Полковникъ и его офицеры давно уже проснулись и собрались всѣ въ полковничью квартиру, завтракать; въ это время я вошла къ нимъ. Они шумно разговаривали между собою, но увідя меня, вдругъ замолчали. Полковникъ, съ видомъ изумленія, подошелъ ко мнѣ: «которой ты сотни? спросилъ онъ поспѣшно. — Я отвѣчала, что не имѣю еще чести быть въ которой-нибудь изъ нихъ; но пріѣхалъ просить его объ этой милости.» Полковникъ слушалъ меня съ удивленіемъ: «я не понимая тебя! Развѣ ты нигдѣ не числишься? — Нигдѣ. — Почему? — Не имѣю права. — Какъ! что это значитъ? Казакъ не имѣетъ права быть причисленъ къ полку казачьему! что̀ это за вздоръ! — Я сказала, что я не казакъ. — Ну, кто же ты, спросилъ полковникъ, начинавшій выходить изъ терпѣнія, зачѣмъ въ казачьемъ мундирѣ, и чего ты хочешь? — Я уже сказалъ вамъ, полковникъ, что желаю имѣть честь быть причисленъ къ вашему полку, хотя только на то время, пока дойдемъ до регулярныхъ войскъ. — Но все таки я долженъ знать, кто ты таковъ, молодой человѣкъ, и сверхъ того развѣ тебѣ неизвѣстно, что у насъ никому нельзя служить кромѣ природныхъ казаковъ? — Я и не имѣю этого намѣренія, но прошу у васъ только позволенія дойти до регулярныхъ войскъ въ званіи и одѣяніи казака при васъ или при полку вашемъ; что̀ жъ до вопроса вашего, кто я таковъ, скажу только то, что могу сказать: я дворянинъ, оставилъ домъ отцовскій, и иду въ военную службу безъ вѣдома и воли моихъ родителей; я не могу быть счастливъ ни въ какомъ другомъ званіи кромѣ военнаго, потому и рѣшился въ этомъ случаѣ поступить по своему произволу; если вы не примите меня подъ свое покровительство, я найду средство и одинъ присоединиться къ арміи.» Полковникъ съ участіемъ смотрѣлъ на меня пока а говорила. «Что̀ мнѣ дѣлать, сказалъ онъ въ полголоса, оборотясь къ одному сѣдому есаулу? я не имѣю духа отказать ему! — На что же и отказывать, отвѣчалъ равнодушно есаулъ, пусть ѣдетъ съ нами. — Не нажить бы намъ хлопотъ. — Какихъ же? напротивъ, и отецъ и мать его будутъ вамъ благодарны впослѣдствіи за-то, что вы дадите ему пріютъ; съ его рѣшимостью и неопытностію онъ попадетъ въ бѣду, если вы его отошлете.» Въ продолженіе этого короткаго переговора полковника съ есауломъ, я стояла опершись на свою саблю съ твердымъ намѣреніемъ, получа отказъ, сѣсть на своего питомца горъ и ѣхать одной къ предположенной цѣли. — «Ну хорошо, молодой человѣкъ, сказалъ полковникъ, оборотись ко мнѣ, ступай съ нами; но упреждаю тебя, что мы идемъ теперь на Донъ, а тамъ регулярныхъ войскъ нѣтъ. — Щегровъ! дай ему лошадь изъ заводныхъ!» Высокаго роста казакъ, вѣстовой полковника, пошелъ было исполнить приказаніе. Но я, спѣша пользоваться возможностью играть роль подчиненнаго воина, сказала: у меня есть лошадь, ваше высокоблагородіе! я буду ѣхать на ней, если позволите. Полковникъ разсмѣялся: тѣмъ лучше, тѣмъ лучше! Поѣзжай на своей лошади. Какъ же твое имя, молодецъ? — Я сказала, что меня зовутъ Александромъ! — А по отчеству. — Васильемъ, звали отца моего! — Итакъ, Александръ Васильевичъ, на походѣ ты будешь ѣхать всегда при первой сотнѣ; обѣдать у меня, и квартировать. Иди теперь къ полку, мы сей-часъ выступаемъ. Дежурный, вели садиться на коней. — Внѣ себя отъ радости, побѣжала я къ своему Алкиду, и какъ птица взлетѣла на сѣдло. Бодрая лошадь, казалось, понимала мое восхищеніе; она шла гордо, сгибая шею кольцомъ и быстро водя ушьми. Казацкіе офицеры любовались красотою Алкида моего, и вмѣстѣ хвалили и меня; они говорили, что я хорошо сижу на лошади, и что у меня прекрасная Черкесская талія. Я начинала уже краснѣть и приходить въ замѣшательство отъ любопытныхъ взоровъ, со всѣхъ сторонъ на меня устремленныхъ; но такое положеніе не могло быть продолжительно; я скоро оправилась и отвѣчала на разспросы учтиво, правдоподобно, голосомъ твердымъ, покойнымъ, и казалась вовсе незамѣчающею всеобщаго любопытства и толковъ, возбужденныхъ появленіемъ моимъ среди войска Донскаго.
Наконецъ, казаки, наговорясь и насмотрѣвшись на коня моего и на меня, стали по мѣстамъ. Полковникъ вышелъ, сѣлъ на Черкесскаго коня своего, скомандовалъ — справа по три, и полкъ двинулся впередъ. Переднее отдѣленіе, нарочно составленное изъ людей, имѣющихъ хорошій голосъ, запѣло: душа добрый конь, любимую казацкую пѣсню. Меланхолическій напѣвъ ея, погрузилъ меня въ задумчивость: давно ли я была дома! въ одеждѣ пола своего, окруженная подругами, любимая отцемъ, уважаемая всѣми, какъ дочь градоначальника! Теперь я казакъ! въ мундирѣ, съ саблею; тяжелая пика утомляетъ руку мою, непришедшую еще въ полную силу. Вмѣсто подругъ, меня окружаютъ казаки, которыхъ нарѣчіе, шутки, грубый голосъ и хохотъ трогаютъ меня! Чувство, похожее на желаніе плакать, стѣснило грудъ мою! Я наклонилась на крутую шею коня своего, обняла ее и прижалась къ ней лицемъ!.. Лошадь эта была подарокъ отца! Она одна оставалась мнѣ воспоминаніемъ дней, проведенныхъ въ домѣ его! Наконецъ борьба чувствъ моихъ утихла, я опять сѣла прямо, и занявшись разсматриваніемъ грустнаго осенняго ландшафта, поклялась въ душѣ никогда не позволять воспоминаніямъ ослаблять духъ мой, но съ твердостію и постоянствомъ итти по пути мною добровольно избранномъ.
