Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ III. С.-Пб., 1901
Объ употребленіи хора въ трагедіи. Переводъ Ѳ. Б. Миллера
Мессинская Невѣста или братья враги. Трагедія съ хорами. Переводъ К. Р.
Мессинская Нѣвеста
ИЛИ
БРАТЬЯ ВРАГИ.
[править]
Объ употребленіи хора въ трагедіи.
[править]Поэтическое произведеніе должно само себя оправдывать — и гдѣ не говоритъ за себя дѣло, тамъ слова мало помогутъ. Такимъ образомъ, можно было бы предоставить и хору говорить въ свою защиту, если бъ онъ могъ быть исполненъ надлежащимъ образомъ. Но драматическое произведеніе составитъ одно полное цѣлое только въ сценическомъ представленіи: поэтъ даетъ одни слова; чтобы оживить ихъ, должно призвать на помощь музыку и танцы. Пока у хора нѣтъ этихъ могущественныхъ сопутниковъ, онъ въ составѣ трагедіи будетъ казаться чѣмъ-то лишнимъ, чѣмъ-то постороннимъ, какъ бы остановкою, прерывающею ходъ дѣйствія, разрушающею очарованіе, охлаждающею зрителя. Чтобъ дать хору его значеніе, должно перенестись отъ дѣйствительной сцены къ возможной: это необходимо вездѣ, гдѣ мы хотимъ достигнуть чего-нибудь высокаго. Чего искусство не имѣетъ, то должно ему пріобрѣсти; случайный недостатокъ во вспомогательныхъ средствахъ не долженъ ограничивать творческую фантазію поэта. Онъ поставляетъ себѣ цѣлью самое достойнѣйшее — онъ стремится къ идеалу; приноравливаться къ обстоятельствамъ есть дѣло искусства исполняющаго. Говорятъ обыкновенно, что публика понижаетъ уровень искусства. Это неправда: художникъ понижаетъ вкусы публики, и во всѣ времена, гдѣ искусство приходило въ упадокъ, это происходило отъ художника. Публикѣ нужна только воспріимчивость, и она ею обладаетъ. Она ожидаетъ поднятія занавѣса съ какимъ-то неопредѣленнымъ желаніемъ, съ многостороннею готовностью. Она способна ко всему высокому! она восхищается разумнымъ и правдивымъ, и если сперва довольствовалась ничтожнымъ, то навѣрное кончитъ тѣмъ, что станетъ требовать превосходнаго, если уже получила о немъ понятіе.
Возразятъ: хорошо поэту творить по идеалу, хорошо цѣнителю искусства судить по идеямъ; условленное, ограниченное, исполняющее искусство основывается на потребности. Директоръ хочетъ выручки, актеръ хочетъ показать себя, зритель хочетъ развлеченія, хочетъ возбужденія. Онъ ищетъ только удовольствія и бываетъ недоволенъ, если ему навязываютъ усиліе тамъ, гдѣ онъ ожидалъ забавы и отдохновенія.
Но тѣ, которые смотрятъ сцену съ болѣе серьезной точки зрѣнія, желаютъ не уничтожить, но облагородить удовольствіе зрителя. Пусть это будетъ игра, но игра поэтическая. Все искусство посвящено удовольствію, и нѣтъ задачи, болѣе высокой и важной, какъ осчастливить человѣка. Истинное искусство есть то, которое доставляетъ высшее наслажденіе. А высшее наслажденіе есть свобода духа въ живой игрѣ всѣхъ его способностей.
Каждый человѣкъ ожидаетъ отъ искусства нѣкотораго освобожденія отъ предѣловъ дѣйствительности; онъ хочетъ наслаждаться возможнымъ и дать волю своей фантазіи. Всякій хочетъ забыть свои дѣла, свою обыкновенную жизнь, свою индивидуальность, хочетъ чувствовать себя въ необыкновенныхъ положеніяхъ, испытывать на себѣ странное стеченіе случайностей; если онъ человѣкъ болѣе высокаго душевнаго строя, онъ ищетъ на сценѣ нравственнаго воздѣйствія судьбы, котораго не находитъ въ дѣйствительной жизни. Но онъ знаетъ самъ очень хорошо, что забавляется только пустою игрою, что онъ собственно наслаждается только мечтами, и если отъ сцены возвратится въ міръ дѣйствительный, послѣдній охватитъ его опять своею гнетущею тѣснотою и попрежнему сдѣлаетъ его своею добычею, потому что міръ остался, какъ онъ былъ, да и въ зрителѣ не произошло никакой перемѣны. Чрезъ это не выиграно ничего, кромѣ пріятнаго заблужденія минуты, исчезнувшаго съ пробужденіемъ.
И потому-то именно, что здѣсь разсчитывается только на преходящее очарованіе, достаточно одного призрака истины или пріятнаго правдоподобія, которымъ такъ охотно замѣняютъ истину.
Но истинное искусство не разсчитываетъ только на преходящую забаву: оно имѣетъ цѣлью не погрузить человѣка въ минутный сонъ свободы, но сдѣлать его дѣйствительно свободнымъ, и достигаетъ это тѣмъ, что возбуждаетъ и развиваетъ въ немъ силу, отъ которой весь чувственный міръ, тяготѣющій на насъ, какъ масса грубой матеріи, гнетущій насъ, какъ слипая власть рока, удаляется въ объективную даль, преобразуется въ свободное дѣйствіе нашего духа — и матеріальное подчиняется идеальному.
И вотъ, на основаніи того, что истинное искусство требуетъ чего-то вещественнаго и объективнаго, оно не можетъ довольствоваться однимъ призракомъ истины; на самой истинѣ, на твердомъ и глубокомъ основаніи природы воздвигаетъ оно свое идеальное зданіе.
Но какимъ образомъ искусство, будучи совершенно идеальнымъ, должно быть въ полномъ объемѣ и реальнымъ, оставляя совершенно все дѣйствительное, должно и можетъ во всей точности согласоваться съ природою — это понятно только для немногихъ и часто искажаетъ воззрѣніе на произведенія поэзіи и пластики, ибо оба эти требованія въ обыкновенномъ сужденіи кажутся совершенно уничтожающими другъ друга.
Обыкновенно бываетъ, что, стараясь достигнуть одного, жертвуютъ другимъ, и поэтому не достигаютъ ни того, ни другого. Кого природа надѣлила вѣрнымъ взглядомъ и глубокимъ чувствомъ, но лишила творческой силы воображенія, тотъ, если и будетъ вѣрнымъ живописцемъ дѣйствительности, схватитъ только случайныя явленія, а не духъ природы. Онъ передастъ намъ только вещество міра; но это не будетъ уже собственнымъ нашимъ твореніемъ, не будетъ свободнымъ произведеніемъ нашего творящаго духа, и потому не можетъ имѣть благодѣтельнаго дѣйствія искусства, состоящаго въ свободѣ. Серьезно, но безотрадно бываетъ впечатлѣніе, съ которымъ отпускаетъ насъ подобный художникъ или поэтъ, и мы съ огорченіемъ видимъ себя перенесенными искусствомъ, долженствующимъ дать намъ свободу, въ тѣсный кругъ обыкновенной дѣйствительности. Напротивъ того, художникъ, надѣленный живою фантазіею, но лишенный силы чувства и характера, не заботится объ истинѣ, но только играетъ сущностью вещей, хочетъ только удивить насъ фантастическимъ и страннымъ сцѣпленіемъ; и такъ какъ все его твореніе есть только пѣна и призракъ, то оно, хотя и будетъ занимательно на одно мгновенье, но ничего не оставитъ, не воздвигнетъ въ душѣ. Его игра, какъ и серьезность перваго, не будетъ поэзіей. Произвольно сцѣплять фантастическіе образы не значитъ создавать идеальное, а подражательно воспроизводить дѣйствительность не значитъ изображать природу. Оба требованія такъ мало противоположны одно другому, что они скорѣе составляютъ одно и то же: искусство только тогда бываетъ истиннымъ, когда, оставляя дѣйствительность, дѣлается совершенно идеальнымъ. Самая природа есть только одна изъ идей духа, которая никогда не подчиняется чувствамъ. Она облачена покровомъ явленій, но сама никогда не переходитъ въ явленіе. Только идеальному искусству предоставлено, или, лучше сказать, назначено постигать этотъ духъ всего существующаго и выражать его тѣлесною формою. Да и оно само никогда не можетъ совершенно выразить его для чувства, но своею творческою силою представляетъ его воображенію, и потому оно можетъ быть истиннѣе всякой дѣйствительности и вещественнѣе всякаго опыта. Отсюда очевидно, что художникъ ничего не можетъ заимствовать изъ дѣйствительности въ такомъ видѣ, какъ его находитъ, что его твореніе во всѣхъ своихъ частяхъ должно быть идеальнымъ, если оно, какъ цѣлое, должно имѣть реальность и согласоваться съ природою.
Что истинно въ искусствѣ и поэзіи въ цѣломъ, то относится и ко всѣмъ ихъ видамъ, и безъ труда можетъ быть примѣнено и къ трагедіи. И здѣсь должно было давно, да и теперь еще, бороться съ обычнымъ понятіемъ объ естественности, которое разрушаетъ и уничтожаетъ всякое искусство и поэзію. Въ пластическихъ искусствахъ еще допускаютъ нѣкоторую идеальность, хотя болѣе по условнымъ, нежели по внутреннимъ причинамъ; но отъ поэзіи, въ особенности отъ драматической, требуютъ иллюзіи, которая, если бы и, могла быть достигнута, останется всегда ничтожнымъ, шутовскимъ обманомъ. Все внѣшнее при драматическомъ представленіи противорѣчитъ этому понятію: здѣсь все есть только символъ дѣйствительнаго. Самый день на сценѣ — искусственъ, архитектура — символическая, метрическій языкъ — идеаленъ: должно ли дѣйствіе быть реальнымъ и, какъ часть, разрушать цѣлое? Такъ французы, не понявъ духа древнихъ, первые ввели единство мѣста и времени, исходя изъ самаго грубаго эмпиризма. Какъ будто нужно другое мѣсто, кромѣ идеальнаго пространства, и другое время, кромѣ послѣдовательности дѣйствія.
Впрочемъ, введеніемъ метрическаго языка сдѣланъ большой шагъ въ приближеніи къ поэтической трагедіи. Нѣкоторые лирическіе опыты были удачны на сценѣ, и поэзія своею собственною, живою силою побѣдила уже въ нѣкоторыхъ частностяхъ господствующій предразсудокъ. Но частностями еще выигрывается не много, если заблужденіе не разрушено въ цѣломъ, и недостаточно, чтобы то, что составляетъ сущность всей поэзіи, было только терпимо, какъ поэтическая вольность. Введеніе хора было бы послѣднимъ, рѣшительнымъ шагомъ, и если бъ онъ даже послужилъ поводомъ только къ тому, чтобъ открыто и честно объявить войну всякому натурализму въ искусствѣ, то онъ сталъ бы для насъ живою оградою, которою трагедія совершенно отдѣлилась бы отъ дѣйствительнаго міра и сохранила бы свое идеальное основаніе, свою поэтическую свободу.
Трагедія грековъ, какъ извѣстно, произошла изъ хора. Но также какъ она исторически и постепенно изъ него развивалась, точно такъ можно сказать, что она изъ него же произошла въ отношеніи поэтическомъ и по духу, и что безъ этихъ постоянныхъ свидѣтелей и производителей дѣйствія, изъ нея образовалось бы совершенно другое поэтическое произведеніе. Поэтому уничтоженіе хора и олицетвореніе этого чувственно-могущественнаго органа въ безхарактерной и скучной фигурѣ жалкаго наперсника нисколько не было усовершенствованіемъ трагедіи, какъ воображали французы и ихъ поклонники.
Древняя трагедія, которая первоначально выводила только боговъ, героевъ и царей, нуждалась въ хорѣ, какъ необходимой принадлежности; она находила его въ дѣйствительности и пользовалась имъ, потому что находила. Дѣйствія и судьбы героевъ и царей сами по себѣ общественны, и еще болѣе были таковыми въ простыя времена древности. Поэтому, хоръ въ древней трагедіи былъ самымъ естественнымъ органомъ, онъ уже проистекалъ изъ дѣйствительной жизни. Въ новой же трагедіи онъ дѣлается органомъ искусственнымъ, помогающимъ вызвать истинную поэзію. Поэтъ новаго времени не находитъ его въ дѣйствительности; онъ долженъ поэтически создать его и ввести, то-есть долженъ въ сюжетѣ, который онъ обрабатываетъ, произвести такую перемѣну, которая перенесла бы въ тотъ младенческій вѣкъ и въ ту простую форму первобытной жизни.
Поэтому хоръ для новѣйшаго трагика имѣетъ еще больше значенія, чѣмъ для древняго поэта, и собственно потому, что онъ новый обыкновенный міръ переноситъ въ древній, поэтическій, что дозволяетъ ему отбросить все противное поэзіи, и влечетъ его къ самымъ первоначальнымъ, простымъ и наивнымъ мотивамъ. Дворцы царей теперь заперты; отправленіе правосудія перенесено отъ городскихъ воротъ во внутренность домовъ; письмо вытѣснило живую рѣчь; самый народъ, эта чувственно-живая масса, тамъ, гдѣ онъ не дѣйствуетъ, какъ грубая сила, обратился въ государство, слѣдовательно, сталъ идеею отвлеченною; боги возвратились въ грудь человѣка. Поэтъ долженъ снова отворить дворцы, долженъ перенести судилище подъ открытое небо, долженъ снова представить боговъ, долженъ возстановить все непосредственное, уничтоженное искусственностью дѣйствительной жизни, отбросить всякую затѣйливость въ человѣкѣ и во всемъ, къ нему относящемся, которая препятствуетъ выраженію его внутренней природы и первоначальнаго характера, подобно тому, какъ ваятель отвергаетъ модную одежду, и не допускаетъ ничего изъ внѣшнихъ ея формъ, что сколько-нибудь можетъ скрыть высочайшую изъ формъ — форму человѣческую.
Но точно такъ же, какъ пластическій художникъ распространяетъ вокругъ своихъ фигуръ всю полноту складокъ одежды, чтобы придать имъ болѣе прелести и роскоши, чтобъ раздѣленныя имъ части прочно соединить въ спокойныя массы, чтобы дать мѣсто игрѣ цвѣтовъ, плѣняющихъ зрѣніе, и человѣческія формы искусно скрыть и, вмѣстѣ съ тѣмъ, сдѣлать видимыми: такъ точно и трагическій поэтъ связываетъ и облекаетъ свое строго-размѣренное дѣйствіе и рѣзкіе очерки своихъ дѣйствующихъ лицъ пышностью лирической ткани, въ которой эти лица, какъ въ широкой пурпурной одеждѣ, движутся свободно и благородно, съ твердымъ достоинствомъ и высокимъ спокойствіемъ.
Въ высшей организаціи рудиментарное начало не должно быть видимо; цвѣта химическіе исчезаютъ въ нѣжномъ румянцѣ жизни. Но и матерія имѣетъ свою прелесть, и сама по себѣ можетъ быть воспроизведена въ созданіи искусства. Однако и тогда она только по степени отраженія жизни, по полнотѣ и гармоніи можетъ занять подобающее мѣсто и возвышать достоинство формъ, въ которыя она облекается, а не подавлять ихъ своею тяжестью.
Въ произведеніяхъ пластическаго искусства это легко понятно каждому; но то же самое примѣнимо и къ поэзіи, а слѣдовательно и къ поэзіи драматической, о которой здѣсь теперь говорится. Все то, въ чемъ высказывается вообще разумъ, точно такъ же, какъ и то, что прельщаетъ одни чувства, есть только матерія, грубый элементъ въ поэтическомъ созданіи, и неизбѣжно нарушитъ все поэтическое тамъ, гдѣ онъ будетъ преобладать, ибо поэзія заключается именно въ томъ безразличіи идеальнаго и чувственнаго. Но человѣкъ созданъ такъ, что онъ всегда стремится отъ частнаго къ общему, и потому размышленіе должно также имѣть свое мѣсто въ трагедіи. Если же оно можетъ занимать это мѣсто, то оно должно весь недостатокъ чувственной жизни вознаграждать изложеніемъ, ибо если два элемента поэзіи, идеальный и чувственный, не дѣйствуютъ совокупно въ тѣсномъ соединеніи, то они должны дѣйствовать одинъ подлѣ другого, иначе не будетъ поэзіи. Если вѣсы сами по себѣ не имѣютъ совершеннаго равновѣсія, то оно должно быть возстановлено послѣдовательнымъ качаніемъ обѣихъ чашъ.
И всему этому содѣйствуетъ хоръ въ трагедіи. Онъ самъ по себѣ не есть особый индивидуумъ, а только общее понятіе; но это понятіе выражается въ чувственно-могущественной массѣ, которая поражаетъ чувства своимъ наполняющимъ присутствіемъ. Хоръ оставляетъ тѣсный кругъ дѣйствія, чтобы обнимать все прошедшее и будущее, отдаленныя времена и народы и, вообще, все человѣчество, чтобы извлекать великіе итого жизни и высказывать правила мудрости. Но онъ производитъ это съ полною силою фантазіи, со смѣлою лирическою свободою, которая, какъ бы стопами боговъ, ходитъ по вершинамъ человѣческихъ дѣйствій; онъ производитъ это, сопровождаемый всѣмъ чувственнымъ могуществомъ размѣра и музыки въ тонахъ и движеніяхъ.
Итакъ, хоръ очищаетъ трагическое произведеніе, отвлекая размышленіе отъ дѣйствія, и черезъ это самое отвлеченіе вооружается поэтическою силою: такъ пластическій художникъ простую необходимость одежды обращаетъ въ изящество и прелесть, посредствомъ богатой драпировки.
Но точно такъ, какъ живописецъ бываетъ вынужденнымъ возвышать тонъ жизненныхъ красокъ, чтобы поддержать равновѣсіе элементовъ, такъ лирическій языкъ хора заставляетъ поэта соразмѣрно возвысить и весь языкъ произведенія, и чрезъ то, вообще, усилить чувственную силу выраженія. Только хоръ даетъ право трагическому поэту къ этому возвышенію тона, которое наполняетъ слухъ, подстрекаетъ духъ и расширяетъ всѣ чувства. Только его исполинскій образъ заставляетъ поэта поставить на котурнъ всѣ дѣйствующія лица трагедіи, и придать этимъ своей картинѣ трагическое величіе. Отнимите хоръ — и языкъ трагедіи долженъ будетъ упасть и все, что теперь высоко и сильно, покажется принужденнымъ и напыщеннымъ. Введеніе древняго хора во французскую трагедію обнаружило бы всю ея бѣдность и ничтожество; но онъ же, безъ всякаго сомнѣнія, показалъ бы вполнѣ истинное значеніе трагедіи Шекспира.
Точно такъ же, какъ хоръ вливаетъ жизнь въ языкъ трагедіи, такъ придаетъ онъ дѣйствію спокойствіе; то изящное и возвышенное спокойствіе, которое должно составлять главный характеръ благороднаго художественнаго произведенія, ибо душа зрителя и въ самыхъ сильныхъ движеніяхъ страстей должна сохранить свою свободу: она не должна быть добычею впечатлѣній, но всегда чистою и ясною освобождаться отъ страданій, которыя испытываетъ. То, что обыкновенно стараются порицать, въ хорѣ, именно, что онъ разрушаетъ очарованіе и ослабляетъ силу страстей, есть, напротивъ, лучшая его похвала, ибо истинный художникъ всегда избѣгаетъ этой слѣпой силы страстей и никогда не ищетъ возбудить такое очарованіе. Если бы удары, которыми трагедія поражаетъ наше сердце, слѣдовали безпрерывно одинъ за другимъ, то страданія побѣдили бы силу дѣйствія; мы слились бы съ предметомъ и не могли бы надъ нимъ парить. Но хоръ, раздѣляя части и вступая въ игру страстей своимъ успокоительнымъ созерцаніемъ, возвращаетъ намъ свободу, которая могла бы потеряться въ общей бурѣ страстей. Самыя лица въ трагедіи имѣютъ нужду въ этомъ отдыхѣ, въ этомъ покоѣ, чтобы собраться съ духомъ, ибо они не существа дѣйствительныя, которыя повинуются только могуществу мгновенія, не образы недѣлимыхъ, но лица идеальныя, представители идей, высказывающіе глубину человѣческаго бытія. Присутствіе хора, который внимаетъ имъ, какъ судящій свидѣтель, и своимъ посредничествомъ умѣряетъ первые порывы ихъ страстей, возбуждаетъ чувство осмотрительности въ ихъ дѣйствіи и достоинство въ рѣчахъ. Они стоятъ здѣсь, какъ бы на сценѣ самой природы, потому что говорятъ и дѣйствуютъ при свидѣтеляхъ, и поэтому будутъ говорить тѣмъ естественнѣе для зрителей на сценѣ искусственной.
Вотъ причины, побудившія меня ввести древній хоръ въ трагедію. Хоры уже извѣстны и въ новѣйшей трагедіи, но хоръ греческой трагедіи, въ такомъ видѣ, какъ я употребилъ его — какъ одно идеальное лицо, поддерживающее и сопровождающее все дѣйствіе — существенно отличается отъ тѣхъ хоровъ, и если мнѣ случается слышать сужденія о хорахъ, а не о хорѣ, когда говорятъ о греческой трагедіи, то во мнѣ возрождается сомнѣніе, дѣйствительно ли понимаютъ предметъ, о которомъ разсуждаютъ. Хоръ древней трагедіи, сколько мнѣ извѣстно, никогда не появлялся на сценѣ съ тѣхъ поръ, какъ былъ уничтоженъ.
Я раздѣлилъ хоръ на двѣ половины и представилъ ихъ во враждѣ между собою; но это допускается только тогда, когда онъ участвуетъ въ дѣйствіи, какъ дѣйствительное лицо, какъ слѣпая толпа. Но хоръ, какъ идеальное лицо, всегда составляетъ одно цѣлое. Я позволялъ себѣ перемѣну мѣста и иногда удалялъ хоръ; но и Эсхилъ, творецъ трагедіи, и Софоклъ, величайшій художникъ трагическаго искусства, позволяли себѣ эту вольность.
Другую вольность, которую я себѣ дозволилъ, будетъ нѣсколько труднѣе оправдать. Я допустилъ въ трагедіи смѣшеніе религіи христіанской съ греческой, даже съ примѣсью мавританскаго суевѣрія. Но мѣсто дѣйствія — Мессина, гдѣ эти три религіи частью въ дѣйствительности, частью въ памятникахъ старины дѣйствовали на чувства. И притомъ я считаю, что поэзія имѣетъ право пользоваться различными вѣрованіями, какъ собирательнымъ цѣлымъ, чтобъ дѣйствовать на воображеніе, въ которомъ имѣетъ мѣсто все, что отличается особеннымъ характеромъ, и выражаетъ особенное чувство. Подъ оболочкою всѣхъ религій находится самая религія, идея божества, и да будетъ позволено поэту выразить это въ той формѣ, какую найдетъ онъ болѣе удобною и лучшею.
МЕССИНСКАЯ НЕВѢСТА
или
БРАТЬЯ ВРАГИ.
[править]Дѣйствующія лица:
[править]Донна Изабелла, Мессинская княгиня.
Донъ-Мануилъ, Донъ-Цезарь, ея сыновья
Беатриче.
Діего.
Вѣстники.
Хорь: Каетанъ, Беренгаръ. Манфредъ, Три станъ и восемь рыцарей Донъ-Мануила; Боэмундъ. Рогеръ, Ипполитъ и девять рыцарей Донъ-Цезаря; Мессинскіе старѣйшины — безъ рѣчей.
Донна Изабелла въ глубокомъ траурѣ, вокругъ нея Мессинскіе старѣйшины.
ИЗАБЕЛЛА.Необходимости, не своему
Послушная влеченью, къ вамъ, Мессины
Старѣйшины сѣдые, выхожу
Я изъ безмолвья женскихъ горницъ, ликъ свой
Явить предъ ваши мужескіе взоры:
Вдовѣ, утратившей въ лицѣ супруга
И свѣтъ, и славу жизни, подобаетъ
Въ глухихъ стѣнахъ скрывать отъ свѣтскихъ глазъ
Подобный ночи мрачный образъ; но
Меня неумолимо и всесильно
Дѣйствительности образъ-повелитель
Ко свѣту позабытому влечетъ.
Еще двухъ разъ не обновился мѣсяцъ
Отъ той поры, какъ проводила я
Къ послѣднему пристанищу земному
Супруга царственнаго моего.
