Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/50
| ← Глава XLIX | Ранніе годы моей жизни — Глава L | Глава LI → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 406—414. |
Давно уже распространился слухъ о нашемъ передвиженіи къ Австрійской границѣ, и Венгерскій походъ становился съ часу на часъ болѣе вѣроятнымъ по разнымъ примѣтамъ. Напримѣръ, по приказанію представить офицерскихъ деньщиковъ въ формѣ и съ парою вьючныхъ лошадей. Затѣмъ казначеи роздали офицерамъ по парѣ форменныхъ кобурныхъ пистолетовъ по 25 руб. за пару, причемъ пистолеты оказались не только не пристрѣленными, но нѣкоторые даже съ недосверленными стволами.
Слѣдующей весной мнѣ въ качествѣ дежурнаго по госпиталю пришлось быть очевидцемъ новой эпидеміи, распространившейся въ народѣ.
Цынга, которой, говорятъ, подвергаются мореходцы, и которая на сушѣ рѣдко является повальною болѣзныо, вдругъ дотого распространилась въ военныхъ поселеніяхъ между крестьянами и войсками, что всѣ госпитали были переполнены, и болѣзнь нерѣдко не уступала лѣченію и кончалась мучительною смертью, а весьма часто и гангренознымъ пораженіемъ членовъ, преимущественно ногъ, которыя приходилось отрѣзать, какъ на полѣ сраженія. Кушанья по возможности приправлялись хрѣномъ и уксусомъ, и край по Высочайшей волѣ былъ буквально заваленъ привозными черезъ Одессу лимонами. Не забуду удручающей сцены, которой я былъ свидѣтелемъ въ нашемъ госпиталѣ.
Врачи заподозрили красавца солдатика брюнета, выздоровѣвшаго отъ цынги и державшаго правую ногу согнутою въ колѣнѣ, въ притворствѣ, ради полученія отставки. Тогда хлороформъ только что пріобрѣлъ въ нашей медицинской практикѣ право гражданства. Госпитальные эскулапы рѣшили хлороформировать испытуемаго, который въ безсознательномъ состояніи не будетъ въ силахъ продолжать притворства. Съ какимъ страхомъ несчастный мальчикъ крестился, молился въ предчувствіи пытки. Ничего не помогло. Минуты черезъ три онъ впалъ въ полное безсознаніе и позволялъ фельдшерамъ разбрасывать его руки на подобіе мертвыхъ членовъ.
— Давай бинтовъ! крикнули доктора: выпрямляй кривую ногу и притягивай ее бинтами къ желѣзной кровати. Но при полной податливости лѣвой ноги, правая продолжала упорно хранить сгибъ колѣна подъ прямымъ угломъ.
— Какое притворство, вошедшее въ привычку и сохраняемое даже въ безсознательномъ состояніи! восклицали врачи: нечего на него глядѣть: разгибай ногу насильно и притягивай къ кровати.
Вмѣстѣ съ симъ два фельдшера наступили колѣнями выше и ниже колѣна, въ то время какъ два другихъ притягивали расправляемое колѣно къ пруту кровати.
— Ну, теперь надо его привести въ чувство: брызгай ему въ лицо холодной водой.
За вторымъ вспрыскиваніемъ въ палатѣ раздался такой мучительный вопль, что и мудрые эскулапы закричали фельдшерамъ: развязывай!
Послѣ этого больная нога согнулась еще болѣе прежняго. Это однако не помѣшало врачамъ придти къ заключенію, что паціентъ, если его отдать къ строгому эскадронному командиру, откажется отъ своей уловки.
Но вотъ, наконецъ, къ осени наши поселенные уланы, расположенные по направленію къ Кіевской губерніи, тронулись къ сѣверо-западу, очищая намъ свои квартиры.
Не упомню въ настоящее время имени селенія, въ которомъ на первое время пришлось простоять нашему эскадрону два или три дня при передвиженіи къ уланскимъ поселеніямъ. Мнѣ отвели квартиру у дьячка недалеко отъ церкви, въ которой, какъ я слышалъ, вся внутренняя отдѣлка, первоначально менѣе удовлетворительная, была вмѣстѣ съ утварью обновлена щедротами императрицы Екатерины. Слухъ этотъ могъ отчасти объяснить мнѣ предметъ, встрѣченный мною въ небольшой, но весьма чистой комнатѣ, въ которой, за исключеніемъ моей желѣзной кровати, складнаго кресла и хозяйскаго столика, никакой мебели не было. Зато примыкавшій къ этой комнатѣ полутемный чуланъ былъ весьма оригиналенъ. Вѣроятно, крыша надъ чуланомъ, провалившись, потребовала радикальнаго исправленія, вслѣдствіе чего въ качествѣ переметовъ были положены неочищенные отъ коры толстые ракитовые сучья. Но и послѣ такой починки раздутая вѣтромъ солома на крышѣ допуска ладостаточно свѣту для болѣе долгаго сохраненія дождевой влаги, вслѣдствіе чего ракитовыя перекладины пустили сочные отростки и листья.
