Мать моя, урожденная Александровичева, была одна изъ прекраснѣішихъ дѣвицъ въ Малороссія. Въ концѣ пятнадцатаго года ея отъ рожденія, женихи толпою предстали искать руки ея. Изъ всего ихъ множества, сердце матери моей отдавало преимущество Гусарскому ротмистру Дурову; но къ несчастію выборъ этотъ не былъ выборомъ отца ея, гордаго властолюбиваго Пана Малороссійскаго. Онъ сказалъ матери моей, чтобъ она выбросила изъ головы химерическую мысль вытти замужъ за москаля, а особливо военнаго. Дѣдъ мой былъ величайшій деспотъ въ своемъ семействѣ; если онъ что̀ приказывать, надобно было слѣпо повиноваться, и не было никакой возможности ни умилостивить его, ни перемѣнить однажды принятаго имъ намѣренія. Слѣдствіемъ этой неумѣренной строгости было то, что въ одну бурную осеннюю ночь мать моя, спавшая въ одной горницѣ съ старшею сестрою своей, встала тихонько съ постѣли, одѣлась, и взявъ салопъ и капоръ, въ однихъ чулкахъ, утаивая дыханіе, прокралась мимо сестриной кровати, отворила тихо двери въ залу, тихо затворила, проворно перебѣжала ее, и отворя дверь въ садъ, какъ стрѣла полетѣла по длинной каштановой аллеѣ, оканчивающейся у самой калитки. Мать моя поспѣшно отпираетъ эту маленькую дверь, и бросается въ объятія ротмистра, ожидавшаго ее съ коляскою, запряженною четырьмя сильными лошадьми, которыя, подобно вѣтру, тогда бушевавшему, понесли ихъ по Кіевской дорогѣ.
Въ первомъ селѣ они обвѣнчались, и поѣхали прямо въ Кіевъ, гдѣ квартировалъ полкъ Дурова. Поступокъ матери моей, хотя и могъ быть извиняемъ молодостію, любовью и достоинствами отца моего, бывшаго прекраснѣйшимъ мужчиною, имѣвшаго кроткій правъ и плѣнительное обращеніе, но онъ былъ такъ противенъ патріархальнымъ нравамъ края Малороссійскаго, что дѣдъ мой въ первомъ порывѣ гнѣва проклялъ дочь свою.
Въ продолженіе двухъ лѣтъ, мать моя не переставала писать къ отцу своему, и умолять его о прощеніи; но тщетно: онъ ничего слышать не хотѣлъ, и гнѣвъ его возрасталъ, по мѣрѣ какъ старались смягчить его. Родители мои, потерявшіе уже надежду умилостивить человѣка, почитавшаго упорство характерностью, покорились-было своей участи, переставъ писать къ неумолимому отцу; но беременность матери моей, оживила угасшее мужество ея; она стала надѣяться, что рожденіе ребенка возвратитъ ей милости отцовскія.
Мать моя страстно желала имѣть сына, и во все продолженіе беременности своей, занималась самыми обольстительными мечтами; она говорила: у меня родится сынъ, прекрасный какъ амуръ! я дамъ ему имя Модестъ; сама буду кормить, сама воспитывать, учить, и мой сынъ, мой милый Модестъ; будетъ утѣхою всей жизни моей… Такъ мечтала мать моя; но приближалось время, и муки, предшествовавшія моему рожденію, удивили матушку самымъ непріятнымъ образомъ; онѣ не имѣли мѣста въ мечтахъ ея, и произвели на нее первое невыгодное для меня впечатлѣніе. Надобно было позвать аккушера, который нашелъ нужнымъ пустить кровь; мать моя чрезвычайно испугалась этого, подѣлать нечего, должно было покориться необходимости. Кровь пустили, и вскорѣ послѣ этого явилась на свѣтъ я, бѣдное существо, появленіе котораго разрушило всѣ мечты и ниспровергнуло всѣ надежды матери.
Подайте мнѣ дитя мое! сказала мать моя, какъ только оправилась нѣсколько отъ боли и страха. Дитя принесли и положили ей на колѣни, Но увы! это не сынъ, прекрасный какъ амуръ! это дочь, и дочь богатырь!! Я была необыкновенной величины, имѣла густые черные волосы, и громко кричала. Мать толкнула меня съ колѣней и отвернулась къ стѣнѣ.
Черезъ нѣсколько дней маминька выздоровѣла, и уступая совѣтамъ полковыхъ дамъ, своихъ пріятельницъ, рѣшилась сама кормитъ меня. Онѣ говорили ей, что мать, которая кормитъ грудью свое дитя, черезъ это самое начинаетъ любить его. Меня принесли; мать взяла меня изъ рукъ женщины, положила къ груди и давала мнѣ сосать ее; но видно я чувствовала что не любовь материнская даетъ мнѣ пищу, и потому, несмотря на всѣ усилія заставить меня взять грудь, не брала ее; маминька думала преодолѣть мое упрямство терпѣніемъ, и продолжала держать меня у груди; но наскуча, что я долго не беру, перестала смотрѣть на меня и начала говорить съ бывшею у нее въ гостяхъ дамою. Въ это время, я, какъ видно управляемая судьбою, назначавшею мнѣ солдатскій мундиръ, схватила вдругъ грудь матери и изо всей силы стиснула ее деснами. Мать моя закричала пронзительно, отдернула меня отъ груди, и бросивъ въ руки женщины, упала лицемъ въ подушки. Отнесите, отнесите съ глазъ моихъ негоднаго ребенка, и никогда не показывайте, говорила матушка, махая рукою и закрывая себѣ голову подушкою.
Мнѣ минуло четыре мѣсяца, когда полкъ, гдѣ служилъ отецъ мой получилъ повелѣніе итти въ Херсонъ; такъ какъ это былъ домашній походъ, то батюшка взялъ семейство съ собою. Я была поручена надзору и попеченію горничной дѣвкѣ моей матери, однихъ съ нею лѣтъ. Днемъ дѣвка эта сидѣла съ матушкою въ каретѣ, держа меня на колѣняхъ, кормила изъ рожка коровьимъ молокомъ, и пеленала такъ туго, что лице у меня синѣло и глаза наливались кровью; на ночлегахъ я отдыхала, потому что меня отдавали крестьянкѣ, которую приводили изъ селенія; она распеленывала меня, клала къ груди и спала со мною всю ночь; такимъ образомъ у меня на каждомъ переходѣ была новая кормилица.
