При входе на одной из улиц, прилегающих к Marché aux Chevaux, где немного мрачные дома богачей находятся рядом с конторами и торговыми магазинами, постоянным приливом и отливом процветающего улья — проходит на расстоянии сорока метров, тёмная ст-ена, разрушающаяся, по крайней мире, в течение двух веков, но достаточно массивная, чтобы ещё просуществовать долгое время.
Посредине огромные ворота ведут на большой двор, окружённый с трёх сторон старинными зданиями.
На солидной чёрной двери красуется широкая медная доска, на которой большими буквами значится Дальманс-Дейнц и Ко. Гравер хотел прибавить: колониальные товары. Но зачем? заметили ему. В Антверпене все знают, что Дальманс-Дейнц, единственные Дальманс-Дейнц крупные торговцы колониальными товарами; это дело переходило по наследству от отца к сыну и ведёт своё начало от времён австрийского владычества, может быть от Ганзейского союза.
Если кто проникает в ворота, глубокие, как какая-нибудь туннель крепостей, попадает во двор, то сначала наталкивается на невысокого, живого, хотя и толстого, старика, с красным лицом, небольшими худыми ногами, более короткими, чем надо, но постоянно находящимися в движении. Это привратник. Как только он замечает кого-нибудь, он снимает чёрную фуражку с лакированным козырьком, и если кто спросит у него, где находится патрон, директор фирмы, он ответит, сообразно времени дня: «дома, пожалуйте, сударь», или же «направо, у стола».
Двор, вымощенный голубыми камнями, обыкновенно завален мешками, бочками, бочонками, плетёнными бутылями, мехами и корзинами всех цветов и размеров.
Но привратник, радуясь на ваше удивление, объяснит вам, что всё это только ничтожный склад, только образцы.
В порту Сен-Феликс, или в доках, на старых бассейнах, можно видеть привозимые или отправляемые товары фирмы Дальманс-Дейнц.
Тяжёлые колымаги, запряжённые огромными лошадьми «наций», ждут на улице, чтобы их нагрузили или сняли бы с них груз. Г. Ван Лиер, заведующий складом, в одной жилетке, худой, бритый, с глазами таможенного надсмотрщика, с карандашом и книжкой в руке, записывает, заносит цифры, просматривает счета, иногда, точно белка, соскакивает на тюки товаров, которые он проверяет, испуская крики и требования, распекает своих помощников, торопит тележников на столь же непонятном языке, как санскритский, для тех, кто не посвящён в тайны колониальных товаров.
Выгрузчики, высокие люди, сложенные, как античные боги, с их кожаными фартуками, голыми руками, красные, услужливые, поднимают тяжёлые тюки, и, взвалив тяжесть на плечо, кажутся несущими пёрышко. Тележник, в синей блузе, бархатных панталонах, круглой, потерявшей свою форму и выцветшей от дождя шляпе, с кнутом под мышкой, с почтением слушает замечания Ван Лиера.
— Минус! посторонитесь немного! Дайте сударю пройти, — скажет этот властелин с улыбкой, понимая затруднительность вашего положения, когда вы прыгаете через мешки и ящики, не зная, чем ещё кончится эта гимнастика.
Кто-нибудь из колоссов подвигает, точно обшлагом своего рукава, один из надоедливых бочонков и вы, с благодарностью человека, потерпевшего кораблекрушение, в конце концов, толкаете в углу, образуемом стеною улицы и самим зданием, стеклянную дверь, на которой стоит слово: Контора.
Но вы входите ещё только в переднюю.