Походъ продолжался болѣе мѣсяца; новое положеніе мое восхищало меня; я научилась сѣдлать и разсѣдлывать свою лошадь, сама водила ее на водопой такъ же какъ и другіе. Походомъ казацкіе офицеры часто скакались на лошадяхъ, и предлагали и мнѣ испытать быстроту моего Алкида противъ ихъ лошадей; но я слишкомъ люблю его чтобъ могла согласиться на это. Къ тому жъ мой добрый конь не въ первомъ цвѣтѣ молодости, ему уже девять лѣтъ; и хотя я увѣрена, что въ цѣломъ казачьемъ полку нѣтъ ни одной лошади равной моему Алкиду въ быстротѣ, точно такъ же какъ и въ красотѣ, но все таки не имѣю безчеловѣчнаго тщеславія мучить своего товарища отъ пустаго удовольствія взять верхъ надъ тощими скакунами Дона. Наконецъ полкъ пришелъ на рубежъ своей земли и расположился лагеремъ въ ожиданіи смотра, послѣ котораго ихъ распускаютъ по домамъ; ожиданіе и смотръ продолжались три дня; я въ это время ходила съ ружьемъ по необозримой степи Донской, или ѣздила верхомъ. По окончаніи смотра, казаки пустились во всѣ стороны группами; это былъ живописный видъ: нѣсколько сотъ казаковъ, разсыпавшись по обширной степи, ѣхали отъ мѣста смотра во всѣхъ направленіяхъ. Картина эта припомнила мнѣ разсыпное бѣгство муравьевъ, когда мнѣ случаюсь выстрѣлить холостымъ зарядомъ изъ пистолета въ ихъ кучу.
Щегровъ позвалъ меня къ полковнику: ну вотъ, молодой человѣкъ, нашему странствію конецъ! а вашему? что вы намѣрены дѣлать? — Ѣхать къ арміи, смѣло отвѣчала я. — Вы конечно знаете, гдѣ она расположена? знаете дорогу, по которой ѣхать, и имѣете къ этому средства? спросилъ полковникъ, усмѣхаясь. Иронія эта заставила меня покраснѣть: о мѣстѣ и дорогѣ я буду спрашивать, полковникъ, что̀ жъ касается до средствъ, у меня есть деньги и лошадь. — Ваши средства хороши только за не имѣніемъ лучшихъ; мнѣ жаль васъ Александръ Васильевичъ! Изъ поступковъ вашихъ, болѣе нежели изъ словъ, увѣрился я въ благородномъ происхожденіи вашемъ; не знаю причинъ, заставившихъ васъ въ такой ранней юности оставить домъ отцовскій; но если это точно желаніе войти въ военную службу, то одна только ваша неопытность могла закрыть отъ васъ тѣ безчисленныя затрудненія, которыя вамъ надобно преодолѣть прежде достиженія цѣли. Подумайте объ этомъ. — Полковникъ замолчалъ, я также молчала, и что̀ могла я сказать! Меня стращаютъ затрудненіями! Совѣтуютъ подумать… Можетъ быть хорошо было бы услышать это дома; но удалясь отъ него двѣ тысячи верстъ, надобно продолжать, и какія бъ ни были затрудненія, твердою волею побѣдить ихъ! Такъ думала я, и все еще молчала. Полковникъ началъ опять: «вижу что вы не хотите говорить со мною откровенно; можетъ быть вы имѣете на это свои причины; но я не имѣю духа отпустить васъ на вѣрную гибель; послушайтесь меня, останьтесь пока у меня на Дону; покровительство опытнаго человѣка для васъ необходимо; я предлагаю вамъ до времени домъ мой, живите въ немъ до новаго выступленія нашего въ походъ; вамъ не будетъ скучно, у меня есть семейство, климатъ нашъ, какъ видите, очень тепелъ, снѣгу не бываетъ до Декабря, можете прогуливаться верхомъ сколько угодно; конюшня моя къ вашимъ услугамъ. Теперь мы поѣдемъ ко мнѣ въ домъ, я отдамъ васъ на руки женѣ моей, а самъ отправлюсь въ Черкаскъ къ Платову; тамъ пробуду до новаго похода, который не замедлится; тогда и вы дойдете вмѣстѣ съ нами до регулярныхъ войскъ. Согласны ли вы послѣдовать моему совѣту?» — Я сказала, что принимаю предложеніе его съ искреннею благодарностью. Надобно было не имѣть ума, чтобъ не видѣть какъ выгодно для меня будетъ дойти до регулярнаго войска, не обращая на себя вниманія, и не возбуждая ни въ комъ подозрѣнія.
Полковникъ и я сѣли въ коляску и отправились въ Раздорскую станицу, гдѣ былъ у него домъ. Жена его чрезвычайно обрадовалась пріѣзду мужа; это была женщина среднихъ лѣтъ, прекрасная собою, высокаго роста, полная, съ черными глазами, бровями и волосами, и смугловатымъ цвѣтомъ лица, общимъ всему казачьему племени; свѣжія губы ея пріятно улыбались всякой разъ, когда она говорила. Меня очень полюбила она и обласкала; дивилась, что въ такой чрезвычайной молодости отпустили меня родители мои скитаться, какъ она говорила, по свѣту; — «вамъ вѣрно не болѣе четырнадцати лѣтъ, и вы уже одни на чужой сторонѣ; сыну моему осьмнадцать, и я только съ отцемъ отпускаю его въ чужія земли; но одному! ахъ Боже! чего не могло бъ случиться съ такимъ птенцомъ! Поживите у насъ, вы хоть не много подростете, возмужаете, и когда наши казаки опять пойдутъ въ походъ, вы пойдете съ ними, и мужъ мой будетъ вамъ вмѣсто отца.» Говоря это, добрая полковница уставливала столъ разными лакомствами — медомъ, виноградомъ, сливками, и сладкимъ только что выжатымъ виномъ: пейте, молодой человѣкъ, говорила доброхотная хозяйка, чего вы боитесь? это, и мы, бабы, пьемъ стаканами; трехъ-лѣтнія дѣти у насъ пьютъ его какъ воду.» Я до этого времени не знала еще вкусу вина, и потому съ большимъ удовольствіемъ пила Донской нектаръ. Хозяйка смотрѣла на меня несводя глазъ: какъ мало походите вы на казака! Вы такъ бѣлы, такъ тонки, такъ стройны какъ дѣвица! Женщины мои такъ и думаютъ; онѣ говорили уже мнѣ, что вы переодѣтая дѣвушка! Говоря такимъ образомъ, полковница хохотала простодушно, вовсе неподозрѣвая какъ хорошо отгадали ея женщины, и какое замираніе сердца причиняютъ слова ея молодому гостю, такъ усердно ею угощаемому. Съ этого дня я не находила уже никакого удовольствія оставаться въ семействѣ полковника, но съ утра до вечера ходила по полямъ и виноградникамъ. Охотно уѣхала бы я въ Черкаскъ, но боялась новыхъ разспросовъ; я очень видѣла, что казачій мундиръ худо скрываетъ разительное отличіе мое отъ природныхъ казаковъ; у нихъ какая-то своя физіономія у всѣхъ, и потому видъ мой, пріемы, и самый способъ изъясняться были предметомъ ихъ любопытства и толкованія; къ тому же, видя себя безпрестанно замѣчаемою, я стала часто приходить въ замѣшательство, краснѣть, избѣгать разговоровъ и уходить въ поле на цѣлый день, даже и въ дурную погоду. Полковника давно уже не было дома, онъ жилъ по дѣламъ службы въ Черкаскѣ; единообразная и бездѣйственная жизнь сдѣлалась мнѣ несносна; я рѣшилась уѣхать и отыскивать армію, хотя сердце мое трепетало при мысли, что тѣ же разспросы, тоже любопытство ожидаютъ меня вездѣ; но по-крайности, думала я, это будетъ нѣкоторымъ образомъ мимоходомъ, а не такъ какъ здѣсь я служу постояннымъ предметомъ замѣчаній и толкованья.