Онъ въ городѣ владычествуя этомъ,
Васъ мощною рукой оберегалъ
Отъ цѣлаго враждебнаго вамъ міра.
Скончался онъ, но духъ его живетъ
Еще въ четѣ двухъ витязей отважныхъ,
Въ двухъ славныхъ сыновьяхъ, красѣ страны сей.
Вы видѣли, какъ въ радости и силѣ
Межъ васъ они росли, но съ ними росъ
Изъ сѣмени безвѣстно роковаго
Удвоиваясь съ зрѣлостью годовъ
И юности единство разрывая,
Ужасный, неестественный раздоръ.
Ни дружбой ихъ, ни ихъ единодушьемъ
Мнѣ радоваться не было дано;
Обоихъ я равно вскормила грудью,
Обоимъ попеченье и любовь
Равно я удѣляю; и ко мнѣ
Сыновнюю привязанность питая,
Они въ единомъ лишь влеченьи этомъ
Единомысленны. Во всемъ иномъ
Раздоръ кровавый ихъ разъединяетъ.
Пока отецъ еще повелѣвалъ,
Онъ строго, справедливостью ужасной,
Обуздывалъ враждующихъ сыновъ
И подъ одно желѣзное ярмо
Сломилъ ихъ духъ упорный. При оружьи
Не смѣли межъ собой они сходиться,
Ни подъ одною кровлей ночевать.
Хоть и успѣлъ онъ грознымъ приговоромъ
Ихъ дикіе порывы обуздать,
Но въ ихъ сердцахъ глубоко затаился
Неизлѣчимой ненависти духъ; —
Могучему не съ ручейкомъ бороться,
Когда потокъ онъ властенъ запрудить.
Случилось, что должно было случиться:
Лишь только смерть ему сомкнула очи
И выпали бразды изъ мощныхъ рукъ,
Старинная вражда возобновилась.
Такъ жаръ глухой сокрытаго огня,
Внезапно вспыхнувъ, рвется на свободу.
Я вамъ высказываю то, что сами
Вы засвидѣтельствовать всѣ могли бы:
Разладъ въ Мессинѣ! — братьевъ непріязнь
Святыя связи естества порвала,
Общественную распрю породивъ;
Мечи сразились, градъ сталъ полемъ брани
И даже сей чертогъ обрызганъ кровью.
Вамъ государства виденъ былъ разрывъ,
А у меня на части рвалось сердце;
Одну общественную лишь бѣду
Вы ощутили, мало вопрошая
О скорби матери. Ко мнѣ пришли вы
И мнѣ жестокое сказали слово;
"Ты видишь, сыновей твоихъ вражда
"Гражданской распрей возмущаетъ городъ,
"Что лишь единогласьемъ устоитъ
"Противу натиска враговъ-сосѣдей!
"Ты мать! смири кровавый споръ дѣтей.
"Что намъ, миролюбивымъ до вражды
"Князей? Изъ-за того ль намъ погибать,
"Что сыновья твои враждуютъ злобно?
"Безъ нихъ управиться мы сами можемъ
"И ввѣриться другому государю,
«Который бы радѣлъ о нашемъ благѣ!»
Такъ мнѣ вы говорили безучастно,
Суровые мужи, лишь о себѣ
И городѣ заботясь, возлагая
И бѣдствія общественнаго тягость
На сердце мнѣ, которое заботы
И страхъ уже довольно удручали.
Несбыточное дѣло предпринявъ,
Ставъ межъ враговъ, я материнскимъ сердцемъ
О мирѣ къ нимъ взывала; неустанно,
Неустрашимо умоляла ихъ —
И материнской вымолила просьбой
Согласье ихъ, здѣсь, въ городѣ Мессинѣ,
Въ отцовскомъ терему, миролюбиво
Сойтись лицомъ къ лицу, чего съ тѣхъ поръ,
Какъ князь скончался, не бывало. День
Насталъ! Я посланнаго жду всечасно,
Который ихъ вступленье возвѣститъ мнѣ.
Готовы будьте съ почестью принять
Князей, какъ подданнымъ пристойно. Долгъ свой
Исполнить позаботьтесь, предоставивъ
За остальное поручиться намъ.
Раздоръ межъ братьевъ былъ самимъ имъ гибель
И пагубенъ для всей страны, но вмѣстѣ
Соединясь, они довольно сильны
Отъ цѣлаго васъ міра защитить
И судъ чинить надъ вами и расправу!
Изабелла. Діего.
ИЗАБЕЛЛА.Діего!
Что, княгиня, повелишь?
О, вѣрный мой слуга! прямое сердце!
Приблизься! Горе ты дѣлилъ со мною,
Счастливицы дѣли же нынѣ счастье.
Я нѣжную повѣрила тебѣ
Священную и горестную тайну;
Разоблачить ее настало время.
Природные порывы слишкомъ долго
Я сдерживала, ибо надо мною
Чужая властвовала воля. Нынѣ
'Они свободно выразиться могутъ,
Душа сегодня обрѣтетъ покой;
И этотъ домъ, бывъ долго въ запустѣньи,
Все, что мнѣ дорого, соединитъ.
И такъ направься старческой стопою
Туда, къ извѣстному монастырю,
Гдѣ берегутъ сокровище мое.
Ты тамъ его на лучшую скрылъ пору,
Печальную мнѣ службу сослуживъ.
Счастливой нынѣ радостно верни
Залогъ безцѣнный!
О спѣши, спѣши,
И радость пусть твой шагъ омолодитъ!
Ужъ трубъ воинственныхъ я слышу звуки,
Они сыновъ приходъ мнѣ возвѣщаютъ.
Въ волненьи вся Мессина — голосовъ
Сюда несется смѣшанный потокъ —
Они! Они! Вблизи почуявъ ихъ,
Забилось сердце матери сильнѣе.
Они! О, дѣти милыя мои!
1) Посылая театру въ Вѣнѣ рукопись, Шиллеръ приложилъ къ ней свои предположенія относительно того, какъ распредѣлить рѣчи хора между его представителями. Первый хоръ долженъ состоять изъ Каэтана, Беренгара, Манфреда, Тристана и восьми рыцарей Донъ-Мануила, а второй изъ Боэмунда, Рогера, Ипполита и девяти рыцарей Донъ-Цезаря. Что по плану автора говорить каждому изъ нихъ, означено въ текстѣ.
Тебѣ мой привѣтъ,
Царственный теремъ,
Тебѣ, колыбель
Нашихъ вождей,
Многоколонная, пышная сѣнь.
Въ ножнахъ глубоко
Мечъ отдыхай,
Этою дверью
Изгнанъ чудовищный братскій раздоръ.
Гостепріимнаго
Дома порогъ
Клятва, Эринній дитя, охраняетъ,
Всѣхъ боговъ ада ужаснѣйшій богъ.
Сердце вскипѣло въ груди моей злобно,
Сжалась въ кулакъ передъ боемъ рука:
Лику зловѣщей Медузы подобный
Вижу я ликъ ненавистный врага.
Крови смиряю едва клокотанье.
Рѣчью своей удостою ль его?
Иль повинуюсь отваги призванью?
Но Эвменида меня устрашаетъ
Грозной защитою дома сего,
Міра божественность мнѣ угрожаете.
Старости болѣ
Мудрость пристойна;
Я, разсудительный, первый мирюсь!
Тебѣ мой привѣтъ,
Ты, что со мною
Сродныя чувства
Братски дѣля,
Благоговѣйно
Вѣчныхъ боговъ,
Дома сего покровителей, чтишь!
Мирно князья межъ собой сговорились,
Такъ же и намъ безобидно, спокойно
Надо мира слова обмѣнять:
Въ тѣхъ цѣлебныхъ словахъ благодать
Но встрѣчу тебя я на волѣ, тогда
Кровавая возобновится вражда,
Будемъ сталью отвагу пытать.
Но встрѣчу тебя я на волѣ, тогда
Кровавая возобновится вражда,
Будемъ сталью отвагу пытать.
Ты мнѣ не врагъ! Не тебя ненавижу!
Мы уроженцы единой отчизны:
Племя князей чуждо нашихъ племенъ.
Если жъ враждуютъ вожди межъ собою,
Слуги должны быть готовыми къ бою,
Въ этомъ порядокъ, такъ хочетъ законъ.
Пусть повелитель
Брани кровавой
Знаетъ причину! Мнѣ ль думать о мести?
Въ битвахъ князей наше дѣло — рубить:
Въ томъ нѣтъ ни мужества, въ томъ нѣтъ ни чести,
Кто повелителя дастъ оскорбить!
Въ битвахъ князей наше дѣло — рубить:
Въ томъ нѣтъ ни мужества, въ томъ нѣтъ ни чести,
Кто повелителя дастъ оскорбить!
Слушайте, други; сюда по дорогѣ
Шелъ я, не помня заботъ, ни тревоги.
Нива — что море кругомъ колыхалась;
Дума за думой въ умѣ поднималась.
Кровь въ насъ кипѣла, въ пылу боевомъ
Мы ни опомниться, ни сговориться
Не были властны покойнымъ умомъ.
Эти посѣвы, гдѣ хлѣбъ колосится,
Эти древа, обвитыя лозою,
Нашего солнца живутъ теплотою.
Дней золотыхъ непрерывную нить
Мы, наслаждаясь, могли бы прожить,
Горя не вѣдая, ни попеченья.
И для чего намъ въ безумномъ смятеньи
Мечъ чужеземцамъ во власть отдавать?
Вправѣ ль они сей землей обладать?
Съ запада къ намъ на ладьяхъ быстроходныхъ
Въ старые годы приплыли они,
Ласковы дѣды гостей инородныхъ
Приняли здѣсь въ тѣ радушные дни.
Нынѣ же зримъ мы себя покоренными
Тѣми пришельцами иноплеменными!
Да, мы живемъ въ благодатной странѣ;
Радостно грѣетъ ее неизмѣнно
Солнце, небесную твердь огибая.
Мы бъ наслаждались и счастливы были,
Если бы землю свою оградили.
Волны, прибрежья ея омывая,
Насъ предаютъ грабежу и разбою;
Намъ угрожаютъ корсары морей, —
Все, что такъ щедро дано намъ судьбою,
Манитъ набѣги враждебныхъ мечей.
Родинѣ, гдѣ мы ничтожнѣй рабовъ,
Не защитить своихъ чадъ отъ враговъ.
Не тамъ, гдѣ Церера златая рѣзвится
И Панъ миролюбный, луговъ покровитель,
Но тамъ, гдѣ руда въ горныхъ нѣдрахъ гнѣздится.
Всесильный земли возстаетъ повелитель.
Благами жизнь не равно надѣлила
Весь человѣческій родъ временной;
Праведенъ судъ лишь природы одной,
Нивы зеленыя родины милой,
Край изобильный дала намъ она;
Имъ же, пришельцамъ, могучія силы,
Имъ непреклонная воля дана.
Въ яростномъ власти своей ополченьи
Сердца они исполняютъ влеченья,
Громомъ мечей ихъ. весь міръ прозвучалъ;
Но за земной высочайшей вершиной
Бездны глубокой зіяетъ провалъ.
Счастливы мы, что по волѣ судьбины
Въ немощи намъ пребывать надлежитъ.
Яростно бури порывъ набѣжитъ,
Неба померкнутъ лазурные своды;
Съ градомъ, дождемъ, грозовой непогоды,
Съ молніей, громомъ неистово воды,
Гати, мосты и плотины срывая,
Ринутся, все за собой увлекая;
Не остановитъ ихъ власть никакая.
Въ неудержимомъ теченьи кипучемъ,
Краткій лишь мигъ тѣ потоки родитъ.
Слѣдъ ихъ въ пескѣ исчезаетъ сыпучемъ,
Лишь разрушенье о нихъ говоритъ.
Пришлые сгинутъ владыки, какъ дымъ;
Насъ покорили, но мы устоимъ.
Честь и хваленье
Ей, что какъ солнце
Намъ возсіяла!
Въ прахѣ тебѣ покланяемся мы.
Мѣсяцъ прекрасенъ
Въ кроткомъ сіяньи,
Между мерцаніемъ звѣздъ золотыхъ;
Матерь прекрасна
Въ нѣжномъ величьи,
Между могучихъ своихъ сыновей;
Въ цѣлой вселенной
Образа нѣту подобнаго ей!
Въ мірѣ всѣхъ выше
Вознесена,
Мать съ сыновьями собой завершила
Все, что прекраснаго жизнь сотворила.
Все мірозданье вѣнчаетъ она:
Лучшей красы нѣтъ ни въ церкви божественной,
Ни надъ небеснымъ престоломъ святымъ:
Нѣтъ ни въ художествѣ болѣ прекраснаго,
Высшаго матери съ сыномъ своимъ!
Видитъ радостно мать, какъ изъ лона ея
Дерево, каждой весной обновляясь,
Въ пышномъ цвѣту возстаетъ къ небесамъ,
Ибо она породила потомство
Съ солнцемъ, которое, странствуя вѣчно,
Имя грядущимъ даетъ временамъ.
Пронесутся народы,
Прозвучатъ времена,
Полночь забвенья
Мрачнымъ крыломъ осѣнитъ безучастно
Царствъ, и родовъ, и племенъ поколѣнья;
Но самодержцы
Ярко сіяютъ
Вѣнчанной главой,
Горъ вѣковѣчныхъ подобно вершинамъ
Въ утреннемъ блескѣ Авроры златой!
О, призри съ высоты небесъ царица,
Простри свою надъ этимъ сердцемъ руку,
Дабы его не обуяла гордость.
Легко забыться матери счастливой,
Сіяющей во славѣ сыновей!
Я въ первый разъ вполнѣ вкушаю счастье
Отъ той поры, когда родила васъ.
Я по сей день должна была насильно
Всѣ изліянья сердца раздѣлять:
При видѣ сына одного ликуя,
Должна была другого забывать.
О, нераздѣльна матери любовь,
А сыновей моихъ все было двое!
Но смѣю ли безтрепетно предаться
Я упоенью сладкому души?
Сжимая съ нѣжностію руку брата.
Вонзаю ли я жало въ грудь твою?
Когда его я видомъ услаждаюсь,
Не оскорбляю ли тебя, мой сынъ?
О, даже за любовь свою дрожу я,
Чтобъ пламень вашей злобы не возжечь!…
Чего отъ васъ мнѣ ожидать? Скажите,
Какое чувство васъ сюда влечетъ?
Все тотъ же ли раздоръ непримиримый
Вновь вносите въ родительскій вы домъ?
Все та же ль ждетъ, тамъ, у преддверья замка,
Со скрежетомъ кусая удила,
Лишь на мгновенье скованная брань,
Чтобъ тотчасъ же, когда вы отвернетесь,
Неистово воспламениться вновь?
Война или миръ — еще жребій таится
Во мракѣ глубокомъ грядущей судьбы!
Но все уже скоро должно разрѣшиться,
Къ тому и другому готовы рабы.
И что за видъ воинственный, зловѣщій!
Зачѣмъ они здѣсь? Или смертный бой
Готовится въ чертогахъ сихъ? Къ чему
Толпа чужихъ, когда предъ сыновьями
Излить свое желаетъ сердце мать?
Ужъ даже и въ моихъ объятьяхъ
Страшитесь вы измѣны и коварства
И тылъ заботитесь свой оградить?
О, эти шайки дикія людей,
Что служатъ вамъ орудьемъ вашей злобы,
Они не други вамъ! не вѣрьте имъ,
Не довѣряйтесь лживымъ наущеньямъ!
Не могутъ вамъ они добра желать,
Вамъ, чужеземцамъ, роду пришлецовъ,
Что ихъ, изъ собственнаго ихъ наслѣдья
Изгнавъ, себѣ владычество присвоилъ.
Повѣрьте мнѣ, свободно любитъ каждый
Жить по закону собственныхъ желаній:
Чужое съ завистью господство терпятъ, —
Лишь страхомъ и могуществомъ себѣ вы
Невольную ихъ покорили службу.
Познайте родъ сей лживый и бездушный,
Злорадно онъ за ваше вамъ величье
И счастье отомститъ! Владыкъ паденье,
Головъ вѣнчанныхъ гибель — содержанье
Ихъ пѣсенъ и рѣчей; отъ дѣдовъ къ внукамъ
Переходя, у нихъ живутъ онѣ,
И зимнія имъ ночи сокращаютъ.
О, сыновья мои! враждебенъ міръ,
Лукавъ! Самихъ себя лишь люди любятъ;
Недолговѣчны, ненадежны узы,
Превратное сплетающія счастье;
Зависитъ все отъ прихоти судьбы, —
Безукоризненна одна природа!
Одна, она, какъ якорь, неподвижна,
Все остальное увлекаетъ прочь
Волна клокочущаго моря жизни.
Товарища даетъ удача; друга
Даритъ расположенье сердца. Благо
Тому, кому судьбою посланъ братъ!
Того и счастье не даетъ. Ему
Дарованъ другъ, удвоенный которымъ,
Онъ цѣлый міръ неправды побѣдитъ.
Твой почитаемъ мы мудрый, высокій,
Истинно царскій, владычица, умъ;
Ясный твой взоръ проницаетъ глубоко
Всю глубину человѣческихъ думъ.
Мы же несемся безсмысленно, вѣчно,
Жизни влекомы струей быстротечной.
Ты, что на брата мечъ свой поднималъ,
Лишь осмотрися въ этой всей толпѣ:
Его найдется ль образъ благороднѣй?
Изъ тѣхъ, кого друзьями ты зовешь,
Съ твоимъ кто смѣетъ ли сравниться братомъ?
Изъ нихъ вполнѣ безукоризненъ каждый,
Ни въ чемъ одинъ другому не уступитъ
И не сравнится ни одинъ съ другимъ.
Дерзните вы въ лицо взглянуть другъ другу!
О, зависти и ревности безумье!
Его бы ты изъ тысячи другихъ
Себѣ въ друзья избралъ и одного
Его къ своей груди прижалъ, а нынѣ,
Когда тебѣ священная природа
Его еще послала въ колыбели,
Злодѣйствуя противъ своей ты крови,
Тотъ даръ ногами топчешь своевольно:
Ты чужеземцу ввѣрился, врагу
И худшему предался человѣку!
Послушай, мать!
Мать, выслушай меня!
Не разрѣшить словами этой распри:
Въ раздорѣ такъ корысть смѣшалась ваша,
Что мщенье отъ вины не отдѣлить!
Гдѣ старое найти русло потока,
Изливавшагося пламенною сѣрой?
Огню подземному подобенъ споръ вашъ,
который, словно лавы наслоенье,
Похоронилъ законы естества,
И каждый шагъ гласитъ о разрушеньи.
Еще одно я выскажу вамъ, дѣти:
Я вѣрю: зло, что зрѣлый человѣкъ
Другому причиняетъ, не легко
Прощается и всякій дорожитъ
Своею злобой. Никакое время
Разъ взятаго рѣшенья не измѣнитъ;
Но вашей распри первое начало
Восходитъ къ неразумнымъ годамъ дѣтства, —
Ужъ долговременность одна должна
Ее обезоружить. Что впервые
Разъединило васъ? Извѣстно ль вамъ?
Не знаете! и если бъ даже знали,
Стыдилися ребяческой борьбы.
И, несмотря на то, еще доселѣ,
Рожденная той дѣтской ссорой, длится
Несправедливость цѣпью злополучной.
Всѣ эти нечестивыя дѣла
Лишь подозрѣнія и мести чада;
И дѣтскую хотите непріязнь
Вы, будучи мужами, продолжать?
О, сыновья мои! Рѣшитесь же
Злопамятство оставить обоюдно, —
Равно неправда съ каждой стороны:
Великодушны будьте, благородны
И даруйте прощеніе другъ другу
Вы за чудовищную ту вину.
Изъ всѣхъ побѣдъ святѣйшая — прощенье!
Съ отцовскимъ прахомъ вы похороните
Глубоко дѣтской распри отомщенье
И въ новой жизни вы найдете вновь
Согласье и прекрасную любовь.
Слушайте матери рѣчь увѣщанья,
Мудрое слово сказала она!
Кончите, бросьте вражды состязанье;
Если же нѣтъ — да продлится война!
Ваше желанье — велѣнье судьбы,
Вы повелители, мы же — рабы.
(немного повременивъ, и тщетно ожидая какого-нибудь движенья со стороны братьевъ, съ подавленною грустью).
Не знаю больше ничего. Слова
Всѣ истощивъ, мольбы я исчерпала;
Покоится въ могилѣ тотъ, кто васъ
Насильственно обуздывалъ донынѣ;
Безпомощно стоитъ предъ вами мать, —
Такъ довершите жъ! Ваша власть и воля!
Внемлите демону, который васъ
Влечетъ въ ожесточеніи безумномъ,
Скверните жертвенникъ святой Пенатовъ,
И сей чертогъ, родившій васъ обоихъ,
Междоусобицы да будетъ полемъ!
Въ моихъ глазахъ другъ друга истребите
Своими, не чужими, вы руками;
Грудь съ грудью вы, какъ ѳивскіе борцы,
Неистово кидаясь другъ на друга, —
Желѣзными объятьями схватитесь
И, вырвавъ другъ у друга жизнь ножомъ,
Противника пусть каждый побѣдитъ;
Пусть смерть сама вашъ споръ не разрѣшить,
И самый пламень, огненнымъ столбомъ
Раздвоиваясь на двѣ половины,
Отъ вашего костра да возлетитъ
Подобьемъ вашей жизни и кончины!
Слово простое она лишь сказала,
Но бодрый духъ въ зачерствѣлой груди
Имъ поколебленъ и сердце упало!
Въ родственной я неповиненъ крови,
Къ небу вздѣваю я руки свои;
Братья, въ грядущее вдумайтесь вы!
Ты старшій братъ, тебѣ рѣчь уступаю,
Предъ первенцомъ смирюсь я безъ стыда.
Лишь слово доброе скажи, охотно
Я младшаго послѣдую примѣру.
Не потому, что я тебя виновнѣй,
Или себя слабѣйшимъ сознаю.
Нѣтъ, въ малодушіи не обвинитъ
Донъ-Цезаря, кто его знаетъ; будь
Онъ слабъ, была бы рѣчь его надменнѣй.
Ужели ты не ниже цѣнишь брата?
Ты слишкомъ гордъ, чтобъ унижаться; я —
Чтобъ лгать.
Презрѣнія я не терплю;
Но въ бурномъ озлобленіи борьбы
Достойно брата своего ты чтилъ.
Ты не желалъ погибели моей,
Есть доказательства: одинъ монахъ
Меня убить коварно вызывался, —
Ты наказалъ измѣнника.
О, если бъ
Твою я ранѣ вѣдалъ справедливость,
То многое тогда бы не свершилось.
И вѣдай я твой духъ миролюбивый,
Не причинилъ бы столько огорченій
Я сердцу матери.
Мнѣ описали
Тебя надменнымъ и высокомѣрнымъ.
ДОНЪ-МАНУИЛЪ.
Слухъ высшаго всегда во власти низшихъ, —
Таковъ удѣлъ нашъ.
Такъ. Рабы виновны.
Они сердца въ насъ злобно разлучили.
И пересказывали злыя рѣчи.
Они дѣянья наши отравляли,
Имъ придавая должное значенье.
Лишь растравляли раны, — не цѣлили.
Лишь раздували пламя, — не гасили.
Обольщены, обмануты мы ими!
Орудія слѣпыя ихъ страстей.
Не правда ли, всѣ тѣ, что чужды намъ, —
Невѣрны.
И лукавы! Матерь такъ
Намъ говорила, — ей ты вѣрить можешь!
Дай братскую твою пожать мнѣ руку.
Она всего дороже мнѣ на свѣтѣ!
Гляжу и, пораженный, удивленный,
Я дорогія матери черты
Въ тебѣ встрѣчаю!
Нахожу въ тебѣ
Я сходство нѣкое, что такъ чудесно
Меня волнуетъ.
Ты ль меньшому брату
Такъ ласково и нѣжно говоришь?
Сей юноша привѣтливый и кроткій
Ужель тотъ злобный, ненавистный братъ?
Коней арабской крови изъ наслѣдства
Отца ты взялъ. Я рыцарямъ твоимъ,
Тобою посланнымъ, въ нихъ отказалъ.
Ты ими дорожишь, — они твои.
Возьми коней, возьми и колесницу
Отцовскую, прошу тебя возьми!
Я соглашаюсь, но если поселишься
На берегу морскомъ ты во дворцѣ,
Изъ-за котораго мы воевали.
Согласенъ я, но лишь подъ тѣмъ условьемъ,
Чтобъ вмѣстѣ мы въ немъ братски обитали.