Такое устройство чулана заставляло моего слугу убирать къ одной сторонѣ наши пожитки на случай дождя.
Но неизгладимо въ теченіи почти 45 лѣтъ сохранилась въ моей памяти дверь въ этотъ чуланъ. Это была узкая живописная доска на петляхъ съ правильнымъ закругленіемъ наверху, подобно тому, какъ это бываетъ на боковыхъ дверяхъ иконостаса. На коричневомъ фонѣ явно яичными красками былъ изображенъ человѣкъ въ рваномъ темнозеленомъ кафтанѣ до колѣнъ, отъ которыхъ шли голыя и босыя ноги. Рыжеватый этотъ человѣкъ безъ шапки держалъ въ рукахъ колоду картъ, а затѣмъ слѣдовали стихи, въ которыхъ поэтъ старался быть разносторонне назидательнымъ при изображеніи блуднаго сына. Несомнѣнно, что поэтъ былъ книжный малороссъ. Стихи я запомнилъ съ наслажденіемъ:
„Былъ въ юности моей зело, зело богатый,
Но карты, блудъ, вино и родъ той свелъ проклятый,
Что нынѣ нагъ и босъ и всѣхъ исполненъ бѣдъ,
Нѣтъ денегъ у меня, нѣтъ куска хлѣба въ снѣдь“.
Такъ нашъ третій эскадронъ перешелъ въ Красноселье, а штабъ полка за 15 верстъ далѣе въ село Елизаветградку, штабъ Елизаветградскаго уланскаго полка. Намъ, т. е. эскадронному командиру ротмистру Оконору, корнету Романовичу и мнѣ, отведенъ былъ казенный эскадронный домикъ, состоявшій изъ довольно просторной кухни, передней, маленькой гостиной и просторной комнаты, которую я въ видахъ уваженія къ эскадронному командиру уступилъ подъ спальню Оконору, а самъ помѣстился въ гостиной, которая была такъ мала, что между двумя ея голландскими печами моя походная желѣзная кровать не помѣщалась, а надо было поставить ее наискосокъ. Но въ виду предстоявшей быть можетъ зимовки эти двѣ печи и вліяли на мой выборъ комнаты. Комнаты, о которыхъ я говорилъ, обращены были окнами на сельскую улицу; но рядомъ съ кухней была еще небольшая комната съ окномъ въ поле, какъ разъ противъ старой почернѣвшей деревянной церкви, стоявшей шагахъ въ двухстахъ уединенно среди окружавшаго ее погоста. Въ этой комнатѣ помѣщался Романовичъ. Обстановка наша не могла быть названа особенно удобною. Въ сравнительно большой комнатѣ Оконора, кромѣ его кровати, никакой мебели не было. Зато въ моей, кромѣ походной кровати, было и мое складное походное кресло и два деревянныхъ ящика для храненія касокъ. Оба ящика служили табуретами вокругъ небольшаго стола, на которомъ мы между прочимъ и обѣдали. Наблюдая справедливость, мы садились на мягкое кресло по очереди.
Алек. Алекс. Оконоръ, кромѣ таланта рисовать каррикатуры, былъ страстный охотникъ съ ружьемъ, съ гончими и преимущественно съ борзыми. Борзыя его славились во всемъ полку, и любимая пара почти не выходила изъ его спальни. Въ мою комнату собаки не допускались, зато пребываніе собакъ въ комнатѣ Оконора не осталось безслѣдно: онѣ выбили въ окнѣ стекло, которое Оконоръ не собрался вставить, а все время довольствовался тѣмъ, что заклеилъ окно бумагой.
Насчетъ стола мы пожаловаться не могли. Крѣпостной мальчикъ Оконора, лѣтъ 14, варилъ намъ отличные борщи и бульоны и превосходно жарилъ битки, ростбифы и картофель. Изъ недалекой Полтавской деревни Оконора его ключница присылала намъ всякаго рода соленья и варенья и, признаюсь, я никогда не ѣдалъ такихъ превосходныхъ пикулей. Имени Оконоровскаго мальчика не помню, такъ какъ онъ откликался на прозвище „Казакъ“. „Позвать Казака“, говорилъ иногда въ концѣ обѣда Оконоръ; и когда тотъ являлся, ротмистръ прибавлялъ: „вотъ сегодня, Казакъ, ты отлично говядину зажарилъ. Чтобы всегда такая была, а то высѣкутъ. Слышишь?“
— Слушаю.