Рѣшась ѣхать завтра на разсвѣтѣ, я пришла домой засвѣтло, чтобы увѣдомить хозяйку о своемъ отъѣздѣ и приготовить лошадь и збрую. Входя на дворъ, я увидѣла необыкновенную суетливость и бѣгатню людей полковника; увидѣла множество экипажей и верховыхъ лошадей. Я вошла въ залу, и первою встрѣчею былъ возвратившійся полковникъ; толпа офицеровъ окружала его; но между ними не было однако жъ ни одного изъ тѣхъ, съ которыми я пришла на Донъ. «Здравствуйте Александръ Васильичъ! сказалъ полковникъ, отвѣчая на поклонъ мой, не соскучились ли вы у насъ? Господа, рекомендую, это Русскій дворянинъ; онъ будетъ спутникомъ нашимъ до мѣста.» Офицеры слегка поклонились мнѣ и продолжали разговаривать о своемъ походѣ. — «Ну какъ же вы проводили ваше время, Александръ Васильевичъ? Полюбился ли вамъ Донъ и не полюбилось ли что̀ на Дону?» Говоря это, полковникъ лукаво усмѣхался. Понявъ смыслъ послѣдняго вопроса, я покраснѣла, но отвѣчала вѣжливо и сообразно шуткѣ, что старался не прилѣпляться слишкомъ къ прекрасной сторонѣ ихъ, чтобъ не заплатить за это позднимъ сожалѣніемъ. — «Вы очень хорошо сдѣлали, сказалъ полковникъ, потому что завтра чуть свѣтъ, и мы, и вы, должны сказать прости нашему тихому Дону! Мнѣ ввѣренъ Атаманскій полкъ, и мы имѣемъ повелѣніе итти въ Гродненскую губернію; вотъ тамъ вы будете имѣть случай вступить въ какой угодно регулярный полкъ, ихъ тамъ много.»
Въ три часа утра я осѣдлала своего Алкида и привела его къ строю казаковъ; но какъ полковника тутъ еще не было, то я привязавъ свою лошадь, пошла въ ту залу, гдѣ собрались всѣ офицеры. Множество молодыхъ казачекъ пришли проводить своихъ мужей; я была свидѣтельницею трогательнаго зрѣлища. Щегровъ, бывшій всегда при полковникѣ въ походѣ, былъ съ нимъ же и на Дону; его отецъ, мать, жена и три взрослыя и прекрасныя дочери пришли проводить его, и еще разъ проститься съ нимъ. Умилительно было видѣть какъ сорокалѣтній казакъ, склонясь до земли, цѣловалъ ноги своего отца и матери, принимая ихъ благословеніе, и послѣ самъ точно такъ же благословилъ дочерей своихъ, упавшихъ къ ногамъ его; обрядъ этого прощанья былъ совершенно новъ для меня, и сдѣлалъ на душу мою самое горестное впечатлѣніе! вотъ, думала я, какъ должно разставаться дѣтямъ съ отцемъ и матерью! а я, я убѣжала! Вмѣсто благословенія, неслись за мною упреки раздраженныхъ родителей, а можетъ быть… ужасная мысль!.. Погрузясь въ эти печальныя размышленія, я не слыхала какъ всѣ уже вышли, и зала сдѣлалась пуста. Шорохъ позади меня пробудилъ мое вниманіе и извлекъ изъ горестныхъ мечтаній очень непріятнымъ образомъ; ко мнѣ подкрадывалась одна изъ женщинъ полковницы: «а вы что̀жъ стоите здѣсь однѣ, барышня? друзья ваши на лошадяхъ, и Алкидъ бѣгаетъ по двору!» Это сказала она съ видомъ и усмѣшкою истиннаго сатаны. Сердце мое вздрогнуло и облилось кровью; я поспѣшно ушла отъ Мегеры! Казаки были уже въ строю; близъ нихъ Алкидъ мой рылъ землю копытомъ отъ нетерпѣнія. Поспѣшая взять его, я встрѣтила строгій взглядъ полковника: «въ вашемъ положеніи надобно всегда быть первымъ; для васъ это необходимо, Александръ Васильичь,» сказалъ онъ, выѣзжая передъ фронтъ. Наконецъ обычное: справа по-три, двинуло полкъ съ мѣста. Скоро опять раздалось: душа добрый конь! опять возобновились сцены прежней походной жизни; но я теперь уже не та; сдѣлавшись старѣе нѣсколькими мѣсяцами, я стала смѣлѣе и не прихожу болѣе въ замѣшательство при всякомъ вопросѣ. Офицеры Атаманскаго полка, будучи образованнѣе другихъ, замѣчаютъ въ обращеніи моемъ ту вѣжливость, которая служитъ признакомъ хорошаго воспитанія, и оказывая мнѣ уваженіе, ищутъ быть со мною вмѣстѣ.
Въ началѣ весны пришли мы въ мѣстечко Дружкополь, на берегу Буга; здѣсь же квартируетъ и Брянскій мушкетерскій полкъ Генерала Лидерса; офицеры обоихъ полковъ часто бываютъ вмѣстѣ; родъ жизни ихъ мнѣ кажется убійственнымъ: сидятъ въ душной комнатѣ, съ утра до вечера курятъ трубки, играютъ въ карты, и говорятъ вздоръ. Полковникъ спрашивалъ меня, не хочу ли я опредѣлиться въ Брянскій полкъ? — Сохрани Боже, полковникъ, отвѣчала я, еслибъ на всемъ Шарѣ Земномъ была одна только пѣхота, я никогда не пошелъ бы въ службу; я не люблю пѣшую службу. — Ну, какъ хотите, ваше отъ васъ неуйдетъ, вы еще слишкомъ молоды.
