Именитые бражники и вы, дражайшие подагрики, видали ли вы когда Диогена философа, циника? Если видали, то, значит, не даром, или я совсем дурак. Славное дело — узреть свет солнца (вина и денег). Ссылаюсь в том на слепого от рождения, столь восхваляемого в священной Библии, который, будучи приглашен выбрать всё, что хочет, по повелению Того, Кто всемогущ и слова Которого в ту же минуту сбываются, ничего не попросил кроме способности видеть. К тому же вы, конечно, уже не молоды; а это — выгодное условие, чтобы считаться компетентным человеком в суждениях о вине, — если не о тщете жизни, — следовательно, быть не только философом на деле, но и принадлежать к членам вакхического совета и рассуждать за дружеской трапезой о составе, цвете, запахе, превосходстве, достоинствах, действии и влиянии доброго и любимого вина.
Если же вы его не видели, как я склонен думать, то, по крайней мере, слышали о нём. Ведь вся вселенная полна его славой, и имя его гремит и по сей день. К тому же вы все родом из Фригии, если не ошибаюсь. И если у вас нет столько золота, сколько было у Мидаса, то всё же вы заимствовали от него нечто, что во время оно особенно ценили персы в своих шпионах, и чему завидовал император Антонин, и чем стала с тех пор полевая пушка Реганов: большие уши. Если же вы о нём не слыхали, то я хочу вас с ним познакомить и рассказать вам про него историю для оживления вина (пейте же!) и разговора (слушайте же!). Но чтобы вы не очень хлопали ушами, как круглые невежды, я заранее предупреждаю вас, что он был в свое время редким философом и весельчаком, каких мало. Если же у него были кое-какие недостатки, то ведь и вы, и все мы от них не свободны. Кроме Бога, никто не совершенен. Не даром Александр Великий, хотя у него наставником и слугою был Аристотель, так его уважал, что пожелал, не будь он Александром, быть Диогеном Синопским.
Когда Филипп, король Македонский, задумал осадить и разорить Коринф, — коринфяне, которых их шпионы предупредили, что на них идет македонский король с большой армией, не без основания пришли в ужас и стали тщательно готовиться к сопротивлению врагу и обороне города. Одни свозили в крепость утварь, скот, зерновой хлеб, вино, фрукты, съестные припасы и необходимые боевые снаряды. Другие исправляли стены, воздвигали бастионы, расчищали рвы, возводили равелины, проводили контр-мины, устраивали шанцы, платформы, крытые ходы, машины для метания камней, расчищали казематы, наводили вторые стены, ставили сторожевые будки на башнях, устраивали брустверы, контр-верки, куртины, увенчивали стены железными кольями, чинили метательные снаряды, расставляли часовых и рассылали патруль. Каждый был на своем месте и каждый делал то, что следовало. Одни чистили кирасы, полировали седла, приводили в порядок конскую сбрую, наглавники, кольчуги, латы, шишаки, шлемы, забрала, нагрудники, щиты, панцири, железные перчатки, наколенники и шпоры. Другие приготовляли луки, пращи, самострелы, катапульты, гранаты, ракеты, скорпионы и другие военные машины. Кто оттачивал пики, алебарды, секиры, стрелы, топоры, гарпуны, мечи, короткие и длинные дротики; кто чистил палаши, сабли, мечи, шпаги, стилеты, ручные ножи и всякого рода оружие. Каждый вытаскивал на свет Божий всю свою старую рухлядь и отделывал ее заново; не было такой старой или чопорной женщины, которая бы не приготовлялась к войне, так как вам известно, что древние коринфянки были очень храбры и воинственны.
Диоген, видя их в таком воинственном азарте и не будучи приставлен властями города ни к какому делу, несколько дней сряду созерцал их поведение, ни слова не говоря; но затем, как бы охваченный воинственным настроением, опоясался мантией как шарфом, засучил рукава до локтей, сдал на хранение старому товарищу свою нищенскую суму, свои рукописные книги и ушел из города по направлению к Крании, представляющей собою холм и Коринфский мыс, докатил туда свою глиняную бочку, служившую ему убежищем в дурную погоду. В крайнем возбуждении, не покладая рук, принялся он вертеть ее, поворачивать, переворачивать, наклонять в ту и другую сторону, раскачивать, ставить вверх дном, стучать по дну, по бокам, опрокидывать, подталкивать ногой, лить в нее воду, выливать воду из неё, накрывать ее, раскрывать, катить вправо, катить влево, вперед, назад, приподнимать на воздух, мыть ее, влезать в нее, вылезать из неё, снова влезать, садиться на нее верхом, ложиться в нее в растяжку; скатывал ее с горы в долину, затем снова втаскивал на гору, как Сизиф свой камень, так что чуть было совсем ее не пробил. Увидя это, кто-то из его друзей спросил, что побуждает его так терзать свое тело, свой ум и свою бочку. На это философ отвечал, что так как республика оставляет его без дела, то он таким образом возится со своей бочкой, чтобы не быть праздным среди такого занятого и рьяного населения.
