Начертавъ образъ философа, способнаго управлять государствомъ, Платонъ продолжаетъ разсуждать слѣдующимъ образомъ: Если философами, говоритъ, надобно почитать тѣхъ, которые стараются созерцать вѣчныя формы вещей, а обращающіеся съ вещами многоразличными, текучими и перемѣнчивыми — не философы; то легко понять, кому слѣдуетъ ввѣрять кормило государственнаго правленія. Вѣдь философы-то, имѣя познаніе истины, ясно будутъ усматривать, что̀ справедливо въ обществѣ, что̀ несправедливо. Поэтому въ стражей общества должны быть избираемы люди, знающіе силу и природу каждой вещи, особенно когда не лишены они и тѣхъ добродѣтелей, которыми отличаются другіе. Пламенѣя любовію къ предметамъ истинно сущимъ, они будутъ также любить искуства и науки, открывающія имъ силу какбы вѣчной сущности, а оттого станутъ заботливо избѣгать лжи и держаться одной истины; ибо съ мудростію, къ которой они стремятся, ничто столько не сродно, какъ истина. Находя же удовольствіе преимущественно въ любви къ наукѣ и мудрости, они, конечно, не будутъ думать объ удовольствіяхъ тѣлесныхъ, слѣдовательно станутъ украшаться разсудительностію и умѣренностію. А когда человѣка, своимъ умомъ старающагося обнять весь кругъ вещей человѣческихъ и божественныхъ и своею душою созерцающаго силу и природу всего времени и всей сущности, не будетъ занимать ничто мелочное; тогда онъ не подумаетъ высоко цѣнить жизнь настоящую; слѣдовательно будетъ презирать смерть и не обнаружитъ ни трусливости, ни малодушія, но, болѣе чѣмъ кто другой, явится великодушнымъ и мужественнымъ; потому что природы — трусливая и низкая съ философіею не имѣютъ ничего общаго. Но кто воздерженъ, благороденъ и мужественъ; тотъ никогда не позволитъ себѣ поступить съ кѣмъ-нибудь несправедливо. Поэтому истинный философъ необходимо будетъ справедливъ и прямодушенъ. Кромѣ того, нельзя не быть ему и ученымъ; потому что онъ будетъ одаренъ хорошею памятью, безъ которой не могъ бы питать свою душу науками или познаніями. Притомъ извѣстно, что истина весьма сродна съ симметріею и гармоніею: посему не можетъ быть, чтобы человѣкъ, во всю жизнь ревнующій объ истинѣ, обнаруживалъ суровость и непривѣтливость. Если же для познанія истины все это не обходимо, то каждый согласится, что управленіе государствомъ должно быть ввѣряемо людямъ ученымъ и совершеннымъ. P. 484 — 487 A.
Выслушавъ означенныя разсужденія Сократа, Адимантъ возражаетъ: остроумно и искусно изслѣдываешь ты, Сократъ, настоящій предметъ, однако не такъ, чтобы въ душѣ не оставалось никакого сомнѣнія. Могутъ сказать, что философы, проведшіе весь вѣкъ въ изученіи мудрости, часто бываютъ чудаками, непонимающими пользы вещей; да и самые-то лучшіе изъ нихъ вовсе неспособны управлять обществомъ. Если же это справедливо, то какъ настаивать, что общество тогда только будетъ счастливо, когда его правителями явятся философы! Сократъ отвѣчаетъ на это слѣдующимъ образомъ: люди, такъ разсуждающіе, говорятъ сущую правду, только не знаютъ причинъ открывающагося здѣсь недостатка. Какъ грубые и глупые мореплаватели хвалили бы того капитана, который пусть и не знаетъ своего дѣла, лишь бы поблажалъ ихъ прихотямъ, а мудраго, который для спасенія всѣхъ употребляетъ мѣры строгости, бранили бы и отвергали: такъ и народная толпа, измѣряющая все удовольствіемъ и частною пользою, обыкновенно обвиняетъ тѣхъ правителей, которые, не поблажая ея страстямъ, имѣютъ въ виду пользу и благо только цѣлаго государства. Явно, что въ этомъ случаѣ надобно винить не философовъ, а людей, непользующихся философами. Если же послѣдніе къ управленію государствомъ не приступаютъ сами собою, то дѣлаютъ это какъ мудрецы. Вѣдь и врачь не ходитъ по домамъ съ вопросомъ, не нужно ли кого лечить: такъ-то и способные управлять обществомъ не станутъ упрашивать толпу, чтобы она ввѣрила имъ власть. Вотъ причина, по которой философы считаются большею частію неспособными къ должностямъ правительственнымъ. P. 487 B — 489 D.