Ни отъ перемѣнныхъ кормилицъ, ни отъ мучительнаго пеленанья, здоровье мое не разстроивалось. Я была очень крѣпка и бодра, но только до невѣроятности криклива. Въ одинъ день мать моя была весьма въ дурномъ нравѣ; я не дала ей спать всю ночь; въ походъ вышли на-зарѣ, маминька расположилась было заснуть въ каретѣ, но я опять начала плакать, и не смотря на всѣ старанія няньки утѣшить меня, я кричала отъ-часу громче: это переполнило мѣру досады матери моей; она вышла изъ себя, и выхвативъ меня изъ рукъ дѣвки, выбросила въ окно! Гусары вскрикнули отъ ужаса, соскочили съ лошадей и подняли меня всю окровавленную и неподающую никакого знака жизни; они понесли было меня опять въ карету, но батюшка подскакалъ къ нимъ, взялъ меня изъ рукъ ихъ, и проливая слезы, положилъ къ себѣ на сѣдло. Онъ дрожалъ, плакалъ, былъ блѣденъ какъ мертвый, ѣхалъ не говоря ни слова и неповорачивая головы въ ту сторону, гдѣ ѣхала мать моя. Къ удивленію всѣхъ, я возвратилась къ жизни, и сверхъ чаянія не была изуродована; только отъ сильнаго удара шла у меня кровь изъ рта и носа; батюшка съ радостнымъ чувствомъ благодарности, поднялъ глаза къ небу, прижалъ меня къ груди своей, и приблизясь къ каретѣ сказалъ матери моей: благодари Бога, что ты не убійца! Дочь наша жива; но я не отдамъ уже ее тебѣ во власть; я самъ займусь ею. Сказавъ это, поѣхалъ прочь, и до самаго ночлега везъ меня съ собою, не обращая ни взора, ни словъ къ матери моей.
Съ этого достопамятнаго дня жизни моей, отецъ ввѣрилъ меня Промыслу Божію и смотрѣнію фланговаго гусара Астахова, находившагося неотлучно при батюшкѣ какъ на квартирѣ, такъ и въ походѣ. Я только ночью была въ комнатѣ матери моей: но какъ только батюшка вставалъ и уходилъ, тотчасъ уносили меня. Воспитатель мой Астаховъ по цѣлымъ днямъ носилъ меня на рукахъ, ходилъ со мною въ эскадронную конюшню, сажалъ на лошадей, давалъ играть пистолетомъ, махалъ саблею, и я хлопала руками и хохотала при видѣ сыплющихся искръ и блестящей стали; вечеромъ онъ приносилъ меня къ музыкантами, игравшимъ предъ зарею разныя штучки; я слушала, и наконецъ засыпала. Только сонную и можно было отнесть меня въ горницу; но когда я не спала, то при одномъ видѣ материной комнаты, я обмирала отъ страха и съ воплемъ хваталась обѣими руками за шею Астахова. Матушка, со времени воздушнаго путешествія моего изъ окна кареты, не вступалась уже ни во что до меня касающееся, и имѣла для утѣшеніи своего другую дочь, точно уже прекрасную какъ амуръ, въ которой она, какъ говорится, души не слышала.
Дѣдъ мой, вскорѣ по рожденіи моемъ, простилъ мать мою, и сдѣлалъ это весьма торжественнымъ образомъ: онъ поѣхалъ въ Кіевъ, просилъ Архіерея разрѣшить его отъ необдуманной клятвы не прощать никогда дочь свою, и получивъ пастырское разрѣшеніе, тогда уже написалъ къ матери моей что прощаетъ ее, благословляетъ бракъ ея и рожденное отъ него дитя; что просилъ ее пріѣхать къ нему, какъ для того чтобы лично принять благословеніе отца, такъ и для того чтобы получить свою часть приданнаго. Мать моя не имѣла возможности пользоваться этимъ приглашеніемъ до самаго того времени, какъ батюшкѣ надобно было вытти въ отставку; мнѣ было четыре года съ половиною, когда отецъ мой увидѣлъ необходимость оставить службу. Въ квартирѣ его, кромѣ моей кроватки, были еще двѣ колыбели; походная жизнь съ такимъ семействомъ, дѣлалась невозможною; онъ поѣхалъ въ Москву искать мѣста по статской службѣ, а мать со мною и еще двумя дѣтьми, отправилась къ своему отцу, гдѣ и должна была жить до возвращенія мужа. Взявъ меня изъ рукъ Астахова, мать моя не могла уже ни одной минуты быть ни покойна, ни весела; всякій день я сердила ее странными выходками и рыцарскимъ духомъ своимъ; я знала твердо всѣ командныя слова, любила до безумія лошадей, и когда матушка хотѣла заставить меня вязать шнурокъ, то я съ плачемъ просила, чтобъ она дала мнѣ пистолетъ, какъ я говорила, пощелкать; однимъ словомъ, я воспользовалась какъ нельзя лучше воспитаніемъ, даннымъ мнѣ Астаховымъ! Съ каждымъ днемъ воинственныя наклонности мои усиливались, и съ каждымъ днемъ болѣе мать не любила меня. Я ничего не забывала изъ того чему научилась, находясь безпрестанно съ гусарами; бѣгала и скакала по горницѣ во всѣхъ направленіяхъ, кричала во весь голосъ: эскадронъ! на право заѣзжай! съ мѣста! маршъ — маршъ! — Тетки мои хохотали, а матушка, которую все это приводило въ отчаяніе, не знала границъ своей досадѣ, брала меня въ свою горницу, ставила въ уголъ, и бранью и угрозами заставляла горько плакать.
Отецъ мой получилъ мѣсто Городничаго въ одномъ изъ уѣздныхъ городовъ, и отправился туда со всѣмъ своимъ семействомъ; мать моя отъ всей души меня нелюбившая, кажется, какъ нарочно дѣлала все что могло усилить и утвердить и безъ того необоримую страсть мою къ свободѣ и военной жизни: она не позволяла мнѣ гулять въ саду, не позволяла отлучаться отъ нее ни на полчаса; я должна была цѣлый день сидѣть въ ея горницѣ и плесть кружева; она сама учила меня шить, вязать, и видя что я не имѣю ни охоты, ни способности къ этимъ упражненіямъ, что все въ рукахъ моихъ и рвется и ломается, она сердилась, выходила изъ себя и била меня очень больно по рукамъ.