И Казакъ продолжалъ вкусно насъ кормить.
Описаніе нашего эскадроннаго сожительства было бы не полно, если бы не упомянуть 15-ти лѣтняго отставнаго кантониста изъ дворянъ Калиновскаго. Не знаю, почему онъ вышелъ изъ кантонистскаго эскадрона, въ которомъ еще находился меньшой братъ его. Былъ ли онъ крестникомъ Оконора, или по какой другой причинѣ Ал. Ал. имъ интересовался, но только мальчикъ этотъ проживалъ у насъ на кухнѣ, хотя и допускался къ нашему обѣду и чаю. Ал. Ал. требовалъ, чтобы Калиновскій готовился въ гимназію и въ видахъ этого твердилъ бы латинскую и французскую грамматики и вокабулы, обращаясь съ затруднительными вопросами ко мнѣ. Отъ скуки я не прочь былъ давать мальчику не то уроки, не то совѣты. Сверхъ уроковъ, на Калиновскомъ лежала обязанность вести наши домашніе счеты, записывая малѣйшія подробности расхода. Такъ, каждый вечеръ онъ обращался къ Оконору со словами:
— Ал. Ал., пожалуйте 2 коп. на свѣчку въ кухню.
Какъ-то разъ я спросилъ Оконора:
— Отчего вы разомъ не дадите 10 коп. на цѣлый фунтъ пятериковыхъ сальныхъ свѣчей?
— Ничего-то, посмотрю я, отвѣчалъ онъ, вы въ хозяйствѣ не понимаете: дай 10 коп., черезъ три дня опять придутъ просить денегъ, а тутъ я знаю всякій день — двѣ копѣйки на свѣчку и конецъ.
Такое воззрѣніе на дѣло въ скоромъ времени оправдалось, только на другомъ предметѣ. Задумали мы на очищенной водкѣ настоять полыновку и радовались, что передъ обѣдомъ у насъ будетъ хорошая настойка, хранившаяся на печкѣ въ духу. Когда недѣли черезъ двѣ хватились этого нектара, оказалось, что, за исключеніемъ двухъ-трехъ стакановъ, настойка испарилась. Чай, сахаръ, кофе мы покупали на общій счетъ въ Кременчугѣ, и только на одномъ куреніи оправдывалась пословица: деньги вмѣстѣ, а табачокъ врозь.
Каждое первое число Оконоръ восклицалъ: „ну, Калиновскій, подводи счетъ и говори, много ли прожили?"
Какъ это ни невѣроятно, — расходъ оказывался изумительно малъ, и однажды въ памяти мооей запало 14р. 50к. Такимъ образомъ, расходъ нашъ не достигалъ и пяти рублей на брата.
Съ приближеніемъ осеннихъ вечеровъ мы собирались въ моей комнатѣ къ столу за единственной стеариновой свѣчей. И тутъ открывалось широкое поле насмѣшкамъ Оконора надъ однополчанами и вообще всѣми знакомыми.
Когда наступили холода, моя предусмотрительность въ выборѣ комнаты восторжествовала. Правда, при плохой исправности печей, квартира во время топки наполнялась по поясъ человѣка горькимъ дымомъ бурьяна; но по закрытіи печей моя комната одна даже въ зимнее время дозволяла сидѣть безъ верхняго платья. И Калиновскій съ удовольствіемъ жался къ натопленной печкѣ, держа за спиною развернутую французскую грамматику.
— Калиновскій! восклицалъ Оконоръ, — что ты жаришь французскіе вокабулы? Или ты думаешь, что этимъ путемъ они прочнѣе засядутъ въ твоей головѣ?
По утрамъ эскадронный вахмистръ Несвитайло, отрапортовавъ о благополучіи, докладывалъ, что эскадронъ собранъ для ученія.
— Учи, отвѣчалъ Оконоръ: я подойду.
Но по уходѣ вахмистра Оконоръ весьма часто садился за столикъ и съ самымъ серьезнымъ лицомъ принимался рисовать карандашемъ шеренгу марширующихъ фавновъ и сатировъ съ самыми смѣшными рожами.
— Что же вы нейдете на ученье? спрашивалъ я.
— Да вы посмотрите, говорилъ онъ, указывая на свою картинку: что это за эскадронъ? Ну можно ли обучить подобныхъ уродовъ?