Но гораздо больше ненависти навлекается на философію тѣми, которые, не имѣя нисколько мудрости, усвояютъ себѣ имя философовъ. Какъ свойства души, въ истинномъ философѣ необходимыя, бываютъ рѣдки, и какъ нечасто раждаются люди, вполнѣ способные любить мудрость: такъ, напротивъ, весьма многочисленны причины и поводы къ развращенію и ложному направленію понятій. Во-первыхъ, на души юношей производятъ важное вліяніе тѣ порицанія и похвалы, которыми осыпаются въ общественныхъ собраніяхъ правители государства; такъ что, слыша ихъ, юноши часто безъ совѣсти заботятся только о томъ, какъ бы вкрасться въ расположеніе народа. Потомъ, еще могущественнѣе дѣйствуютъ на нихъ награды и наказанія, назначаемыя выдающимся въ обществѣ лицамъ. Это имѣетъ такую силу, что изъ юношей никто не можетъ сдѣлаться добрымъ, развѣ по какому-нибудь божественному жребію. Надобно еще прибавить, что и софисты портятъ души юношей, потому что преподаютъ искуство льстить безумной толпѣ народа, будто дикому звѣрю; а народъ никакъ не можетъ судить о томъ, что прекрасно и честно само по себѣ, чтобы понять дурную сторону того искуства. P. 489 D — 493 E.
При такомъ множествѣ опасностей, которымъ подвергаются души, едва ли возможно, чтобы люди, влекущіеся любовію къ философіи, могли достигнуть предположенной ими цѣли. Представимъ себѣ юношу, отличающагося добродѣтелями и сверхъ того красотою тѣла. Что станется съ нимъ? Родственники, домашніе и прочіе граждане будутъ всячески расточать ему ласки, чтобы, то-есть, въ будущемъ времени воспользоваться его авторитетомъ и вліяніемъ на ходъ собственныхъ своихъ дѣлъ. А отсюда произойдетъ то, что юноша, какъ ни благороденъ онъ по природѣ, сдѣлается надменнымъ, невыносимо гордымъ, и станетъ отвергать внушенія самыхъ благоразумныхъ наставниковъ. Если же случилось бы, что какой-нибудь юноша, по добротѣ своей природы, тѣмъ не менѣе предался философіи; то заинтересованные его благоволеніемъ будутъ всячески стараться отвлечь его отъ любимаго имъ занятія, а не то, — отвлекутъ отъ него наставниковъ. P. 494 A — 495 A. Этими причинами и способами повреждается и самая благородная природа: тогда какъ отъ ней надлежало бы ожидать много пользы какъ частнымъ лицамъ, такъ и цѣлому обществу, — въ состояніи поврежденія она становится гибельною и распространяетъ заразу. Отсюда происходитъ то, что природа особенно счастливая проводитъ жизнь нисколько себя не достойную; а философія, лишившись способныхъ своихъ адептовъ, переходитъ въ руки людей ничтожныхъ и презрѣнныхъ, которые безславятъ ее и дѣлаютъ для многихъ предметомъ поношенія и ненависти. Эти люди, обольщаясь славою мудрости, въ области философіи ищутъ суеты и пищи тщеславію, а потому, облекшись въ одежду рабскаго служенія, не чувствуютъ и не предпринимаютъ ничего великаго, благороднаго, возвышеннаго. P. 495 A — 496 A. Изъ этого видно, что число истинныхъ друзей мудрости не можетъ быть значительно; да и тѣ, сохраненные отъ общей заразы, преисполняются любовію къ философіи по большей части подъ вліяніемъ какой-то счастливой судьбы, или, что рѣдко бываетъ, какого-то божественнаго опредѣленія. Эти немногіе, усмотрѣвъ жалкое состояніе обществъ, никакъ не рѣшаются принимать участіе въ дѣлахъ общественныхъ, а напротивъ, убѣгаютъ отъ нихъ, будто отъ бури, и обращаются къ поприщу частному, какъ въ тихой пристани, въ которой можно было бы имъ наслаждаться плодами мирныхъ занятій и, вдали отъ развратныхъ гражданъ, готовиться — свято, съ невинностію и надеждою выдти изъ этой жизни. P. 496 A — 497.