Мнѣ минуло десять лѣтъ. Матушка имѣла неосторожность говорить при мнѣ отцу моему, что она не имѣетъ силъ управиться съ воспитанницею Астахова, что это гусарское воспитаніе пустило глубокіе корни, что огонь глазъ моихъ путаетъ ее, и что она желала бы лучше видѣть меня мертвою, нежели съ такими наклонностями. Батюшка отвѣчалъ, что я еще дитя, что не надобно замѣчать меня, и что съ лѣтами я получу другія наклонности и все пройдетъ само собою: не приписывай этому ребячеству, такой важности, другъ мой! говорилъ батюшка. Судьбѣ угодно было, чтобъ мать моя не повѣрила и не послѣдовала доброму совѣту мужа своего… Она продолжала держать меня взаперти и не дозволять мнѣ ни одной юношеской радости. Я молчала, и покорялась; но угнѣтеніе дало зрѣлость уму моему; я приняла твердое намѣреніе свергнуть тягостное иго, и какъ взрослая начала обдумывать планъ успѣть въ этомъ. Я рѣшилась употребить всѣ способы выучиться ѣздить верхомъ, стрѣлять изъ ружья, и переодѣвшись уйти изъ дома отцовскаго. Чтобы начать приводить въ дѣйство замышляемый переворотъ въ жизни моей, я не пропускала ни одного удобнаго случая украсться отъ надзора матушки; эти случаи представлялись всякій разъ, какъ къ матушкѣ пріѣзжали гости; она занималась ими, а я, я непомня себя отъ радости, бѣжала въ садъ къ своему арсеналу, то есть, темному углу за кустарникомъ, гдѣ хранились мои стрѣлы, лукъ, сабля и изломанное ружье; я забывала цѣлый свѣтъ, занимаясь своимъ оружіемъ, и только пронзительный крикъ ищущихъ меня дѣвокъ заставлялъ меня съ испугомъ бѣжать имъ на встрѣчу. Онѣ отводили меня въ горницу, гдѣ всегда уже ожидало меня наказаніе. Такимъ образомъ минуло два года, и мнѣ было уже двѣнадцать лѣтъ; въ это время батюшка купилъ для себя верховую лошадь Черкесскаго жеребца, почти неукротимаго. Будучи отличнымъ наѣздникомъ, отецъ мой самъ выѣздилъ это прекрасное животное и назвалъ его Алкидомъ. Теперь всѣ мои планы, намѣренія и желанія сосредоточились на этомъ конѣ; я рѣшилась употребить все, чтобъ пріучить его къ себѣ, и успѣла; я давала ему хлѣбъ, сахаръ, соль; брала тихонько овесъ у кучера и насыпала въ ясли; гладила его, ласкала, говорила съ нимъ, какъ-будто онъ могъ понимать меня, и наконецъ достигла того, что неприступный конь ходилъ за мною какъ кроткая овечка.
Почти всякій день я вставала на зарѣ, уходила потихоньку изъ комнаты, и бѣжала въ конюшню; Алкидъ встрѣчалъ меня ржаніемъ, я давала ему хлѣба, сахару, выводила на дворъ; потомъ подводила къ крыльцу и со ступеней садилась къ нему на спину; быстрыя движенія его, прыганье, храпѣнье, нисколько не пугали меня: я держалась за гриву и позволяла ему скакать со мною по всему обширному двору, небоясь быть вынесенною за ворота, потому что онѣ были еще заперты. Случилось одинъ разъ, что забава эта прервалась приходомъ конюха, который, вскрикнувъ отъ страха и удивленія, спѣшилъ остановить галопирующаго со мною Алкида; но конь закрутилъ головой, взвился на дыбы и пустился скакать по двору, прыгая и брыкая ногами; къ счастію моему, обмершій отъ страха, Ефимъ, потерялъ употребленіе голоса, безъ чего крикъ его встревожилъ бы весь домъ и навлекъ бы мнѣ жестокое наказаніе. Я легко усмирила Алкида; лаская его голосомъ, трепля и гладя рукою, онъ пошелъ шагомъ, и когда я обняла шею его и прислонилась къ ней лицемъ, то онъ тотчасъ остановился, потому что такимъ образомъ я всегда сходила, или, лучше сказать, сползала съ него. Теперь Ефимъ подошелъ было взять его, бормоча сквозь зубы, что онъ скажетъ это матушкѣ; но я обѣщала отдавать ему всѣ свои карманныя деньга, если онъ никому не скажетъ и позволитъ мнѣ самой отвести Алкида въ конюшню; при этомъ обѣщаніи лице Ефима выяснѣлось, онъ усмѣхнулся, погладилъ бороду и сказалъ: ну извольте, если этотъ пострѣлъ васъ болѣе слушается нежели меня! Я повела въ торжествѣ Алкида въ конюшню и, къ удивленію Ефима, дикій конь шелъ за мною смирно, и сгибая шею, наклонилъ ко мнѣ голову, легонько бралъ губами мои волосы или за плечо.
Съ каждымъ днемъ я дѣлалась смѣлѣе и предпріимчивѣе, и исключая гнѣва матери моей, ничего въ свѣтѣ не страшилась. Мнѣ казалось весьма страннымъ, что сверстницы мои боялись оставаться однѣ въ темнотѣ; я напротивъ готова была въ глубокую полночь итти на кладбище, въ лѣсъ, въ пустой домъ, въ пещеру, въ подземелье. Однимъ словомъ, не было мѣста куда бъ я не пошла ночью такъ же смѣло, какъ и днемъ; хотя мнѣ такъ же, какъ и другимъ дѣтямъ, были разсказываемы повѣсти о духахъ, мертвецахъ, лѣшихъ, разбойникахъ и русалкахъ, щекочащихъ людей на смерть; хотя я отъ всего сердца вѣрила этому вздору, но ни сколько однакожъ ничего этого не боялась; напротивъ я жаждала опасностей, желала бы быть окруженною ими, искала бы ихъ, если бъ имѣла хотя малѣйшую свободу; но неусыпное око матери моей, слѣдило каждый шагъ, каждое движеніе мое.
Въ одинъ день матушка поѣхала съ дамами гулять въ густой боръ за Каму, и взяла меня съ собою, для того, какъ она говорила, чтобъ я не сломила себѣ головы, оставшись одна дома. Это было въ первый еще разъ въ жизни моей, что вывезли меня на просторъ, гдѣ я видѣла и густой лѣсъ, и обширныя поля, и широкую рѣку! Я едва не задохлась отъ радости, и только что мы вошли въ лѣсъ, какъ я, невладѣя собою отъ восхищенія, въ ту же минуту убѣжала, и бѣжала до тѣхъ поръ, пока голоса компаніи сдѣлались неслышны; тогда-то радость моя была полная и совершенная: я бѣгала, прыгала, рвала цвѣты, взлѣзала на вершины высокихъ деревъ чтобъ далѣе видѣть, взлѣзала на тоненькія березки, и схватясь за верхушку руками, соскакивала внизъ, и молодое деревцо легонько ставило меня на землю! Два часа пролетѣли какъ двѣ минуты! Между тѣмъ меня искали, звали въ нѣсколько голосовъ; я хотя и слышала ихъ, но какъ разстаться съ плѣнительною свободою! Наконецъ уставши чрезвычайно, я возвратилась къ обществу; мнѣ нетрудно было найти ихъ, потому что голоса меня зовущіе не умолкали. Я нашла мать мою и всѣхъ дамъ въ страшномъ безпокойствѣ; онѣ вскрикнули отъ радости увидѣвъ меня; но матушка, угадавъ по довольному лицу моему, что я не заплуталась, но ушла добровольно, пришла въ сильный гнѣвъ. Она толкнула меня въ спину и назвала проклятою дѣвчонкою, заклявшеюся сердить ее всегда и вездѣ! Мы пріѣхали домой; матушка отъ самой залы до своей спальни вела и драла меня за ухо; приведши къ подушкѣ съ кружевомъ, приказала мнѣ работать не разгибаясь и неповорачивая никуда головы. Вотъ я тебя, негодную, привяжу на веревку и буду кормить однимъ хлѣбомъ! Сказавши это, она пошла къ батюшкѣ, разсказать о моемъ, какъ она называла, чудовищномъ поступкѣ, а я осталась перебирать коклюшки, ставить булавки и думать о прекрасной природѣ, въ первый разъ еще видѣнной мною во всемъ ея величіи и красотѣ! Съ этого дня надзоръ и строгость матери моей, хотя сдѣлались еще неусыпнѣе, но не могли уже ни устрашить, ни удержать меня.