Новая дверь. Будьте смелы! Внутренняя дверь, обитая кожею, скользит без всякого шума. Двадцать неутомимых перьев скрипят по бумаге книг или скользят по шелковистой копии писем; двадцать конторок, прислонённых одна к другой, тянутся во всю длину конторы, освещённой со стороны двора шестью высокими окнами; двадцать служащих, сидящих на табуретках, углубились в работу, кажется, не замечают вашего прихода. Вы кашляете, не осмеливаясь прибегнуть к простому вопросу…
— Иностранные товары? Корреспонденция? Касса?.. Финики… Сливы… Оливковое масло?.. — вас спрашивают машинально, даже не смотря на вас, министры этих различных департаментов Нет, отвечаете вы, в конце концов, какому-нибудь молодому человеку, с тихим видом, — нет, я хотел бы видеть г. Дальманса… — Дальманса-Дейнца! — поправляет вас испуганно молодой человек… Г. Дальманс-Дейнц… вот дверь перед вами… позвольте, я сначала узнаю… может быть, он занять… Ваше имя, сударь?
Наконец, последняя формальность исполнена, вы проходите вдоль целой линии конторок, мимо двадцати служащих, толстых или худых, болезненных или полнокровных, блондинов или брюнетов, различного возраста, от шестидесяти до восемнадцати лет но всех одинаково занятых, всех презирающих причину, из-за которой вы пришли сюда, вы, простой наблюдатель, артист, непостоянный работник, в этой среде бесконечной кипучей деятельности, одного из храмов Меркурия с крылатыми ногами.
Разве только г. Линен, старый кассир, поднимет на вас свою лысую голову с золотыми очками, или г. Битерман, его помощник, занимающийся корреспонденцией на иностранных языках, взглянет на вас, одну минуту.
Но можно ли всё это принимать в расчёт когда вы находитесь перед главным шефом фирмы? Войдите, говорит он своим звонким голосом. Он здесь, перед вашими глазами, этот солидный человек, точно столб поддерживающий на своих плечах один из домов Антверпена. Он взглянул на вас своими голубоватыми, светло-серыми глазами: но всё это без наглости: с первого взгляда он определяет вас, так же быстро, как его человек устроит на бирже выгодное дело; у него в глазах не только компас, но зонд: он угадает, что вы из себя представляете и попытается с безупречною верностью узнать, что приносит с собою ваша физиономия.
Дальманс-Дейнц ужасный человек для случайных финансистов и торгашей без совести! Но для честных людей он хороший советчик, благожелательный покровитель.
Заложив перо за ухо, с улыбкой на устах, с открытым и приветливым лицом, он слушает вас, прерывая ваши вежливые фразы словами: «очень хорошо», уверенный в том, что люди интересуются всем тем, что его касается. Его здоровье! Вы спрашиваете о его здоровье. Можно ли ещё веселее выглядеть в пятьдесят пять лет? Его волосы, подстриженные и разделённые на две стороны безупречным пробором, местами седеют, но не обнажают благородной головы; позднее они составят белый венец и придадут этому симпатичному лицу новое выражение. Длинные бакенбарды, которые он гладит машинально рукою, тоже имеют несколько седых волос, но и так они очень красивы. А разве можно заметить на лбу хоть одну морщину, а этот розовый цвет лица, разве он не самый лучший цвет лица безупречного человека, которому не грозит ни чахотка, ни удар?.. Он не носит даже очков. Золотое пенсне висит на шнурке. Простое кокетство! Оно ему также бесполезно, как и связка брелоков, привязанных к цепочке часов. Его костюм прост и корректен. Очень чёрное сукно и очень чистое бельё, вот единственна роскошь его одежды. Высокий, широкий в плечах, он держится прямо как буква i, или скорее, как столб, столб, на котором покоятся интересы одной из древнейших фирм в Антверпене.
Достойный уважения Дальманс-Дейнц! На улице он постоянно снимает шляпу. Начиная с учеников, отправлявшихся в школу и кончая рабочими, все кланяются ему. Даже престарелый и гордый барон Ван-дер-Дорпен, его сосед, часто первый кланяется ему.
В спорных случаях товарищи-промышленники обращаются, большею частью, к нему раньше, чем к адвокату. Сколько раз его участие в третейском суде спасало многих от разорения, предотвращало банкротства! — Вы спрашиваете о его жене?.. Она, слава Богу, поживает прекрасно… «Я провожу вас к ней… Вы позавтракаете у нас?.. Пока мы выпьем стакан вина».