— Я очень люблю ходить ночью одна въ лѣсу или въ полѣ; вчера я зашла весьма далеко отъ мѣстечка, и было уже за полночь, когда я возвращалась домой; предавшись по обыкновенію мыслямъ, я шла скоро, незамѣчая мѣстъ; вдругъ стопъ глухой и какъ-будто изъ подъ земли раздавшійся, прервалъ и тишину ночи и мои мечтанія: я остановилась; осматриваясь и прислушиваясь, я слышу опять стонъ и вижу себя въ десяти шагахъ отъ кладбища; стонъ несся оттуда. Ни малѣйшая тѣнь страха не взволновала души моей; я пошла къ кладбищу, отворила ограду, и вошедъ туда, ходила по всѣмъ могиламъ, наклонялась, прислушивалась; стонъ разносился по всему кладбищу, и я, продолжая итти отъ одной могилы къ другой, перешла наконецъ за церковь и съ удивленіемъ услышала, что стонъ наносится вѣтромъ со стороны болота, находящагося въ полу-верстѣ отъ кладбища. Непонимая чтобы это могло значить, я спѣшила дойти на квартиру полковника, чтобъ застать Щегрова неспящимъ и разсказать ему это происшествіе; я нашла въ самомъ дѣлѣ Щегрова бодрствующимъ и очень разсерженнымъ; я была нѣкоторымъ образомъ у него подъ надзоромъ; продолжительное отсутствіе мое въ ночное время, навело на него страхъ, и такъ разсказъ мой былъ очень дурно принятъ: онъ сказалъ мнѣ съ досадою, что я глупо дѣлаю таскаясь ночью по кладбищамъ и обнюхивая могилы какъ шакалъ, и что этотъ странный вкусъ доставитъ мнѣ удовольствіе занемочь гнилой горячкой, отъ которой умирало множество солдатъ Брянскаго полка; и кончилъ поученіе свое замѣчаніемъ, что еслибъ я не прямо изъ подъ крыла маменьки своей явился къ нимъ, и далъ бы хоть не много обсохнуть молоку на губахъ своихъ, то могъ бы знать, что слышанный мною стонъ происходилъ отъ птицы, живущей на болотахъ и называемой бугай, то есть, быкъ. Ворчанье стараго казака отняло у меня охоту разспрашивать, длячего эта птица не кричитъ, не поетъ, не свищетъ, а стонетъ, и я не говоря болѣе ни слова, пошла спать.
— Сынъ полковника учился въ Любарѣ у Іезуитовъ; онъ просилъ меня пріѣхать къ нему полюбоваться необычайною толщиною и огромностію двухъ его учителей. Квартиры наши въ десяти верстахъ отъ Любара, и такъ я поѣхала туда верхомъ; я остановилась въ той же корчмѣ, въ которой всегда останавливается полковникъ. Войдя въ обширную комнату, какая обыкновенно бываетъ во всякой корчмѣ, я увидѣла молодую жидовку, читающую на-распѣвъ свои молитвы; она стояла передъ зеркаломъ, и завывая потихоньку свои псалмы, въ тоже время чернила брови и слушала съ усмѣшкою молодаго пѣхотнаго офицера, говорившаго ей что-то въ полголоса. Входъ мой прервалъ эту сцену. Жидовка оборотилась ко мнѣ, окинула быстро глазами и подошла такъ близко, что дыханіе ея разливалось теплотою по лицу моему. Что̀ вамъ угодно? спросила она почти шопотомъ; — я отвѣчала, что прошу ее велѣть присмотрѣть за моей лошадью, которую оставляю у нея въ корчмѣ; — вы будете ночевать здѣсь? спросила она еще, съ тою же таинственностью. — Я ночую въ кляшторѣ Іезуитовъ, а можетъ быть и здѣсь, не знаю на вѣрное. Услыша о кляшторѣ Іезуитовъ, она отвернулась отъ меня, неговоря ни слова, и приказавъ работнику взять мою лошадь приняла прежнюю позицію передъ зеркаломъ, снова запѣла сквозь зубы, наклонясь къ офицеру, который опять начать говорить съ нею. Оставя ихъ, я пошла посмотрѣть, выгодно ли помѣщенъ Алкидъ мой, и видя его довольнымъ во всемъ, пошла прямо въ кляшторъ отцовъ Іезуитовъ.
Въ самомъ дѣлѣ почтенные отцы Іеронимъ и Антоніо, учители молодаго Б… чудовищною толщиною своею привели меня въ ужасъ! Огромная масса тѣлъ ихъ превосходила всякое вѣроятіе; они почти совсѣмъ не могли стоять, но все сидѣли, и всю церковную службу читали у себя въ кельѣ сидя; дыханіе ихъ походило на глухой ревъ. Я сѣла въ уголъ и смотрѣла на нихъ несводя глазъ съ изумленіемъ и нѣкоторымъ родомъ страха. Молодой казакъ давилъ себѣ носъ и зажималъ ротъ, чтобы не захохотать надъ страшнымъ видомъ двухъ своихъ чудовищъ въ рясахъ и вмѣстѣ моимъ. Наконецъ приглашеніе къ ужину прекратило набожный гулъ почтенныхъ отцовъ и кривлянье молодаго шалуна и мое изумленіе: мы пошли за столъ. Повѣса Б… шепнулъ мнѣ на ухо, что по обязанности гостепріимства онъ посадитъ меня между своими учителями, чтобъ наслаждаться пріятностью ихъ бесѣды; я хотѣла было поскорѣе сѣсть подлѣ него, но не успѣла: огромная рука схватила мою руку, и тихо ревущій голосъ раздался почти подъ потолкомъ: «не угодно ли взять мѣсто между нами? прошу покорно! пожалуйте сюда!» Ужинъ этотъ былъ для меня настоящею пыткою: неразумѣя Польскаго языка, я не знала что отвѣчать моимъ ужаснымъ сосѣдямъ съ правой и лѣвой стороны; сверхъ того боялась еще, чтобъ не наѣсться слишкомъ лакомаго кушанья въ Польшѣ; мнѣ было смертельно жарко; я безпрестанно краснѣла и потъ каплями выступалъ на лбу моемъ, однимъ словомъ, я была измучена и смѣшна до крайности! Но вотъ загремѣли стулья, огромные отцы поднялись; бормотанье молитвъ ихъ, подобно отдаленному рокотанью грома, носилось надъ головой моей; по окончаніи всѣхъ возможныхъ церемоній, я съ радостью увидѣла себя внѣ ограды монастырской, и первымъ движеніемъ было, вышедъ изъ воротъ, почти бѣгомъ отдалиться отъ стѣнъ гостепріимной обители, въ которой такъ грустно жить и такъ трудно дышать!