Так и я! Хотя и стою в стороне, однако не желаю быть обойденным. Никто не считает меня годным на общее дело. Между тем я вижу, как каждый в этом благородном королевстве, как по сю, так и по ту сторону гор, изо всех сил старается, исполненный усердия, оборонить и защитить свое отечество от врага. Сам готовится, в свою очередь, к нападению на него, и всё это с такой мудрой политикой и в таком изумительном порядке, к такой очевидной пользе для будущего (ибо таким путем Франция получит верные границы и освободится от всякого страха), что я почти склонен принять воззрение Гераклита, который считает войну источником всякого желательного добра. И це хочет верить, чтобы bellum было одной лишь антифразой bellus, как думают некоторые старые латинские буквоеды, которые не видят ничего хорошего в войне, но считает это скорее выражением, соответствующим тому понятию, что война вызывает наружу всё, что есть хорошего и доброго, и изобличает всё худое и порочное. Что это так — доказывается тем, что мудрый и миролюбивый царь Соломон не сумел лучше представить нам неизреченное превосходство божественной премудрости, как сравнив ее с хорошо вооруженной и правильно организованной армией.
Но так как я не допущен в ряды тех, которые должны атаковать неприятеля, то меня сочли слишком слабосильным и ничтожным, чтобы допустить даже и в ряды тех, кто занимается обороной страны; сочли непригодным хотя бы для того, чтобы окапывать шанцы, рыть землю или бить камни. Я же считаю слишком большим позором для себя роль праздного зрителя в виду стольких храбрых, красноречивых, геройских людей, разыгрывающих перед лицом всей Европы эту великую басню и трагикомедию, в то время как я ни в чём не принимаю участия и нисколько не изощряю те силы, какие у меня есть. Ведь на мой взгляд не много славы достанется тем, кто только созерцает происходящее, нисколько не изощряя своих сил, бережет свои гроши, прячет свои деньги, чешет пальцем в затылке, ковыряет в носу, хлопает ушами, как аркадские ослы при звуках музыки, и только своими минами безмолвно дает знать, что одобряет эту прозопопею.
Поэтому, не имея иного выбора, счел я не бесполезным и не излишним упражнением, если я стану катать взад и вперед свою диогеновскую бочку, — единственное, что мне осталось от крушения всех моих надежд в жизни. Чего достигну я такой возней с бочкой? спросите вы. Клянусь Богородицей, сам еще не знаю. Подождите немного, дайте мне приложиться к бутылке: ведь это мой верный и единственный Геликон, моя живая вода, единственный источник моего вдохновения. Распивая вино, я рассуждаю, взвешиваю, решаю и даю заключение. После эпилога смеюсь, пишу, сочиняю, пью.
Энний, распивая вино, писал; писавши, пил вино. Эсхил, если верить Плутарху, in Symposiacis, сочинял распивая вино. Гомер никогда не писал натощак. Катон всегда писал лишь после того, как, бывало, напьется. Из этого вы можете усмотреть, что я следую лучшим и похвальнейшим образцам. И если вы тоже выпьете чаркудругую вина, я не вижу в том никакого вреда, лишь бы вы не забывали при этом славить Господа Бога.
Но так как такова моя судьба или участь — ибо не всякому дано войти в Коринф и проживать в нём, то я решил служить тем и другим; я не хочу оставаться праздным и бесполезным. Относительно фуражиров, пионеров и саперов я поступаю так, как Аполлон в Трое при Лаомедоне и Рено де Монтодан на старости лет: я буду прислуживать каменщикам, буду стряпать на них, а по окончании обеда под звуки своей волынки буду слоны слонять. Что касается воинов, то я снова пробью дно моей бочки и извлеку из этого хранилища, достаточно знакомого вам по предыдущим двум томам, если бы они не были искажены и извращены благодаря типографскому вранью, как результат нашего забористого времяпрепровождения, любезный третий том, а затем и веселый четвертый том пантагрюэлических изречений. Я разрешаю вам называть их и диогеническими. И так как я не могу быть им соратником, то буду честным для них метрдотелем, по мере сил своих ухаживающим за ними по их возвращении с поля брани, и неутомимым певцом их доблестей и славных военных подвигов. Я не премину это сделать, клянусь Lapathium acutum! если только март не придется в посту, чего он, мошенник, не сделает.