Отъ утра до вечера сидѣла я за работою, которой, надобно признаться, ничего въ свѣтѣ не могло быть гаже, потому что я не могла, не умѣла, и не хотѣла умѣть дѣлать ее какъ другія, но рвала, портила, путала, и передо мною стоялъ холстинный шаръ, на которомъ тянулась полосою отвратительная путаница — мое кружево, и за нимъ-то я сидѣла терпѣливо цѣлый день, терпѣливо потому что планъ мой былъ уже готовъ и намѣреніе принято. Какъ скоро вступала ночь, все въ домѣ утихало, двери запирались, въ комнатѣ матушки погашенъ огонь, я вставала, тихонько одѣвалась, украдкою выходила черезъ заднее крыльцо и бѣжала прямо въ конюшню; тамъ брала я Алкида, проводила его черезъ садъ на скотный дворъ, и здѣсь уже садилась на него и выѣзжала черезъ узкій переулокъ прямо къ берегу и къ Старцовой горѣ; тутъ я опять вставала съ лошади, и взводила ее на гору за недоуздокъ въ рукахъ, потому что неумѣя надѣть узды на Алкида, я не могла бы заставить его добровольно взойти на гору, которая въ этомъ мѣстѣ имѣла утесистую крутизну; итакъ я взводила его за недоуздокъ въ рукахъ, и когда была на ровномъ мѣстѣ, отыскивала пень или бугоръ, съ котораго опять садилась на спину Алкида, и до тѣхъ поръ хлопала рукою по шеѣ и щелкала языкомъ, пока добрый конь пускался въ галопъ, вскачь, и даже въ карьеръ; при первомъ признакѣ зари, я возвращалась домой, ставила лошадь въ конюшню, и не раздѣваясь ложилась спать, черезъ что и открылись наконецъ мои ночныя прогулки. Дѣвка, имѣвшая за мною смотрѣнье, находя меня всякое утро въ постелѣ совсѣмъ одѣтую, сказала объ этомъ матери, которая и взяла на себя трудъ посмотрѣть какимъ образомъ и для-чего это дѣлается; мать моя сама видѣла какъ я вышла въ полночь совсѣмъ одѣтая, и къ неизъяснимому ужасу ея, вывела изъ конюшни злаго жеребца! Она не смѣла остановить меня, считая лунатикомъ, не смѣла кричать чтобы не испугать меня, но приказавъ дворецкому и Ефиму смотрѣть за мною, пошла сама къ батюшкѣ, разбудила его и разсказала все происшествіе; отецъ удивился и поспѣшно всталъ, чтобъ итти увидѣть своими глазами эту необычайность. Но все уже кончилось скорѣе нежели ожидали: меня и Алкида вели въ тріумфѣ обратно каждаго въ свое мѣсто. Дворецкій, которому матушка приказала итти за мною, видя, что я хочу садиться на лошадь, и не считая меня, какъ считала матушка, лунатикомъ, вышелъ изъ засады, и спросилъ: куда вы, барышня?
Послѣ этого происшествія, мать моя хотѣла непремѣнно, чего бы то ни стоило, избавиться моего присутствія, и длятого рѣшались отвезти меня въ Малороссію къ бабкѣ, старой Александровичевой. Мнѣ наступалъ уже четырнадцатый годъ, я была высока ростомъ, тонка и стройна; но воинственный духъ мой рисовался въ чертахъ лица, и хотя я имѣла бѣлую кожу, живой румянецъ, блестящіе глаза и черныя брови, но зеркало мое и матушка говорили мнѣ всякій день, что я совсѣмъ нехороша собою. Лице мое было испорчено оспою, черты неправильны, а безпрестанное угнѣтеніе свободы и строгость обращенія матери, а иногда и жестокость напечатлѣли на физіономіи моей выраженіе страха и печали. Можетъ быть я забыла бы наконецъ всѣ свои гусарскія замашки и сдѣлалась обыкновенною дѣвицею какъ и всѣ, если бъ мать моя не представляла въ самомъ безотрадномъ видѣ участь женщины. Она говорила при мнѣ въ самыхъ обидныхъ выраженіяхъ о судьбѣ этого пола: женщина, по ея мнѣнію, должна родиться, жить и умереть въ рабствѣ; что вѣчная неволя, тягостная зависимость и всякаго рода угнѣтеніе есть ея доля отъ колыбели до могилы; что она исполнена слабостей, лишена всѣхъ совершенствъ и неспособна ни къ чему; что, однимъ словомъ, женщина самое несчастное, самое ничтожное, и самое презрѣнное твореніе въ свѣтѣ! Голова моя шла кругомъ отъ этого описанія; я рѣшилась, хотя бы это стоило мнѣ жизни, отдѣлиться отъ пола, находящагося, какъ я думала, подъ проклятіемъ Божіимъ. Отецъ тоже говорилъ часто: если бъ вмѣсто Надежды былъ у меня сынъ, я не думалъ бы что будетъ со мною подъ старость; онъ былъ бы мнѣ подпорою при вечерѣ дней моихъ. Я едва не плакала при этихъ словахъ отца, котораго чрезвычайно любила. Два чувства, столь противоположныя — любовь къ отцу и отвращеніе къ своему полу волновали юную душу мою съ одинакою силою, и я съ твердостію и постоянствомъ, мало свойственными возрасту моему, занялась обдумываніемъ плана вытти изъ сферы, назначенной природою и обычаями женскому полу.