Атаманскій полкъ идетъ въ Гродно; казаки острятъ пики и сабли; къ моему Алкиду приступа нѣтъ! храпитъ, прыгаетъ, брыкаетъ! Добрый конь! какая-то будетъ наша участь съ тобою! — Мы пришли въ Гродно; полкъ пробудетъ здѣсь только два дня, а тамъ пойдетъ за границу. Полковникъ призвалъ меня: «теперь вы имѣете удобный случай опредѣлиться въ который угодно изъ формирующихся здѣсь кавалерійскихъ эскадроновъ; но послѣдуйте моему совѣту, будьте откровенны съ начальникомъ того полка, въ который разсудите опредѣлиться; хотя чрезъ это одно не примутъ васъ юнкеромъ, по-крайней-мѣрѣ вы выиграете его доброе расположеніе и хорошее мнѣніе. А между тѣмъ, нетеряя времени, пишите къ своимъ родителямъ чтобъ выслали вамъ необходимыя свидѣтельства, безъ которыхъ васъ могутъ и совсѣмъ не принять, или по-крайней-мѣрѣ на долго оставятъ рядовымъ.» Я поблагодарила его за совѣтъ и за покровительство, такъ долго мнѣ оказываемое, и наконецъ простилась съ нимъ. На другой день казаки ушли за границу, а я осталась въ Гроднѣ.
Гродно. Я одна! совершенно одна! живу въ заѣздной корчмѣ. Алкидъ мой безпрестанно ржетъ и бьетъ копытомъ въ землю: онъ также остался одинъ. Изъ окна моего вижу я проходящія мимо толпы уланъ съ музыкою и пляскою; они дружелюбно приглашаютъ всѣхъ молодыхъ людей взять участіе въ ихъ веселости. Пойду узнать что̀ это такое. Это называется вербунокъ! Спаси Боже, если нѣтъ другой дороги вступить въ регулярный полкъ, какъ посредствомъ вербунка! Это было бы до крайности непріятно. Когда я смотрѣла на эту пляшущую экспедицію, подошелъ ко мнѣ управлявшій ею портупей-юнкеръ, или по ихъ намѣстникъ. — Какъ вамъ нравится наша жизнь? не правда ли что она весела. — Я отвѣчала, что правда, и ушла отъ него. На другой день я узнала, что это полкъ Коннопольскій, что они вербуютъ для укомплектованія своего полка, потерявшаго много людей въ сраженіи, и что ими начальствуетъ ротмистръ. Собравъ эти свѣдѣнія, я отыскала квартиру намѣстника, вчера со мною говорившаго; онъ сказалъ мнѣ, что если я хочу опредѣлиться въ ихъ полкъ на службу, то могу предложить просьбу объ этомъ ихъ ротмистру Казимирскому, и что мнѣ вовсе нѣтъ надобности плясать съ толпою всякаго сброда, лѣзущаго къ нимъ въ полкъ. Я очень обрадовалась возможности войти въ службу, не подвергаясь ненавистному обряду плясать на улицѣ, и сказала это намѣстнику; онъ не могъ удержаться отъ смѣха: да вѣдь это дѣлается по доброй волѣ, и безъ этого легко можно обойтиться всякому кто не хочетъ брать участія въ нашей вакханаліи. Не угодно ли вамъ итти со мною къ Казимирскому? Ему очень пріятно будетъ пріобрѣсть такого рекрута; сверхъ этого я развеселю его на цѣлый день, разсказавъ о вашемъ опасеніи. Говоря это намѣстникъ хохоталъ отъ всего сердца; мы пошли. Изъ комнаты намѣстника намъ надобно было проходить черезъ ту большую горницу, о которой я уже говорила, что находится во всякой корчмѣ; она была полна уланъ и завербовавшихся рекрутъ; все это плясало и пѣло. Стараясь скорѣе миновать шумную толпу, я ухватила руку намѣстника; но въ то же время одинъ изъ уланъ, схватя мой станъ рукою, влетѣлъ со мною въ кругъ, и топнувъ ногой, приготовился начатъ мазурку, которую уже нѣсколько паръ прыгали и скользили безъ всякаго порядка. Намѣстникъ освободилъ меня изъ рукъ этихъ очарованныхъ плясуновъ; смѣхъ его удвоился отъ этого неожиданнаго случая; наконецъ мы пришли на квартиру къ Казимирскому.
Ротмистръ Казимирскій лѣтъ около пятидесяти, имѣетъ благородный и вмѣстѣ воинственный видъ; добродушіе и храбрость дышатъ во всѣхъ чертахъ пріятнаго лица его. Когда я вошла, то онъ, видно сочтя меня за казацкаго офицера, вѣжливо поклонился и спросилъ: что̀ вамъ угодно? — Я сказала, что желалъ бы служить въ Коннопольскомъ полку, и узнавъ, что ему поручено комплектовать этотъ полкъ, пришелъ просить о принятіи меня въ службу. — Васъ, на службу въ Коннопольскій полкъ! сказалъ ротмистръ, съ удивленіемъ,. вы казакъ, принадлежите къ войску Донскому, и въ немъ должны служить. — Одѣяніе мое васъ обманываетъ; я Русскій дворянинъ и слѣдовательно могу избирать родъ службы какой хочу. — Можете ли доказать это? — Нѣтъ! Но если вамъ угодно повѣрить одному слову моему, что я точно Русскій дворянинъ, то я буду умѣть цѣнить такое снисхожденіе, и по окончаніи кампаніи, обязываюсь доставить въ полкъ все, что нужно для подтвержденія справедливости словъ моихъ. — Какъ же это сдѣлалось, что вы носите казачій мундиръ? — Отецъ не хотѣлъ отдавать меня въ военную службу; я ушелъ тихонько, присоединился къ казачьему полку и съ нимъ пришелъ сюда. — Сколько лѣтъ вамъ? какъ ваша фамилія? — Мнѣ семнадцатый годъ, фамилія моя Дуровъ. Ротмистръ оборотился къ одному офицеру своего полка: какъ думаешь? принять его? — Какъ хотите; почемужъ и не принять; теперь война, люди надобны, а онъ обѣщаетъ быть молодцомъ. — А если онъ казакъ, и почему-нибудь хочетъ укрыться отъ своихъ, вступя въ регулярный полкъ? — Не можетъ этого быть, ротмистръ! На лицѣ его написано, что онъ не лжетъ, въ этомъ возрастѣ притворяться не умѣютъ. Впрочемъ, если вы откажете, онъ пойдетъ къ другому, который не будетъ такъ излишне остороженъ, и вы потеряете хорошаго рекрута… Весь этотъ переговоръ былъ по Польски. Ротмистръ оборотился ко мнѣ: согласенъ повѣрить вашему слову, Дуровъ! надѣюсь, что вы оправдаете мою довѣренность вашимъ поведеніемъ. Я хотѣла было сказать, что въ скоромъ времени онъ самъ увидитъ, сто̀ю ли я чести быть принятъ въ число воиновъ, имѣющихъ завидное счастіе служить Александру; но промолчала, боясь, чтобъ не сочли этого за неумѣстное самохвальство; я сказала только, что имѣю лошадь, и желалъ бы на ней служить, если можно. — Нельзя, сказалъ ротмистръ, вамъ дадутъ казенную; однако жъ вы можете держать ее при себѣ до времени, пока найдете случай продать. — Продать! Алкида! вскрикнула я невольно, ахъ, сохрани меня Боже отъ этого несчастія!!. Нѣтъ, господинъ ротмистръ, у меня есть деньги, я буду кормить свою лошадь на свой счетъ, и ни для чего въ свѣтѣ не разстанусь съ нею! Казимирскій самъ былъ отъ колыбели кавалеристъ; ему очень понравилась моя привязанность къ наилучшему товарищу въ военное время; онъ сказалъ, что лошадь моя будетъ имѣть мѣсто на его конюшнѣ и вмѣстѣ кормъ, что я могу на ней ѣхать за границу, и что онъ беретъ на себя исходатайствовать мнѣ позволеніе служить на ней. Послѣ этого велѣлъ послать къ себѣ одного изъ уланъ при немъ находившихся и отдалъ меня ему въ смотрѣніе, приказавъ учить меня маршировать, рубиться, стрѣлять, владѣть пикою, сѣдлать, разсѣдлывать, вьючить и чистить лошадь, и когда я нѣсколько научусь всему этому, тогда обмундировать и употреблять на службу. Уланъ, выслушавъ приказаніе, тогда же взялъ меня съ собою въ сборню, такъ называется изба, а иногда и сарай, гдѣ учатъ молодыхъ солдатъ всему, что принадлежитъ до службы.