Да будетъ такъ! Зачѣмъ владѣть намъ порознь,
Когда сердца въ насъ заодно?
Зачѣмъ
Отнынѣ жить раздѣльно, коль въ единствѣ
Изъ насъ становится богаче каждый?
Мы неразлучны, нераздѣльны мы!
Что же стоимъ мы подобно врагамъ?
Братски князья обнимаютъ другъ друга,
Минуло время раздора недуга,
Миръ заключить подобаетъ и намъ!
Единой утробой они рождены,
Мы граждане, дѣти единой страны!
(Вѣстникъ входитъ).
ВТОРОЙ ХОРЪ (БОЭМУНДЪ) (Донъ-Цезарю).Тобою посланный вернулся сыщикъ,
О государь! Возрадуйся Донъ-Цезарь!
Тебя благія вѣсти ожидаютъ,
Веселіемъ лицо его сіяетъ,
О радость мнѣ! Всему о радость граду,
Свободному отъ долгаго проклятья!
Какое зрѣлище мой взоръ плѣняетъ:
Сыновъ владыки моего, князей,
Коихъ въ пылу сраженья я покинулъ,
Рука въ рукѣ въ бесѣдѣ мирной вижу!
Вгляни, любовь изъ пламени раздора,
Какъ возрожденный фениксъ, возстаетъ!
И счастіе мое сугубо; жезлъ мой
Ростками свѣжими зазеленѣлъ!
донъ-цезарь (отводя его въ сторону).
Какія вѣсти ты несешь, — повѣдай!
Сей день все радостное съединяетъ:
И та, которую искали мы,
Нашлася, государь, и не далеко.
Она нашлась! О, гдѣ она? скажи?
Въ Мессинѣ, здѣсь, скрывается она.
Какъ очи брата заблистали! яркимъ
Румянцемъ заалѣлился ланиты,
То краска радости, о чемъ — не знаю,
Но раздѣляю радостно ее.
; Веди меня! — прости Донъ-Мануилъ!
Въ объятьяхъ матери съ тобою свижусь;
Теперь же дѣло спѣшное отсюда
Меня зоветъ.
Не отлагай его,
И счастье да сопутствуетъ тебѣ!
Донъ-Мануилъ, сказать я не умѣю,
Какъ видъ твой радуетъ меня, — о, да!
Ужъ я предчувствую, какъ мы сердечно
И дружески любить другъ друга будемъ!
Влеченье скованное развернется
Могучѣй, радостнѣй подъ новымъ солнцемъ.
Потраченную даромъ жизнь верну я!
Цвѣтокъ ужъ плодъ прекрасный обѣщаетъ.
Нехорошо, я сознаю, винюсь,
Что изъ твоихъ объятій вырываюсь;
Не думай, нѣтъ, что менѣе тебя
Я чувствую, такъ скоро сокращая
Часъ праздничный, сей столь прекрасный часъ.
Лови мгновенія! Любви отнынѣ
Вся наша жизнь должна принадлежать!
Открыть ли, что зоветъ меня отсюда?
Дай сердце мнѣ! — а тайну соблюди.
Ужъ никакая тайна нынѣ насъ
Не разлучитъ; послѣдняя морщина
Исчезнетъ скоро.
Объявляю вамъ:
Оконченъ споръ межъ братомъ дорогимъ
И мною! Кто дерзнетъ раздуть вражды
Погаснувшія искры въ новый пламень,
Тотъ мнѣ смертельный врагъ и оскорбитель, —
Того, какъ ада дверь, возненавижу!
Никто не помышляй мнѣ угодить,
Иль благодарность заслужить мою
На брата клеветою, злыя стрѣлы
Словъ опрометчивыхъ пересылая
Съ услужливостью лживой, хлопотливо.
Корней не пуститъ слово на устахъ,
Во гнѣвѣ необдуманно рождаясь;
Но мнительнымъ подслушанное ухомъ
Ползетъ подобно вьющимся растеньямъ,
И въ сердце тысячью ростковъ вростаетъ.
Такъ напослѣдокъ, недоразумѣнье
Непоправимо — лучшихъ разлучаетъ.
Гляжу, о государь, и изумленный
Почти не узнаю тебя сегодня!
Едва отвѣтствовалъ ты рѣчью скудной
Словамъ любовнымъ брата, что такъ нѣжно
Чистосердечно такъ къ тебѣ спѣшитъ.
Ты, погруженный въ самого себя,
Какъ бы во снѣ находишься, какъ будто
Здѣсь тѣло лишь твое, а духъ — далеко.
Когда бы кто такимъ тебя увидѣлъ,
Легко бы могъ тотъ о тебѣ подумать,
Что холоденъ ты, гордъ и непривѣтливъ.
Но я тебя въ томъ обвинять не стану:
И радостенъ, и счастливъ такъ твой взоръ
И по ланитамъ крадется улыбка.
Что мнѣ сказать? Что возразить? Пусть братъ
Слова находитъ. Новое нежданно
Его охватываетъ ощущенье;
Онъ ощутилъ, какъ изъ груди его
Исчезла старая вражда; дивясь,
Онъ сердце возрожденное позналъ.
Я никакой ужъ злобы не питаю, —
Едва понятно мнѣ изъ-за чего
Мы такъ кровопролитно враждовали?
Надъ всѣмъ живымъ возвышенно паритъ
Душа моя на радости крылахъ;
И въ морѣ блеска, что вокругъ меня,
Всѣ мрачныя морщины жизни этой
Изгладились и тучи разлетѣлись.
Чертоги и палаты эти видя,
Я думаю о радостномъ испугѣ
Невѣсты изумленной, пораженной,
Когда ее владычицей, княгиней,
Введу я въ двери этого дворца.
Пока она любимаго лишь любитъ:
Чужому, безъимянному отдавшись,
Она не знаетъ, что Донъ-Мануилъ,
Мессины князь, повязку золотую
Ей на прекрасное чело возложитъ.
Какъ сладко ту, что любишь, осчастливить
Нежданной славой, блескомъ и величьемъ!
Давно ужъ этого я жду блаженства;
Хоть красота прекрасна красотой,
Но пусть величье краситъ совершенство —
Алмазъ пышнѣй въ оправѣ золотой!
По долгомъ ты безмолвьи, государь,
Впервые съ устъ сломилъ печать молчанья.
Глазами сыщика уже давно
Слѣдилъ я за тобой, подозрѣвая
Чудесную, загадочную тайну;
Но не дерзалъ спросить тебя о томъ,
Что ты во мракѣ отъ меня скрывалъ;
Ужъ ты не тѣшишься охотъ забавой,
Коней ристаньемъ, ловомъ соколинымъ.
Лишь солнце спустится ко грани неба,
Отъ нашихъ ты скрываешься очей.
Никто изъ насъ, сподвижниковъ твоихъ,
Во всѣхъ опасностяхъ войны, охоты,
Тебѣ въ тропѣ безмолвной не товарищъ!
Зачѣмъ досель ты прикрывалъ любви
Твоей восторгъ завистливымъ покровомъ?
Могучаго таиться что принудитъ?
Ничѣмъ твой мощный духъ не устрашится.
Крылато счастье и неудержимо,
Лишь въ замкнутомъ его сдержать сосудѣ;
Въ хранители ему дано молчанье:
Въ мигъ улетитъ оно, когда болтливость
Дерзнетъ покрышку снять неосторожно.
Но нынѣ, такъ недалеко отъ цѣли,
Молчанье можно долгое прервать,
И я его нарушу. Ибо съ первымъ
Лучомъ зари она моею будетъ,
И демона завистливость уже
Не будетъ власти надо мной имѣть;
Уже не буду я тайкомъ къ ней красться
И похищать любви плодъ золотой;
Не буду лишь урывкомъ наслаждаться,
Всѣ будутъ сходны дни между собой.
И не какъ молнія, что средь ночей
Сверкнувъ, мгновенно мракомъ поглотится, —
Мое польется счастье, какъ ручей,
И будетъ, какъ песокъ въ часахъ, струиться.
Такъ назови же намъ, о государь,
Ту, что тебѣ въ тиши дарила счастье!
Дабы завидуя, мы жребій твой
Прославили и чествовали бы
Достойно князя нашего невѣсту!
Гдѣ ты нашелъ ее, въ какомъ ее ты
Безмолвномъ, потаенномъ мѣстѣ прячешь?
Мы исходили вдоль и поперекъ
Заглохшими тропинками охоты
Весь островъ; но ни разу и слѣда
Не выдало намъ счастіе твое;
И я готовъ уже предположить,
Что мгла волшебная ее скрываетъ.
Я волшебство разсѣю: ужъ сегодня
Сокрытое появится на свѣтъ.
Итакъ, узнайте, что со мною было:
Пять мѣсяцевъ назадъ страною этой
Могущество отца еще владѣло,
И непреклонной юности чело
Насильственно сгибало подъ ярмо.
Я ничего, кромѣ забавы дикой
Съ оружьемъ, да воинственной потѣхи
Охотничьей, — не зналъ. Мы цѣлый день
Охотились въ горахъ лѣсистыхъ, — тутъ
Преслѣдованье бѣлоснѣжной лани
Меня отъ васъ далеко завлекло;
Непроходимой чащей робкій звѣрь
Ущельями, изгибами долинъ,
Кустарникомъ и сквозь терновникъ несся:
Его передъ собой вблизи я видѣлъ
И все жъ не могъ прицѣлиться, настичь,
Но наконецъ, за дверью сада одного
Исчезъ онъ. Живо соскочивъ съ коня,
Спѣшу за нимъ, ужъ цѣлюся копьемъ
И въ изумленіи вдругъ вижу звѣря
Испуганно трепещущимъ у ногъ
Монахини, которая его
Рукою нѣжной гладитъ и ласкаетъ.
Недвижно я гляжу на это чудо,
Копье въ рукѣ къ удару протянувъ;
Она же смотритъ на меня большими
Молящими глазами. Такъ стоимъ мы
Въ молчаніи другъ противъ друга, — долго ль
То длилось, — не измѣрить, ибо было
Временъ забыто всякое мѣрило.
Мнѣ взоръ ея запалъ глубоко въ душу,
И въ мигъ мое преобразилось сердце.
Не спрашивайте, что я говорилъ
И что прекрасная мнѣ отвѣчала.
Какъ радужный, какъ лучезарный сонъ
Полузабытыхъ отроческихъ дней,
Теперь во мнѣ живетъ воспоминанье
О тѣхъ мгновеньяхъ. У груди моей
Ея младая грудь затрепетала,
Лишь только снова я пришелъ въ сознанье.
Тогда раздался колокола звонъ, —
То вѣрно благовѣстили къ часамъ —
И въ мигъ изъ глазъ моихъ она пропала,
Какъ духъ въ пространствѣ, и незрима стала.
Меня, о государь, разсказъ твой устрашаетъ:
Грѣховно посягнувъ на Божье достоянье,
Обручницѣ небесъ твое грозитъ желанье, —
Обитель долгъ святой и страшный налагаетъ.
Теперь одинъ лишь путь былъ у меня,
Опредѣлились шаткія желанья
И цѣль нашлась въ моемъ существованьи.
Какъ на востокъ паломникъ держитъ путь,
Обѣтованное гдѣ блещетъ солнце,
Такъ всѣ мои надежды и влеченья
Къ одной стремятся лучезарной точкѣ.
Ни разу день изъ волнъ не поднимался,
Ни разу въ морѣ онъ не утопалъ;
Двоихъ влюбленныхъ не соединивъ.
Въ тиши союзъ сердецъ сплетался нашихъ
И лишь всевидящій эѳиръ надъ нами
Наперсникомъ былъ нашего блаженства;
Оно ни въ чьихъ услугахъ не нуждалось,
Златые, ясные то были дни!
Не посягательствомъ на достоянье
Небесъ была любовь моя; еще
Не связано обѣтами то сердце,
Что мнѣ навѣкъ всецѣло отдалось.
Такъ лишь убѣжищемъ была обитель,
А не могилой юности прекрасной?
Она до времени поручена
Священнымъ дому Божію залогомъ.
Какой же кровью славится она?
Отъ знатнаго лишь знатное родится!
Она взросла себѣ самой загадкой,
Не вѣдая ни рода, ни отчизны.
И нѣтъ слѣдовъ источника глухого
Ея невѣдомаго бытія?
Что благородная въ ней кровь струится,
О томъ свидѣтельствуетъ человѣкъ,
Съ ея происхожденіемъ знакомый.
Но кто тотъ человѣкъ? О, ничего
Мнѣ не скрывай; лишь зная обо всемъ,
Совѣтъ полезный я тебѣ подамъ.
Служитель пожилой, онъ иногда
Является, межъ матерью и ею
Единственнымъ посредникомъ служа.
Допрашивалъ ли старца ты того?
Словоохотлива, пуглива старость!
Не поддавался любопытству я,
Безмолвнаго чтобъ не нарушить счастья.
Что было содержаніемъ его
Рѣчей, — когда онъ дѣву навѣщалъ?
Изъ года въ годъ ее онъ утѣшалъ,
Что близокъ срокъ ея освобожденья.
Не обозначилъ ли точнѣе онъ
Тотъ близкій срокъ ея освобожденья?
Немного мѣсяцевъ тому назадъ
Старикъ грозилъ ей близкимъ измѣненьемъ
Въ судьбѣ ея.
Грозилъ, сказалъ ты? — Значитъ
Не радостное ты подозрѣваешь?
Счастливца перемѣна устрашаетъ,
И угрожаетъ проигрышъ тому,
Кто отложилъ выигрывать надежду.
Но, можетъ быть, благопріятно будетъ
Твоей любви открытье роковое?
Но и разрушить счастіе мое
Могло бъ оно, и потому рѣшилъ я
Его предупредить вѣрнѣйшимъ средствомъ.
Какъ, государь? Меня ты устрашаешь,
И дерзкое мнѣ дѣло предстоитъ.
Не разъ въ теченье мѣсяцевъ послѣднихъ
Намеками таинственными старецъ
Давалъ понять, что недалекъ ужъ день,
Который ко своимъ ее вернетъ.
Вчера же точно высказался онъ,
Что уже съ первыми лучами солнца, —
И вотъ онъ день блистающій сегодня, —
Ея судьба рѣшится наконецъ.
Нельзя было промедлить и минуты;
Мгновенно было принято рѣшенье
И я мгновенно выполнилъ его.
Я дѣву въ прошлую похитилъ ночь
И тайно перевезъ ее въ Мессину.
Какой отважно дерзостный поступокъ!
Прости, о князь, рѣчь вольную упрека,
Но ужъ таковъ разумныхъ лѣтъ обычай,
Коль необдуманно забылась юность.
Недавно, по сосѣдству Милосердыхъ
Обители, въ тиши безмолвной сада,
Куда не проникаетъ любопытство,
Разстался съ нею я, спѣша сюда,
Чтобы поспѣть на примиренье съ братомъ.
Я въ боязливой робости одну
Ее оставилъ тамъ; не ждетъ она
Во блескѣ и сіяніи княгини
И на возвышенномъ подножьи славы
Предстать предъ всей Мессиной. Не иначе
Она меня увидитъ, какъ въ уборѣ
Величія, въ сопровожденьи пышномъ
Дружины рыцарей. Мнѣ неугодно,
Чтобы обручница Донъ-Мануила,
Какъ бѣглая, безродная, явилась
Предъ матерью, которую я ей
Дарую, но хочу ее княгиней,
По княжески, ввести въ жилище предковъ.
Повелѣвай, о государь! Мы ждемъ
Лишь мановенья.
Изъ ея объятій
Я вырвался, но занятъ ей одною.
Во слѣдъ за мной идите на базаръ,
Гдѣ мавры выставляютъ на продажу
Изящные художества предметы
И ткани драгоцѣнныя востока.
Сперва сандаліи вы изберите,
Защиту, украшенье ножки нѣжной;
Для одѣянья выберите послѣ
Ткань Индіи, блестящую, какъ снѣгъ
Вершины Этны, самой близкой къ солнцу, —
И пусть она, какъ утра благовонье,
Воздушно облекаетъ юныхъ членовъ
Строенье нѣжное. Пурпурный поясъ
Полосками протканый золотыми,
Тунику миловидно опояшетъ
Подъ цѣломудренною грудью. Мантью
Свѣтящимися тканую шелками,
Съ отливомъ блѣдно-алымъ, отберите, —
Пусть на плечѣ застежка золотая
Ея придержитъ складки. И запястья,
Которыми прекрасная рука
Охватится, — не позабудьте; также
Жемчужный и коралловый уборы,
Чудесные дары морской богини;
Пусть кудри обвиваетъ діадема,
Изъ дорогихъ составленная камней,
И пусть горитъ въ ней огненный рубинъ,
Лучами скрещиваясь съ изумрудомъ;
Прозрачнымъ облакомъ пусть покрывало
Весь лучезарный образъ обовьетъ,
И увѣнчаетъ миртовый вѣнецъ
Дѣвичества прекрасный образецъ.
Исполнится, о государь, какъ ты
Повелѣваешь, ибо это все
Готовое найдется на базарѣ.
И выведите изъ моихъ конюшенъ
Вы лучшаго коня; пусть свѣтлой мастью
Равняется онъ Фебовымъ конямъ.
Пурпурная на немъ попона будетъ,
А повода и сбруя изобильно
Украшены каменьемъ драгоцѣннымъ, —
Онъ королеву повезетъ мою;
Вы сами въ блескѣ рыцарства готовьтесь,
При звукахъ праздничныхъ роговъ, княгиню
Вести домой. О всемъ распорядиться
Теперь иду я: двое пусть изъ васъ
Послѣдуютъ за мной, а остальные
Меня дождитесь. — Глубоко сокройте
Въ душѣ, что слышали вы отъ меня,
Доколѣ устъ не развяжу вамъ я…
Что мы предпримемъ, скажи? Государи
Мирно покоятся, бросивъ вражду,
Чѣмъ мы заполнимъ досужее время
И безконечныхъ часовъ долготу?
Мукъ и надеждъ, и заботъ вереницы,
Мужу нужны для грядущей денницы.
Чтобы обузу сносить бытія
И неизмѣнность докучную дня,
Чтобъ въ освѣжающемъ вѣтра движеньи
Медленной жизни сносилось томленье.
Міръ благодатенъ! Какъ отрокъ прекрасный
Онъ отдыхаетъ надъ тихимъ ручьемъ;
Блещетъ полдневное солнце надъ нивой,
Рѣзвыя овцы пасутся игриво,
Сладко свирѣли его льется пѣнье.
Эхо холмовъ чутко вторитъ кругомъ;
Или задремлетъ подъ сумрака тѣнью
Онъ, усыпленный журчащимъ ручьемъ.
Но и войнѣ подобаетъ хваленье:
Двигаютъ войны судьбою людской;
Надо мнѣ жизни живучей стремленья,
Вѣчно я долженъ нестися въ смятеньи
Въ высь или въ глубь съ шаткой счастья волной;
Ибо мельчаетъ средь мира мужчина;
Отдыхъ досужій — отваги могила;
Только со слабыми друженъ законъ:
Все совершаетъ одинъ только онъ,
Сглаженный имъ цѣлый міръ покоренъ;
Но лишь въ войнѣ проявляется сила,
Все возвышаетъ она сверхъ мѣрила, —
Даже и трусу отвагу даетъ.
Не зримъ ли мы въ храмахъ амура кумиръ?
И не стремится ль къ прекрасному міръ?
Вотъ упованія! Вотъ опасенія! —
Царствуетъ тотъ, кто пріятенъ для зрѣнія L
Жизнью земной и любовь обладаетъ,
Мрачныя краски при ней выступаютъ.
Сладко обмануты годы счастливые
Милою дочерью пѣны волны;
Ей во все низкое, въ горько правдивое
Образы сновъ золотыхъ вплетены.
Пусть убираются весны цвѣтами,
Пусть увиваются нѣжно вѣнками
Юношей кудри! Пусть блещетъ прекрасное!!
Но болѣ зрѣлымъ годамъ надлежитъ
Болѣ степенному богу служить.
Дружной съ охотою, строгой Діанѣ
Въ дикую чащу спѣшимте вослѣдъ;
Боръ словно мракомъ полночнымъ одѣтъ;
Тамъ со скалы обрываются лани:
Ибо охота — подобіе брани,
Рѣзвая бога раздора жена.
Съ утра лучами подымешься рано;
Звонкихъ роговъ голоса веселѣй
Въ тихомъ безмолвьи долины туманной,
Горъ и ущелій, луговъ и полей.
Вялые члены расправишь живительно
Въ утренней, свѣжей струѣ прохладительной.
Или же ввѣримся мы вѣчно синей,
Вѣчно тревожной, мятежной богинѣ:
Манитъ зеркальной она пеленою
Насъ на безбрежное лоно свое,
Или построимъ надъ зыбкой волною
Мы для себя подвижное жилье.
Бездны хрустальной поверхность зеленую,
Кто корабельнымъ килемъ бороздитъ, —
Съ счастьемъ сдружится и міръ покоритъ, —
Нива тому безъ посѣва плодитъ.
Море есть поприще для упованій,
Царство оно прихотливыхъ удачъ;
Княземъ легко тамъ становится бѣдный,
И бѣднякомъ — всемогущій богачъ.
Какъ ураганъ съ быстротой помышленья
Въ мигъ обѣгаетъ компаса кружокъ,
Такъ тамъ причудливъ измѣнчивый рокъ,
Такъ совершаетъ кругъ счастья вращенье.
На морѣ волны на всемъ протяженьи,
На морѣ нѣтъ никакого владѣнья.
Не надъ одною лишь бездной морскою,
Гдѣ непрестанно мятется волна, —
И на землѣ, какъ ни твердо она
На вѣковѣчныхъ основахъ покоится,
Счастье превратно и лживо, какъ сонъ.
Сердце за новый сей миръ безпокоится,
Мнѣ не внушаетъ довѣрія онъ:
Хижины я бы не создалъ своей,
Огненной лавы гдѣ лился ручей.
Слишкомъ глубоко впилось озлобленіе,
Страшныя слишкомъ свершились дѣянія,
Имъ ни прощенія нѣтъ, ни забвенія!
Хоть не видалъ я еще окончанія,
Но сновидѣнья страшатъ меня вѣщія.
Отъ предсказанія я воздержусь;
Но мнѣ не нравятся тайны зловѣщія,
Этого брака безбожный союзъ,
Эти окольные страсти пути,
Это грабительства дерзкое дѣло.
Доброе дѣйствуетъ прямо и смѣло,
Злое лишь можетъ отъ злого взойти!
Стараго князя, — то каждый слыхалъ, —
Взята супруга насиліемъ тоже
На беззаконное брачное ложе, —
Ибо отецъ на нее посягалъ;
И прародитель на ложе разврата,
Съ яростью гнѣвной небеснаго грома,
Страшныхъ проклятій извергъ сѣмена.
Всѣмъ злодѣяніямъ этого дома
Ужасамъ всѣмъ, — гдѣ прибрать имена!
Было недоброе здѣсь начинанье,
Вѣрьте, недобрый конецъ подойдетъ:
Всякое бѣшеной злобы дѣянье
Въ мірѣ ярмо искупленья несетъ.
То не случайность, не жребій слѣпой,
Что столь неистово борются братья:
Матери чрево постигло проклятье —
Злобой дна разрѣшилась, враждой;
Но мое слово о томъ умолчитъ,
Ибо въ безмолвьи богъ мщенья творитъ.
Горе оплакать минута пробьетъ,
Лишь оно явится и подойдетъ.
Нѣтъ, то не онъ! — То вѣтеръ прошумѣлъ
И, шелестя, главой сосны играетъ.
Ужъ солнцу недалекъ въ пути предѣлъ,
Другъ друга вяло такъ часы смѣняютъ.
Невольно мною ужасъ овладѣлъ,
И мертвенная тишь меня пугаетъ, —
Нѣтъ никого, куда я ни взираю,
И безъ него въ боязни изнываю.
И словно слышится плотины вой
Надъ градомъ, гдѣ кишитъ толпа народа;
Я слышу, какъ вдали о брегъ морской
Неугомонныя дробятся воды.
Всѣ ужасы столпились предо мной,
Я такъ мала предъ мощностью природы!
И словно листъ оторванный, гонимый,
Теряюсь я въ дали необозримой.
Зачѣмъ изъ тихой кельи я бѣжала,
Гдѣ мнѣ жилось безъ грусти, безъ тревогъ!
Въ весельи сердце ничего не ждало, —
Такъ полевой струится ручеекъ.