При такомъ-то расположеніи ума и воли моей, вначалѣ четырнадцатаго года моего отъ рожденія, отвезла меня мать моя въ Малороссію къ бабкѣ, и оставила у нее. Дѣда не было уже на свѣтѣ. Всю нашу семью составляли бабка моя осьмидесяти-лѣтняя, умная и благочестивая женщина; она была нѣкогда красавица, и извѣстна по необычайной кротости нрава; сынъ ея, а мой дядя, среднихъ лѣтъ человѣкъ, пригожій, добрый, чувствительный и до несносности капризный, былъ женатъ на дѣвицѣ рѣдкой красоты изъ фамиліи Лизогубовъ, живущихъ въ Черниговѣ; и наконецъ тетка лѣтъ сорока пяти, дѣвица. Я болѣе всѣхъ любила молодую и прекрасную жену дяди, но никогда однакожъ не оставалась охотно въ сообществѣ моихъ родныхъ: они были такъ важны, такъ набожны, такіе непримиримые враги воинственныхъ наклонностей въ дѣвицѣ, что я боялась думать въ ихъ присутствіи о своихъ любимыхъ намѣреніяхъ. Хотя свободы моей не стѣсняли ни въ чемъ, хотя я могла съ утра до вечера гулять гдѣ хочу, не опасаясь быть браненою, но если бъ я осмѣлилась намѣкнуть только о верховой ѣздѣ, то думаю, меня осудили бы на церковное покаяніе. Такъ нелицемѣренъ былъ ужасъ родныхъ моихъ, при одной мысли объ этихъ противозаконныхъ и противоестественныхъ, по ихъ мнѣнію, упражненіяхъ женщинъ, а особливо дѣвицъ!
Подъ яснымъ небомъ Малороссіи, я примѣтно поздоровѣла, хотя въ то же время загорѣла, почернѣла и подурнѣла еще болѣе. Здѣсь меня не шнуровали и не морили за кружевомъ. Любя страстно природу и свободу, я всѣ дни проводила, или бѣгая по лѣснымъ дачамъ дядинаго помѣстья, или плавая по Удаю въ большой ладьѣ, называемой въ Малороссіи дубъ. Можетъ быть этой послѣдней забавы не позволили бъ мнѣ, если бъ знали объ ней; но я имѣла предосторожность пускаться въ навигацію послѣ обѣда, когда зоркіе глаза молодой тетки закрывались для сна. Дядя уходилъ заниматься хозяйствомъ, или читалъ газеты, которыя, тетушка дѣвица, слушала съ большимъ участіемъ; оставалась только бабушка, которая могла бы увидѣть меня; но она имѣла уже слабое зрѣніе, и я въ совершенной безопасности разъѣзжала прямо передъ ея окнами.
Весною пріѣхала къ намъ еще одна тетка моя, Значко-Яворская, живущая близъ города Лубенъ; она полюбила меня и выпросила у бабушки позволеніе взять меня къ себѣ на все лѣто.
Здѣсь и занятія мои и удовольствія были совсѣмъ другія; тетка была строгая женщина, наблюдавшая неослабный порядокъ и приличіе во всемъ; она жила открыто, была знакома съ лучшимъ обществомъ изъ окружныхъ помѣщиковъ, имѣла хорошаго повара, и часто дѣлала балы; я у видѣла себя въ другой сферѣ. Неслыша никогда брани и укоризнъ женскому полу, я мирилась нѣсколько съ его участію, особливо видя вѣжливое вниманіе и угожденія мужчинъ. Тетка одѣвала меня очень хорошо и старалась свесть загаръ съ лица моего; воинскія мечты мои начинали понемногу изглаживаться въ умѣ моемъ; назначеніе женщинъ не казалось уже мнѣ такъ страшнымъ, и мнѣ наконецъ понравился новый родъ жизни моей. Къ довершенію успокоенія бурныхъ помысловъ моихъ, дали мнѣ подругу: у тетушки жила другая племянница ея, Остроградская, годомъ моложе меня. Мы обѣ были неразлучны; утро проводили въ комнатѣ у тетки нашей, читая, рисуя или играя; послѣ обѣда до самаго чаю, мы были свободны гулять, и тотчасъ уходили въ ливаду: такъ называется часть земли, обыкновенно примыкающая къ саду и отдѣляемая отъ него однимъ только рвомъ; я перескакивала его съ легкостью дикой козы; сестра слѣдовала моему примѣру, и мы въ продолженіе урочнаго времени нашей прогулки, облетали всѣ сосѣднія ливады во всемъ ихъ пространствѣ.
Тетка моя, какъ и всѣ Малороссіянки, была очень набожна, строго наблюдала и исполняла всѣ обряды, предписываемые Религіею. Всякій праздникъ ѣздила къ обѣднѣ, вечернѣ и заутренѣ; я, и сестра должны были дѣлать тоже. Сначала мнѣ очень не хотѣлось вставать до свѣту чтобъ итти въ церковь; но въ сосѣдствѣ у насъ жила помѣщица Киріякова съ сыномъ, и также всегда пріѣзжала въ церковь. Въ ожиданіи начатія службы, Киріякова разговаривала съ теткою, а сынъ ея, молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати пяти, подходилъ къ намъ, или, лучше сказать, ко мнѣ, потому что онъ говорилъ только со мною. Онъ былъ очень не дуренъ собою, имѣлъ прекрасные черные глаза, волосы и брови, и юношескую свѣжесть лица; я очень полюбила божественную службу, и къ заутренѣ вставала всегда уже прежде тетушки. Наконецъ разговоры мои съ молодымъ Киріяковымъ обратили на себя вниманіе тетки моей. Она стала замѣчать, разспрашивать сестру, которая тотчасъ и сказала, что Киріякъ бралъ мою руку и просилъ меня отдать ему кольцо, говоря, что тогда сочтетъ себя уполномоченнымъ говорить съ тетушкою. Получа такое объясненіе отъ сестры моей, тетка призвала меня къ себѣ: «Что̀ говоритъ съ тобою сынъ нашей сосѣдки всякій разъ, когда мы бываемъ вмѣстѣ?» Неумѣя вовсе притворяться, я разсказала тотчасъ все что было мнѣ говорено. Тетушка покачала головою; ей это очень не нравилось. «Нѣтъ, говорила она, не такъ ищутъ руки дѣвицы! къ чему объясняться съ тобою! Надобно было прямо отнестись къ твоимъ родственникамъ!» Послѣ этого меня отвезли обратно къ бабкѣ; я долго скучала о молодомъ Киріякѣ. Это была первая склонность, и думаю, что еслибъ тогда отдали меня за него, то я навсегда простилась бы съ воинственными замыслами; но судьба, предназначавшая мнѣ поприщемъ ратное поле, распорядила иначе. Старая Киріякова просила тетку мою освѣдомиться, имѣю ли я какое приданное, и узнавши, что оно состоитъ изъ нѣсколькихъ аршинъ лентъ, полотна и кисеи, а болѣе ничего, запретила сыну своему думать обо мнѣ.
