Проснувшись на слѣдующее утро, Томъ Канти услышалъ носившійся въ воздухѣ громоподобный ропотъ. Все кругомъ было переполнено этимъ ропотомъ, производившимъ на Тома впечатлѣніе пріятной музыки. Онъ свидѣтельствовалъ, что англійскій народъ въ обаяніи своего могущества вышелъ уже на улицу, дабы вѣрноподданнически привѣтствовать наступившій день великаго празднества.
Вскорѣ Томъ оказался опять главною фигурой въ великолѣпной процессіи парадныхъ баржъ, плывшей по Темзѣ. Въ силу древняго обычая, процессія признанія короля народомъ должна была пройти чрезъ столицу, двинувшись изъ Лондонской башни, а потому Томъ направлялся туда теперь изъ дворца.
По прибытіи мальчика къ этой почтенной древней крѣпости, стѣны ея какъ бы внезапно дали щели на множествѣ различныхъ мѣстъ. Изъ каждой такой щели вырвался красный языкъ пламени и бѣлый клубъ дыма. Послѣдовалъ оглушительный взрывъ, поколебавшій землю и покрывшій собою привѣтственные возгласы многотысячной толпы. Огненные языки, клубы дыма и взрывы повторялись разъ за разомъ съ изумительной быстротою, такъ что древній Тоуеръ по прошествіи нѣсколькихъ мгновеній исчезъ въ густомъ туманѣ своего собственнаго дыма. Лишь самый верхъ высокаго зданія, такъ называемая Бѣлая Башня, съ развѣвавшимися на ней знаменами и флагами, воздымалась надъ густымъ облакомъ этого дыма подобно тому, какъ вершина горы высится надъ тучами.
Томъ Канти, въ великолѣпномъ одѣяніи, сѣлъ на превосходно выѣзженнаго дивнаго боевого коня, богатые чепраки котораго спускались чуть не до земли. Дядя его величества, лордъ-протекторъ Сомерсетъ, ѣхалъ приблизительно на такомъ же конѣ позади. Королевская гвардія въ полированной стальной бронѣ стояла вытянувшись шпалерами по обѣ стороны улицы. За протекторомъ слѣдовало, повидимому, нескончаемое шествіе великолѣнно разодѣтыхъ герцоговъ, графовъ и бароновъ, окруженныхъ своими вассалами. За ними шли лордъ-мэръ и эльдермэны въ одеждахъ изъ алаго бархата съ золотыми цѣпями на груди, а также старѣйшины и члены всѣхъ лондонскихъ гильдій въ богатыхъ костюмахъ и со знаменами различныхъ корпорацій. Въ качествѣ особой почетной стражи участвовала въ шествіи черезъ Сити древняя почетная артиллерійская рота, сформированная приблизительно за триста лѣтъ передъ тѣмъ и являвшаяся единственной въ Англіи военной частью, которая обладала (и до сихъ поръ обладаетъ) привилегіей не зависѣть отъ предписаній парламента. Процессія представляла собою блестящее зрѣлище. Ее привѣтствовали восторженными возгласами всюду на пути торжественнаго ея слѣдованія сквозь густыя толпы горожанъ.
Лѣтописецъ говоритъ:
«Народъ встрѣтилъ короля при въѣздѣ его въ Сити молитвами, привѣтственными возгласами, нѣжными, ласковыми изъявленіями сердечной любви, радостными слезами и вообще всѣми знаками самой горячей преданности вѣрноподанныхъ своему государю. Король, взирая съ радостнымъ лицомъ на тѣхъ, кто стоялъ поодаль, ласково говоря съ тѣми, кто находился по близости, принималъ съ такою же благодарностью доброжелательство своего народа, съ какою оно ему предлагалось. Онъ благодарилъ всѣхъ, кто его привѣтствовалъ. Лицамъ, восклицавшимъ: «Да сохранитъ Господь Богъ ваше величество!» онъ отвѣчалъ: «Да сохранитъ Господь Богъ васъ всѣхъ!» и присовокуплялъ, что благодаритъ ихъ отъ всей души. Таковые достолюбезные слова и поступки молодого короля привели народъ въ восторженное восхищеніе.