Всякій день встаю я на зарѣ и отправляюсь въ сборню, оттуда всѣ вмѣстѣ идемъ въ конюшню; уланскій менторъ мой хвалитъ мою понятливость и всегдашнюю готовность заниматься эволюціями, хотя бы это было съ утра до вечера. Онъ говоритъ, что я буду молодецъ. Надобно однако жъ признаться, что я устаю смертельно, размахивая тяжелою пикою — особливо при этомъ вовсе ни начто непригодномъ маневрѣ вертѣть ею надъ головой; и я уже нѣсколько разъ ударила себя по головѣ; также не совсѣмъ покойно дѣйствую саблею; мнѣ все кажется, что я порѣжусь ею; впрочемъ я скорѣе готова поранить себя, нежели показать малѣйшую робость. Проведя все утро на ученьѣ, обѣдать иду къ Казимирскому; онъ экзаменуетъ меня съ отеческимъ снисхожденіемъ, спрашиваетъ, нравятся ли мнѣ мои теперешнія занятія, и какимъ я нахожу военное ремесло? Я отвѣчала, что люблю воинское ремесло со дня моего рожденія; что занятія воинственныя были и будутъ единственнымъ моимъ упражненіемъ; что считаю званіе воина благороднѣйшимъ изъ всѣхъ и единственнымъ, въ которомъ нельзя предполагать никакихъ пороковъ, потому что неустрашимость есть первое и необходимое качество воина; съ неустрашимостію неразлучно величіе души, и при соединеніи этихъ двухъ великихъ достоинствъ, нѣтъ мѣста порокамъ или низкимъ страстямъ. — Не ужели вы думаете, молодой человѣкъ, спрашивалъ ротмистръ, что безъ неустрашимости нельзя имѣть качествъ, достойныхъ уваженія? Есть много людей робкихъ отъ природы и имѣющихъ прекраснѣйшія свойства. — Очень вѣрю, ротмистръ; но думаю также, что неустрашимый человѣкъ непремѣнно долженъ быть добродѣтеленъ. — Можетъ быть, вы правы, говорилъ ротмистръ улыбаясь; но, присовокупилъ онъ, трепля меня по плечу и покручивая усы, подождемъ лѣтъ десятокъ, и также подождемъ перваго сраженія, опытъ во многомъ можетъ разувѣрить. Послѣ обѣда Казимирскій ложился спать, а я шла въ конюшню дать лошади полуденную ея порцію овса; послѣ этого я была свободна дѣлать что хочу до шести часовъ вечера.
Сколько ни бываю я утомлена, размахивая цѣлое утро тяжелою пикою — сестрою сабли, маршируя и прыгая на лошади черезъ барьеръ, но въ полчаса отдохновенія усталость моя проходитъ, и я отъ двухъ до шести часовъ хожу по полямъ, горамъ, лѣсамъ безстрашно, беззаботно и безустанно! Свобода, драгоцѣнный даръ неба, сдѣлалась наконецъ удѣломъ моимъ навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, ее чувствую въ душѣ, въ сердцѣ! Ею проникнуто мое существованіе, ею оживлено оно! Вамъ, молодыя мои сверстницы, вамъ однѣмъ понятно мое восхищеніе! Однѣ только вы можете знать цѣну моего счастія! Вы, которыхъ всякой шагъ на счету, которымъ нельзя пройти двухъ саженъ безъ надзора и охраненія! которыя отъ колыбели и до могилы въ вѣчной зависимости и подъ вѣчною защитою, Богъ знаетъ отъ кого и отъ чего! Вы, повторяю, однѣ только можете понять, какимъ радостнымъ ощущеніемъ полно сердце мое при видѣ обширныхъ лѣсовъ, необозримыхъ полей, горъ, долинъ, ручьевъ, и при мысли, что по всѣмъ этимъ мѣстамъ я могу ходить, недавая никому отчета, и не опасаясь ни отъ кого запрещенія; я прыгаю отъ радости, воображая что во всю жизнь мою не услышу болѣе словъ: ты дѣвка, сиди. Тебѣ неприлично ходить одной прогуливаться! Увы, сколько прекрасныхъ ясныхъ дней началось и кончилось, на которые я могла только смотрѣть заплаканными глазами сквозь окно, у котораго матушка приказывала мнѣ плесть кружево. Горестное воспоминаніе о угнетеніи, въ какомъ прошли дѣтскія лѣта мои, прекратило тотчасъ веселые скачкѝ; около часа я бываю скучна, когда вспомню о своей домашней жизни; но къ счастію съ каждымъ днемъ вспоминаю объ ней рѣже, и только одна мысль, что волѣ моей, какъ взору, нѣтъ границъ, кружитъ радостію мою голову.
Меня и еще одного товарища Вышемирскаго, приказалъ ротмистръ назначить въ первый взводъ, подъ команду поручика Бошнякова; взводъ этотъ квартируетъ въ бѣдной помѣщичей деревнѣ, окруженной болотами.
— Какая голодная сторона эта Литва! Жители такъ бѣдны, блѣдны, тощи и запуганы, что безъ сожалѣнія нельзя смотрѣть на нихъ. Глинистая земля, усѣянная камнями, худо награждаетъ тягостныя усилія удобрять и обрабатывать ее; хлѣбъ ихъ такъ черенъ какъ уголь, и сверхъ этого смѣшанъ съ чемъ-то колючимъ (дресва); не возможно ѣсть его, по-крайней-мѣрѣ я не могу съѣсть ни одного куска.