Теперь объятья міра я познала,
И жизни волнъ умчалъ меня потокъ,
Всѣ узы прежнія я разорвала,
Клятвъ легкомысленныхъ залогу вняла.
Гдѣ былъ мой разсудокъ?
Что сдѣлала я?
Слѣпое ль безумье
Постигло меня?
Сорвавъ покрывало
Дѣвичества, я
За двери священныя кельи ступила!
Иль адова прелесть меня ослѣпила?
Я съ мужемъ бѣжала, —
Съ отважнымъ ушла похитителемъ я.
Приди, мой желанный!
О гдѣ ты, гдѣ медлишь? Подай освобожденье
Душѣ удрученной! Тоска, угрызенье
Снѣдаютъ меня, —
Мнѣ сердце утѣшитъ лишь близость твоя!
Но должно ль было мнѣ тому отдаться,
Кто въ мірѣ всемъ одинъ меня избралъ?
Не суждено мнѣ жизнью наслаждаться!
Отъ материнской груди оторвалъ
Меня злой жребій рано. Не раздаться
Покрову тайны, что меня скрывалъ.
Всего лишь разъ я мать свою видала,
И словно сонъ видѣнье то пропало!
Такъ въ тишинѣ взросла я блѣдной тѣнью,
Хоть былъ во мнѣ пылъ жизни молодой!
Вдругъ онъ предсталъ подъ монастырской сѣнью
Красою — богъ и мужествомъ — герой.
Не высказать въ словахъ то впечатлѣнье:
Изъ міра чуждаго пришелъ чужой,
И въ мигъ, какъ бы другъ друга вѣкъ любили, —
Союзъ мы неразрывный заключили.
Прости, о мать прекрасная, родная!
Удѣлъ свой самовластно избрала
Я, тайну времени опережая.
Насильственно судьба меня влекла, —
Богъ и сквозь замкнутыя двери вступитъ, —
Къ Персея башнѣ путь онъ отыскалъ.
Рокъ ни единой жертвы не уступитъ:
Прикована ль она къ твердынямъ скалъ,
Иль на Атласа вышину подъята, —
Ее и тамъ настигнетъ конь крылатый.
Ужъ я на прошлое не озираюсь,
Душа отчизны болѣ не зови!
Полна любовью, я любви ввѣряюсь, —
Гдѣ счастіе прекраснѣе любви?
Свой жребій я благословить готова,
Ужъ мнѣ не надо счастія другого:
Я ни отца, ни матери не знаю,
И если волей ихъ разлучена я
Съ тобою буду — знать ихъ не желаю!
Пусть тайной вѣчной буду я себѣ самой, —
Я для тебя живу, о, милый мой!
Чу, то голосъ дорогой!
Нѣтъ, то всплескъ волны морской, —
Моря дальній отголосокъ
И прибоя гулъ глухой.
Нѣтъ, то не былъ милый мой!
Горе, горе! Гдѣ онъ медлитъ?
Ужасъ мной овладѣваетъ!
Все садится
Солнце ниже! И пустыннѣй
Все пустыня! И на сердцѣ
Тяжко такъ. — Гдѣ медлитъ онъ?
Я за вѣрную ограду
Ужъ не выступлю изъ сада.
О! Каковъ былъ ужасъ мой,
Въ ближнюю когда я церковь
Трепетной вошла стопой;
Но меня съ таково силой
И отъ глубины души
Повлекло, когда въ тиши
Благовѣстъ къ часамъ раздался,
Предъ святыней преклониться
И Пречистой помолиться!
Не могла я устоять.
Если кто меня подслушалъ?…
Много недруговъ на свѣтѣ
И невиннаго душою,
Средь юдоли сей земной,
Всюду ждутъ коварства сѣти.
Это все мнѣ уяснилось
Съ той поры, когда простилась
Я съ обителью святой
И преступно породнилась
Съ человѣческой толпой.
Тамъ, гдѣ князя погребенья
Совершилось торжество,
Понесла я искупленье
Дерзновенья своего.
Спасъ меня лишь Богъ единый
Тамъ, когда меня подмѣтилъ
Незнакомецъ молодой.
Пламенными онъ очами,
Пронизавъ меня насквозь,
Глубоко глянулъ мнѣ въ душу:
При одномъ воспоминаньи
И теперь трепещетъ грудь,
Какъ, въ вины своей сознаньи,
Милому теперь въ глаза
Я осмѣлюся взглянуть.
Въ саду голоса!
То онъ, мой желанный!
Онъ самъ! Не обманетъ
Ужъ призракъ мой слухъ.
Все ближе, слышнѣе! —
Въ его объятья!
Къ нему на грудь!
Что вижу! Горе мнѣ!
Прекрасная, — не бойся!
Оружья вашего суровый видъ
Смущаетъ дѣву нѣжную. — Назадъ!
Въ почтительномъ сокройтесь отдаленьи.
О, не страшися! Милая стыдливость
И красота — священны для меня.
Гдѣ ты была? Божественная ль сила
Тебя такъ долго отъ меня скрывала?
Я за тобой слѣдилъ, тебя искалъ
Повсюду я. Во снѣ и на яву
Единой ты была моей мечтою
Съ тѣхъ поръ, когда, какъ ангела видѣнье,
На торжествѣ печальномъ погребенья
Тебя узрѣлъ впервые я. — Не видѣть
Ты не могла, съ какою силой мною
Ты овладѣла; огненные взоры.
Рука, дрожавшая въ твоей рукѣ,
И лепетъ устъ — все выдало меня, —
Признанья смѣлаго не допускали
Величіе и святость тѣхъ мгновеній.
Святое возношеніе литургіи
Меня къ молитвѣ призывало, но
Когда съ колѣнъ поднявшись, взоры я
Скорѣе устремилъ къ тебѣ, — была
Ты далеко отъ глазъ моихъ, но сердце
Мое со всѣми силами его,
Могущественнымъ ты очарованьемъ
Съ собою увлекла. И съ дня того
Неутомимо я ищу тебя
Повсюду, — у воротъ дворцовъ и храмовъ,
Въ мѣстахъ общественныхъ и сокровенныхъ.
Вездѣ, гдѣ только можетъ показаться
Невинная краса — живую сѣть
Я сыщиковъ разставилъ, — но безплодны
Всѣ оставалися мои старанья;
Какъ одного изъ сыщиковъ моихъ
Вниманіе, увѣнчанное счастьемъ,
Руководимое какимъ-то богомъ,
Сегодня, наконецъ, въ сей ближней церкви
Тебя открыло.
Я опять съ тобою!
Скорѣе тѣло духъ покинетъ мой,
Чѣмъ мы разстанемся. Теперь съ судьбою
Завистливой вступлю я смѣло въ бой.
И случаемъ воспользуюсь немедля.
И такъ своей супругой называю
Тебя отнынѣ я, при этихъ всѣхъ
Свидѣтеляхъ, и рыцарскую руку
Въ залогъ того тебѣ я подаю.
Развѣдывать не буду я, кто ты, —
Я лишь твое отъ твоего желаю,
Не вопрошая болѣ ни о чемъ;
Что духъ твой непороченъ, какъ рожденье, —
Внушилъ мнѣ первый взоръ твоихъ очей,
И будь ты низшаго происхожденья,
Ты все бъ была любовію моей!
Свободу выбора утратилъ я.
И дабы вѣдала ты, что воленъ
Я въ дѣйствіяхъ своихъ и высоко
Стою довольно въ мірѣ, чтобъ тебя
Къ себѣ рукою сильной приподнять —
Тебѣ назвать мое лишь надо имя:
Донъ-Цезарь я, и въ городѣ Мессинѣ
Нѣтъ высшаго надъ мною никого.
Молчанье скромное и изумленье
Твое хвалю: стыдливое смиренье
Есть прелести вѣнецъ, и красота
Себѣ самой невѣдома всегда
И силы собственной своей страшится.
Теперь иду, — а ты побудь одна;
Отъ страха да опомнится твой духъ;
Все новое пугаетъ, даже — счастье.
Моя невѣста и княгиня ваша
Она отнынѣ, — ей воздайте честь!
Пусть черезъ васъ увѣдаетъ она
Величье положенья своего.
Сюда я самъ за ней вернуся вскорѣ,
Какъ подобаетъ ей и мнѣ пристойно.
Слава! Прекрасная
Дѣва! Владычица!
Твоя и побѣда,
Твой и вѣнецъ:
Ты сохраненіе
Рода сего,
Будущихъ витязей
Матерь цвѣтущая, слава тебѣ!
Трижды хвала тебѣ!
Счастья примѣтою
Входишь, счастливая,
Въ богохранимый, счастливый ты домъ,
Гдѣ увиваются славы вѣнки,
И переходитъ чредой неизмѣнною
Къ внуку отъ прадѣда скипетръ златой.
Милый приходъ твой
Радость доставитъ
Дома Пенатамъ
Вышнимъ, степеннымъ,
Древнимъ и чтимымъ;
А на порогѣ
Встрѣтитъ цвѣтущая Геба тебя,
И златокудрая
Встрѣтитъ Викторія
Та, что надъ дланью отца распростерла
Побѣдоносныя крылья свои!
Не переводится
Прелесть вѣнчанная
Въ племени этомъ,
И уступаетъ
Поясъ красы
И покрывало стыдливости дѣвственной
Одна, умирая, княгинѣ другой, —
Высшей красой
Взоръ мой плѣняется:
Въ дочери пышно цвѣтокъ распускается.
Пока еще въ матери онъ не отцвѣлъ.
Горе мнѣ! Кому въ объятья
На бѣду досталась я!
Руки эти
Въ цѣломъ свѣтѣ
Всѣхъ ужаснѣй для меня
Мнѣ теперь понятно стало,
Почему необъяснимый
Ужасъ мной овладѣваетъ,
Лишь при мнѣ упоминаютъ
О зловѣщемъ родѣ ихъ;
Этотъ родъ въ свирѣпой распрѣ,
Ненавидя истребляетъ
Членовъ собственныхъ своихъ!
Содрагаясь, я слыхала
О змѣиной злобѣ братьевъ,
И теперь ужасный жребій.
Беззащитную, меня
Вовлекаетъ въ ту пучину
Злополучья и вражды.
Обладателю власти и счастьемъ богатому
Я завидую сыну боговъ!
Все, что цѣннѣе — его достоянье.
Онъ отъ всего, что считается смертными
Добрымъ, прекраснымъ, достойнымъ возвышеннымъ,
Лучшій срываетъ цвѣтокъ.
И рыбакъ-водолазъ изъ жемчужинъ чистѣйшую
Выбираетъ въ награду себѣ,
Прибыли добытой общими силами,
Главная доля идетъ повелителю.
Жребій добычу раздѣлитъ межъ слугами,
Лучшее жъ онъ изберетъ.
И еще обладаетъ однимъ онъ сокровищамъ.
Пусть заберетъ онъ всѣ блага земли, —
Я лишь въ единомъ ему позавидую,
Въ томъ, что изъ женъ за собою уводитъ онъ
Лучшій цвѣтокъ, наши взоры плѣняющій,
Имъ обладая одинъ.
Среди сумрака ночи съ мечемъ нападающій
На прибрежныя скалы корсаръ,
Женъ и мужей за собой увлекающій,
Жажду страстей утолить порывается,
Высшей красы не дерзнетъ лишь коснуться онъ —
Ей обладаетъ лишь царь.
Но теперь надлежитъ сторожить намъ преддверіе
И священнаго крова порогъ,
Чтобы не выдать сей тайны невѣрному
И заслужить похвалу побѣдителя,
Нашему ввѣрилъ который храненію
Свой драгоцѣннѣйшій хладъ.
Вотъ, наконецъ, насталъ давно желанный
И жданный съ давнихъ поръ счастливый день, —
Сердца дѣтей соединились такъ же,
Какъ я легко соединяю руки,
И сердце матери впервые можетъ
Въ кругу семейномъ радостно раскрыться.
Далеко грубая толпа чужихъ
Свидѣтелей, которые межъ насъ,
Готовые къ сраженью, становились;
Мой слухъ ужъ не пугаетъ лязгъ оружья.
Какъ совъ ночныхъ отродье, темнымъ роемъ
День омрачивъ, взлетаетъ съ пепелища,
Гдѣ долгіе оно гнѣздилось годы,
Лишь возвращаются съ веселымъ кликомъ
Назадъ давно изгнанные жильцы
И радостно къ постройкѣ приступаютъ, —
Такъ ненависть старинная, ропща,
Сквозь эти двери улетаетъ въ адъ
Со спутниками мрачными своими:
Смотрящимъ изъ-подлобья подозрѣньемъ,
И косоглазымъ недоброжеланьемъ,
И блѣднолицей завистью. И вотъ
Вступаютъ, улыбаясь, вслѣдъ за миромъ
Довѣріе и доброе согласье. —
Но этотъ день счастливый подарилъ
Не только братомъ каждаго изъ васъ,
Онъ также и сестру вамъ даровалъ.
Дивитесь вы? Глядите съ изумленьемъ
Вы на меня? да, сыновья мои!
Прервать молчаніе настало время
И я сорву печать съ глубокой тайны,
Что долго это всѣхъ была сокрыта.
И дочь я вашему отцу родила, —
Еще есть младшая у васъ сестра, —
Сегодня вы обнимите ее.
Что говоришь ты? Есть сестра у насъ,
И ничего о ней не знали мы?
Слыхали, правда, въ раннемъ дѣтствѣ мы
О томъ, что родилась у насъ сестра,
Но смерть ее, гласило такъ сказанье,
Еще постигла въ колыбели.
Лжетъ
Жива!
Жива!
И ты объ этомъ умолчала намъ?
Въ своемъ молчаньи я вамъ дамъ отчетъ;
Услышьте, что во время оно было
Посѣяно и что теперь созрѣло
Къ счастливой жатвѣ. — Были вы еще
Лишь отроками нѣжными, но насъ
Разъединялъ уже раздоръ плачевный
И горестью обременялъ сердца
Родителей. О, да не возвратится
Во вѣкъ та злополучная вражда!
И вотъ однажды вашему отцу
Чудесный сонъ приснился. Видѣлъ онъ,
Что изъ его супружескаго ложа,
Вѣтвями тѣсно межъ собой сплетаясь.
Два дерева лавровыхъ выростали,
Межъ ними распускалася лилея.
Она воспламенилась вдругъ, — огонь
Густую листву и стропила кровли
Объялъ, распространяяся все болѣ,
И вмигъ огромный пламенный потокъ
Весь домъ со страшнымъ трескомъ поглотилъ.
Видѣньемъ необычнымъ устрашенный,
Потребовалъ отецъ нашъ объясненья
У своего оракула, араба
Звѣздогадателя; къ нему онъ сердцемъ
Привязанъ болѣ былъ, чѣмъ я бъ желала;
И тотъ арабъ истолковалъ: когда бы
Я разрѣшилась дочерью, — она
Обоихъ сыновей ему убила бъ,
И весь бы родъ погибъ черезъ нее.
И дочерью я разрѣшилась, но
Жестокое отецъ далъ повелѣнье:
Новорожденную немедля бросить
Въ морскія волны. Умыселъ кровавый
Я устранила: вѣрнаго слуги
Безмолвная услуга сохранила
Мнѣ дочь мою.
О, будь благословенъ
Тотъ, кто помогъ тебѣ. У материнской
Любви въ рѣшимости нѣтъ недостатка!
Меня не только голосъ материнской
Любви спасти младенца побуждалъ:
Когда сей дочерью Всевышній лоно
Мое благословилъ, имѣла тоже
Чудесное во снѣ я откровенье.
Богамъ любви подобное красою
Приснилось мнѣ играющее въ травкѣ
Дитя; и свѣжую держа добычу
Въ кровавой пасти, вышелъ левъ изъ лѣса
И выронилъ, ласкался, ее
Ребенку на колѣни. И орелъ,
Держа въ когтяхъ дрожащаго козленка,
Слетѣвъ къ младенцу съ вышины, предъ нимъ
Свою добычу ласково сложилъ;
И оба, — и орелъ, и левъ, — смиренно
У ногъ дитяти рядомъ пріютились.
Значенье сна того мнѣ объяснилъ
Одинъ монахъ, богоугодный мужъ,
Который сердцу подавалъ совѣтъ
И утѣшеніе въ земной печали.
Вотъ какъ монахъ мой сонъ истолковалъ мнѣ:
"Я разрѣшуся дочерью; она
"Мнѣ сыновей враждующія души
"Соединитъ въ любви горячій пламень.
Я тѣ слова въ своемъ сложила сердцѣ
И, Богу правды довѣряя болѣ,
Чѣмъ богу лжи, спасла залогъ моей
Надежды, — эту дочь благословенья,
Обѣщанную Господомъ мнѣ дочь,
Которая должна была служить
Орудьемъ мира, если бъ вашъ раздоръ
Усилился, все болѣ разростаясь.
Нѣтъ! узъ любви сестрѣ уже не надо
Сплетать, — она лишь крѣпче свяжетъ ихъ.
И вотъ, ее воспитывали тайно
Въ чужихъ рукахъ, вдали отъ глазъ моихъ,
Въ сокрытомъ мѣстѣ — даже въ лицезрѣньи
Возлюбленнаго образа ея
Себѣ отказывала я, боясь
Суроваго отца: его глодалъ
Мятежный недовѣрія недугъ,
И въ мрачномъ подозрѣніи разставилъ
Онъ сыщиковъ на всѣхъ моихъ путяхъ.
Но тихій гробъ три мѣсяца отца
Скрываетъ. — Что-жъ, о мать, тебѣ мѣшало
Давно сокрытую ко свѣту вызывать
И наши тѣмъ порадовать сердца?
Что кромѣ вашей злополучной распри,
Которая съ неугасимой злобой
Надъ свѣжею могилою отца
Зажглась, мѣшая примириться вамъ!
Могла ли я сестру поставить вашу
Между мечей свирѣпо обнаженныхъ?
Могли ли голосъ матери услышать
Вы въ этой бурѣ? Можно ль было мнѣ
Сей мира дорогой залогъ, моихъ
Надеждъ священный и послѣдній якорь,
Подвергнуть злобѣ ненависти вашей?
Сперва по братски были вы должны
Сносить другъ друга, чтобы я могла,
Какъ примиренья ангела, ее
Поставить между вами. Нынѣ это
Возможно, и я къ вамъ ее веду.
Я стараго слугу уже послала
И ежечасно жду его прихода;
Изъ тихаго убѣжища ее
Онъ къ материнской груди возвратитъ
И въ ваши братскія вернетъ объятья.
И не одну ее ты заключишь
Въ объятья материнскія сегодня:
Ужъ всѣми входами вступаетъ радость
И, оживая, замокъ опустѣлый
Цвѣтущей прелести даетъ пріютъ.
Узнай же и мою, о матерь, тайну!
Ты мнѣ сестру даришь — тебѣ за то
Вторую, милую, я дочь дарую;
Благослови же сына твоего, —
Я этимъ сердцемъ выбралъ и обрѣлъ
Ту, что мнѣ будетъ спутницею жизни.
Еще не закатится это солнце
И не погаснетъ этотъ день еще,
Когда супругу Дона-Мануила
Я приведу, о мать, къ твоимъ ногамъ!
Мой первенецъ, въ свои объятья рада
Принять я ту, которой счастливъ ты.
Пусть на путяхъ ея цвѣтетъ отрада,
И пусть всѣ жизни лучшіе цвѣты
За то отнынѣ сына украшаютъ,
Что матерь лучшимъ онъ вѣнцомъ вѣнчаетъ!
Не расточай лишь первенцу, о мать,
Всю полноту твоихъ благословеній.
Любовью если благодать дается,
Такую жъ дочь я привожу тебѣ!
Она тебя достойна; чрезъ нее
Постигъ я чувство новое любви.
Еще не закатится это солнце
И не погаснетъ день, когда Донъ-Цезарь
Тебѣ свою супругу приведетъ!
Всесильная любовь! Какъ божество,
Воистинно, царишь ты надъ сердцами!
Себѣ ты покоряешь естество,
Вселяешь миръ межъ смертными врагами!
Нѣтъ жизни въ томъ, что твоего величья
Не признаетъ. Духъ брата непреклонный
И необузданный ты побѣдила!
Теперь въ твое я вѣрю сердце; къ братской
Тебя груди съ надеждой прижимаю.
Нѣтъ недовѣрья, коль любовь позналъ ты.
Благословенъ будь трижды, за разъ
Разсѣявшій бъ столь тяжко удрученной
Душѣ моей тревожныя заботы.
Покоится на непоколебимыхъ
Столбахъ мой родъ. Теперь въ неизмѣримость
Временъ покойнымъ духомъ я взираю.
Еще вчера, подъ вдовьимъ покрываломъ,
Я словно отчужденная была
Среди чертоговъ этихъ запустѣлыхъ —
Бездѣтна, одинока, а сегодня
Я въ блескѣ юности вокругъ себя
Увижу трехъ цвѣтущихъ дочерей! —
Изъ всѣхъ, когда либо рождавшихъ женъ,
Найдется ль мать счастливая одна,
Которая бъ со мной сравнялась въ славѣ?
Но у какихъ сосѣднихъ государей
Тѣ царственныя дочери цвѣтутъ!
И какъ понынѣ никогда о нихъ
Я не слыхала? Ибо недостойно
Не могутъ сыновья мои избрать!
О, лишь сегодня не приподымай
Покрова ты со счастья моего:
Настанетъ день и все разоблачится:
Тебѣ сама себя невѣста явитъ.
О, убѣдись! она тебя достойна!
Самоувѣренный, упорный духъ
Отца я узнаю въ тебѣ, мой сынъ!
Онъ, не высказываясь, хоронилъ
Свои рѣшенья въ сердцѣ неприступномъ, —
Охотно краткій срокъ тебѣ дарую.
Но, сынъ мой, Цезарь, я не сомнѣваюсь,
Дочь царскую мнѣ нынѣ назоветъ.
Мнѣ не привычно въ помыслахъ своихъ
Таинственно скрываться. Это сердце
Открыто, ясно, какъ мое чело;
Но то, что нынѣ ты узнать желаешь,
Позволь, о мать, признаться откровенно,
О томъ я самъ себя не вопрошалъ.
И вопрошаютъ ли, откуда солнца
Небесный пламенѣющій огонь?
Отъ свѣта свѣтъ его проистекаетъ,
И, самъ самимъ собою освѣщенъ,
Вселенную собой онъ озаряетъ.
Я въ очи ясныя ея глядѣлъ
И въ нихъ всю глубину души узрѣлъ, —
По бѣлизнѣ я жемчугъ оцѣняю, —
Но какъ назвать ее — того не знаю!
Какъ, сынъ мой, Цезарь? Объясни мнѣ это.
Внялъ первому могучему ты чувству,
Какъ Божью гласу, слишкомъ торопливо.
Поступка пылкаго ждать отъ тебя,
А не безумно-дѣтскаго могу я.
Что выборъ твой руководило?
Выборъ?
Иль выборъ то, когда созвѣздій властью
Въ часъ роковой настигнутъ человѣкъ?
Я не ходилъ на поиски невѣсты:
Такая суетная мысль на умъ
Мнѣ не пришла бъ среди чертога смерти
Ее нашелъ я тамъ, но не искалъ.
Я къ женскому тогда былъ равнодушенъ,
Болтливому, пустому, поколѣнью;
Какъ божество тебя я почитаю
И не встрѣчалъ похожей на тебя.
Печальное отца шло отпѣванье;
По мудрому велѣнью твоему,
Ты знаешь, мы присутствовали тамъ
Переодѣтые, съ толпой смѣшавшись,
Чтобъ нашей распри дикій произволъ
Не нарушалъ величья торжества.
Завѣсами чернѣлъ обширный храмъ,
И двадцать изваяній окружали
Алтарь, держа свѣтильники въ рукахъ;
Гробъ возвышался передъ нимъ подъ чернымъ
Покровомъ съ бѣлымъ посреди крестомъ;
А на покровѣ гробовомъ лежали
Самодержавья скипетръ и вѣнецъ,
Златыя шпоры, — рыцаря убранство,
И на алмазной перевязи мечъ.
И все лежало ницъ благоговѣйно,
Какъ въ тишинѣ, съ возвышеннаго клира,
Вдругъ загремѣлъ невидимый органъ
И стоголосное раздалось пѣнье.
Еще звучали хоры; погружаться
Сталъ тихо гробъ и съ нимъ его помостъ,
Въ подземномъ мірѣ исчезая; но
Широко разостлавшійся покровъ
Завѣшивалъ сокрытый зѣвъ могилы;
И на землѣ земныя украшенья,
Нисшедшему не слѣдуя, остались *),
И съ пѣніемъ, на крыльяхъ серафима,
Освобожденная душа умчалась,
На небеса, на лоно Милосердья.