«Въ Фанчерской улицѣ дѣвочка въ драгоцѣнномъ одѣяніи стояла на эстрадѣ, дабы привѣтствовать короля при проѣздѣ его черезъ Сити. Послѣдній куплетъ этого привѣтствія въ стихахъ заканчивался словами:
Добро пожаловать, король, восклицаемъ мы изъ глубины сердецъ, |
«Народныя привѣтствія слились въ громовой возгласъ, повторявшій заключительныя слова этого куплета. Томъ Канти, сидя на великолѣпномъ боевомъ конѣ, видѣлъ кругомъ себя волнующееся море лицъ, сіявшихъ радостной восторженной къ нему преданностью. Сердце его переполнилось тогда восхищеніемъ и онъ чувствовалъ, что если вообще стоитъ жить на свѣтѣ, то именно лишь для того, чтобы быть такимъ, какъ онъ, королемъ и народнымъ кумиромъ. Какъ разъ тогда онъ примѣтилъ вдали двухъ мальчиковъ оборванцевъ, товарищей своихъ съ Мусорнаго двора, одинъ изъ которыхъ состоялъ въ его прежнемъ фантастическомъ придворномъ штатѣ лордомъ великимъ адмираломъ, а другой — первымъ лордомъ камергеромъ. Томъ ощутилъ тогда большій, чѣмъ когда либо приливъ гордости. Какъ хорошо было бы, если бы они его теперь узнали! Въ ихъ глазахъ онъ явился бы тогда окруженный обаяніемъ неизреченной славы. Что подумали бы они, увидѣвъ его теперь въ полномъ блескѣ дѣйствительнаго величія? Призрачный король глухихъ улицъ и задворковъ, надъ которымъ всѣ издѣвались и потѣшались, превратился въ настоящаго короля, которому служатъ знаменитѣйшіе герцоги и графы и предъ которымъ преклоняется вся Англія. Тому пришлось, однако, отречься отъ себя самого и подавить въ данномъ случаѣ свое желаніе. Онъ нашелъ, что если бы прежніе товарищи и пріятели съ Мусорнаго двора узнали его теперь, то это повлекло бы, пожалуй, для него за собой болѣе непріятностей, чѣмъ удовольствія. Поэтому онъ отвернулся въ другую сторону и предоставилъ обоимъ маленькимъ грязнымъ оборванцамъ выкрикивать радостныя привѣтствія, не подозрѣвая, къ кому именно привѣтствія эти обращаются. Отъ времени до времени раздавались изъ толпы возгласы: «Осчастливь, государь, твоими милостями!» Въ отвѣтъ на это Томъ разбрасывалъ цѣлыми горстями только-что отчеканенныя монеты которыя народъ немедленно же бросался подбирать.
Лѣтописецъ продолжаетъ:
«Въ верхнемъ концѣ улицы, гдѣ стоитъ церковь Благодати Господней, не доѣзжая до вывѣски Орла, городъ воздвигнулъ великолѣпную тріумфальную арку, пониже которой устроенъ былъ помостъ, переброшенный съ одной стороны улицы на другую. На немъ изображалось аллегорическими фигурами ближайшихъ предковъ короля важное значеніе его величества для англійскаго народа. Посреди колоссальной бѣлой розы, лепестки которой одѣвали ее словно наряднымъ воротничкомъ, возсѣдала Елизавета Іоркская. Рядомъ съ нею находился Генрихъ VII, выходившій изъ столь же громадной алой розы, лепестки которой были расположены подобнымъ же образомъ. Царственная чета держала другъ друга за руки, на которыхъ красовались обручальныя кольца. Изъ алой и бѣлой розъ выходилъ стебель, поднимавшійся во второй этажъ и расцвѣтавшій тамъ въ пеструю, алую съ бѣлымъ, розу, въ чашечкѣ которой возсѣдали изображенія Генриха VIII и матери нынѣ царствующаго короля, Анны Сеймуръ. Изъ этой четы исходила вѣтвь, проникавшая въ третій этажъ, гдѣ помѣщалось изображеніе самого Эдуарда VI, возсѣдающаго на тронѣ въ царственномъ величіи. Вся эта аллегорическая картина была обрамлена гирляндами бѣлыхъ и алыхъ розъ».
Это забавное и поучительное зрѣлище подѣйствовало такъ сильно на обрадованный народъ, что восторженныя его восклицанія совершенно покрыли слабенькій голосокъ ребенка, на котораго было возложено объяснить значеніе картины, спеціально написанными для этой цѣли хвалебными стихами. Это, однако, нимало не огорчило Тома Канти. Взрывъ вѣрноподданническаго восторга былъ для его ушей пріятнѣе самаго музыкальнаго поэтическаго произведенія. Куда бы Томъ не обращалъ веселое молодое свое личико, народъ тотчасъ же узнавалъ близкое сходство его изображенія съ нимъ самимъ. Сходство это оказывалось и въ самомъ дѣлѣ поразительнымъ, такъ что вызывало разъ за разомъ бури привѣтствій и рукоплесканій.