Болѣе трехъ недѣль стоимъ мы здѣсь; мнѣ дали мундиръ, саблю, пику, такъ тяжелую, что мнѣ кажется она бревномъ: дали шерстяные эполеты, каску съ султаномъ, бѣлую перевязь съ подсумкомъ, наполненнымъ патронами; все это очень чисто, очень красиво и очень тяжело! Надѣюсь однако жъ привыкнуть; но вотъ къ чему нельзя уже никогда привыкнуть — такъ это къ тиранскимъ казеннымъ сапогамъ! они какъ желѣзные! До сего времени я носила обувь мягкую и ловко сшитую; нога моя была свободна и легка, а теперь! ахъ Боже! я точно прикована къ землѣ тяжестію моихъ сапогъ и огромныхъ брячащихъ шпоръ! Охотно бы заказала сшить себѣ одну пару жиду сапожнику, но у меня такъ мало денегъ; надобно терпѣть, чего нельзя перемѣнить.
Съ того дня, какъ я надѣла казенные сапоги, не могу уже болѣе попрежнему прогуливаться, и будучи всякой день смертельно голодна, провожу все свободное время на грядахъ съ заступомъ, выкапывая оставшійся картофель. Поработавъ прилѣжно часа четыре сряду, успѣваю нарыть столько чтобъ наполнить имъ мою фуражку; тогда несу въ торжествѣ мою добычу къ хозяйкѣ, чтобы она сварила ее; суровая эта женщина всегда съ ворчаньемъ вырветъ у меня изъ рукъ фуражку, нагруженную картофелемъ, съ ворчаньемъ высыплетъ въ горшокъ, и когда поспѣетъ, то выложивъ въ деревянную миску, такъ толкнетъ ее ко мнѣ по столу, что всегда нѣсколько ихъ раскатится по полу; что̀ за злая баба! а кажется ей нечего жалѣть картофелю, онъ весь уже снятъ и гдѣ-то у нихъ запрятанъ; плодъ же неусыпныхъ трудовъ моихъ не что иное, какъ оставшійся очень глубоко въ землѣ, или какъ-нибудь укрывшійся отъ вниманія работавшихъ.
— Вчера хозяйка разливала молоко; въ это время я вошла съ моей фуражкой, полной картофеля. Хозяйка испугалась, а я обрадовалась, и начала убѣдительно просить ее дать немного молока къ моему картофелю. Страшно было видѣть, какъ лице ея подернулось злобою и ненавистію! Со всѣми проклятіями налила она молока въ миску, вырвала у меня изъ рукъ фуражку, разсыпала весь мой картофель по полу, но тотчасъ однакожъ кинулась подбирать; это послѣднее дѣйствіе; котораго я угадывала причину, разсмѣшило меня.
— Взводный начальникъ нашъ, поручикъ Бошняковъ, взялъ меня и Вышемирскаго къ себѣ на квартиру; будучи хорошо воспитанъ, онъ обращается съ нами обоими какъ прилично благородному человѣку обращаться съ равными ему. Мы живемъ въ домѣ помѣщика; намъ, то есть, офицеру нашему, дали большую комнату, отдѣляемую сѣнями отъ комнатъ хозяина; мы съ Вышемирскимъ полные владѣтели этой горницы, потому что поручикъ нашъ почти никогда не бываетъ и не ночуетъ дома; онъ проводитъ все свое время въ сосѣдней деревнѣ у старой помѣщицы, вдовы; у нея есть прекрасная дочь, и поручикъ нашъ, говоритъ его камердинеръ, смертельно влюбленъ въ нее; жена помѣщика нашихъ квартиръ, молодая дама рѣдкой красоты, очень недовольна, что постоялецъ ея не живетъ на своей квартирѣ; она всякой разъ, какъ увидитъ меня или Вышемирскаго, спрашиваетъ, очень мило картавя: что̀ вашъ офицеръ дѣлаетъ у N. N.? Онъ тамъ отъ утра до ночи, и отъ ночи до утра!.. Отъ меня она слышитъ въ отвѣтъ одно только — не знаю! но Вышемирскій находитъ забавнымъ увѣрять ее, что поручикъ страшится потерять спокойствіе сердца, и длятого убѣгаетъ опасной квартиры своей.
— Я привыкла къ своимъ кандаламъ, то есть, къ казеннымъ сапогамъ, и теперь бѣгаю такъ же легко и неутомимо какъ прежде; только на ученьѣ тяжелая, дубовая пика едва не отламываетъ мнѣ руку, особливо когда надобно вертѣть ею поверхъ головы: досадный маневръ!
— Мы идемъ за границу! въ сраженье! Я такъ рада и такъ печальна! Если меня убьютъ, что̀ будетъ съ старымъ отцемъ моимъ! Онъ любилъ меня!
Чрезъ нѣсколько часовъ я оставлю Россію и буду въ чужой землѣ! Пишу къ отцу, гдѣ я, и что̀ я теперь; Пишу, что падая къ стопамъ его, и обнимая колѣна, умоляю простить мнѣ побѣгъ мой, дать благословеніе и позволить итти путемъ, необходимымъ для моего счастія. Слезы мои падали на бумагу, когда я писала, и онѣ будутъ говорить за меня отцовскому сердцу. Только что я отнесла письмо на почту, велѣно выводить лошадей; мы сію минуту выступаемъ; мнѣ позволяютъ ѣхать, служить и сражаться на моемъ Алкидѣ. Мы идемъ въ Пруссію, и сколько я могу замѣтить совсѣмъ неторопимся; наши переходы умѣренны, и дневки какъ обыкновенію черезъ два дня и черезъ три.