Все это, мать, я въ точномъ изложеньи
Тебѣ на память привожу, дабы
Ты убѣдилась, — было ли въ тотъ часъ
Желаніе земное въ этомъ сердцѣ.
И этотъ мигъ торжественный и важный
Руководитель дней моихъ избралъ,
Чтобы любви согрѣть меня лучомъ.
Какъ все это случилося, — о томъ
Я самъ себя напрасно вопрошалъ.
- ) Здѣсь описанный способъ погребенія Шиллеръ видѣлъ въ церкви Лудвигсбургскаго замка (близъ Штутгарта), присутствуя на похоронахъ герцога Карла Виртемберсскаго въ 1793 году. Примѣчаніе переводчика.
ИЗАБЕЛЛА.
Договори! пусть все услышу я.
Откуда, какъ явилася она, —
О томъ не спрашивай. Лишь только взоръ я
Возвелъ, — она со мной стояла рядомъ;
И эта близость тайно охватила
Съ чудесной силой внутренній мой міръ.
Ни прелесть милая ея ланитъ,
Ни красота волшебная улыбки,
Ни даже станъ богини стройный, гибкій, —
Но сокровѣннѣйшая жизнь ея
Таинственной своею глубиною
Могущественно овладѣла мною.
Съ ея душой безъ словъ душа моя
Незримой силою очарованья
Сливалася въ единое дыханье, —
Хоть для меня была она чужой,
Но тайно мы сроднились межъ собой.
Нашептывалъ мнѣ голосъ сокровенный —
Она, — или никто во всей вселенной!
То лучъ любви, божественный, святой,
Во глубину души онъ проникаетъ
И въ мигъ одинъ ее воспламеняетъ.
Сердца сродняются между собой,
Не разбирая, безъ сопротивленья, —
И человѣкъ того не разрываетъ,
Что соплелось по Божьему велѣнью.
Согласенъ съ братомъ, славлю я его, —
Мою же участь вамъ онъ излагаетъ
И покрывало тайное срываетъ
Съ невидимаго чувства моего.
Ведетъ своей свободною дорогой
Судьба отнынѣ сыновей моихъ.
Съ горы низринувшись, потокъ могучій
Самъ путь себѣ проложитъ и русло;
На ложе, отведенное ему,
Разумнымъ умысломъ онъ не взираетъ;
И такъ, отнынѣ преклоняюсь я
Передъ десницею, которой Богъ
Руководилъ судьбой семьи моей!
Сердца моихъ обоихъ сыновей —
Надеждъ и упованій мнѣ залогъ:
Подобны ихъ высокому рожденью,
Возвышенны ихъ мысли и стремленья.
Но вотъ, назадъ вернулся добрый рабъ мой.
О вѣрный мой Діего, ближе, ближе!
Гдѣ, гдѣ дитя мое? — Они все знаютъ!
Нѣтъ тайнъ здѣсь болѣ. — Гдѣ она? — Скажи!
Ужъ болѣ не скрывай ее! Готовы
Мы радость высшую перенести.
Приди, приди! Но что же это! — Какъ?
Ты медлишь? Ты молчишь? Твои глаза
Недоброе мнѣ предвѣщаютъ! Что
Съ тобой? — Скажи! Мной ужасъ овладѣлъ! —
Гдѣ Беатриче?
Беатриче!
Стой!
Гдѣ Беатриче? Страхъ сковалъ мнѣ душу!
Она не слѣдуетъ за мной. Тебѣ
Не привожу я дочь твою.
Но что
Случилось? Ради всѣхъ святыхъ, скажи!
Гдѣ? гдѣ сестра? Несчастный, — говори!
Она украдена! Ее корсары
Похитили. О, если бъ никогда
Не видѣлъ дня я этого!
Мужайся,
О мать моя!
Будь мужественна, мать!
И выслушай, собою овладѣвъ!
Какъ ты велѣла, скоро я собрался
Въ послѣдній разъ идти въ тотъ монастырь,
По той же, часто пройденной дорогѣ, —
На легкихъ крыльяхъ радости туда
Я направлялся…
Къ дѣлу!
Говори!
Когда же въ хорошо знакомый дворъ
Обители, гдѣ часто ужъ бывалъ,
Вступилъ я, съ нетерпѣньемъ вопрошая
О дочери твоей, — то прочиталъ
Я въ каждомъ взорѣ страхъ. И, ужасаясь,
Ужасное услышалъ я.
И мавры,
Ты говоришь, похитили ее?
Кто видѣлъ мавровъ? — есть ли очевидецъ?
Неподалеку отъ монастыря
Примѣтили въ заливѣ мавританскій
На якорѣ разбойничій корабль.
Въ заливахъ этихъ много кораблей
Спасается отъ гнѣва урагана, —
Но гдѣ корабль?
Сегодня утромъ въ море
Подъ всѣми парусами онъ умчался
И виденъ былъ вдали.
Не слышно ли
И о другомъ какомъ-либо разбоѣ?
Добычи скудной маврамъ недовольно.
Быковъ, которые паслися тамъ,
Насиліемъ угнали стадо.
Какъ
Могли разбойники тайкомъ похитить
Надежно скрытую въ монастырѣ?
Не трудно въ монастырскій садъ проникнуть —
Черезъ ограду лѣстницей висячей.
Но какъ могли они вломиться въ кельи?
Суровому уставу подлежатъ
Смиренныя монахини.
Обѣтомъ
Еще не связанная никакимъ,
Она бродить могла и на свободѣ.
И часто пользовалася она
Своей свободой? Вотъ, что мнѣ скажи!
Садовой тишины искала часто
Она; но лишь сегодня не вернулась,
Грабежъ, ты говоришь? Когда доступна
Была разбойнику она, то такъ же
Сама бѣжать была свободна.
Это
Насилье! Это дерзостный грабежъ!
Не можетъ дочь моя, долгъ позабывъ.
Увлекшись, съ похитителемъ бѣжать!
Донъ-Мануилъ! Донъ-Цезарь! Я сестру
Надѣялась вамъ привести, а нынѣ
Сама ея освобожденьемъ буду
Обязана рукамъ геройскимъ вашимъ.
Сыны мои! Возстаньте въ вашей силѣ!
Не попустите вы, чтобы сестра
Добычей вора наглаго была. —
Къ оружію! Снастите корабли!
Весь берегъ обыщите! за корсаромъ
По всѣмъ морямъ гонитесь! — Завоюйте
Себѣ сестру!
Прости, я полечу
На поиски и да свершится месть!
Когда, сказалъ ты, скрылася она?
Она сегодня, утромъ, лишь исчезла.
И Беатриче дочь твою зовутъ?
Такъ имя ей. Не спрашивай! Спѣши.
Еще одно, о мать, дай мнѣ узнать…
Спѣши на подвигъ, съ брата взявъ примѣръ!
Въ которой сторонѣ, я заклинаю…
Взгляни на эти слезы, этотъ ужасъ!
Въ которой сторонѣ ее ты скрыла?
Сохраннѣе быть не могла она
И подъ землею!
О, теперь внезапно
Боязнь и страхъ овладѣваютъ мною!
Страхъ, отчего? Скажи, что знаешь ты?
Невольный я сообщникъ похищенья.
Несчастный! что случилося? открой!
Я отъ тебя, владычица, то скрылъ,
Чтобъ сердце материнское твое
Не удручить заботою. Когда,
Въ день погребенья князя, весь народъ,
До новизны охотный, повалилъ
На торжество печальное, — проникла
За стѣны монастырскія молва, —
И дочь твоя мольбою неотступной
Меня просила дать ей поглядѣть
На это зрѣлище. И я, несчастный,
Не устоялъ передъ ея мольбами, —
Подъ одѣяньемъ траурнымъ она
Была свидѣтельницею обряда;
И тамъ въ толпѣ, которая со всѣхъ
Сторонъ нахлынула, я опасаюсь,
Разбойника глаза могли ее
Подмѣтить, ибо красоту ея
Не скроетъ никакое покрывало.
Слова блаженныя! Вольнѣе сердцу!
То не она! Къ ней это не подходитъ.
Старикъ безумный! такъ мнѣ измѣнилъ ты?
Владычица! я думалъ, что хорошій
Предпринималъ поступокъ. Въ томъ желаньи
Я видѣлъ гласъ природы, силу крови;
Казалось мнѣ, что дочь твою влечетъ
На гробъ отца таинственною силой
Предчувствіе, по повелѣнью неба.
Исполнить долгъ благочестивый я
Ей не мѣшалъ; и вотъ лишь изъ благого
Намѣренья, — я злое совершилъ.
Чтожъ медлю я, сомнѣньемъ страшнымъ мучась?
Скорѣй все разузнаю и увѣрюсь!
Повремени, Донъ-Мануилъ, сейчасъ
Я за тобой иду.
За мной не слѣдуй!
Прочь! Чтобы никто не слѣдовалъ за мной!
Что съ братомъ? Мать, скажи мнѣ?
Я его
Не узнаю теперь; его совсѣмъ
Не узнаю.
Я возвращаюсь, мать!
Въ пылу горячемъ рвенья позабылъ
О признакахъ спросить я, по которымъ
Сестру утраченную отыскать;
И какъ слѣды ея найти, пока
Не вѣдаешь той мѣстности, откуда
Разбойники похитили ее,
Въ какомъ монастырѣ ее ты скрыла?
Святой Цециліи онъ посвященъ
И прячется за боромъ, что по склонамъ
Отлогимъ Этны стелется, подобно
Убѣжищу безмолвному тѣней.
Развеселись! Сынамъ своимъ довѣрься!
Я дочь верну тебѣ, хотя бъ пришлось
Всѣ земли обыскать и всѣ моря.
Одно лишь, мать, меня заботитъ: я
Невѣсту подъ чужой покинулъ стражей.
Тебѣ одной залогъ сей ввѣрю я;
Къ тебѣ ее пришлю я; въ часъ свиданья,
Близъ сердца нѣжнаго въ груди ея,
Забудешь ты и скорби и страданья.
Доколѣ будетъ съ той же прежней властью
Проклятье тяготѣть надъ кровлей сей?
Все тою же играетъ злобной страстью
Лукавый рокъ надеждою моей.
До пристани ужъ было недалеко,
Ужъ ввѣрилась мечтѣ счастливой я;
Дремалъ, казалось, ураганъ жестокій,
И берегъ радостно манилъ меня
Къ себѣ, въ лучахъ заката догорая,
Вдругъ разразилась буря роковая,
И съ волнами опять борюся я!
Оба хора. Потомъ Беатриче,
(Хоръ Донъ-Мануила вступаетъ праздничнымъ шествіемъ, украшенный вѣнками, сопровождая вышеописанные брачные дары.)
(Хоръ Донъ-Цезаря хочетъ загородитъ емувходъ).
Ты лучше бы мнѣ путь не заграждалъ.
Да, если бъ лучшій этого желалъ.
Ты лишній здѣсь и могъ бы то понять.
На зло тебѣ останусь здѣсь стоять.
Здѣсь я стою. Кто отстранитъ меня?
Здѣсь власть моя, съ тобой сражуся я
Мой вождь прислалъ меня — Донъ-Мануилъ.
Мой господинъ велитъ, чтобъ я здѣсь былъ.
Старѣйшему братъ меньшій уступаетъ.
Тотъ властелинъ, кто первый обладаетъ.
Прочь, ненавистный, отступи предъ нами!
Сперва съ тобой помѣримся мечами.
Дерзнешь ты всюду встать передо мной?
Гдѣ захочу, тамъ встрѣчуся съ тобой!
Что ты допрашиваешь, охраняешь?
Что ты допрашиваешь, запрещаешь?
Я не къ отвѣту всталъ передъ тобой!
И словомъ я тебя не удостою!
Достоинъ почитанья возрастъ мой!
Я въ мужествѣ равняюся съ тобой!
О горе мнѣ! зачѣмъ тѣ люди здѣсь?
Что мнѣ твой гордый видъ и эта спѣсь!
Тотъ лучшій князь, кому я покорился!
О горе, если бъ онъ теперь явился!
Ты лжешь! славнѣй Донъ-Мануилъ во всемъ!
Всегда побѣда за моимъ вождемъ!
Сейчасъ онъ будетъ здѣсь, настало время!
Когда бъ не миръ, ты несъ бы кары бремя!
Не миромъ, нѣтъ, ты страхомъ побѣжденъ.
О! будь за сотни миль отсюда онъ.
Не взоръ твой наглый — страшенъ мнѣ законъ!
Ты въ этомъ правъ, — защита труса онъ.
Начни, я за тобой!
Мечъ обнаженъ!
Они схватились, блещутъ ихъ мечи!
Остановите вы его, о силы
Небесныя! Преграды появитесь
И на пути сѣтями оплетитесь
И путами вокругъ его вы ногъ,
Дабы сей мигъ настичь его не могъ!
Вы, ангелы, вы всѣ, которыхъ я
Молила привести его сюда,
Мольбы мои и просьбы обманите:
Подалѣе, подалѣе теперь
Его шаги отсюда отклоните!
Что вижу я? — Ни съ мѣста!
Наступай!
Рази его!
Ни съ мѣста!
Это — князь!
Миръ! — это братъ.
Я положу на мѣстѣ
Того, кто, хоть моргнувъ одной рѣсницей,
Дерзнетъ раздоръ продолжить и грозить
Противнику! — Въ умѣ ли вы? Какой
Васъ демонъ подстрекаетъ раздувать
Старинной распри пламя? Между нами,
Князьями вашими, она навѣки
Прекращена. Кто началъ ссору? Знать
Хочу я, говорите!
Здѣсь стояли
Они.
Пришли они…
Ты говори!
Пришли съ дарами брачными сюда
По твоему, о князь, мы повелѣнью.
Ты видишь, разодѣты, какъ на праздникъ
И вовсе не готовые къ войнѣ;
Ввѣряясь клятвенному договору,
Брели мы мирно нашею дорогой
И злого ничего не замышляли;
Какъ здѣсь, расположась враждебнымъ станомъ,
Они намъ входъ упорно заградили.
Безумные! Ужели ни одно
Убѣжище отъ ярости слѣпой
И дикой вашей не ограждено?
И даже въ сокровенный сей. пріютъ
Невинности нарушить миръ его
Врывается раздоръ вашъ?
Отступи!
Здѣсь тайны есть, которыя не терпятъ
Присутствія отважности твоей.
(Замѣтивъ его нерѣшительность).
Назадъ! Такъ чрезъ меня повелѣваетъ
Тебѣ твой господинъ, затѣмъ, что нынѣ,
Одно мы сердце и одна глава,
Его велѣнье тоже и мое.
Иди!
А ты — ты оставайся здѣсь
И входъ оберегай.
Что предпринять?
Согласны, правда, межъ собой князья;
Въ вождей верховныхъ ссоры и раздоръ
Мѣшаться съ хлопотливостью незванной
Невыгодно, а часто и опасно.
Когда властитель распрей утомленъ,
Скорѣй на простодушнаго слугу
Вины онъ сбрасываетъ плащъ кровавый
И безъ труда самъ остается чистъ;
И такъ, пускай князья мирятся сами,
Для насъ же выгоднѣй повиноваться.
Ты здѣсь. Опять со мною ты. Жестокій!
Томилась долго, долго я, добычей
Всѣхъ ужасовъ и страха. Но довольно
О томъ! — Ты мой. — Въ твоихъ объятьяхъ милыхъ
Защита и охрана это всѣхъ
Опасностей. Идемъ. Ихъ нѣтъ! Мы можемъ
Бѣжать. Прочь, не теряемъ ни минуты!
Но что съ тобой? Меня встрѣчаешь ты
Такъ строго и торжественно; мои
Объятія ты отстраняешь, словно
Совсѣмъ меня желалъ бы оттолкнуть?
Не узнаю тебя я болѣ! Это ль
Донъ-Мануилъ, супругъ мой, мой желанный?
О, Беатриче!
Нѣтъ, не говори!
Словамъ теперь не время! Прочь отсюда,
Спѣшимъ скорѣе, дорого мгновенье…
О, погоди! Дай мнѣ отвѣтъ.
Прочь, прочь!
Пока тѣ люди злые не вернулись!
Постой! тѣ люди не обидятъ насъ.
Да, да! Ты ихъ не знаешь. О, идемъ!
Бѣги!
Моей рукою защищенной
Чего тебѣ страшиться?
О, повѣрь,
Здѣсь люди сильные!
Ни одного,
О милая, сильнѣе нѣтъ меня!
Ты, противъ множества, совсѣмъ одинъ!
Совсѣмъ одинъ! Тѣ коихъ ты страшишься…
Не знаешь ты, кому тѣ люди служатъ?
Они мнѣ служатъ, — я ихъ повелитель.
Ты развѣ… ужасъ пронизалъ мнѣ душу!
Узнай же, Беатриче, наконецъ!
Не тотъ я, кѣмъ меня считала ты,
Не бѣдный рыцарь, нѣтъ, не незнакомецъ.
Любя, желавшій лишь любви твоей.
Кто я таковъ, — мое происхожденье
И власть мою я отъ тебя скрывалъ.
Ты не Донъ-Мануилъ! О горе, кто жъ ты?
Донъ-Мануиломъ я зовусь и здѣсь
Я выше всѣхъ, носящихъ это имя;
Я Мануилъ, князь города Мессины.
Донъ-Мануилъ, Донъ-Цезаря ты братъ?
Мнѣ братъ родной Донъ-Цезарь.
Братъ тебѣ?
Ужель тебя пугаетъ это. Развѣ
Донъ Цезаря ты знаешь? Развѣ знаешь
Еще кого изъ сродниковъ моихъ?
Ты Мануилъ, который во враждѣ
Непримиримой брата ненавидитъ?
Мы примирились, — братья мы отнынѣ
Не по рожденью лишь, но и по духу.
Отнынѣ примирились?
О скажи,
Что это? Что тебя тревожитъ такъ?
Иль не по имени ты только знаешь
Нашъ родъ? Твою я всю ли знаю тайну?
Ты ничего не скрыла, ни о чемъ
Не умолчала мнѣ?
Что ты помыслилъ?
Какъ? Въ чемъ бы мнѣ сознаться предъ тобой?
Про мать твою еще ты ничего
Не говорила. Кто она? Узнать
Ее могла ли бъ ты, когда бъ тебѣ
Ее я указалъ, иль описалъ?
Ее ты знаешь, — знаешь и скрывалъ
Мнѣ это?
Горе и тебѣ, и мнѣ,
Когда ее я знаю!
О, она,
Какъ солнца свѣтъ, прекрасна! Я ее
Передъ собою вижу, — оживаетъ
Опять воспоминаніе и снова
Ея божественный восходитъ образъ
Во глубинѣ души. Ея кудрей
Мнѣ видятся чернѣющія кольца
Вкругъ бѣлоснѣжной, горделивой шеи,
И гладкаго чела ея окладъ,
И свѣтлый отблескъ темныхъ глазъ я вижу,
Звукъ задушевный голоса ея
Мнѣ слышится..
О горе! Ты ее
Рисуешь мнѣ!
И я отъ ней бѣжала!
Могла ее покинуть я въ то утро,
Въ тотъ самый день, который, можетъ быть,
Меня бъ соединилъ навѣки съ нею!
О, даже ей тебя я предпочла!
Тебѣ Мессинская княгиня мать
Отнынѣ. Къ ней я отвожу тебя, —
Тебя ужъ ждетъ она.
Что говоришь ты?
Мать Донъ-Цезаря и мать твоя?
Ты къ ней меня ведешь? О, никогда!
Ты вся дрожишь? что значитъ этотъ ужасъ?
Иль не чужая мать моя тебѣ?
Злосчастное печальное открытье!
О, не видать бы дня сего вовѣкъ!
Что такъ страшитъ тебя теперь, когда
У вѣдала ты князя въ незнакомцѣ?
О возврати мнѣ незнакомца снова,
Я и на островѣ пустынномъ съ нимъ
Была бы счастлива!
Назадъ! Зачѣмъ
Здѣсь эта многолюдная толпа?
О Боже! этотъ голосъ! Гдѣ мнѣ скрыться?
Ты узнаешь его? Нѣтъ, никогда
Его ты не слыхала и не можешь
Узнать тотъ голосъ!
О бѣжимъ! Не медли!
Зачѣмъ бѣжать? то голосъ брата; ищетъ
Меня онъ; все жъ, дивлюсь, какъ онъ открылъ…
Остерегись его! тебя я всѣми
Святыми заклинаю! Не встрѣчайся
Ты со свирѣпствующимъ такъ жестоко
И здѣсь да не застанетъ онъ тебя!
О милая! Страхъ разумъ твой затмилъ.
Не слышишь ты, мы примирились съ братомъ.
БЕАТРИЧЕ.
О небо! выручи, спаси меня
Отъ часа этого!
Что чуетъ сердце!
При мысли я одной охваченъ дрожью!
Возможно ли? Ужель тебѣ знакомъ
Тотъ голосъ? Беатриче, ты была, —
Мнѣ страшно далѣ спрашивать, — была ты
На погребеньи моего отца?
О горе мнѣ!
Была ты?
Не гнѣвись!
Несчастная, была?
Да, я была.
О, ужасъ!
Слишкомъ было велико
Желаніе. Прости мнѣ! я призналась;
Такъ строго, мрачно такъ вдругъ отказалъ ты
Мнѣ въ просьбѣ, и молчала я. Не знаю,
Какой звѣзды несчастной власть влекла
Съ неудержимой силою меня.
Стремленье пылкое души должна
Была я утолить; служитель старый
Свою мнѣ помощь оказалъ; тебѣ
Я не повиновалась и пошла.
Не вѣришь намъ — повѣрь своимъ глазамъ!
(стремительно входитъ и при видѣ брата въ ужасѣ отступаетъ).
Явленье ада! Какъ! Въ его объятьяхъ?
Ехидный змѣй! Такъ вотъ любовь твоя,
Такъ вотъ зачѣмъ коварно обольщалъ
Ты примиреніемъ своимъ меня!
О, гласомъ Бога ненависть моя
Была! Скорѣй пусть адъ тебя поглотитъ,
Лукавая змѣиная душа!
Я умираю… Беатриче!… Братъ!…
Убійство! Всѣ сюда! Къ оружью всѣ!
За дѣло крови — кровь да отомститъ!
О радость намъ! Конецъ старинной распрѣ!
Единому отнынѣ властелину
Принадлежитъ Мессина.
Мщенье! Мщенье!
Погибни за убитаго убійца!
Погибни жертвой умилостивленья!
Не бойся ничего, о государь!
Мы головою за тебя стоимъ!
Назадъ! я своего врага убилъ,
Который, обманувъ мое прямое,
Довѣрчивое сердце, сѣти мнѣ
Разставилъ братскою своей любовью.
Ужасенъ видъ сего дѣянья, но
Всеправедное небо такъ судило!
Тебѣ, Мессина, горе! горе! горе!
Въ твоихъ стѣнахъ ужасное злодѣйство
Свершилось. Горе матерямъ твоцмъ,
Твоимъ младенцамъ, юношамъ и старцамъ!
И горе нерожденному еще
Плоду утробы материнской!
Поздно!
Не время жалобамъ — здѣсь помогите!
Ее въ сознанье приведите! Прочь
Ее отъ мѣста ужаса и смерти
Скорѣе удалите. Не могу
Я медлить долѣе; меня зоветъ
Забота о похищенной сестрѣ.
Ее въ палаты матери моей
Введете вы и скажете: Тебѣ
Ее твой сынъ, Донъ-Цезарь, присылаетъ!
Скажите! постигнуть, понять не могу я,
Какъ все свершилось съ такой быстротой.
Зловѣщее крови дѣяніе чуя,
Давно ужъ души прозорливой очами
Завидѣлъ я призракъ его роковой;
Широкими онъ надвигался шагами, —
Но вотъ, предо мной то свершилось дѣянье,
Что трепетно, смутно предчувствовалъ я,
И все мое тѣло пришло въ содроганье,
Душа возмутилася нынѣ моя,
И въ жилахъ отъ ужаса кровь застываетъ.
Такъ истина эта меня потрясаетъ.
Вопли раздайтесь! Раздайтесь рыданья!
Юноша милый!
Здѣсь, въ цвѣтѣ лѣтъ, распростертъ безъ дыханья,
Смертною ночью объятъ у порога
Брачнаго, полнаго блеска чертога!