Несмотря на такія выходки, третій эскадронъ былъ однимъ изъ самыхъ исправныхъ въ цѣломъ полку. И взгляды Оконора, несмотря на его ироническій тонъ, отличались особою практичностью. Такъ, подтрунивая надъ нами, онъ между прочимъ, по поводу моего жизненнаго поприща, сказалъ: „вамъ надо идти дорожкою узкою, но вѣрною“. Изреченіе это невольно врѣзалось въ моей памяти.
Кромѣ склонности къ живописи, Оконоръ томился желаніемъ играть на скрипкѣ. Сопровождавшая его всюду скрипка въ деревянномъ ящикѣ лежала у меня подъ кроватью. Къ чести Оконора я долженъ сказать, что онъ не злоупотреблялъ своею какофоніей, но зато считалъ Калиновскаго чуть ли не виртуозомъ. При осмотрѣ скрипки оказалось, что баска нѣтъ; но догадливый Калиновскій помогъ бѣдѣ, натянувъ шнурокъ съ проблескомъ канители, вытянутый изъ стараго шарфа. Препятствій къ искусству Калиновскаго не было, и нерѣдко вечеркомъ послѣ чаю Ал. Ал., впадая въ идиллическое расположеніе, восклицалъ: „ну, Калиновскій, валяй:
„Да продала дивчина сала,
Тай купила козаку крицало“.
— И едва смычекъ Калиновскаго начиналъ драть струны, какъ Оконоръ уже прикурныкивалъ:
Крицало за сало купила,
Коли жь его вірно любила.
—
Да продала дивчина гребень,
Тай купила козакови кремень.
Кремень за гребень купила,
Коли жь его вірно любила.
—
Да продала дивчина юбкѵ,
Тай купила козакови люльку.
Люльку за юбку купила,
Коли жь его вірно любила.
— Вотъ какова, прибавлялъ онъ каждый разъ, наша милая хохлушка. Это не то что ваша бѣлобрысая русачка, которая только и умѣетъ пѣть:
Подари меня рублемъ, полтиной,
Золотою гривной.
Холера и цынга еще продолжали давать себя чувствовать, и изъ окошка комнаты Романовича мы ежедневно могли видѣть вновь прибывающіе на кладбище гробы къ свѣжимъ могиламъ.
Однажды мы какъ то въ полнолуніе засидѣлись у этого окна, и рѣчь сама собою сошла на прибывающихъ покойниковъ.
— А что, сказалъ Оконоръ, обращаясь ко мнѣ, вѣдь вы теперь не пойдете одинъ на кладбище?
— Напрасно такъ думаете, отвѣчалъ я, — пойду.
— О, о, подхватилъ Романовичъ.
— Хотите пари?
— Извольте; на что?
— Я держу бутылку Редерера, сказалъ Романовичъ.
— И я, прихихикнулъ Оконоръ.
— Извольте, принимаю ваше пари.
— Только дѣло надо дѣлать начистоту, замѣтилъ Оконоръ.
— Что значить на чистоту? спросилъ я.
— Церковь какъ разъ посрединѣ кладбища, а съ противоположной ея стороны у сѣверныхъ дверей стоятъ нары, на которыя ставятъ мертвецовъ. Возьмите съ собою кусокъ мѣла, обойдите церковь, взлѣзьте на нары и нарисуйте на стѣнкѣ чёрта. Тогда мы утромъ пройдемъ и провѣримъ; если рисунокъ тамъ, то мы проиграли.
Вооружившись кускомъ мѣла, я тотчасъ же отправился шаговъ за двѣсти по освѣщенному луною полю. Кладбище оказалось въ окопѣ и, не зная въѣзда, я вынужденъ былъ перебираться черезъ заросшую бурьяномъ канаву. Не успѣлъ я перебраться на кладбище, какъ увидалъ въ нѣсколькихъ шагахъ передъ собою темную фигуру съ непокрытою головою и раскинутыми врозь ладонями, заступившую мнѣ дорогу.
— Кто это? окликнулъ я стоящаго. Отвѣта не было.
— Кто это? повторилъ я, и пошелъ прямо на заграждавшаго мнѣ дорогу.
Оказалось, что это могильный крестъ съ тремя значительными закругленіями на концахъ.
Обошедши церковь, я взобрался при сильномъ лунномъ освѣщеніи на нары и начерталъ мѣломъ собачью морду съ рогами, съ когтями на рукахъ и крючковатымъ собачьимъ хвостомъ. Дѣло было сдѣлано, я спрыгнулъ съ наръ и пустился въ обратный путь.
— Не былъ, не былъ! раздались возгласы ожидавшихъ меня товарищей.
Но на другой день оба еще до кофею убѣдились воочію въ проигрышѣ своего пари, котораго — увы! я такъ и не получилъ.