Хотя такая жизнь кажется и хорошею, однакожъ она далеко ниже той, какую проводили бы эти люди, еслибы дѣйствовали въ обществѣ благоустроенномъ. Теперь нѣтъ общества, которое способствовало бы къ укрѣпленію и развитію способностей философской души: напротивъ, во всѣхъ портятся и самые лучшіе таланты, будто пересаженныя на чужую почву иноземныя растенія. Итакъ, теперь возникаетъ вопросъ: какимъ образомъ въ предначертанномъ государствѣ воспитывать и поддерживать любовь къ философіи, чтобы она мало по малу не ослабѣла и не повредилась? Съ философіею надобно обращаться совсѣмъ не такъ, какъ съ нею обращаются. Нынѣ юноши приступаютъ къ философіи рано и занимаются ею слегка, возмужавъ же, спѣшатъ къ другимъ дѣламъ, а философію оставляютъ. Стражи государства должны идти другимъ путемъ. Начало своихъ занятій поведутъ они отъ тѣхъ наукъ, которыя приличны нѣжному ихъ возрасту; потомъ, когда укрѣпятся силы ихъ духа и тѣла, они будутъ заниматься тѣмъ, что соотвѣтственно мужескому ихъ развитію; а какъ скоро наступитъ возрастъ преклонный и тѣлесная крѣпость начнетъ упадать, они, оставивъ общественныя дѣла, совершенно предадутся философіи и будутъ стараться только о томъ, чтобы и жизнь окончить благополучно, и послѣ смерти получить достойный своей добродѣтели жребій. P. 497 A. — 498 C.
Этотъ способъ, конечно, не понравится многимъ, но противники должны всячески дознать его пользу. Что они отвергнутъ его, — это неудивительно; потому что никогда не видѣли ни устроеннаго такимъ образомъ, ни столь ясно описаннаго государства, а еще менѣе могли видѣть когда-нибудь въ столь совершенномъ обществѣ столь совершеннаго по добродѣтелямъ его правителя. Къ этому надобно присовокупить, что многіе, мало заботясь объ изслѣдованіи истины, услаждаются болѣе хитросплетеніемъ, блескомъ и пышностію рѣчи. Хотя мы и предвидѣли, что все это не будетъ ладить съ ходячею мыслію; однакожъ, возбуждаясь любовію къ истинѣ, осмѣлились свободно произнесть, что общество не прежде будетъ наслаждаться счастіемъ, какъ тогда, когда въ немъ или философы будутъ царствовать, или цари философствовать. И наше убѣжденіе таково, что это возможно. Нѣтъ сомнѣнія, что даже и народная толпа, если, отвергнувъ предразсудки, пойметъ она достоинство и превосходство философіи, — одобритъ наши мысли. Вѣдь виновники ея ненависти и вражды противъ философствованія не другой кто, какъ тѣ, которые, по своему профанизму, не имѣя права вступать въ храмъ мудрости, врываются въ него силою и, неспособные постигать высшую мудрость, останавливаются только на дѣлахъ человѣческихъ, высшихъ же созерцателей преслѣдуютъ злословіемъ. Между тѣмъ истинные философы, вперившіе свой умъ въ вѣчную истину, нетолько не носятся душою среди дѣлъ человѣческихъ, безразсудно наполняя свое сердце горечью и ненавистію, но и тогда, какъ обращаются къ дѣламъ, необходимо ихъ сопровождающимъ и незаключающимъ въ себѣ ничего несвойственнаго, — и тогда стараются въ этомъ отношеніи примѣняться къ божественной гармоніи. Такой человѣкъ, если побуждается необходимостію сообразовать и упорядочивать извѣстное общество по вѣчной идеѣ сущности, — явится превосходнѣйшимъ вождемъ и наставникомъ въ разсудительности, справедливости и во всякой гражданской добродѣтели; и народъ уже не будетъ укорять насъ, видя нашу увѣренность, что общество тогда только хорошо устроится, когда его форма мужами мудрыми будетъ начертана по образцу божественному. Философы, вопреки ходу обыкновеннаго нашего законодательства, поступятъ такъ, что прежде съ корнемъ исторгнутъ изъ общества застарѣлые пороки, а потомъ начертаютъ новую форму государства по образцу вѣчной правды, красоты, разсудительности и всякой добродѣтели, чтобы, принимая въ расчетъ условія здѣшней жизни, довести гражданъ и общество до такого совершенства, какое требуется и природою человѣческихъ дѣлъ, и подобіемъ божественнаго образца. P. 498 C — 501 E. Если же это вѣрно, то философы будутъ такими правителями обществъ, отъ которыхъ нечего больше желать, въ дѣятельности которыхъ не найдется ничего, достойнаго порицанія. Поэтому нельзя не согласиться, что они сдѣлаются дѣтьми царей. Такія явленія будутъ, конечно, рѣдки, однакожъ не невозможны. И если явится по крайней мѣрѣ такой одинъ; то и онъ будетъ въ состояніи сдѣлать то, что желаемое нами общество въ человѣческой жизни осуществится. Итакъ, теперь разрѣшено еще одно наше сомнѣніе: возможно ли предначертанное нами государство среди людей и изъ этихъ самыхъ людей? Препятствій къ этому болѣе не представляется. P. 501 E — 502 C.