Но надъ безмолвнымъ, въ тоскѣ безграничной
Громче и жалобнѣй плачъ и стенанья.
Идемъ мы, идемъ мы
Блестящей толпой,
Невѣсту мы съ брачными встрѣтимъ дарами,
И отроки съ нами
Несутъ подвѣнечный уборъ дорогой.
Ужъ пиръ уготованъ и званые ждутъ,
Они хороводъ свой веселый ведутъ, —
Медлитъ женихъ, не пробудится онъ,
Ибо тяжелый у мертваго сонъ.
Мертваго сонъ и тяжелъ, и глубокъ,
На голосъ невѣсты мертвецъ не очнется,
Его не пробудитъ охотничій рогъ, —
Онъ въ прахѣ, безъ чувствъ, недвижимъ остается
Что упованія, предначертанія!
Зиждущій васъ человѣкъ преходящъ.
Сердцемъ, устами, успѣвъ примириться.
Братски сегодня лишь вы обнялись,
Этого солнца, что нынѣ садится,
Вашему миру лучи пролились.
Въ прахѣ теперь ты лежишь безъ дыханья,
Братоубійцы сраженный рукой,
Съ страшною раной въ груди молодой!
Что упованія, предначертанія!
Не на обманчивомъ ли основаньи,
Сынъ мимолетный минуты одной, —
Васъ человѣкъ созидаетъ мечтой?
Не на радость тебя понесемъ
Мы къ твоей матери, ношей печальной!
Смертоносной сѣкиры стальнымъ лезвеемъ
Кипарисъ сей безжалостно мы разсѣчемъ.
Изъ вѣтвей приготовимъ мы одръ погребальный
Смерти плодъ ты принесъ и за то никогда
Не видать тебѣ болѣ живого плода;
Никогда ты цвѣтущей главы не поднимешь
И надъ путникомъ. тѣни своей не раскинешь:
Ты вскормленный землей убіенія
Проклятъ будь мертвецу на служеніе!
Но горе убійцѣ! О горе! О горе!
Съ отвагой безумной уходитъ онъ прочь.
Все глубже, сквозь трещины, крови потоки
Стекаютъ, — стекаютъ въ подземную ночь.
Но тамъ, среди нѣдръ преисподней глубокой,
Тамъ дщери Ѳемиды, безъ словъ и безъ пѣнья,
Судя безпристрастно, не зная забвенья,
Въ сосуды свои эту кровь принимаютъ
И страшную месть въ нихъ мѣшаютъ.
На землѣ, озаряемой солнца лучами,
Исчезаютъ дѣяній слѣды во мгновенье,
Какъ съ лица мимолетной мечты выраженье:
Но не сгинетъ ничто, не предастся забвенью,
Что Часы, управляя таинственно нами,
Поглотили во мракѣ творящемъ своемъ.
Разцвѣтающей нивѣ подобится время
Жизнь великая въ мірѣ, какъ въ тѣлѣ живомъ,
И все плодъ во вселенной, — все — сѣмя.
Горе убійцѣ! О горе! О горе!
Ты сѣмя смерти посѣялъ себѣ!
Пока не свершенъ былъ тобою поступокъ,
Подъ видомъ инымъ онъ являлся тебѣ.
Отважно ты дѣйствуешь безъ опасенья,
Пока чувствомъ мести волнуется грудь;
Но послѣ, свершилося лишь преступленье,
Оно блѣднолицей зловѣщею тѣнью
Спѣшитъ на тебя съ укоризной взглянуть,
Ореста коварныя фуріи гнали,
Ихъ адскія змѣи его подстрекали,
Чтобъ матерь свою онъ убилъ.
Лукаво онѣ его сердце прельстили,
Его правосудья чертами плѣнили,
И дѣло онъ смерти свершилъ.
Но лишь поразилъ онъ родную утробу,
Что съ нѣжной любовью носила его,
Со страшною злобой
Возстали онѣ на него самого;
И дѣвъ онъ ужасныхъ увѣдалъ тогда,
Тѣхъ дѣвъ, что, убійцу съ собой увлекая,
Покоя ему не даютъ никогда;
Ему сердце гложутъ отравой змѣиной,
Безъ устали гонятъ отъ края до края,
До самой Дельфійской святыни.
Ночь. Сцена освѣщена сверху большою лампадою.
ДОННА-ИЗАБЕЛЛА И ДІЕГО входятъ.
ИЗАБЕЛЛА.Все нѣтъ вѣстей отъ сыновей моихъ,
Нашлися ли исчезнувшей слѣды?
Нѣтъ, госпожа, но многаго я жду
Отъ ревности сыновъ твоихъ.
Діего!
Какъ сердце устрашается мое!
Несчастье это отвратить могла я.
Упрековъ жало не вонзай ты въ сердце, —
Какой предосторожностію ты
Пренебрегла?
О, если бъ ранѣ къ свѣту
Я вызвала ее, къ чему меня
Такъ сильно голосъ сердца побуждалъ!
Тебя остановила мудрость: ты
Разумно поступила. Но въ рукѣ
Всевышняго покоится развязка.
Ахъ, полной радости нѣтъ ни единой!
Не будь сей случай, счастіе мое
Всецѣло было бъ.
Это счастье лишь
Отсрочено, но не разбито; нынѣ
Будь счастлива ты миромъ сыновей.
Невиданное зрѣлище дотолѣ
Предстало предо мною: сердце къ сердцу
Другъ съ другомъ обнималися они!
И то не лицедѣйствіемъ лишь было,
Отъ чистаго то сердца исходило:
Ихъ прямота не терпитъ лжи насилья.
Я вижу, что къ наклонности прекрасной
И чувству нѣжности они способны.
Я съ восхищеньемъ убѣждаюсь въ томъ,
Что уважаютъ то они, что любятъ.
Отъ необузданнаго своеволья
Готовая отречься, юность ихъ,
Кипучая и дикая, послушна
Браздамъ закона; даже страсть сама
Въ нихъ благонравія полна. Діего,
Теперь охотно я тебѣ признаюсь,
Что озабоченно и робко я
Предвидѣла мгновеніе, когда
Цвѣтокъ распустится въ нихъ чувства. Въ ярость
Легко перерождается любовь
Въ природахъ пылкихъ. Если бы внезапно
Ихъ ненависть старинную, какъ глыбу
Веществъ горючихъ, ревностью палящей
И эта молнія воспламенила! —
Подумать страшно — если бы ихъ чувства,
Которыя доселѣ не бывали
Согласны, встрѣтились впервые здѣсь!
Но благо мнѣ. И эту роковую
И громовую надо мною тучу,
Нависшую такъ грозно, ангелъ Божій
Пронесъ неслышно мимо, и легко
Свободной грудью дышится теперь.
Да, радуйся ты дѣлу своему.
Ты кроткимъ духомъ, разумомъ спокойнымъ
Свершила то, чего отецъ не могъ
Со всею мощью властелина. Слава
Тебѣ; но и звѣздѣ твоей счастливой —
Хвала.
Мнѣ много удалось! И счастье
Свершило многое! — Такую тайну
Легко ли было мнѣ такъ сокровенно
Всѣ эти годы долгіе носить,
Предусмотрительнѣйшаго изъ всѣхъ
Мужей обманывать, и заглушать
Въ душѣ влеченье крови, что такъ властно,
Какъ замкнутое божество огня,
На волю вырывалось изъ оковъ!
Благопріятно было долго счастье:
Залогомъ это мнѣ, что разрѣшится
Все къ радости.
Не ранѣе прославлю
Свою звѣзду я, какъ дѣяній этихъ
Увижу окончанье. Что не дремлетъ
Мой геній злой, про это, угрожая,
Мнѣ бѣгство дочери напоминаетъ.
Хвали, иль порицай поступокъ мой,
Но ничего, Діего, не хочу
Я отъ тебя, отъ вѣрнаго, скрывать:
Не въ силахъ я была спокойно, праздно
Исхода ждать, пока мои сыны
Настойчиво слѣдовъ сестры искали.
Я тоже дѣйствовала. — Гдѣ безсильно
Искусство человѣка, — небо тамъ
Нерѣдко помогаетъ.
О, повѣдай.
Что знать мнѣ надлежитъ.
На склонѣ Этны
Отшельникъ набожный живетъ; его
Издавна горнымъ старцемъ прозываютъ.
Онъ, обитая ближе къ небесамъ,
Чѣмъ къ прочему, блуждающему низко,
Людскому поколѣнію, очистилъ
Въ струяхъ воздушныхъ легкаго эѳира
Земные помыслы и, съ высоты
Накопленныхъ годовъ, взираетъ онъ
На развивающуюся предъ нимъ
Игру безумно извращенной жизни.
Не чужды судьбы дома моего
Ему; нерѣдко небо вопрошалъ
Объ насъ тотъ мужъ святой и устранилъ
Молитвой многія проклятья. Тотчасъ
Я быстраго и юношеской жизни
Исполненнаго вѣстника къ нему
На высоту послала, чтобъ онъ вѣсть
О дочери принесъ мнѣ. Ежечасно
Его я возвращенья ожидаю.
ДІЕГО.
Когда глаза меня не обманули,
То самъ, владычица, сюда спѣшитъ онъ,
И похвалы, воистину, достойна
Рачительность его.
Скажи! ни злого,
Ни добраго не утаи, но всю
Повѣдай истину! Что горный старецъ
Тебѣ отвѣтилъ?
Вспять скорѣй вернуться
Ты долженъ, былъ отвѣтъ, ибо нашлась
Пропавшая.
Блаженныя уста!
О, неба радостное слово! Ты
Всегда мнѣ вѣсть желанную приносишь!
Но изъ сыновъ моихъ, кому досталось
Найти слѣды пропавшей?
Старшій сынъ твой
Глубоко сокровенную нашелъ.
Я ей обязана Донъ-Мануилу!
Ахъ, этотъ сынъ всегда мнѣ чадомъ былъ
Благословеннымъ! Ты отнесъ ли старцу
И освященную свѣчу, ему
Которую послала я, чтобъ онъ
Возжегъ ее святому своему?
Дарами, что пріятны прочимъ людямъ,
Пренебрегаетъ Божій тотъ служитель.
Свѣчу онъ молча принялъ отъ меня,
И, засвѣтивъ надъ алтаремъ ее
Поспѣшно о лампаду, что святому
Тамъ теплилась, онъ хижину свою,
Гдѣ Богу девяносто лѣтъ служилъ,
Поджегъ мгновенно.
Что ты говоришь?
Какіе ужасы ты возвѣщаешь?
Взывая трижды: Горе! горе! горе!
Съ горы спустился онъ; мнѣ жъ подалъ знакъ
За нимъ не слѣдовать, не озираться.
Итакъ, гонимый ужасомъ, сюда
Я поспѣшилъ.
Опять меня въ пучину
Мучительно волнующихъ сомнѣній
И въ робость трепетныхъ недоумѣній
Противорѣчье это повергаетъ.
Пускай исчезнувшую дочь нашелъ
Мой сынъ, Донъ-Мануилъ, — благая вѣсть
Не радостна, когда за ней должно
Свершиться злополучное дѣянье!
Взгляни, владычица! Передъ тобою
Отшельника сбываются слова:
Пусть все мои обманываетъ взоры,
Коль то не дочь пропавшая твоя,
Которую искала ты, и съ нею
Подходятъ рыцари твоихъ сыновъ.
(Боэмундъ, Рогеръ, Ипполитъ и прочіе девять рыцарей Донъ-Цезаря),
ХОРЪ (БОЭМУНДЪ).Велѣнье господина исполняя,
Къ твоимъ ногамъ приводимъ дѣву мы,
Владычица! Такъ поступить велѣлъ онъ
И передать тебѣ такое слово:
— Ее твой сынъ, Донъ-Цезарь, присылаетъ!
(спѣшитъ къ ней съ распростертыми объятьями и въ страхѣ отступаетъ).
Она блѣдна, безжизненна! О, небо!
Она жива! Она очнется! Лишь
Дай ей опомниться отъ изумленья,
Которымъ связанъ духъ ея еще.
Дитя мое! Дитя моихъ печалей,
Моихъ заботъ! Такъ вотъ какъ мы съ тобой
Встрѣчаемся! Такъ вотъ какъ ты вступаешь
Въ отцовскій домъ! О, дай твою мнѣ жизнь
Своей воспламенить! Я прижимать
Тебя ко груди материнской буду,
Пока, отъ хлада смертнаго свободы,
Согрѣвшіяся жилы не забьются!
О, говори! Что совершилось тутъ?
Гдѣ ты нашелъ ее? И какъ дитя
Безцѣнное мое пришло въ такое
Плачевно бѣдственное состоянье?
Не отъ меня развѣдывай, — безмолвны
Уста мои. Твой сынъ, Донъ-Цезарь, все
Подробно возвѣститъ тебѣ, затѣмъ,
Что онъ ее къ тебѣ препровождаетъ.
Мой сынъ, Донъ-Мануилъ, сказать ты хочешь?
Ее твой сынъ, Донъ-Цезарь, присылаетъ.
Не Мануила ль назвалъ предсказатель?
Такъ, госпожа, такъ старецъ говорилъ.
Кто бъ ни былъ то, онъ сердце мнѣ утѣшилъ:
Я дочерью обязана ему.
Будь онъ благословенъ! Зачѣмъ блаженство
Такъ жарко вымоленнаго мгновенья
Завистливый мнѣ демонъ отравляетъ.
Съ восторгомъ я своимъ должна бороться,
Въ отцовскомъ домѣ дочь свою я вижу,
Она же мнѣ не внемлетъ, не глядитъ
И материнской радости не можетъ
Отвѣтить. Очи милыя, раскройтесь!
Согрѣйтесь, руки! О, приподымись
Безжизненная грудь! Забейся счастьемъ! —
Діего! Вотъ, вотъ дочь моя, такъ долго
Таимая! Избавлена она!
Предъ міромъ всѣмъ признать ее могу я.
Необычайно грозное я что-то
Предчувствую и въ изумленьи жду,
Чѣмъ разрѣшится недоразумѣнье.
(хору, выражающему смущеніе и замѣшательство).
О, какъ непроницаемы и черствы
Сердца у васъ! О мѣдную броню,
Которой ваша грудь обложена.
Какъ объ утесы прибережныхъ скалъ,
Дробится радость сердца моего.
Напрасно озираюсь я, ища
Единаго сочувственнаго взора.
Гдѣ медлятъ сыновья мои, чтобы
Я хоть въ единомъ окѣ прочитала
Участіе. Мнѣ кажется, какъ будто
Меня свирѣпыя стада пустыни
Или чудовища морскія окружаютъ!
Она шевелится, глаза раскрыла, —
Она жива!
Жива! Пусть первый взоръ
Ея на матерь устремится!
Очи
Она испуганно опять закрыла.
Ее вашъ видъ пугаетъ. Отступите!
Охотно избѣгаю я встрѣчаться
Со взорами ея.
Она большими
Глазами изумленно измѣряетъ
Тебя.
Гдѣ я? Мнѣ кажется, черты
Знакомы эти.
Медленно сознанье
Къ ней возвращается.
Но что же это?
Вотъ на колѣни опускается
Она передъ тобой.
О, ангельскій,
Прекрасный образъ матери моей!
Дитя души моей! — въ мои объятья!
У ногъ твоихъ виновную ты видишь.
Со мною снова ты! — Все будь забыто.
Взгляни и на меня! Ты узнаешь ли
Черты мои?
Достойнаго Діего
Сѣдая голова!
Онъ вѣрный стражъ
Твоихъ младенческихъ годовъ.
Итакъ,
Я снова посреди своихъ?
Ничто,
Отнынѣ, кромѣ смерти, насъ съ тобою
Не разлучитъ.
И на чужбину болѣ
Меня не отошлешь ты?
Насъ ничто
Не разлучитъ. Смягчилася судьба.
Ужели я у сердца твоего?
Все было сонъ, что я пережила,
Тяжелый, страшный сонъ? О, матерь! Мертвый
Къ моимъ ногамъ, я видѣла, онъ палъ!
Какъ здѣсь я очутилась? Не могу
Опомниться, Ахъ, какъ счастлива я
Избавленной въ твоихъ объятьяхъ быть!
Меня они хотѣли ко княгинѣ
Мессинской отвести. Скорѣй въ могилу!
Приди въ себя, о дочь моя! Княгиня
Мессинская…
О нѣтъ! не называй
Ее! При имени томъ злополучномъ
Хладъ смерти разливается по членамъ
Моимъ.
Послушай!
У нея два сына,
Смертельно ненавидящихъ другъ друга:
Донъ-Мануилъ, Донъ-Цезарь ихъ зовутъ.
То я сама! Узнай же мать твою!
Что? что сказала ты? Какое слово
Ты выговорила?
Я мать твоя,
Мессинская княгиня я!
Ты мать
Донъ-Цезаря и Дона-Мануила.
И мать твоя! Ты братьевъ называешь!
О, вѣсть ужасная! О, горе мнѣ!
О, что съ тобой? — Чѣмъ такъ потрясена ты?
Да, вотъ они! Теперь, теперь узнала
Я ихъ. Сонъ не обманывалъ меня.
Да, то они! Свидѣтелями были
Они. Ужасная все это правда!…
Несчастные, — куда его вы скрыли?
О, горе! горе!
Скрыли? Что? Кого?
Что правда? Вы въ смущеніи молчите, —
Вы словно понимаете ее.
Я въ голосѣ надорванномъ, въ глазахъ
У васъ недоброе читаю нѣчто.
Что отъ меня сокрыли вы? — Что это?
Я знать хочу. Зачѣмъ на эту дверь вы
Такіе страшные вперили взоры?
И что за звуки раздаются тамъ?
Ужъ близко! и вскорѣ бѣда разразится.
Владычица, сердце свое закаливъ,
Мужайся ты духамъ, и вынесть готовься
Тебѣ угрожающей скорби приливъ!
Что приближается? Что ждетъ меня?
Я слышу, раздирающіе звуки
Надгробнаго рыданья оглашаютъ
Весь этотъ домъ. — Гдѣ сыновья мои?
Стогнами града,
Съ жалобнымъ -воплемъ
Крадется горе, —
И, проникая
Въ домы людскіе,
Бродитъ дозоромъ.
Въ эту сегодня
Дверь постучится,
Завтра — въ другую,
Но никогда никого не щадитъ.
Съ вѣстью печальной
Рано иль поздно
Переступаетъ
Каждый порогъ оно, жизнь гдѣ царитъ.
Годъ лишь кончается.
Листъ осыпается,
Старцы безсильные
Въ двери могильныя
Сходятъ чредою.
Вѣчной судьбою
Міру всему
Въ томъ положенъ
Древній законъ.
Не ужасайся, о смертный, тому,
Но и ужаснаго ждать научися
Въ жизни земной!
Смертоубійство
Мощной рукой
Узы священнѣйшія разрываетъ.
Въ Стикса ладью
Смерть безпощадно съ собой увлекаетъ
Юности также цвѣтущую жизнь.
Когда тучи свинцомъ небеса застилаютъ,
И вдали глухо громъ прогремитъ,
Всѣ сердца боязливо тогда ощущаютъ,
Какъ судьба безгранично надъ ними царитъ.
Но порой и съ безоблачной тверди и ясной
Можетъ ринуться всесожигающій громъ.
Помни же, смертный, средь счастія ты ежечасно —
Недалекъ роковой злополучья погромъ!
Къ благамъ жизни мгновеннымъ, ее украшающимъ,
Не стремися ты сердцемъ легко довѣряющимъ.
Обладатель, учися терять
И учися, счастливецъ, страдать!
Что слышу я? Что подъ покровомъ этимъ?
Меня влечетъ съ такою страшной силой,
Но хладная незримая рука
Назадъ меня отталкиваетъ властно.
Пусти! Что бъ ни было тамъ, — я открою!
О, ангелы небесные, — мой сынъ!
О, матерь несчастная! Это твой сынъ!
Сама произносишь ты слово печали,
О словѣ томъ націи уста умолчали.
Мой сынъ! Мой Мануилъ! Скорбь безъ конца!
Такъ вотъ какъ вновь я нахожу тебя!
Своею жизнію ты выкупилъ
Сестру изъ рукъ разбойниковъ. Гдѣ былъ
Твой братъ, зачѣмъ тебя не защитилъ онъ?
О, проклята да будетъ та рука,
Что рану эту нанесла! Проклятье
Родившей изверга, который сына
Мнѣ умертвилъ! Проклятіе и роду
Всему его.
О, горе! горе!
Такъ вотъ, какъ слово вы сдержали, силы
Небесныя. Такъ это ваша правда!
О, горе тѣмъ, которые на васъ
Довѣрчивой душою уповаютъ!
На что надѣялася я? надъ чѣмъ
Дрожала, — если такова развязка!
Вы, что меня такъ грозно обступили,
Моею скорбью взоры услаждая,
Познайте ложь, которой сновидѣнья
Сновидцевъ насъ обманываютъ. Вѣрь же
Устамъ боговъ! Когда я матерью
Себя почувствовала этой дщери,
Ея отцу приснилося однажды,
Что изъ его супружескаго ложа
Два дерева лавровыхъ выростали;
Межъ ними распускалася лилея;
Воспламенилась вдругъ она, — огонь
Дремучій листъ объялъ, все болѣ разгораясь,
И въ мигъ огромный пламенный потокъ
Весь домъ со страшнымъ трескомъ поглотилъ.
Видѣньемъ необычнымъ устрашенный,
Потребовалъ родитель разъясненья
Кудесника. Магъ предсказалъ: когда бы
Я разрѣшилась дочерью, она
Обоихъ сыновей ему убила бъ
И истребила бы весь родъ его.
Владычица, что говоришь ты? — Горе!
Затѣмъ, отецъ убить ее велѣлъ;
Но отъ плачевной участи ее
Спасла я. Бѣдная страдалица!
Отъ лона материнскаго она
Оторвана была еще ребенкомъ,
Чтобъ братьевъ, выросши, не умертвить!
А нынѣ погибаетъ этотъ братъ
Отъ рукъ разбойниковъ. Нѣтъ, не она.
Не неповинная его убила!
О, горе! горе!
Я не довѣряла
Служителя кумировъ изреченью;
Другая, лучшая надежда душу
Мнѣ подкрѣпляла. Мнѣ уста другія,
Которыя правдивѣй я считала,
Объ этой дочери провозвѣстили:
«Въ одну любовь она когда-нибудь
Сердца сыновъ моихъ соединитъ».
И такъ противорѣчили другъ другу
Оракулы, проклятья изрекая
Съ благословеньемъ на ея главу.
Несчастная! она не заслужила
Проклятія. И не былъ данъ ей срокъ
Благословеніе осуществить,
И тѣ, какъ и другія, лгутъ уста!
Волхва наука — лишь одна мечта:
Онъ иль прельщаетъ, или самъ прельщаемъ;
И правды о грядущемъ не узнаемъ,
Отъ родника ли свѣта въ небесахъ
Мы зачерпнемъ, иль въ адовыхъ струяхъ.
Горе! горе! умолкни! Къ чему отрицанья?
Обуздай дерзновенную рѣчь языка!
Непреложны, всевидящи всѣ прорицанья.
Ихъ въ грядущее время докажутъ вѣка.
Нѣтъ! языка не обуздаю: громко,
Какъ сердце мнѣ повелѣваетъ, буду
Я говорить. Къ чему мы посѣщаемъ
Святыя капища и воздѣваемъ
Благочестиво руки къ небесамъ?
Какая намъ, безумцамъ благодушнымъ,
Отъ вѣры польза? Такъ же невозможно
Боговъ всевышнихъ умолить, какъ въ мѣсяцъ
Попасть стрѣлою. Будущность отъ смертныхъ
Стѣной непроницаемой сокрыта,
И ни одна молитва не проникнетъ
За мѣдный сводъ небесной тверди. Вправо
Иль влѣво птицъ полетъ направленъ, такъ ли,
Иль иначе вращаются созвѣздья, —
Нѣтъ смысла въ вѣчной книгѣ естества
Снотолкованіе — одинъ лишь бредъ,
И ложь одна — всѣ предзнаменованья!
Умолкни! О, горе! Слѣпыми очами
Ты солнца немеркнущій свѣтъ отрицаешь!
Признай же безсмертныхъ, превѣчныхъ боговъ,
Такъ грозно тебя обступившихъ духовъ!
Признай же безсмертныхъ, превѣчныхъ боговъ,
Такъ грозно тебя обступившихъ духовъ!
БЕАТРИЧЕ.
О, матерь! матерь! Ты зачѣмъ меня
Спасла? Зачѣмъ не обрекла проклятью,
Что до рожденія меня постигло?