Мнѣ наступилъ пятнадцатый годъ, какъ въ одинъ день принесли дядѣ моему письмо, повергшее всѣхъ въ печаль и недоумѣніе. Письмо было отъ батюшки; онъ писалъ къ матери моей, умолялъ ее простить ему, возвратиться, и давалъ клятву все оставить. Никто ничего не могъ понять изъ этого письма. Гдѣ мать моя? почему письмо къ ней адресовано въ Малороссію? Разошлась ли она съ мужемъ, и по какой причинѣ? Дядя и бабка мои терялись въ догадкахъ.
Недѣли черезъ двѣ послѣ этого письма, я каталась въ лодкѣ по Удаю, и вдругъ услышала визгливый голосъ бабушкиной горничной дѣвки: Панночко, Панночко! идыть до бабусци! Я испугалась, услыша призывъ къ бабушкѣ, повернула лодку, и мысленно прощалась съ своимъ любезнымъ дубомъ, полагая, что теперь велятъ его приковать цѣпью къ сваѣ, и прогулки мои по рѣкѣ навсегда кончились. — Какъ это случилось, что бабушка увидѣла, спрашивала я, приставая къ берегу? — Бабушка не видала, отвѣчала Агафья, но за вами пріѣхалъ Степанъ; матушка ваша прислала. — Матушка! за мною! возможно ли! Ахъ, прекрасный край, не ужели я должна буду оставить тебя!.. Я шла поспѣшно домой; тамъ увидѣла стараго слугу нашего, бывшаго во всѣхъ походахъ съ отцемъ моимъ; сѣдой Степанъ почтительно подалъ мнѣ письмо. Отецъ писалъ, что онъ и мать моя желаютъ чтобъ я немедленно пріѣхала къ нимъ, что имъ скучно жить розно со мною. Это было непонятно для меня; я знала, что мать не любила меня, и такъ это батюшка хочетъ чтобъ я была при немъ; но какъ же согласилась мать моя! Сколько я ни думала и сколько ни сожалѣла о необходимости оставить Малороссію, о стѣсненіи свободы меня ожидающемъ, о непріятномъ размѣнѣ прекраснаго климата на холодный и суровый, но должна была повиноваться! Въ два дня все приготовили, напекли, нажарили, лакомствъ дали огромный коробъ, и все уложили. На третій, почтенная бабка моя прижала меня къ груди своей, и цѣлуя, сказала: «поѣзжай дитя мое! да благословитъ тебя Господь въ пути твоемъ! да благословитъ Онъ тебя и въ пути жизни твоей!» Она положила руку свою мнѣ на голову и тихо призывала на меня покровительства Божія! Молитва праведницы была услышана: во все продолженіе воинственной, бурной жизни, я испытывала во многихъ случаяхъ видимое заступленіе Всевышняго.
Нечего описывать путешествія моего, подъ надзоромъ стараго Степана и въ товариществѣ двѣнадцати-лѣтней Аннушки, его дочери; оно началось и кончилось, какъ начинаются и оканчиваются подобные вояжи: ѣхали на протяжныхъ тихо, долго, и наконецъ пріѣхали. Отворяя дверь въ залъ отцовскаго дома, я услышала какъ маленькая сестра моя, Клеопатра, говорила, подите маминька, какая-то барышня пріѣхала! Сверхъ ожиданія, матушка приняла меня ласково; ей пріятно было видѣть, что я получила тотъ скромный и постоянный видъ, столько приличествующій молодой дѣвицѣ. Хотя въ полтора года я много выросла и была почти головою выше матери, но не имѣла уже ни того воинственнаго вида, дѣлавшаго меня похожею на Ахилесса въ женскомъ платьѣ, ни тѣхъ гусарскихъ пріемовъ, приводившихъ, мать мою въ отчаяніе.
Проживъ нѣсколько дней дома, я у знала причину, заставившую прислать за мною. Отецъ мой, всегда неравнодушный къ красотѣ, измѣнилъ матери моей въ ея отсутствіи и взялъ на содержаніе прекрасную дѣвочку, дочь одного мѣщанина; по возвращеніи, матушка долго еще ничего не знала, но одна изъ ея знакомыхъ думала услужить ей, объявивъ гибельную тайну, и отравила жизнь ея ядомъ, жесточайшимъ изъ всѣхъ — ревностію! Несчастная мать моя помертвѣла, слушая разсказъ безумно услужливой пріятельницы, и выслушавъ, ушла отъ нее, не говоря ни слова, и легла въ постель; когда батюшка пришелъ домой, она хотѣла было говорилъ ему кротко и покойно, но въ ея ли волѣ было сдѣлать это! Съ первыхъ словъ, терзаніе сердца превозмогло все! рыданія пресѣкли ея голосъ; она била себя въ грудь, ломала руки, кляла день рожденія и ту минуту, въ которую узнала любовь! просила отца моего убить ее, и тѣмъ избавить нестерпимаго мученія жить, бывъ имъ пренебреженною! Батюшка ужаснулся состоянія, въ которомъ видѣлъ мать мою; онъ старался успокоить ее, просилъ не вѣрить вздорнымъ разсказамъ; но видя, что она была слишкомъ хорошо увѣдомлена обо всемъ, клялся Богомъ и совѣстію оставить преступную связь; матушка повѣрила, успокоилась и простила. Батюшка нѣсколько времени держалъ свое слово, оставилъ любовницу и даже отдалъ ее замужъ; но послѣ взялъ опять, и тогда-то мать моя въ отчаяніи рѣшилась было навсегда разстаться съ невѣрнымъ мужемъ и поѣхала къ своей матери въ Малороссію; но въ Казанѣ остановилась. Батюшка, незная этого, написалъ въ Малороссію, убѣждая мать мою простить ему и возвратиться; но въ то же время и самъ получилъ письмо отъ матери моей. Она писала, что не имѣетъ силы удалиться отъ него, не можетъ перенесть мысли разстаться на вѣкъ съ мужемъ, хотя жестоко ее обидѣвшимъ, но и безмѣрно ею любимымъ! Умоляла его одуматься и возвратиться къ своимъ обязанностямъ. Батюшка былъ тронутъ, раскаялся и просилъ матушку возвратиться. Тогда-то она послала за мною, полагая, что присутствіе любимой дочери заставитъ его забыть совершенно недостойный предметъ своей привязанности. Несчастная! ей суждено было обмануться во всѣхъ своихъ ожиданіяхъ и испить чашу горести до дна! Батюшка переходилъ отъ одной привязанности къ другой и никогда уже не возвращался къ матери моей! Она томилась, увядала, сдѣлалась больна, поѣхала лечиться въ Пермь къ славному Гралю, и умерла на тридцать пятомъ году отъ рожденія, болѣе жертвою несчастія, нежели болѣзни!.. Увы! безполезно орошаю теперь слезами строки эти! Горе мнѣ, бывшей первоначальною причиною бѣдствій матери моей!.. Мое рожденіе, полъ, черты, наклонности, все было не то, чего хотѣла мать моя. Существованіе мое отравляло жизнь ея, а безпрерывная досада испортила ея нравъ и безъ того отъ природы вспыльчивый, и сдѣлала его жестокимъ; тогда уже и необыкновенная красота не спасла ее; отецъ пересталъ ее любить, и безвременная могила была концемъ любви, ненависти, страданій и несчастій.