Показавъ, каковы должны быть правители государства, Сократъ возвращается къ тому, что прежде обѣщалъ сказать объ ихъ образованіи, и продолжаетъ учить, какъ и чѣмъ должны заниматься граждане, чтобы могли непрестанно охранять благосостояніе общества. Мы сказали, говоритъ онъ, что правители государства должны сильно любить свое отечество; такъ чтобы любовь ихъ не ослаблялась никакими превратностями и за свое постоянство была награждаема. А теперь прибавляемъ, что стражи общества должны быть самыми строгими философами. Правда, немного найдется такихъ, которые бы и украшались требуемыми добродѣтелями стражей, и имѣли свойства философа; потому что обладающіе хорошею памятью, образованностію ума, живостію души, и другими подобными достоинствами, рѣдко съ великодушіемъ и отважностію соединяютъ надлежащее постоянство и твердость, составляющія мужество. И наоборотъ — люди серьезные и постоянные нерѣдко бываютъ безпечны относительно къ занятію науками и холодны. Поэтому, какъ прежде говорили мы, что наши стражи должны быть разсматриваемы въ трудахъ, опасностяхъ и удовольствіяхъ: такъ теперь говоримъ, что они должны получить образованіе во многихъ отрасляхъ наукъ, чтобы заблаговременно видно было, могутъ ли души ихъ принять силу науки, относящейся къ познанію справедливости, разсудительности, мужества и мудрости. Эту науку должны они знать не слегка, а изучить обстоятельно. P. 502 C — 504 E.
Къ этимъ наукамъ надобно присоединить еще важнѣйшую и превосходнѣйшую, о которой доселѣ не было упомянуто, а слѣдуетъ упомянуть. Для нашихъ правителей, или что то же — для философовъ мало — имѣть понятіе о добродѣтели, какъ мы объяснили ее: они должны стремиться къ основательнѣйшему ея уразумѣнію. Имъ нужно созерцать самую идею блага, по которой одной все справедливое и похвальное становится полезнымъ и спасительнымъ. Хотя яснаго и опредѣленнаго понятія объ идеѣ его получить намъ нельзя; однакожъ безъ ней, и при самой обширной мудрости, мы будемъ шатки. Высочайшее благо многіе поставляютъ въ удовольствіи, а иные ищутъ его въ разумности (φρονήσει): но ни тѣ, ни другіе не достигаютъ истины; потому что держащіеся послѣдняго мнѣнія должны, конечно, признаться, что разумность относится не къ чему иному, какъ къ благу, такъ что тѣ впадаютъ въ смѣшное заблужденіе, которые, полагая, что высочайшее благо состоитъ въ разумности, это самое — разумность снова относятъ къ благу, а что такое оно само въ себѣ, опредѣлить не могутъ. Не менѣе ошибаются и тѣ, которые высочайшее благо поставляютъ въ удовольствіи: ибо ни немогутъ не согласиться, что бываютъ удовольствія и худыя; а отсюда само собою слѣдуетъ, что въ удовольствіи блага искать нельзя. Весьма многіе останавливаются еще на томъ, что высочайшее благо представляютъ себѣ какбы нѣкоторый видъ добродѣтели: но когда дѣло идетъ о пріобрѣтеніи блага, всѣ, оставивъ видъ, ищутъ самой истины; такъ что всѣ явно влекутся сильнѣйшимъ желаніемъ блага, и познаніе его какъ вообще людямъ, такъ особенно нашимъ стражамъ, совершенно необходимо. Вѣдь нельзя имѣть полнаго и совершеннаго знанія даже о честномъ и справедливомъ, если не видно, почему это благо. Если же весьма трудно представить себѣ самую идею блага и ясно высказать, что такое оно; то въ настоящемъ случаѣ довольно будетъ начертать его образъ. Но прежде чѣмъ это сдѣлаемъ, припомнимъ нѣчто изъ того, въ чемъ прежде согласились. P. 505 A. — 507 A. Есть два рода вещей: одинъ, къ которому относятся вещи многоразличныя и разнообразныя, напримѣръ, хорошія, красивыя, честныя; другой