О, матерь близорукая! Зачѣмъ
Премудрѣе считала ты себя
Всевидящихъ, которые, связуя
Съ далекимъ близкое между собою,
Посѣвы поздніе въ грядущемъ зрятъ?
Тебѣ самой, мнѣ, всѣмъ намъ на погибель,
У бога смерти святотатно ты
Похитила желанную добычу!
Тебя за горестный подарокъ этотъ
Я не благодарю. Лишь для печали,
Для скорби лишь меня ты сберегла!
Вскройтеся раны
Лейтеся, лейтесь!
Черной струею
Хлыньте, стремитеся крови ручьи!
Мѣдныхъ мнѣ ногъ
Слышится поступь,
Адскія змѣи
Злобно шипятъ;
Я въ томъ фурій шаги узнаю!
Вы разрушьтеся, стѣны!
Провалися порогъ,
Подъ зловѣщей стопою тѣхъ ногъ!
Черный дымъ подымись, — подымися изъ бездны!
Адской пропасти чадъ
Да поглотитъ сіянье веселаго дня!
Этого дома боговъ-покровителей
Мести богини пускай замѣнятъ.
Хоръ. (При входѣ Донъ-Цезаря хоръ стремительно передъ нимъ разступается. Онъ остается одинъ на серединѣ сцены).
БЕАТРИЧЕ.О, горе, — это онъ!
О, сынъ мой Цезарь!
Вотъ какъ съ тобою встрѣтиться должна я, —
О, погляди сюда! О, погляди
На дѣло Богомъ проклятой руки!
ДОНЪ-ЦЕЗАРЬ (въ ужасѣ отступаетъ, закрывъ лицо руками).
ПЕРВЫЙ хоръ (каетанъ. беренгаръ).Вскройтеся раны!
Лейтеся, лейтесь!
Черной струею,
Хлыньте, струитеся крови ручьи!
Ты содрагаешься и цѣпенѣешь!
Да, это все, все, что тебѣ осталось
Отъ брата твоего! Вотъ всѣ мои
Надежды, упованья! — Юный цвѣтъ
Союза вашего ужъ умираетъ
Въ зародышѣ, и мнѣ не суждено
Плодовъ прекрасныхъ увидать.
О, матерь!
Утѣшься! Искренно, чистосердечно
Желали мира мы, но крови сей
Пролиться небеса судили!
О!
Я знаю, ты любилъ его съ восторгомъ
Я видѣла, какъ между вами эти
Прекрасныя сплетались узы!… Въ сердцѣ
Своемъ его ты заключить хотѣлъ,
Богато за утраченные годы
Его вознаграждая. Но убійство
Кровавое прекрасную любовь
Предупредило. Месть одна тебѣ
Осталася.
Пойдемъ, о мать, пойдемъ,
Тебѣ не мѣсто здѣсь. О, отвернися
Отъ зрѣлища плачевнаго сего.
Ты живъ еще! Ты мой единственный
Теперь!
Мать, что ты дѣлаешь? О, горе!
О, выплачь слезы на груди моей!
У Цезаря осталась твоего
Безсмертною усопшаго любовь.
Вскройтеся, раны!
Вѣщайте, безмолвныя!
Чернымъ потокомъ
Хлыньте, стремитеся, крови ручьи!
О дѣти, милыя!
Какъ счастливъ я
Ее въ твоихъ объятьяхъ видѣть, мать!
Да будетъ дочерью она тебѣ!
Сестру…
Тебѣ ея я избавленьемъ
Обязана, о сынъ мой! Ты сдержалъ
Мнѣ слово, ты прислалъ ее ко мнѣ.
Кого, о мать, ты говоришь, прислалъ я?
Ее, ту, что передъ собой ты видишь,
Сестру.
Она сестра мнѣ?
Кто жъ другая?
Моя сестра?
Которую ты самъ
Прислалъ мнѣ!
И его сестра?
О, горе!
О, мать моя!
Дивлюся, — говорите!
ДОНЪ-ЦЕЗАРЬ.
Такъ будь же проклятъ день, меня родившій!
О, что съ тобою? Боже!
Проклято
Меня носившее да будетъ лоно!
И проклята твоя да будетъ скрытность,
Создавшая все это злоключенье!
Да разразится громъ! Не буду долѣ,
Щадя тебя, я сдерживать его,
Да раздробитъ твое онъ сердце, — я,
Узнай, я брата закололъ. Въ ея
Объятьяхъ я его засталъ; она
Та самая, которую люблю я,
Которую себѣ избралъ въ невѣсты,
Я брата увидалъ въ ея объятьяхъ.
Ты знаешь все теперь! И если вправду
Она его, она моя сестра,
То я въ такомъ виновенъ злодѣяньи,
Котораго не смоетъ, не искупитъ
Вовѣки никакое покаянье.
Все сказано, все предъ тобой разъяснилось,
Исполнилась мѣра печалей твоихъ!
Какъ было предсказано, такъ и свершилось,
Никто не минуетъ судебъ роковыхъ.
Кто, мудрствуя, ихъ отвращаетъ рѣшенье,
За дерзость свою понесетъ искупленье.
Что до того мнѣ, праведны ли боги,
Иль лживы? Мнѣ они одно лишь зло
Послали. — Пусть же поразятъ они
Съ такою же жестокостью меня,
Какъ поразили ужъ, — кто ни предъ чѣмъ
Ужъ не дрожитъ, ихъ не страшится болѣ.
Любимый сынъ зарѣзанный лежитъ
Передо мною, а живого я
Сама покину. Онъ не сынъ мнѣ, нѣтъ!
Я породила василиска! Грудью
Своей вскормила я того, который
Мнѣ сына лучшаго убилъ. — Пойдемъ,
О дочь моя! Нельзя намъ оставаться:
Богамъ отмщенья оставляю я
Сей домъ. — Злодѣйство привело меня
Сюда, — злодѣйство же отсюда гонитъ;
Я съ отвращеніемъ сюда вошла,
Со страхомъ въ немъ жила и покидаю
Съ отчаяньемъ его. — Я неповинно
Терплю все это; но непогрѣшимы
Пророчества, и боги торжествуютъ.
Сестра, останься! О, не покидай
И ты меня! Пусть матерью я проклятъ,
И эта кровь пусть къ небу вопіетъ
Мнѣ въ обличенье; пусть и цѣлый міръ
Меня клянетъ! Но ты не проклинай
Меня! Мнѣ этого не перенесть!
Не милаго я умертвилъ тебѣ!
Убилъ тебѣ я брата и себѣ.
Теперь скончавшійся тебѣ не болѣ
Принадлежитъ, чѣмъ я, — живой. Но я
Достойнѣй сожалѣнія, чѣмъ онъ:
Онъ непороченъ въ вѣчность отошелъ,
А я, — я виноватый.
Плачь о братѣ,
Съ тобою плакать буду я, и — болѣ, —
Я за него отмщу! Но не рыдай
Ты о возлюбленномъ! Мнѣ не снести,
Что предпочтенье мертвому даешь ты.
Дай мнѣ единственное утѣшенье,
О, дай послѣднее мнѣ почерпнуть
Изъ этой глубины неизмѣримой
Несчастья нашего, въ томъ, что тебѣ
Не болѣ близокъ онъ, чѣмъ я. Затѣмъ,
Что разрѣшившись такъ ужасно, рокъ
Сравнялъ права и злополучья наши.
Въ паденіи единомъ сочетавшись,
Всѣ вмѣстѣ, трое любящихъ дѣтей,
Мы погибаемъ, поровну дѣля
Плачевное между собою право
На слезы. Какъ подумаю, что грусть
Твоя о братѣ глубже и сильнѣй,
Чѣмъ обо мнѣ, то бѣшенство, и зависть
Примѣшиваются къ тоскѣ моей,
И покидаетъ горести меня
Послѣдняя утѣха. Не могу
Его я тѣни радостно, какъ самъ
Того желалъ бы, жертву принести
Послѣднюю, но тихо отлетѣла бъ
За нимъ душа моя, когда бы зналъ я.
Что во единый пепельный сосудъ
Съ его ты прахомъ заключишь и мой.
Тебя любилъ я, какъ еще ничто
Понынѣ не любилъ, пока ты мнѣ
Была еще чужая; и за то,
Что безгранично я любилъ тебя,
Проклятье тяжкое братоубійства
Теперь несу, — и вся вина моя
Была въ любви къ тебѣ. Теперь ты мнѣ
Сестра, и состраданья твоего
Молю я, какъ священной дани!
Нѣтъ,
Нѣтъ! не могу я видѣть эти слезы —
Вблизи сего умершаго сомнѣнье
Мое на части сердце раздираетъ
И покидаетъ мужество меня, —
Оставь мнѣ заблужденье! Плачь украдкой!
Нѣтъ, никогда, ужъ никогда меня
Ты болѣ не увидишь, — ни съ тобою,
Ни съ матерью не свижусь больше я, —
Любимъ я не былъ ею никогда!
Проговорилось сердце наконецъ
У ней, его раскрыло горе. Лучшимъ
Она его назвала сыномъ! — Такъ
Въ притворствѣ провела она всю жизнь!
И ты лукава такъ же, какъ она!
Не принуждай себя и покажи
Свое мнѣ отвращенье! Образъ мой
Ты не увидишь болѣ ненавистный!
Иди же отъ меня! — Прости навѣкъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Благо тому, кто средь сельской свободы.
Средь безмятежныхъ, привольныхъ полей,
Дремлетъ младенцемъ на лонѣ природы.
Чуждый житейской тревоги, людей!
Сердце исполнено тяжкой кручины,
Въ царственныхъ вижу когда я дворцахъ,
Какъ во мгновенье, со счастья вершины,
Высшіе, лучшіе, — падаютъ въ прахъ!
Счастливъ и тотъ, кто по волѣ теченья,
Бурной гонимый житейской волной,
Во-время выплывъ, достигнетъ спасенья
Въ тихомъ пристанищѣ кельи святой.
Кто честолюбья не знаетъ терзаній
И превозмогъ наслажденія пылъ,
Кто ненасытную жажду желаній
Въ перестрадавшей груди усыпилъ.
Жизни удушливой дикія силы
Въ немъ ужъ безумныхъ страстей не зажгутъ,
И человѣчества призракъ унылый
Въ мирный его не заглянетъ пріютъ.
Зло пресмыкается и преступленье
Только въ чаду городской тѣсноты,
Какъ смертоносной чумы дуновенье,
Горныхъ вершинъ не терпя высоты.
На вершинахъ свобода! Могилы дыханье
Не взлетаетъ горѣ въ поднебесный эѳиръ;
И вездѣ, — куда только не вноситъ страданья
Своего человѣкъ, — совершенъ Божій міръ!
На вершинахъ свобода! Могилы дыханье
Не взлетаетъ горѣ въ поднебесный эѳиръ;
И вездѣ, — куда только не вноситъ страданья
Своего человѣкъ, — совершенъ Божій міръ!
Я повелителемъ въ послѣдній разъ являюсь,
Могилѣ милый трупъ передавая этотъ,
Ибо послѣднее въ томъ мертвыхъ торжество.
Узнайте жъ моего желанія рѣшенье
И въ точности, какъ я повелѣваю вамъ,
Свершите. Въ васъ еще свѣжо воспоминанье
О горестномъ обрядѣ, ибо такъ недавно
Въ склепъ князя вашего вы проводили тѣло.
Едва средь этихъ стѣнъ умолкъ надгробный плачъ,
Какъ трупъ одинъ вослѣдъ другому поспѣшаетъ.
Такъ что на лѣстницы ступеняхъ, межъ собою
Встрѣчаясь, плакальщиковъ шествія зажечь
Могли бы другъ у друга свѣточъ погребальный!
Въ дворцовой церкви вы, гдѣ прахъ отца лежитъ,
Торжественное погребенье приготовьте,
Безъ шума всякаго, при замкнутыхъ дверяхъ,
И все да совершится, какъ тогда свершилось.
Поспѣшными руками мы исполнимъ дѣло,
О, государь! — Тамъ возвышается еще
Помостъ, печальнаго остатокъ торжества. —
Ничья рука созданья смерти не коснулась!
Не добрымъ знакомъ было то, что оставался
Раскрытымъ зѣвъ могилы въ -домѣ, полномъ жизни!
Но назначенье выполнивъ свое, зачѣмъ
Тотъ злополучный не разрушился помостъ?
То бѣдственное время и раздоръ, что тотчасъ,
Тогда воспламенившись, раздвоилъ враждебно
Мессину, отвращалъ отъ мертвыхъ наши очи, —
И опустѣлое святилище замкнулось!
Не медля къ дѣлу приступите! Въ эту ночь
Да совершится полуночное дѣянье!
Пусть солнца восходящаго лучи увидятъ
Очищенный отъ преступленія чертогъ
И пусть счастливому засвѣтятъ поколѣнью!
Смиренныхъ иноковъ сюда созвать ли братью,
Чтобы по чину церкви древнему, отпѣвъ
Усопшаго, они благословили съ пѣснью
Святою вѣчное его упокоенье?
Благочестивая ихъ пѣснь пусть непрестанно,
Во всѣ вѣка, надъ нашимъ гробомъ раздается
При блескѣ свѣчъ; но чистое служенье ихъ
Сегодня неумѣстно, ибо убіенье
Кровавое святыню осквернило бъ.
О, не задумывай кроваваго насилья,
На самого себя въ отчаяньи возставъ:
Нѣтъ въ мірѣ никого, кто бъ покаралъ тебя,
А покаяніе небесный гнѣвъ смягчитъ.
Ни осудить меня, ни покарать никто
Не можетъ въ мірѣ семъ, и надъ самимъ собой
Я самъ поэтому — то долженъ совершить.
Я знаю, небо сокрушеніе пріемлетъ,
Но смоетъ кровь одна кровавое убійство!
Скорбей потокъ на сей нахлынувшій чертогъ
Смирить бы долженъ ты, — не множить горе горемъ!
Старинное проклятіе сего чертога
Я, умирая, разрѣшу. Судьбины цѣпь
Лишь смертью добровольною прервется!
Ты Богу дашь отвѣтъ за сирую отчизну,
Когда возьмешь у ней послѣдняго владыку!
Сперва богамъ я смерти выплачу свой долгъ,
А о живыхъ пускай иной печется богъ.
Пока сіяетъ солнце, есть и упованье,
Лишь въ смерти пользы нѣтъ! О, обсуди ты это!
Свой долгъ слуги ты самъ обдумывай безмолвно!
Мнѣ предоставь тому повиноваться духу,
Которымъ я влекомъ такъ грозно. Не заглянетъ
Счастливый въ глубину души моей. И если
Владыку ты во мнѣ, страшась, не почитаешь, —
Страшись преступника, надъ коимъ тяготитъ
Страшнѣйшее проклятье! — Почитай главу
Несчастнаго, что и богамъ священна, —
Кто испыталъ, что я переношу
И что въ груди я ощущаю, — тотъ
Отчета смертнымъ болѣ не даетъ.
ИЗАБЕЛЛА
Ужъ не видать тебя моимъ очамъ,
Такъ въ горести своей я порѣшила;
По вѣтру развѣваются рѣшенья,
Которыя противно естеству
И гласу сердца матерь принимаетъ.
Мой сынъ! слухъ злополучный изгоняетъ
Меня изъ скорбныхъ, опустѣлыхъ горницъ, —
Ужель должна ему повѣрить я?
Иль правда, что обоихъ сыновей
Единый день похититъ у меня?
Гляди, добровольно въ печальную дверь
Могилы, онъ твердыми сходитъ шагами.
Ты видишь, его непреклонно желанье,
Сама силу крови извѣдай теперь,
Всесильными склонишь его ты мольбами! —
Я даромъ истратилъ свои увѣщанья.
Беру назадъ безумныя проклятья,
Которыя въ отчаяньи слѣпомъ
Я призывала на твою главу.
Не можетъ мать дитя свое родное,
Въ страданіяхъ рожденное, проклясть!
Тѣ грѣшныя молитвы небесамъ
Не слышны: отягченныя слезами,
Онѣ съ ихъ ясныхъ сводовъ ниспадаютъ.
Живи, мой сынъ! Убійцу видѣть сына
Мнѣ легче, чѣмъ оплакивать обоихъ!
Ты не обдумала, о мать, того,
Чего себѣ самой и мнѣ желаешь:
Мнѣ мѣста быть не можетъ межъ живыми, —
Да если бъ и могла ты перенесть
Богопротивнаго убійцы образъ,
То я, о мать, не вынесъ бы укора
Безмолвнаго твоей печали вѣчной!
Не оскорбитъ тебя укоръ; ни звукъ
Единый или жалоба нѣмая
Въ твое не будетъ врѣзываться сердце, —
Страданье тихой грустью разрѣшится!
Скорбя взаимно, мы несчастье это
Оплачемъ и покроемъ преступленье.
О матерь, такъ! да будетъ такъ. Твое
Страданье тихой грустью разрѣшится.
Когда единая, о матерь, тризна
Убійцу съ убіеннымъ осѣнитъ,
Когда единый камень прахъ обоихъ
Своимъ накроетъ сводомъ, лишь тогда
Проклятье упразднится. — Сыновей
Ты различать тогда не будешь; слезы,
Что очи льютъ прекрасныя твои,
О томъ и о другомъ тѣ слезы будутъ.
Посредника сильнѣе смерти — нѣтъ;
Она раздора пламень погашаетъ,
Смиряетъ ненависть. Съ объятьемъ нѣжнымъ
Надъ урною склоняется участье,
Какъ милый образъ плачущей сестры,
И потому, о мать, не возбраняй мнѣ
Въ гробъ снизойти и искупить проклятье!
Чудесными богато христіанство
Иконами, которымъ поклоняясь,
Паломника измученное сердце
Найдетъ покой. Слагалось много тяжкихъ
Бременъ во храминѣ святой въ Лоретто,
И сила благодатная небесъ
Почіетъ на святомъ Господнемъ гробѣ,
Дарующемъ вселенной всепрощенье.
Сильна молитва набожныхъ; у нихъ
Заслугъ запасъ богатый. А на мѣстѣ,
Гдѣ нѣкогда убійство совершилось,
Храмъ искупительный создаться можетъ.
Хотя стрѣлу извлечь изъ сердца можно,
Но все жъ, пронзенное, ужъ никогда
Не заживетъ оно. Пусть коротаетъ,
Кто можетъ, жизнь свою средь сокрушенья,
Суровымъ умерщвленьемъ покаянья
Смывая постепенно вѣчный грѣхъ.
Жить не могу я, мать, съ разбитымъ сердцемъ:
Я долженъ радостно воззрѣть къ блаженнымъ,
Свободнымъ духомъ къ небу воспарить.
Завистливость глодала жизнь мою,
Пока твою любовь мы поровну дѣлили!
Ты думаешь, снесу я предпочтенье,
Что отдаетъ ему твоя печаль?
Въ своихъ чертогахъ нерушимыхъ смерть
Чистительною силой просвѣтляетъ
До ясности чистѣйшаго алмаза |
Все смертное, и человѣчества
Несовершеннаго снѣдаетъ пятна.
Какъ надъ землею дальняя звѣзда
Высоко носится онъ надо мною;
И если зависть прежняя, при жизни,
Пока два равные мы были брата,
Разъединяла насъ, то непрестанно
Мое терзаться будетъ сердце нынѣ,
Когда онъ въ вѣчности опередилъ
Меня, и чуждый всякаго земного
Соперничества, какъ безсмертный богъ
Живетъ въ воспоминаніи людей.
О, васъ затѣмъ ли я звала въ Мессину,
Чтобы обоихъ схоронить? Сюда
Я къ примиренію созвала васъ,
Но противоположностью своею
Злой рокъ надежды всѣ мои разбилъ!
Не порицай грядущаго, о мать!
Всѣ предсказанья сбудутся. На миръ
Надѣясь, въ эти мы вошли врата
И мирно вмѣстѣ будемъ почивать,
Навѣки сближены, въ чертогѣ смерти.
Живи, мой сынъ! Не оставляй ты мать
Въ странѣ иноплеменниковъ, безъ друга,
На произволъ бездушныхъ поруганій,
Не защищенной властью сыновей.
Когда всѣмъ міромъ холодно, бездушно
Поругана ты будешь, — пріютись
У гроба нашего и призови
Ты божество своихъ сыновъ: богами
Мы станемъ и тебя услышимъ. Словно
Созвѣздье близнецовъ, пловцу съ небесъ
Сіяющее, осѣнимъ тебя
Мы утѣшеньемъ, духъ твой подкрѣпляя.
Живи, мой сынъ! Для матери живи
Твоей! Я не могу снести утраты
Всего!
Прости!
Ахъ, горько убѣждаюсь
И чувствую теперь, что ничего
Не можетъ надъ тобою мать!… Иль нѣтъ
Иного голоса, что глубже въ сердце
Твое проникнулъ бы, чѣмъ мой?
Приди,
О, дочь моя! Когда усопшій братъ
Такъ сильно за собой его влечетъ
Въ могилу, то заманитъ можетъ быть
Сестра возлюбленная къ свѣту солнца
Его назадъ, чарующимъ сіяньемъ
Прекрасной и живительной надежды!
Донна-Изабелла. Донъ-Цезарь, Хоръ.
ДОНЪ-ЦЕЗАРЬ
О! что измыслила ты, матерь! матерь!
Его напрасно матерь умоляла, —
Ты заклинай, ты жить его моли!
Мать хитроумная! Такъ искушаешь
Меня ты! Въ новую борьбу меня
Ты хочешь ввергнуть? Чтобы солнца свѣтъ
Мнѣ, къ вѣчной ночи на пути, еще
Былъ дорогъ! Предо мною жизни ангелъ
Стоитъ прекрасенъ и могучъ, и тысячи
Цвѣтовъ, и тысячи плодовъ душистыхъ
Животворящимъ сыплются дождемъ
Изъ рога изобилія его!
Согрѣто теплымъ солнечнымъ лучомъ,
Мое внезапно сердце расцвѣтаетъ:
Въ груди отжившей вновь проснулась радость
И упованія, и жизни сладость.
Моли его! Тебя иль никого
Онъ не послушаетъ, чтобъ не лишалъ
Тебя онъ и меня своей опоры.
Желаетъ жертвы милый мой мертвецъ;
И жертва будетъ, мать моя! — Но мнѣ
Дай быть той жертвой! Ранѣе чѣмъ жизнь
Я увидала, смерти ужъ была
Посвящена. Я подлежу проклятью,
Постигшему сей домъ, и на права
Небесъ, живя сей жизнью, посягаю.
Онъ мною умерщвленъ; я пробудила
Дремавшихъ фурій вашей распри, — я
Умилостивить тѣнь его должна.
О, матерь злополучная! Всѣ дѣти
Твои, спѣша, тѣснятъ другъ друга къ смерти.
Одна ты остаешься средь пустынной.
Безрадостной и безлюбовной жизни!
Братъ! милую главу твою спаси! —
Живи для матери! Ей нуженъ сынъ;
Сегодня лишь дочь обрѣла она
И обойтись легко безъ той ей будетъ,
Которой не имѣла никогда.
И жить, и умереть мы можемъ, мать,
Соединиться ей бы только съ милымъ!
Ревнуешь ты и прахъ бездушный брата?
Въ твоей тоскѣ онъ живъ блаженной жизнью, —
Межъ мертвыми я вѣчно буду мертвъ.
О, братъ!
Сестра, ты плачешь обо мнѣ?
Живи для матери.
Для матери?
Живи для ней и утѣшай сестру!
Она побѣдила! Противиться онъ
Не можетъ сестры всемогущей мольбѣ.
Надѣйся, о мать безутѣшная! Жизнь
Избралъ онъ, и сынъ остается тебѣ!
Нѣтъ, у тебя не отниму я жертвы
Твоей, о братъ! — Изъ гроба голосъ твой
Могущественнѣй раздается мнѣ,
Чѣмъ слезы материнскія, и громче
Моленія любви. Въ своихъ объятьяхъ
Держу я ту, которая удѣломъ
Боговъ могла бъ содѣлать жизнь земную, —
Но мнѣ, убійцѣ, мнѣ счастливымъ быть,
Когда твоя святая неповинность
Въ могилѣ почиваетъ глубоко
Неотомщенная? — Всеправедный
Руководитель нашихъ дней земныхъ,
Не приведи такого раздѣленья
Въ своей вселенной. — Слезы видѣлъ я.
Онѣ и обо мнѣ лились, — мое
Смирилось сердце, — за тобой иду я!
Я потрясенъ, не вѣдаю, — оплакать
Или прославить мнѣ его удѣлъ.