На третьемъ переходѣ Вышемирскій сказалъ, что отъ этой дневки недалеко селеніе дяди его, у котораго живетъ и воспитывается родная его сестра; я попрошусь у ротмистра съѣздить туда на одинъ день, поѣдешь-ли со мною, Дуровъ? Если отпустятъ, охотно поѣду, отвѣчала я; мы пошли къ ротмистру, который узнавъ наше желаніе, тогда же отпустилъ насъ, приказавъ только Вышемирскому беречь свою лошадь, и подтвердивъ намъ обоимъ, чтобъ непремѣнно явились черезъ сутки въ эскадронъ. Мы отправились. Селеніе помѣщика Куната, дяди Вышемирскаго, отстояло пять миль отъ деревни, гдѣ должно было дневать нашему эскадрону, и мы хотя ѣхали все рысью, пріѣхали однако жъ въ глубокую полночь; тишина ея нарушалась единозвучнымъ стукомъ по доскѣ, раздававшимся внутри обширнаго двора господскаго, обнесеннаго высокимъ заборомъ; это былъ сторожъ, ходившій вокругъ дома и стучавшій чѣмъ-то по доскѣ. Ворота не были заперты, и мы безпрепятственно въѣхали на дворъ, гладкій, широкій, покрытый зеленою травою; но только что шаги лошадей нашихъ послышались въ тиши ночной, въ одинъ мигъ стая сторожевыхъ собакъ окружило насъ съ громкимъ лаемъ; я хотѣла было, несмотря на это, сойти съ лошади, но увидя вновь прибѣжавшую собаку, почти вровень съ моимъ конемъ, сѣла опять въ сѣдло, рѣшась не вставать, хотя бы это было до разсвѣта, пока кто-нибудь не придетъ отогнать атакующихъ насъ звѣрей. Наконецъ сторожъ съ клепаломъ въ рукахъ явился передъ нами; онъ тотчасъ узналъ Вышемирскаго и чрезвычайно обрадовался. Собаки по первому сигналу убрались въ свои лари; явились люди, принесли огня, лошадей нашихъ взяли, отвели въ конюшню, а насъ просили итти къ пану эконому, потому что господа спали и всѣ двери кругомъ заперты. Не знаю, какъ вѣсть о пріѣздѣ Вышемирскаго проникла сквозь запертыя двери цѣлаго дома; но только сестра его, спавшая близъ теткиной спальни, узнала и тотчасъ пришла къ намъ. Это было прекраснѣйшее дитя лѣтъ тринадцати. Она важно присѣла передъ своимъ братомъ, сказала якъ се машъ! и бросилась со слезами обнимать его. Я не могла понять этого контраста. Намъ подали ужинать, и принесли ковры, подушки, солому и простыни, чтобъ сдѣлать намъ постели. Панна Вышемирская возстала противъ этого распоряженія; она говорила, что постель ненужна, что скоро будетъ день, и что братъ ея вѣрно охотно будетъ сидѣть и разговаривать съ нею, нежели спать. Экономъ смѣялся и отдавалъ ей на выборъ, или итти въ свою комнату, немѣшая намъ лечь спать, или остаться, и для разговора съ братомъ лечь къ намъ въ средину. Дѣвочка сказала: встыдьсе пане экономе! и ушла, поцѣловавъ прежде брата и поклонясь мнѣ. На другой день позвали насъ пить кофе къ господину Кунату. Важнаго вида Польскій панъ, сидѣлъ съ женою и сыновьями въ старинной залѣ, обитой малиновымъ штофомъ; стулья и диваны были обиты тою же матеріею и украшены бахрамою, надо думать, въ свое время золотою, но теперь все это потускло и потемнѣло; комната имѣла мрачный видъ, совершенно противоположный виду хозяевъ, ласковому и добродушному; они обняли своего племянника, вѣжливо поклонились мнѣ, и приглашали взять участіе въ завтрикѣ. Все это семейство чрезвычайно полюбило меня; спрашивали о лѣтахъ моихъ, о мѣстѣ родины, и когда я сказала имъ, что живу недалеко отъ Сибири, то жена Кунаты вскрикнула отъ удивленія и смотрѣла на меня съ новымъ любопытствомъ, какъ-будто житель Сибири былъ существо сверхъестественное! Во всей Польшѣ о Сибири имѣютъ какое-то странное понятіе. Кунатъ сыскалъ на каргѣ городъ, гдѣ живетъ отецъ мой, и увѣрялъ смѣючись, что я напрасно называю себя Сибирякомъ, что напротивъ я Азіятецъ. Увидя на столѣ бумагу и карандаши, я просила позволить мнѣ что-нибудь нарисовать. О, очень охотно, отвѣчали мои хозяева; не занимаясь уже давно этимъ пріятнымъ искусствомъ, я такъ рада была случаю изобразить что̀-нибудь, что сидѣла за добровольною своею работою болѣе двухъ часовъ. Нарисовавъ Андромеду у скалы, я была осыпана похвалами отъ молодыхъ и старыхъ Кунатовъ. Поблагодаря ихъ за снисхожденіе къ посредственности таланта моего, я хотѣла подарить мой рисунокъ паннѣ Вышемирской; но старая Кунатова взяла его изъ рукъ у меня, говоря: отдайте мнѣ, если онъ вамъ не надобенъ, я буду говорилъ всѣмъ, что это рисовалъ коннополецъ, урожденный Сибирякъ! Кунатъ вслушался; извини мой другъ, ты ошибаешься, Дуровъ Азіятецъ; вотъ посмотри сама, говорилъ онъ, таща огромную карту къ столу жены своей.
На другой день мы простились съ Кунатами; они проводили насъ въ коляскѣ верстъ десять. Срисуйте, Дуровъ, мѣстоположеніе нашей деревни, сказала жена Куната, это иногда приведетъ вамъ на память людей, полюбившихъ васъ какъ сына; я сказала, что и безъ того никогда ихъ не забуду. Наконецъ мы разстались; коляска Кунатовъ поворотила назадъ, а мы пустились легкимъ галопомъ впередъ. Вышемирскій молчалъ и былъ пасмуренъ. Саквы его были наполнены разною провизіею и возвышались двумя хохмами по бокамъ его лошади. Наконецъ онъ сталъ говорить; поѣдемъ шагомъ, дары дядюшкины набьютъ спину моей лошади. Зачѣмъ я пріѣзжалъ! имъ чужіе дороже своихъ! Они только тобою и занимались, а меня какъ-будто не было тутъ; что̀ въ такихъ родныхъ! Самолюбіе Вышемирскаго жестоко страдало отъ явнаго предпочтенія, оказаннаго мнѣ его родственниками. Я старалась его успокоить: что̀ мнѣ въ томъ, Вышемирскій, что дядя и тетка твои такъ занимаюсь мною, за-то сестра твоя ни разу не взглянула на меня, и ни слова не сказала со мною во все то время, которое мы у нихъ пробыли; не хочешь-ли помѣняться? Возьми себѣ вниманіе дяди и тетки, отдай мнѣ ласки, слезы и поцѣлуи сестры твоей. Вышемирскій вздохнулъ, меланхолически усмѣхнулся, и сталъ разсказывать, что маленькая сестра его жаловалась на слишкомъ строгое содержаніе и стѣсненіе; я тотчасъ вспомнила свою жизнь въ отцовскомъ домѣ, матушкину строгость, жестокую неволю, безпрерывное сидѣніе за работой, вспомнила — и печаль отуманила лице мое; я вздохнула въ свою очередь, и мы оба кончили путь нашъ молча.
— Сегодня эскадронъ нашъ присоединился къ полку; завтра ротмистръ Казимирскій долженъ представить всѣхъ насъ на смотръ генералъ-маіору Каховскому, и завтра размѣстятъ всѣхъ по другимъ эскадронамъ.
Смотръ кончился. Казимирскій былъ столько вѣжливъ, что не поставить меня въ одну шеренгу съ завербованными, но представилъ особливо Каховскому; онъ назначилъ меня въ лейбъ-эскадронъ, которымъ командуетъ ротмистръ Галеръ.
Наконецъ мечты мои осуществились! я воинъ! конноводецъ! ношу оружіе! и сверхъ того счастіе помѣстило меня въ одинъ изъ храбрѣйшихъ полковъ нашей арміи!