Матушка, не находя уже удовольствія въ обществѣ, вела затворническую жизнь. Пользуясь этимъ обстоятельствомъ, я выпросила у отца позволеніе ѣздить верхомъ; батюшка приказалъ сшить для меня казачій чекмень и подарилъ своего Алкида. Съ этого времени я была всегдашнимъ товарищемъ отца моего въ его прогулкахъ за городъ; онъ находилъ удовольствіе учить меня красиво сидѣть, крѣпко держаться въ сѣдлѣ и ловко управлять лошадью. Я была понятная ученица; батюшка любовался моею легкостію, ловкостью и безстрашіемъ; онъ говорилъ, что я живой образъ юныхъ лѣтъ его, и что была бы подпорою старости и честію имени его, еслибъ родилась мальчикомъ! Голова моя вскружилась! но теперешнее круженіе было уже прочно. Я была не дитя: мнѣ минуло шестнадцать лѣтъ! Обольстительныя удовольствія свѣта, жизнь въ Малороссіи и черные глаза Киріяка, какъ сонъ изгладились въ памяти моей; но дѣтство, проведенное въ лагерѣ между гусарами, живыми красками рисовалось въ воображеніи моемъ. Все воскресло въ душѣ моей! Я не понимала, какъ могла не думать о планѣ своемъ почти два года! Мать моя, угнѣтенная горестію, теперь еще болѣе ужасными красками описывала участь женщинъ. Воинственный жаръ съ неимовѣрною силою запылалъ въ душѣ моей; мечты зароились въ умѣ, и я дѣятельно зачала изыскивать способы произвесть въ дѣйствіе прежнее намѣреніе свое — сдѣлаться воиномъ, быть сыномъ для отца своего, и навсегда отдѣлиться отъ пола, котораго участь и вѣчная зависимость начали страшить меня.
Матушка не ѣздила еще въ Пермь лечиться, когда въ городъ нашъ пришелъ полкъ казаковъ для усмиренія безпрерывнаго воровства и смертоубійствъ, производимыхъ Татарами. Батюшка часто приглашалъ къ себѣ обѣдать ихъ полковника и офицеровъ; ѣздилъ съ ними прогуливаться за городъ верхомъ; но я имѣла предусмотрительность никогда не быть участницею этихъ прогулокъ? мнѣ нужно было, чтобы они никогда не видали меня въ чекменѣ и не имѣли понятія о видѣ моемъ въ мужскомъ платьѣ. Лучъ свѣта озарилъ умъ мой, когда казаки вступили въ городъ! Теперь я видѣла вѣрный способъ исполнить такъ давно предпринятый планъ; видѣла возможность, дождавшись выступленія казаковъ, дойти съ ними до мѣста, гдѣ стоятъ регулярные полки.
Наконецъ настало рѣшительное время дѣйствовать по предначертанному плану! Казаки получили повелѣніе выступить; они вышли 15-го Сентября 1806 года; въ пятидесяти верстахъ отъ города должна была быть у нихъ дневка. Семнадцатаго былъ день моихъ именинъ, и день, въ который судьбою-ли, стеченіемъ-ли обстоятельствъ, или непреодолимою наклонностію, но только опредѣлено было мнѣ оставить домъ отцовскій и начать совсѣмъ новый родъ жизни. Въ день семнадцатаго Сентября, я проснулась до зари, и сѣла у окна дожидаться ея появленія: можетъ быть это будетъ послѣдняя, которую я увижу въ странѣ родной! Что̀ ждетъ меня въ бурномъ свѣтѣ! не понесется-ли вслѣдъ за мною проклятіе матери и горесть отца! Будутъ-ли они живы! Дождутся-ли успѣховъ гигантскаго замысла моего! Ужасно, если смерть ихъ отниметъ у меня цѣль дѣйствій моихъ! Мысли эти, то толпились въ головѣ моей, то смѣняли одна другую! Сердце мое стѣснилось и слезы заблистали на ресницахъ. Въ это время занялась заря, скоро разлилась алымъ заревомъ, и прекрасный свѣтъ ея пролившись въ мою комнату, освѣтилъ предметы: отцовская сабля, висѣвшая на стѣнѣ прямо противъ окна, казалась горящею. Чувства мои оживились. Я сняла саблю со стѣны, вынула ее изъ ноженъ, и смотря на нее, погрузилась въ мысли; сабля эта была игрушкою моею, когда я была еще въ пеленахъ, утѣхою и упражненіемъ въ отроческія лѣта, и почему жъ теперь не была бы она защитою и славою моею на военномъ поприщѣ? Я буду носить тебя съ честію, сказала я, поцѣловавъ клинокъ, и вкладывая ее въ ножны. Солнце взошло. Въ этотъ день матушка подарила мнѣ золотую цѣпь; батюшка триста рублей и гусарское сѣдло съ алымъ вальтрапомъ; даже маленькій братъ отдалъ мнѣ золотые часы свои. Принимая подарки родителей моихъ, я съ грустію думала, что имъ и въ мысль не приходитъ, что они снаряжаютъ меня въ дорогу дальнюю и опасную.
День этотъ я провела съ моими подругами. Въ одиннадцать часовъ вечера я пришла проститься съ матушкою, какъ то дѣлала обыкновенно, когда шла уже спать. Неимѣя силъ удержать чувствъ своихъ, я поцѣловала нѣсколько разъ ея руки и прижала ихъ къ сердцу, чего прежде не дѣлала и не смѣла дѣлать. Хотя матушка и не любила меня, однако жъ была тронута необыкновенными изъявленіями дѣтской ласки и покорности: она сказала, цѣлуя меня въ голову, «поди съ Богомъ!» Слова эти весьма много значили для меня, никогда еще неслыхавшей ни одного ласковаго слова отъ матери своей. Я приняла ихъ за благословеніе, поцѣловала впослѣднее руку ея, и ушла.