Он кладёт вам на плечо свою широкую руку в знак согласия. К тому же, нельзя отказываться, когда так любезно просят. Он мог бы проводить вас прямо из конторы домой через небольшую боковую дверь, но он должен дать ещё несколько распоряжений г. Битерману и Линену.
Ах, любезный человек Дальманс-Дейнц!
Его приказания были отданы таким отеческим тоном, который делал из его служащих фанатически преданных сообщников.
Одна из причин популярности Дальманса в Антверпене состояла в том, что фирма принимала к себе в число служащих и рабочих только фламандцев, преимущественно, антверпенцев, в то время, как большинство других торговых фирм, напротив, отдавало предпочтение немцам.
Уважаемый всеми хозяин не хотел принимать иностранцев даже добровольцами. Он не отклонялся от того, чтобы увеличить расходы с целью дать заработать антверпенским молодцам, jongens von Antverpen, как он их называл, счастливый тем, что сам вышел из их среды.
Другие промышленники находили оригинальным такой способ действия.
Он ведёт вас вглубь двора, в дом, древний фасад которого покрыт плюшем. Налево, против конторы, находятся конюшни и сараи. Надо подняться на четыре ступеньки, отодвинуть маркизу, которая висит перед большой дверью.
— Жозефина! вот воскресший из мёртвых…
И хороший толчок в спину ставит вас перед г-жей Дальманс.
Последняя, занятая вязанием крючком, вскрикивает от удивления и восторгается счастливым вдохновением, приведшим вас к ним.
Если муж отличается хорошим, прежде всего, симпатичным лицом, что сказать о его жене? Это тин антверпенской хозяйки, занятой чистотою дома.
Г же Дальманс сорок лет. Гладко причёсанные, чёрные волосы окаймляют весёлое лицо, на котором блестят карие глаза и улыбаются пухлые губы. Щёки толсты и румяны, точно спелое яблоко.
Она маленького роста и жалуется, что полнеет. Между тем, это происходит не от лени. Она рано встаёт, целый день на ногах, двигается и работает, как муравей. Она наблюдает сама за всеми домашними работами, вмешивается во всё. Ничто не совершается достаточно быстро, по её мнению. Она показывает кухарке, как приготовлять кушанья, и прислуге, как чистить мебель. Она бегает из одного этажа в другой. Только что она захочет присесть, взять в руки газету или починить бельё, как вдруг её охватывает беспокойство за судьбу жаркого в кастрюльке или груш в кладовой: Лиза может развести слишком большой огонь, а Пьер не перевернёт плодов, которые начали портиться с одного бока. Но она всегда в духе; она отличается бдительностью, но не мелочностью. Она подаёт милостыню бедным прихода, но не дозволит, чтобы дома пропала даром одна крошка хлеба.
Как хорошо содержится старый дом Дальманс-Дейнда! В большой комнате, куда вас ввели, вас не поражает самая современная роскошь, последний фасон мебели, картины, которые поспешно закончил модный художник. Нет, это простая и богатая обстановка. Мебель куплена не случайно, из-за какого-нибудь каприза, это солидные диваны, массивные кресла из красного дерева, стиля empire, украшенные зеленоватым бархатом. Хозяева обновляют подушки очень заботливо; они полируют старинное дерево, обращаются с креслами, как со старыми слугами дома, никогда не заменяют их новыми.
Позолота на зеркалах, рамах и люстре потеряла давно свой блеск, а краски на толстом ковре из Смирны выцвели от солнца, но старые семейные портреты выигрывают в этих почерневших медальонах; букеты, сверкавшие на ковре, приняли гармонический и спокойный оттенок сентябрьской листвы. Уже много лет эти огромные алебастровые вазы занимают четыре угла обширной комнаты, кожа из Корду покрывает стены, круглый палисандровый стол находится посреди зала, а часы, с серебристым боем, звонят, находясь между бронзовыми канделябрами. Эти старинные вещи имеют богатый вид; это реликвии их пенатов. Ажурные чехлы, произведение крючка доброй г-жи Дальманс, кажутся на подушках из тёмного бархата суровыми и красивыми скатертями на алтаре.