заключаетъ въ себѣ тѣ, которыя всегда одинаковы и не измѣняются, каковы — доброе, честное, прекрасное, разсматриваемое само въ себѣ. Тотъ родъ мы постигаемъ чувствами, а этотъ созерцаемъ умомъ. Изъ тѣлесныхъ чувствъ самое благородное, безъ сомнѣнія, есть зрѣніе: потому что прочія чувства, какъ, напримѣръ, осязаніе и слухъ, для ощущенія вещей, не требуютъ никакого посредства; а когда хочешь что-нибудь усмотрѣть зрѣніемъ, — кромѣ способности зрѣнія и предмета, требуется еще нѣчто третье, безъ чего предметъ усмотрѣнъ быть не можетъ. Это третье есть не иное что, какъ свѣтъ, получаемый отъ солнца. Солнце изливаетъ свѣтъ для нашихъ очей и производитъ то, что мы можемъ усматривать подлежащіе чувствамъ предметы. Вотъ обѣщанный мною образъ высочайшаго блага: ибо какъ солнце помогаетъ тѣлеснымъ очамъ усматривать окружающіе насъ предметы; такъ идея блага помогаетъ уму познавать вышечувственныя вещи. Итакъ, высочайшее благо есть то, которое и познаваемымъ нами вещамъ доставляетъ истинность, и нашему уму, относительно вещей божественныхъ, темному, сообщаетъ познаніе истины. Поэтому, познаніе и истина — сколь ни прекрасныя вещи, однакожъ то благо своимъ достоинствомъ далеко превышаетъ ихъ, ибо служитъ имъ причиною. И какъ свѣтъ и зрѣніе, хотя и сродны съ солнцемъ, однакожъ не должны быть съ нимъ смѣшиваемы: такъ истина и познаніе, хотя и подобны нѣсколько тому благу, однакожъ не суть то самое благо. И въ этихъ, конечно, ясно познается превосходство блага; но къ тому прибавляется еще нѣчто, чѣмъ оно возбуждаетъ въ насъ величайшее изумленіе, и по чему весьма походитъ на солнце. Вѣдь какъ солнце вещамъ чувствопостигаемымъ доставляетъ не то одно, что онѣ бываютъ усматриваемы, но вмѣстѣ даетъ имъ и пищу, чтобы онѣ раждались и росли: такъ и благо, о которомъ говоримъ, даруетъ всѣмъ вещамъ не то одно, что онѣ познаются, но и то, что онѣ существуютъ; потому что само оно своею силою — выше всего и въ ихъ числѣ не заключается. P. 507 A — 509 B. Теперь мы видимъ, что это благо точно такъ же господствуетъ въ родѣ вещей вѣчныхъ и постоянныхъ, какъ солнце владычествуетъ надъ вещами чувство-постигаемыми. Но вещей есть два рода, и какъ тотъ, такъ и другой подраздѣляются на два равныхъ вида, изъ которыхъ одинъ заключаетъ въ себѣ самыя вещи, а другой — образы вещей. Именно, что подлежитъ чувствамъ, то — или самыя вещи, какъ, напримѣръ, животныя, растенія, произведенія искуства, — или образы тѣхъ вещей, каковы — тѣни и фигуры, видимыя въ водѣ или зеркалѣ. Такимъ же образомъ и познаваемое умомъ по справедливости можно подраздѣлить на два вида: къ одному изъ нихъ относятся чистыя идеи, чрезъ созерцаніе которыхъ происходитъ то, что мы, начавъ отъ подположеній, восходимъ къ началу безусловному, — а другой заключаетъ въ себѣ формы смѣшанныя, подлежащія чувствамъ, пользуясь которыми, мы по необходимости дѣлаемъ выводы изъ подположеній и идемъ уже не къ началу, а къ концу. Такъ поступаютъ и геометры, которые, простираясь отъ подположеній, начертываютъ треугольникъ и другія фигуры, не для того, чтобы показать самую природу этихъ фигуръ, но чтобы чрезъ начертаніе ихъ легче доказать, что̀ требуетъ доказательства. Но какъ четыре имѣется рода вещей, такъ четыре же соотвѣтствуютъ имъ и дѣятельности души: именно, — чистыя, отрѣшенныя отъ всякой чувственной примѣси идеи мы созерцаемъ νοήσει; подлежащія чувствамъ образы ихъ познаемъ διάνοιᾳ; чувствопостигаемые предметы усматриваемъ πίστει; а образы этихъ послѣднихъ примѣчаемъ догадкою или εἰκασίᾳ.