Торжественная процессія безостановочно двигалась отъ одной тріумфальной арки къ другой, проходя мимо нескончаемый вереницы бросавшихся въ глаза символическихъ картинъ, каждая изъ которыхъ представляла собою наглядное воплощеніе какой-либо добродѣтели, таланта, или же достоинства маленькаго короля.
По всему Чипзейду съ оконъ и балконовъ висѣли знамена и флаги. Вся улица была убрана богатѣйшими коврами, штофомъ и парчей, которые служили образцами сокровищъ и богатствъ, хранившихся въ ея магазинахъ. Другія улицы равнялись, или даже превосходили блестящимъ своимъ убранствомъ это великолѣпіе.
— Подумаешь, что вся эта роскошь и весь этотъ дивный блескъ затрачиваются на то, чтобы привѣтствовать меня, да, именно меня! — проговорилъ чуть не вслухъ Томъ Канти.
Щечки мальчика, игравшаго роль короля, горѣли отъ волненія. Глаза его сверкали, и онъ весь былъ внѣ себя отъ восхищенія. Въ это мгновенье, собираясь какъ разъ бросить въ народъ пригоршню золота, онъ увидѣлъ передъ собою блѣдное изумленное лицо, которое, устремивъ на него пристальный взоръ, старалось протѣсниться въ первые ряды толпы. Внезапно пораженный ужасомъ, мальчикъ узналъ свою мать и невольно заслонилъ лицо рукою, держа ее ладонью къ наружи. Мать въ свою очередь узнала обычный инстинктивный жестъ своего сына, пріобрѣтенный еще въ дѣтствѣ, и закрѣпленный путемъ давнишней привычки. Въ слѣдующее затѣмъ мгновенье она пробилась сквозь толпу и сквозь кордонъ королевскихъ гвардейцевъ прямо къ сыну, припала къ его ногѣ и, покрывая ее поцѣлуями, восклицала:
— Наконецъ-то я тебя вижу, милое ненаглядное мое дитятко!
Лицо ея, обращенное къ Тому, сіяло самой нѣжной материнской любовью и радостью. Въ тотъ же мигъ одинъ изъ офицеровъ королевской гвардіи, разразившись вполголоса проклятіемъ, отдернулъ эту женщину прочь и сильнымъ толчкомъ могучей своей руки втиснулъ ее на прежнее мѣсто. Слова: «Я не знаю тебя, женщина» сорвались съ устъ Тома Канти какъ разъ въ то мгновеніе, когда случилось это прискорбное событіе, но ему было невыносимо больно видѣть такое обращеніе съ матерью. Когда она обернулась, чтобы взглянуть въ послѣдній разъ на сына, въ то время, какъ толпа начинала уже скрывать его отъ ея глазъ, она казалась до того обиженной и такой грустной, что Тому сдѣлалось невообразимо стыдно. Этотъ стыдъ, обрушившійся цѣлой лавиной на мальчика, обратилъ его гордость въ пепелъ и заставилъ увянуть для него чарующую прелесть самозванной царственной власти. Обаяніе ея утратило сразу всякую цѣнность въ его глазахъ. Удовольствія, которыя она за минуту передъ тѣмъ доставляла Тому, обваливались теперь одно за другимъ словно пожелтѣвшіе листья осенью.
Торжественная процессія продолжала шествовать своимъ чередомъ по улицамъ, великолѣпное убранство которыхъ становилось все болѣе щегольскимъ. Привѣтствія вѣрноподданныхъ принимали все болѣе бурный восторженный характеръ, но для Тома Канти эта великолѣпная обстановка какъ будто не существовала. Онъ ничего больше не видѣлъ и не слышалъ. Королевскій престолъ утратилъ для него всякую привлекательность. Роскошь и великолѣпіе торжественной процессіи, въ которой онъ участвовалъ въ качествѣ главнаго дѣйствующаго лица, являлись теперь для него какъ бы упрекомъ. Онъ мучился жесточайшими угрызеніями совѣсти и говорилъ: «Ахъ, Господи, какъ бы мнѣ хотѣлось освободиться изъ этого плѣна»!
Мальчикъ съ Мусорнаго двора безсознательно высказалъ теперь то самое желаніе, которымъ томился въ первые дни вынужденнаго своего величія.