К этому Дальманс-Дейнцу отправляется Гильом Добузье на другой день после политического обеда Фредди Бежара.
Эти оба человека, товарищи по коллэжу, глубоко уважали друг друга, и когда-то часто видались, но показная и тщеславная роскошь Добузье, шумный образ жизни, в особенности, его странные и космополитические сношения отдалили от него Дальманса, хотя тот и ценил в том солидные знания, старание и честность. Прежде даже они серьёзно подумывали о коммерческой ассоциации. Дальманс хотел вложить свой капитал в фабрику. Но это было в пору полного расцвета этой промышленности, и Добузье предпочёл оставаться единственным собственником. Теперь же он пришёл униженно просить помощи.
Дальманс-Дейнц знает уже давно, что фабрика находится в опасности; ему известны все жертвы, на которые решался Добузье, ради спасения дочери и Бежара. Дальманс мог бы теперь добиться каких-угодно условий, но он не захочет пользоваться критическим положением старого товарища. Надо преклониться перед тактом, с которым Дальманс говорит об условиях перехода фабрики в его руки. Чтобы не огорчать г. Добузье, он не выражает никакого удивления, он не говорит с сострадательным тоном, который мог бы обидеть так жестоко фабриканта; он не внушает ему даже того, что он, если соглашается купить фабрику, из рук в руки, то исключительно с целью вывести друга из беды. Никакой обиды, никаких упрёков, никакого надменного вида!
Ах, хороший Дальманс-Дейнц! Эти добрые чувства не мешают ему вникать в дело до тонкости. Он хочет согласовать свои интересы и своё благородство; он желает помочь другу, но и самому не входить в долги. Между тем, есть ли на свете что-нибудь более несогласимое, чем коммерция и человеческое чувство? Однако, дело наладилось. Остаётся ещё один пункт, которого не решались коснуться ни тот, ни другой. Между тем надо же выяснить; они оба хотят этого. Но Добузье так горд, а Дальманс так деликатен!
Наконец, г. Дальманс решается взять, как он говорит, быка за рога.
— Скажите откровенно, г. Добузье, что вы думаете теперь делать?
Тот колеблется с ответом. Он не решается высказать то, что ему хотелось бы.
— Послушайте, — снова говорит г. Дальманс, — что я хотел бы предложить вам… и мы заранее условимся, что вы простите мне, если моё предложение покажется для вас неосуществимым. Вот что. Фабрика, меняя владельца, погибнет, если она переменит и директора… Вы понимаете меня? Я скажу даже, что эта перемена может повлиять на клиентов. Капиталы, г. Добузье, деньги, всё это дело наживное. Но что трудно заменить — это талантливого, знающего, деятельного и опытного человека… Вот почему я буду просить вас, г. Добузье, не найдёте ли вы возможным остаться во главе фабрики, которую вы создали и которую вы одни можете поддерживать и улучшить… Понимаете ли вы меня?
Понимал ли он его! Лучше они не могли бы столковаться. Как раз об этом и мечтал Добузье. Честные и прямые люди, они легко решили вопрос о вознаграждении директору. Разумеется, г. Дальманс назначил очень большое жалование. Он хотел даже, чтобы директор продолжал занимать свой роскошный дом, прилегающий к фабрике. Но одинокий отец предпочёл поселиться у дочери.
Ах, никто, как Дальманс-Дейнц, не мог облегчить Добузье горечь и унижение этой жертвы! Кто мог бы себе представить такую деликатность и такое тонкое обращение у промышленника! Добузье должен был признать это в глубине своего гордого, скрытного сердца, недоступного для волнений. Когда он уходил от Дальманса — отныне его патрона — и говорил ему какие-то бессвязные слова благодарности, вдруг точно лёд растаял у него в груди и он бросился в объятия своего друга, своего спасителя.
— Мужайтесь! — сказал тот, как всегда, просто и искренно.