Комнаты мои были въ саду. Я занимала нижній этажъ садоваго домика, а батюшка жилъ вверху. Онъ имѣлъ обыкновеніе заходить ко мнѣ всякій вечеръ на полчаса. Онъ любилъ слушать, когда я разсказывала ему гдѣ была, что дѣлала или читала. Ожидая и теперь обычнаго посѣщенія отца моего, положила я на постель за занавѣсъ мое казацкое платье, поставила у печки кресла, и стала подлѣ нихъ дожидаться когда батюшка пойдетъ въ свои комнаты. Скоро я услышала шелестъ листьевъ отъ походки человѣка, идущаго по аллеѣ. Сердце мое вспрыгнуло! Дверь отворялась и батюшка вошелъ: «что̀ ты такъ блѣдна? спросилъ онъ, садясь на кресла, здорова ли?» Я съ усиліемъ удержала вздохъ, готовый разорвать грудь мою; послѣдній разъ отецъ мой входитъ въ комнату ко мнѣ, съ увѣренностію найти въ ней дочь свою! Завтра онъ пройдетъ мимо съ горестью и содроганіемъ! Могильная пустота и молчаніе будутъ въ ней! Батюшка смотрѣлъ на меня пристально: «что съ тобою? ты вѣрно нездорова?» Я сказала, что только устала и озябла. «Что̀жъ не велишь протапливать свою горницу? становится сыро и холодно. » Помолчавъ нѣсколько, батюшка спросилъ: «Для чего ты не прикажешь Ефиму выгонять Алкида на кордѣ? къ нему приступа нѣтъ; ты сама давно уже не ѣздишь на немъ, другому никому не позволяешь. Онъ такъ застоялся, что даже въ стойлѣ скачетъ на дыбы, непремѣнно надобно проѣздить его.» Я сказала, что прикажу сдѣлать это и опять замолчала. — «Ты что̀-то грустна, другъ мой. Прощай, ложись спать,» сказалъ батюшка, вставая и цѣлуя меня въ лобъ. Онъ обнялъ меня одного рукою и прижалъ къ груди своей; я поцѣловала обѣ руки его, стараясь удержать слезы, готовыя градомъ покатиться изъ глазъ. Трепетъ всего тѣла измѣнилъ сердечному чувству моему. Увы! батюшка приписалъ его холоду! «Видишь, какъ ты озябла,» сказалъ онъ. Я еще разъ поцѣловала его руки. «Добрая дочь!» примолвилъ батюшка, потрепавъ меня по щекѣ, и вышелъ. Я стала на колѣни близъ тѣхъ креселъ, на которыхъ сидѣлъ онъ, и склонясь передъ ними до земли, цѣловала, орошая слезами то мѣсто пола, гдѣ стояла нога его. Черезъ полчаса, когда печаль моя нѣсколько утихла, я встала чтобъ скинуть свое женское платье; подошла къ зеркалу, обрѣзала свои локоны, положила ихъ въ столъ, сняла черный атласный капотъ, и начала одѣваться въ казачій униформъ. Стянувъ станъ свой чернымъ шелковымъ кушакомъ, и надѣвъ высокую шапку съ пунцовымъ верхомъ, съ четверть часа я разсматривала преобразившійся видъ свой; остриженные волосы дали мнѣ совсѣмъ другую физіономію; я была увѣрена, что никому и въ голову не придетъ подозрѣвать полъ мой. Сильный шелестъ листьевъ и храпѣнье лошади дали знать мнѣ, что Ефимъ ведетъ Алкида на задній дворъ. Я впослѣднее простерла руки къ изображенію Богоматери, столько лѣтъ принимавшему мольбы мои, и вышла! Наконецъ дверь отцовскаго дома затворилась за мною, и кто знаетъ? можетъ быть никогда уже болѣе не отворится для меня!..
Приказавъ Ефиму итти съ Алкидомъ прямою дорогою на Старцеву гору и подъ лѣсомъ дожидаться меня, я сбѣжала поспѣшно на берегъ Камы, сбросила тутъ капотъ свой, и положила его на песокъ со всѣми принадлежностями женскаго одѣянья; я не имѣла варварскаго намѣренія заставить отца думать, что я утонула, и была увѣрена, что онъ не подумаетъ этого; я хотѣла только дать ему возможность отвѣчать безъ замѣшательства на затруднительные вопросы нашихъ недальновидныхъ знакомыхъ. Оставивъ платье на берегу, я взошла прямо на гору по тропинкѣ, проложенной козами; ночь была холодная и свѣтлая; мѣсяцъ свѣтилъ во всей полнотѣ своей. Я остановилась взглянуть еще разъ на прекрасный и величественный видъ, открывающійся съ горы: за Камою, на необозримое пространство видны были Пермская и Оренбургская губерніи! Темные, обширные лѣса и зеркальныя озера рисовались какъ на картинѣ! Городъ, у подошвы утесистой торы, дремалъ въ полуночной тишинѣ; лучи мѣсяца играли и отражались на позолоченныхъ главахъ собора и свѣтили на кровлю дома, гдѣ я выросла!.. Что̀ мыслитъ теперь отецъ мой? говоритъ ли ему сердце его, что завтра любимая дочь его не придетъ уже пожелать ему добраго утра?..
Въ молчаніи ночномъ, ясно доходили до слуха моего крикъ Ефима и сильное храпѣнье Алкида. Я побѣжала къ нимъ, и въ самую пору: Ефимъ дрожалъ отъ холода, бранилъ Алкида, съ которымъ не могъ сладить, и меня за медленность. Я взяла мою лошадь у него изъ рукъ, сѣла на нее, отдала ему обѣщанные пятьдесятъ рублей, попросила чтобъ не сказывалъ ничего батюшкѣ и опустивъ Алкиду повода, вмигъ исчезла у изумленнаго Ефима изъ виду.
Версты четыре Алкидъ скакалъ съ одинаково быстротою; но мнѣ въ эту ночь надобно было проѣхать пятьдесятъ верстъ до селенія, гдѣ, я знала что была назначена дневка казачьему полку. Итакъ удержавъ быстрый скокъ моего коня, я поѣхала шагомъ; скоро въѣхала въ темный сосновый лѣсъ, простирающійся верстъ на тридцать. Желая сберечь силы моего Алкида, я продолжала ѣхать шагомъ, и, окруженная мертвою тишиною лѣса и мракомъ осенней ночи, погрузилась въ размышленія: Итакъ я на волѣ! свободна! независима! я взяла мнѣ принадлежащее, мою свободу: свободу! драгоцѣнный даръ неба, неотъемлемо принадлежащій каждому человѣку! Я умѣла взять ее, охранить отъ всѣхъ притязаній на будущее время, и отнынѣ до могилы она будетъ и удѣломъ моимъ и наградою!
Тучи закрыли все небо; въ лѣсу сдѣлалось темно такъ, что я на три сажени передъ собою не могла ничего видѣть, и наконецъ, поднявшійся съ сѣвера холодный вѣтеръ заставилъ меня ѣхать скорѣе. Алкидъ мой пустился большой рысью, и на разсвѣтѣ я пріѣхала въ селеніе, гдѣ дневалъ полкъ казаковъ.