Я чувствую и ясно сознаю
Одно лишь: жизнь не высшее изъ благъ,
Но величайшее изъ золъ — вина.
Примѣчанія къ III тому А. Горнфельда.
[править]МЕССИНСКАЯ НЕВѢСТА.
[править]Въ нѣкоторыхъ нѣмецкихъ изданіяхъ трагедія раздѣляется на дѣйствія и явленія сообразно такъ называемому «Гамбургскому театральному манускрипту», присланному поэтомъ для Гамбургскаго городского театра.
Стр. 19. Изабелла: Изъ безмолвья женскихъ горницъ. Дворецъ раздѣляется, какъ вообще въ средніе вѣка, на мужскую и женскую половины. — Еще двухъ разъ не обновился мѣсяцъ. Въ «Гамбургскомъ манускриптѣ» — три раза, что вполнѣ соотвѣтствуетъ словамъ Донъ-Цезаря (стр. 35): Тихій гробъ три мѣсяца отца скрываетъ. — Изъ сѣмени безвѣстно роковою. Причина глубокой взаимной вражды братьевъ остается неизвѣстной: эта таинственность придаетъ ей особо роковой характеръ. Вражда, возобновившаяся по смерти отца, очевидно, не вызвана борьбой изъ-за трона, а мелочами дворцомъ, арабскими конями, о которыхъ говорятъ братья во время примиренія (стр 24 −25). Каждый называетъ себя и послѣ примиренія «высшимъ въ Мессинѣ», и, очевидно, старшинство Донъ-Мануила не даетъ ему никакого предпочтительнаго права на престолъ; вѣроятно, законной престолонаслѣдницей является мать.
Стр. 20. Она подаетъ знакъ старому слугѣ, который остается. Здѣсь начинается второе явленіе перваго дѣйствія.
Изабелла; Ибо надо мною чужая властвовала воля — то-есть власть супруга.
Поспѣшно уходитъ. Здѣсь начинается третье явленіе перваго дѣйствія.
Стр. 21. Примѣчаніе о томъ, какъ Шиллеръ распредѣлилъ рѣчи хора между его представителями, принадлежитъ Кернеру (1814 г.). Первый хоръ (Каетанъ): Клятва Эринній дитя. Клятва, хранительница мира и законности, изображена страшнымъ божествомъ — дитятей Эринпій, богинь мести, наказывающихъ и преслѣдующихъ всякое беззаконіе, вѣроломство, невѣрность. Какъ видно, братья поклялись не вносить открытой вражды во дворецъ.
Второй хоръ (Боэмундъ): Міра божественность мнѣ угрожаетъ. Опечатка: въ подлинникѣ говорится о Gottesfriede (treuga Dei), т. е. объ обязательномъ мирѣ, который должны были въ извѣстные промежутки времени и въ извѣстныхъ мѣстахъ соблюдать всѣ враждующіе.
Одинъ изъ хора (Беренгаръ): Ни древа, обвитыя лозой — собственно «вязы, обвитые виноградомъ». Подробность, характерная для южно-итальянскаго пейзажа. — Съ запада къ намъ на ладьяхъ быстроходныхъ и т. д. Норманны приплыли въ Сицилію съ западной стороны Средиземнаго моря.
Стр. 22: Другой (Манфредъ). Не тамъ, гдѣ Церера златая рѣзвится и т. д. Смыслъ этого четверостишія: не въ пышной, плодородной природѣ юга, но на мрачномъ сѣверѣ, дающемъ лишь желѣзо, создаются повелители. Златая Церера отъ золотистаго отблеска пажитей.
Стр. 22. Первый хоръ (Беренгаръ). Въ цѣлой вселенной образа нѣту подобнаго ей. Державная мать, поддерживаемая юными, могучими сыновьями, представляетъ собою вѣнецъ мірозданія. Комментаторы сопоставляютъ съ этимъ мѣстомъ привѣтственный хоръ въ «Персахъ» Эсхила предъ королевой-матерью Атоссой.
Второй хоръ (Боэмундъ): Потомство, съ солнцемъ, которое, странствуя вѣчно и т. д. которое относится къ слову потомство. — Имя грядущимъ даетъ временамъ. По родовымъ прозвищамъ великихъ династій нарекаются цѣлыя эпохи исторіи.
Стр. 22. Изабелла (выступая съ сыновьями впередъ). Здѣсь начинается четвертое явленіе перваго дѣйствія.
Стр. 23. Изабелла: — Изливавшагося пламенною сѣрой — то есть лавой. Который словно лавы наслоенье, похоронилъ законы естества. Здоровая, то есть плодоносная земля, покрыта наноснымъ, но мертвящимъ слоемъ лавы — такъ здоровыя братскія чувства Цезаря и Мануила покрыты корой взаимной ненависти. Эти сравненія особенно естественны и умѣстны въ виду близости вулкана Этны, высящагося надъ Мессиной.
Стр. 24. Изабелла: Какъ ѳивскіе борцы — сыновья Эдипа Этеоклъ и Полипикъ, погибшіе въ поединкѣ (см. въ словарѣ въ т. IV). Противника пусть каждый побѣдитъ. Горькій сарказмъ въ подлинникѣ усугубленный прибавленіемъ: обмѣнявши жизнь на жизнь. — И самый пламенъ огненнымъ столбомъ, раздваиваясь на двѣ половины. По преданію, такъ раздвоилось пламя костра, на которомъ были сожжены тѣла Этеокла и Полиника.
Братья продолжаютъ стоять въ прежнемъ отдаленіи. Здѣсь начинается пятое явленіе перваго дѣйствія.
Хоръ (Каетанъ). — Въ родственной я неповиненъ крови. Если бы и произошло убійство, о которомъ говорила мать, то вина пала бы на противную сторону.
Стр. 25. Донъ-Мануилъ: Нахожу въ тебѣ я сходство нѣкое, что такъ чудесно меня волнуетъ: сходство со своей возлюбленной и сестрой Беатриче.
Оба хора обнимаются. Здѣсь начинается шестое явленіе перваго дѣйствія.
Вѣстникъ: Жезлъ мой ростками свѣжими зазеленѣлъ. Гонцы, приносившіе радостныя вѣсти, обвивали свои посохи свѣжей зеленью.
Стр 26. Донъ-Мануилъ: Любви отнынѣ вся наша жизнь должна принадлежатъ. Онъ говоритъ въ примѣтной разсѣянности и это указываетъ, что въ этотъ моментъ онъ думаетъ не о братѣ, а объ иной любви.
Донъ-Мануилъ и первый хоръ. Здѣсь начинается седьмое явленіе перваго дѣйствія.
Донъ Мануилъ: Безъимянному отдавшись. Не въ томъ смыслѣ, что она не знаетъ его имени, которое ей извѣстно, а — безвѣстному, не знаменитому.
Стр. 29. Донъ Манувлъ: Чудесные дары морской богини — Амфитриты, супруги Нептуна.
Хоръ (Каетанъ): Готовое найдется на базарѣ. Въ подлинникѣ также auf dem Bazar — восточное слово, характерное для полу-мавритньской Сициліи.
Уходитъ, за нимъ двое изъ хора. Здѣсь начинается восьмое явленіе перваго дѣйствія.
Одинъ изъ хора (Манфредъ): Но лишь въ войнѣ проявляется сила и т. д. Комментаторы сопоставляютъ съ этими словами замѣчаніе Канта изъ «Критики способности сужденія»: «Даже война, когда она ведется съ должнымъ порядкомъ и съ уваженіемъ къ священнымъ гражданскимъ правамъ гражданъ, имѣетъ въ себѣ нѣчто возвышенное и дѣлаетъ образъ мыслей народа, ведущаго ее такимъ образомъ, тѣмъ болѣе возвышеннымъ, чѣмъ большимъ опасностямъ онъ подвергался и стойко держался среди нихъ. Тогда какъ наоборотъ продолжительный миръ обыкновенно водворяетъ лишь торговый духъ, а съ нимъ вмѣстѣ низкое своекорыстіе, трусость и слабость и потому понижаетъ міровоззрѣніе народа». Необходимо, однако, отмѣтить, что великій нѣмецкій философъ былъ однимъ изъ виднѣйшихъ поборниковъ идеи вѣчнаго мира.
Другой (Беренгаръ): Милою дочерью пѣны волны. Афродитой, богиней любви, происшедшей изъ пѣны морской.
Первый (Манфредъ): Строгой Діанѣ, — коюрая сурово карала нарушеніе цѣломудрія и т. п.
Стр. 30. Второй (Беренгаръ): Княземъ легко тамъ становится бѣдный. Примѣры воцаренія морской вольницы обильны въ эту эпоху, и лучшимъ изъ нихъ можетъ служить примѣръ Норманнскихъ завоевателей Сициліи. — На морѣ нѣтъ никакого владѣнія. Это не значитъ, что моремъ нельзя владѣть, но что на морѣ нѣтъ собственности, ибо она непрочна.
Третій (Каетанъ): Отъ предсказанія я удержусь. Перифразъ латинской поговорки utinam falsus vates sim (пусть я буду ложнымъ пророкомъ) — вродѣ русскихъ «не тутъ будь сказано», «въ дурной часъ помолчать» и т. п. Все это обильные слѣды миѳологической вѣры въ дѣйствительную силу сказаннаго слова. — Этою брака безбожный союзъ; въ подлинникѣ не такъ рѣзко: segenloser Bund, т. е. союзъ, лишенный благословенія.
Хоръ уходитъ. Здѣсь оканчивается первое дѣйствіе и начинается первое явленіе дѣйствія второго.
Беатриче: Главой сосны играетъ: въ подлинникѣ пиніи — итальянская разновидность сосны.
Стр. 31. Беатриче: Въ ближнюю когда я церковь трепетной вошла стопой. Здѣсь открылъ ее слуга донъ Цезаря. — Въ вины своей сознаньи. Вина заключается въ нарушеніи устава обители.
Донъ Цезарь входитъ ей навстрѣчу. Здѣсь начинается второе явленіе второго дѣйствія.
Стр. 32. Беатриче отшатываетсся, содрагаясь. Она очевидно трепещетъ и за своего возлюбленнаго, узнавъ о положеніи его соперника.
Донъ Цезарь уходитъ. Здѣсь начинается третье явленіе второго дѣйствія.
Стр. 33. Хоръ (Боэмундъ): Встрѣтитъ Викторія, та, что надъ дланью отца распростерла побѣдоносныя крылья свои: на Фидіевомъ изваяніи Зевса на рукѣ бога — статуя богини побѣды (Нике).
Стр. 34 Беатриче убѣгаетъ въ бесѣдку. начинается четвертое явленіе второго дѣйствія.
Хоръ (Боэмундъ): Я завидую сыну боговъ, т. е. королю: владѣтельные роды въ древности и даже въ средневѣковой Европѣ часто вели свое происхожденіе отъ боговъ.
Хоръ удаляется въ глубину сцены: конецъ четвертаго явленія.
Стр. 35. Изабелла: И, Богу правды довѣряя болѣе, чѣмъ Богу лжи: вѣря христіанскому пророчеству болѣе, чѣмъ прорицателю-арабу.
Стр. 38. Изабелла. Донъ-Мануилъ. Донъ-Цгзарь. Діего показывается въ дверяхъ. Начало шестого явленія второго дѣйствія.
Стр. 39 Донъ-Мануилъ заботливо хлопочетъ около нея и стало быть не слышитъ послѣдующаго разговора между Донъ-Цезаремъ и Діего.
Діего: Мавританскій на якорѣ разбойничій ль. На самомъ дѣлѣ — корабль Донъ-Мануила.
Стр. 40. Донъ-Мануилъ: Слова блаженныя. Мысль о тожествѣ сестры и возлюбленной, очевидно, не совершенно чужда Донъ-Мануилу; слова Діего облегчаютъ ему душу. Беатриче скрыла отъ него то, что была на отпѣваніи князя. Но сомнѣнія его не истреблены окончательно; если его страшное подозрѣніе оправдается, онъ не хочетъ, чтобы кто либо былъ свидѣтелемъ его отчаянія; отсюда его восклицаніе: Прочь! Чтобы никто не слѣдовалъ за мной.
Стр. 41. Сцена превращается въ садъ: начинается дѣйствіе третье.
Стр. 42. Второй хоръ (Боэмундъ): Тотъ властелинъ, кто первый обладаетъ] намекъ на извѣстное правило: beati possidentes — считается законнымъ собственникомъ тотъ, кто владѣетъ.
Беатриче: Сейчасъ онъ будетъ здѣсь, настало время. На сценѣ вечерѣетъ.
Второй хоръ (Боэмундъ): Не миромъ, нѣтъ, ты страхомъ побѣжденъ. Юноши второго хора стараются раздражить первый хоръ.
Въ то время какъ хоры наступаютъ другъ на друга, появляется Донъ-Мануилъ. Здѣсь начинается второе явленіе третьяго дѣйствія, которое заканчивается тамъ, гдѣ (стр. 43) выбѣгаетъ Беатриче и бросается въ объятія Донъ-Манугну. Съ появленіемъ Донъ-Цезаря (стр. 46) начинается явленіе четвертое.
Стр. 46. Первый хоръ (Каетанъ): Тебѣ, Мессина, горе. По античному міровоззрѣнію за злодѣяніе одного человѣка отвѣчаетъ иногда цѣлая страна.
Первый хоръ остается при тѣлѣ и т. д. Начало пятаго явленія дѣйствія третьяго.
Стр. 47. Хоръ (Беренгаръ): Смерти плодъ ты принесъ: кипарисъ былъ свидѣтелемъ убійства.
Первый (Каетанъ): Дщери Ѳемиды безъ словъ и безъ пѣнья — Эриннія.
Второй (Беренгаръ): Но не сгинетъ ничто, не предастся забвенью и т. д. Ничто происшедшее не исчезаетъ безслѣдно: въ безконечномъ круговоротѣ жизни все есть слѣдствіе и причина: все плодъ во вселенной, все сѣмя.
Третій (Каетанъ): Ореста коварныя фуріи гнали… чтобъ матерь свою онъ убилъ. Въ дѣйствительности не фуріи а велѣніе дельфійскаго оракула и сыновній долгъ мести за отца; уже послѣ матереубійства его преслѣдовали Эринніи. — Безъ устали гонятъ отъ края до края, въ подлинникѣ — «отъ моря до моря», отъ Греціи до Тавриды. Палата на столбахъ: начало перваго явленія четвертаго дѣйствія.
Стр. 48. Изабелла: Мнѣ бѣгство дочери напоминаетъ. Однако, княгиня убѣждена, что дочь ея не бѣжала добровольно, но похищена пиратами. — На склонѣ Этны отшельникъ набожный живетъ: очевидно, тотъ самый «богоугодный мужъ», который далъ второе толкованіе сна (стр. 35).
Сгр. 49. Изабелла: И съ высоты накопленныхъ годовъ взираетъ онъ на развивающуюся предъ нимъ игру безумно извращенной жизни: какъ съ горы видны всѣ сплетенія столь спутанныя для человѣка, идущаго по нимъ, такъ съ высоты преклоннаго возраста раскрывается сложная путаница жизни.
Изабелла. Діего. Вѣстникъ. Здѣсь начинается второе явленіе четвертаго дѣйствія.
Стр. 50. Вѣстникъ: Подходятъ рыцари твоихъ сыновъ. Вѣстникъ думаетъ, что это обѣ свиты.
Съ появленіемъ второго полухора съ безчувственной Беатриче начинается третье явленіе четвертаго дѣйствія.
Стр. 51. Изабелла: О, какъ непроницаемы и черствы сердца у васъ. Смущенное безмолвіе хора, уже знающаго ужасную тайну о гибели Донъ-Мануила, княгиня принимаетъ за холодное безчувствіе. Отношеніе хора видно изъ ближайшихъ словъ Боэмунда: Избѣгаю я встрѣчаться со взорами ея.
Беатриче: О, ангельскій, прекрасный образъ матери моей. Въ «Гамбургскомъ манускриптѣ» этимъ словамъ предшествуетъ ремарка. — «Беатриче долго глядитъ на мать съ выраженіемъ глубокаго чувства».
Стр. 52. Съ появленіемъ перваго полухора, вносящаго прахъ Донъ-Мануила, начинается четвертое явленіе четвертаго дѣйствія.
Стр. 54. Первый хоръ (Каетанъ): Непреложны, всевидящи всѣ прорицанья ихъ въ грядущее время докажутъ вѣка. Переводъ сдѣланъ сообразно толкованію Дюнцера; послѣдняя строка подлинника гласитъ: «Der Ausgang wird die Wahrhaftigen loben». Это пониманіе правильно, если слово Wahrhaftigen написано съ строчной буквы и такимъ-образомъ есть прилагательное, опредѣленіе къ слову Orakel (правдивыя прорицанія). Еслиже — какъ во всѣхъ изданіяхъ — оно напечатано съ заглавной буквы, то она — существительное (Правдивые, то есть боги) и тогда переводъ долженъ гласить: «Исходъ докажетъ правоту боговъ».
Изабелла: Вправо или влѣво полетъ птицъ направленъ. При гаданіи по полету птицъ ихъ полетъ направо считался хорошимъ предсказаніемъ, полетъ налѣво дурнымъ. — Нѣтъ смысла въ вѣчной книгѣ естества — слова, указывающія, какой въ сущности глубокій психологическій смыслъ былъ въ вѣрѣ въ предзнаменованія и предсказанія: это было — хоть въ уродливой формѣ — сознаніе закономѣрности жизни и исканіе этой закономѣрности.
Стр. 55. Беатриче: У бога смерти святотатно ты похитила желанную добычу. Въ переводѣ пропущенъ стихъ: «теперь они (боги смерти) возьмутъ ее дважды, трижды». Беатриче предчувствуетъ блпэкую гибель Донъ-Цеэаря и, быть можетъ. думаетъ также о своей смерти.
Первый хоръ (Каетанъ): Вскройтеся раны и т. д.; по древнему повѣрью раны убитаго начинали сочиться кровью въ присутствіи убійцы.
Стр. 56. Беренгаръ: Мѣдныхъ мнѣ ногъ слышится поступь. Убійцу сопровождаютъ преслѣдующія его фуріи; мѣдныя (или бронзовыя — eherne) ноги приписаны имъ вслѣдствіе ихъ неутомимости.
Съ появленія на сценѣ Донъ-Цезаря начинается пятое явленіе четвертаго дѣйствія.
Стр 58. Изабелла: Я породила василиска: баснословное чудовище. — Злодѣйство привело меня сюда: Изабелла была сперва невѣстой отца, потомъ сдѣлалась женою сына (стр. 30).
Съ удаленіемъ княгини Изабеллы и Діего начинется шестое явленіе четвертаго дѣйствія.
Донъ Цезарь: Я за него отмщу. Первое указаніе на рѣшимость Донъ-Цеэаря собственноручно покарать себя. Сомнѣніе мое на части сердце раздираетъ — сомнѣніе, оплакиваетъ ли Беатриче въ домъ-Мануилѣ брата или возлюбленнаго; боясь послѣдняго, онъ и говорить ей: Оставь мнѣ заблужденье. Плачь украдкой.
Съ его уходомъ начинается седьмое явленіе четвертаго дѣйствія.
Рядъ точекъ, предшествующій словамъ хора и поставленный самимъ поэтомъ, по мнѣнію Дюнцера, остался въ рукописи случайно; по мнѣнію другихъ комментаторовъ означаетъ предварительное молчаніе хора, который не сразу обращается со словами размышленья, да и то прямо не касается страшныхъ событій, а даетъ общее разсужденіе о блаженствѣ простой и тихой жизни на мотивъ знаменитой оды Горація: «Beatus ille, qui, procul negotiis, paterna rura bobus exercet suis».
Стр. 50. Хоръ (Каетанъ): Зло пресмыкается. Подобно заразной болѣзни, преступленіе живуче лишь на низинахъ, не переходя извѣстной высоты надъ земной поверхностью, гдѣ легче дышится не только физически, но и нравственно.
Съ появленіемъ Донъ-Цезаря начинается восьмое явленіе четвертаго дѣйствія.
По поводу дальнѣйшей сцены Шиллеръ писалъ Гете: «Эти послѣднія сцены очень выигрываютъ отъ того, что я совершенно отдѣлилъ отпѣваніе одного брата отъ самоубійства другого, который выжидаетъ окончанія печальнаго торжества, и лишь послѣ этого наступаетъ послѣдній актъ всего событія, а именно старанія хора, матери и сестры удержать Донъ-Цезаря и ихъ неудача. Такимъ образомъ устранена всякая путаница и особенно смѣшеніе театральной церемоніи погребенія съ мрачнымъ характеромъ дѣйствія».
Стр. 60. Съ появленіемъ княгини Изабеллы начинается девятое явленіе четвертаго дѣйствія.
Стр. 61. Донъ-Цезарь: И мирно вмѣстѣ будемъ почивать навѣки сближены, въ чертогѣ смерти. Ср. разсказъ княгини Изабеллы о ея вѣщемъ снѣ (стр. 35), гдѣ «орелъ и левъ смиренно у ногъ дитяти рядомъ пріютились». Словно созвѣздье Близнецовъ.-- Касторъ и Поллуксъ (см. въ словарѣ Діоскуры).
Стр. 62. Съ появленіемъ Геатриче начппается десятое и послѣднее явленіе четвертаго дѣйствія.
Створчатыя двери раскрываются и въ церкви виденъ гробъ на помостѣ. По поводу этого сильнаго драматическаго эффекта Дюнцеръ замѣчаетъ: «Какъ въ первомъ дѣйствіи поэтъ удачно воспользовался просвѣтомъ заднихъ дверей, такъ и здѣсь; но тамъ открывался валъ, а здѣсь домовая церковь, что, конечно, покажется чрезвычайной поэтической вольностью тому, кто въ такихъ вещахъ хотѣлъ бы видѣть все реальнымъ, соотвѣтствующимъ строгой дѣйствительности. Не менѣе произвольно и то, что безъ всякаго внѣшняго основанія сразу открывается видъ во внутрь капеллы и на гробъ, но и такая вольность должна быть разрѣшена драматургу».
Русскіе переводы.
[править]1. Отрывокъ изъ трагедіи «Мессинская невѣста» (сцена первая, выходъ третій и четвертый). Переводъ K. Н. Батюшкова. «Моск. Телеграфъ». 1826. XIX, № 1, и въ соч. Батюшкова.
2. Отрывокъ изъ траг. «Мессинская невѣста». Перев. А. Ротчева. «Моск. Вѣстникъ». 1829, ч. 1.
3. Мессинская невѣста. Траг. Перев. А. Ротчева. М. 1829. 8°.
4. Двѣ сцены изъ «Мессинской невѣсты». Перев. Ѳ. Миллера. «Москвитянинъ». 1855, № 19 и 20.
5. Мессинская невѣста или враждующіе братья. Траг. съ хорами. Перев. Ѳ. Миллеръ. Спб. 1858. 8° и въ первыхъ изд. Гербелевскаго Шиллера.
6. Мессинская невѣста или братья враги. Перев. K. Р. (Романовъ). Спб 1885, 8° и Спб. 1894,8 и въ 6 и 7 изд. Гербелевскаго Шиллера.
Объясненія къ рисункамъ.
[править]МЕССИНСКАЯ НЕВѢСТА.
[править]287. Донна Изабелла въ глубокомъ траурѣ, вокругъ нея Мессинскіе старѣйшины.
288. Донъ Цезарь. Дай братскую твою пожать мнѣ руку. (Протягиваетъ ему руку) (стр. 25).
289. Лишь только взоръ я возвелъ, — она со мной стояла рядомъ (стр. 38).
290. Беатриче. Донъ-Мануилъ (стр. 43).
291. Явленье ада! Какъ! Въ его объятьяхъ? (стр. 46).
292. Діего. Она шевелится, глава раскрыла, она жива! (стр. 51).
293. Онъ не сынъ мнѣ, нѣтъ! Я породила василиска! (стр. 58).
294. Изабелла. Живи, мой сынъ! (стр. 61).
295. Закалывается кинжаломъ и опускается мертвымъ къ ногамъ сестры (стр. 63).
296. Изабелла и Беатриче.
Приложенія на отдѣльныхъ листахъ.
[править]Фотогравюры (Schiller-Gallerіе).
20. Мессинская Невѣста. Композиція К. Іегера. Донъ-Мануилъ:
И въ изумленіи вдругъ вижу звѣря
Испуганно трепещущимъ у ногъ
Монахини, которая его
Рукою нѣжной гладитъ и ласкаетъ.