Блестящая процессія тянулась, словно лучезарная, нескончаемо длинная змѣя по извилистымъ улицамъ стариннаго лондонскаго Сити, между двумя рядами гвардейцевъ, они, въ полированныхъ стальныхъ латахъ, сдерживали многотысячныя толпы народа, который встрѣчалъ и провожалъ короля громкими привѣтственными возгласами. Его величество ѣхалъ, однако, грустно опустивъ голову и нимало не интересуясь тѣмъ, что происходило вокругъ. Онъ видѣлъ все время передъ собою единственно лишь обиженное до глубины души выраженіе лица своей матери. «Просимъ твоихъ милостей, государь!» кричала вокругъ него толпа, но онъ даже и не слышалъ этихъ возгласовъ.
«Многая лѣта королю Эдуарду англійскому!» Земля какъ будто задрожала отъ этого громоваго возгласа, но король ничего на него не отвѣтилъ. Возгласъ этотъ донесся до его сознанія, словно рокотъ морского прибоя, который слышится откуда-то издалека. Его покрывалъ собою громкій голосъ, раздававшійся несравненно ближе, а именно въ его собственной груди. Это былъ обвинявшій его голосъ совѣсти, который неустанно повторялъ постыдныя слова: «Я тебя не знаю, женщина!» Слова эта также болѣзненно отзывались въ душѣ короля, какъ звонъ погребальнаго колокола, когда онъ напоминаетъ оставшемуся въ живыхъ тайные его грѣхи противъ умершаго друга.
На каждомъ перекресткѣ представлялись новыя чудеса декоративнаго искусства, — новыя диковинки по части аллегорическихъ картинъ и сюрпризовъ. Артиллерія стрѣляла залпами, народъ выражалъ вѣрноподданническія свои чувства восторженными возгласами, но король оставался ко всему этому безучастнымъ и слышалъ сколько-нибудь явственнымъ образомъ единственно только голосъ обвинявшей его совѣсти.
Мало-по-малу радость на лицахъ вѣрноподданныхъ слегка отуманилась какъ будто примѣсью соболѣзнованія и опасенія. Привѣтственные возгласы начали тоже ослабѣвать. Все это не укрылось отъ вниманія лорда-протектора, мгновенно усмотрѣвшаго также и причину столь прискорбнаго явленія. Пришпоривъ коня, онъ подъѣхалъ къ королю, снялъ съ себя шляпу и съ низкимъ поклономъ сказалъ:
— Государь, теперь не время мечтать. Народъ, видя что ты опустилъ голову, замѣчаетъ, что лицо твое омрачилось и усматриваетъ во всемъ этомъ дурное предзнаменованіе. Совѣтую тебѣ снять завѣсу съ солнца царственнаго твоего величія. Пусть оно выглянетъ изъ омрачающаго его тумана и разсѣетъ таковой. Подними августѣйшее твое чело и улыбнись народу.
Съ этими словами герцогъ, бросивъ по горсти новенькихъ монетъ въ толпу, тѣснившуюся по обѣ стороны улицы, придержалъ коня и занялъ опять свое мѣсто въ процессіи. Мальчикъ, игравшій роль короля, машинально выполнилъ отданное ему приказаніе. Улыбка его исходила не отъ сердца, но немногіе лишь находились вблизи и обладали должной проницательностью для того, чтобы это примѣтить. Отвѣчая на привѣтствія вѣрноподданныхъ, онъ ласково и граціозно кивалъ хорошенькой своей головкой, увѣнчанной страусовыми перьями. Милости, которыя разсыпала его рука, оказывались царственно-щедрыми. Немудрено, если тревожныя опасенія, возникшія было у вѣрноподданныхъ, улеглись и привѣтственные возгласы толпы стали раздаваться также искренно и громко, какъ и передъ тѣмъ.
Тѣмъ не менѣе, еще разъ незадолго до прибытія въ Вестминстерское аббатство герцогу пришлось подъѣхать опять къ королю и обратиться къ нему съ увѣщаніями. Онъ прошепталъ:
— Могущественный государь, стряхни съ себя роковую твою задумчивость. Вспомни, что всѣ глаза устремлены на тебя!
Затѣмъ, онъ присовокупилъ съ выраженіемъ величайшаго неудовольствія:
— Чтобъ этой грязной нищенкѣ провалиться въ преисподнюю! Вѣдь это она такъ взволновала ваше величество.
Король въ царственномъ своемъ убранствѣ устремилъ на герцога какой-то апатичный взглядъ и объяснилъ словно помертвѣвшимъ голосомъ:
— Это была моя мать!
— Боже мой, — проговорилъ со стономъ протекторъ, сдерживая коня, чтобы снова занять свое мѣсто въ процессіи. — Дѣйствительно, это было вѣщее предзнаменованіе. Король опять помѣшался!