Мне помнится, что я читал, как Птоломей, сын Лагоса, представил однажды египтянам на сцене театра в числе другой добычи, доставшейся ему, после его побед, совсем черного дактрианского верблюда и пестрого невольника. У последнего одна часть тела была черною, а другая белою, но не в горизонтальном направлении, как у той женщины, — посвященной Венере индийской, — которую философ Аполлоний Тианский видел между рекой Гидаспом и Кавказской горой, а, в перпендикулярном. Такого зрелища еще в Египте не бывало, и он надеялся этими новинками усилить народную к себе любовь. Но что же вышло? При виде верблюда все испугались и вознегодовали; при виде пестрого человека одни подняли его на смех, другие восчувствовали к нему отвращение, как к подлому чудовищу, созданному по ошибке природою. В конце концов надежда Птоломея понравиться египтянам и этим путем увеличить их любовь к себе обманула его. Он убедился, что для них приятнее и отраднее видеть красивые, совершенные, изящные вещи, нежели смешные и чудовищные. С тех пор как верблюд, так и невольник потеряли всю цену в его глазах; так что вскоре они лишились жизни, благодаря небрежности и отсутствию всякого за ними ухода.
Этот пример заставляет меня колебаться между надеждою и страхом: как бы мне вместо одобрения, за которым я гонюсь, не вызвать того, что мне всего ненавистнее; как бы мое сокровище не стало прахом, и как бы вместо Венеры[1] не получить мне пса; и как бы, желая оказать услугу людям, не возбудить их гнева; думая развеселить, не оскорбить бы их; как бы вместо того, чтобы угодить им, не вызвать их неудовольствия и как бы со мной не повторилась история с петухом Евклиона, как она рассказана Плавтом в его Aulularia и Авзонием в его Gryphon и иными, а именно: как этому петуху перерезали горло за то, что он нашел клад. Подумать — дрожь берет! А ведь это бывало. Так, почему же не может повториться и теперь? Нет, Геркулес этого не допустит. Ведь я замечаю в них во всех нечто специфическое: какое-то самобытное свойство, которое наши предки называли пантагрюэлизмом и благодаря которому они никогда и ничего не истолковывают в худую сторону. Они сумеют распознать доброе, открытое, честное мужество. Я привык видеть, как они отдавали должное и ценили доброе намерение, хотя бы оно было и слабо выражено. Высказавши всё это, возвращаюсь к своей бочке. Ну, принимайтесь за вино, товарищи! Дети, пейте на здоровье. Если оно вам придется не по вкусу, бросьте его. Я не из тех несносных гуляк, которые заставляют насильно, с бранью и побоями, добрых людей чокаться бокалами, пить и плясать, что хуже всего. Все добрые бражники, все благонамеренные подагрики, подходящие к моей бочке, не обязаны пить из неё, если не хотят; если же они пожелают выпить и вино понравится их вельможному вельможеству, то пусть пьют открыто, свободно, смело, ничего не платя, и не жалеют вина. Таково мое решение. И не бойтесь, чтобы вина не хватило, как на свадьбе в Кане Галилейской. Сколько бы вы из неё ни черпали, я буду доливать, и бочка окажется неисчерпаемой. Она полна живой силы и вечной мощи. Таков был напиток, заключавшийся в кубке Тантала, изображенного фигурально у мудрых браминов; такова была в Иберии соляная гора, прославляемая Катоном; такова была золотая ветка, посвященная подземной богине, столь прославляемой Вергилием[2]. Это настоящий рог изобилия шутки и насмешек. Если иногда и покажется вам, что вы исчерпали его до гущи, находящейся на дне, то вы всё же никогда его не опорожните. На дне его лежит надежда, как в бутылке Пандоры, а не отчаяние, как в бочке Данаид. Заметьте хорошенько, что я говорю и какого рода людей я приглашаю. Ведь подобно тому, как Люциний (упоминаю об этом во избежание недоразриений) утверждал, что писал только для своих тарентинцев и константинцев[3], так и я пробил мою бочку только для вас, ретивые бражники и честные подагрики. Лизоблюдам и прихлебателям тут не место: они и без того умеют обделывать свои делишки. Не говорите мне также, молю вас во имя тех обстоятельств, которым вы обязаны своим рождением, о тупицах, придирающихся к словам. Тем менее о ханжах, хотя бы все они были изъедены венерической болезнью и умирали от жажды и голода. Почему? Потому что у них на уме не добро, но зло, — то самое зло, от которого мы ежедневно просим Бога избавить нас, хотя они и прикидываются несчастными. Но от старой обезьяны нельзя ждать красивых гримас. Прочь негодяи с моей дороги! Сойдите, канальи, с моего солнца и убирайтесь к чёрту. Приходите, добрые и простые души, пить мое вино! Взгляните вот на эту палку, которую Диоген завещал положить рядом с ним после его смерти, чтобы изгонять ею всякую нечисть и исчадий ада. Итак назад, пустосвяты! Проваливайте, ханжи! Убирайтесь к чёрту, лицемеры! Как! Вы еще здесь? Я отказываюсь от своей части в Папимании[4], если вас поймаю. G.22, g. 222, g. 222222. Прочь, прочь! Уйдут ли они? Пусть вас бичуют до крови и бьют палками.