Смерть соловья (Сырокомля; Вейнберг)/1879 (ДО)
| Три литвинки |
| Оригинал: польск. Śmierć słowika. — Перевод созд.: 1859. |
Въ шумной улицѣ, подъ крышей душнаго жилья,
Злыя руки посадили въ клѣтку соловья.
Но свободной пѣсни жажда такъ сильна, сильна,
Что и здѣсь въ темницѣ давитъ грудь его она.
Ахъ, въ стѣнахъ темницы этой, тѣнь густыхъ вѣтвей
Благодатно не лелѣетъ головы твоей;
Ахъ, тутъ нѣтъ подруги милой, для которой пѣть
Такъ отрадно, что не жалко съ пѣсней умереть!
Ахъ, вспорхнуть въ лазурный воздухъ здѣсь не можешь ты ―
Сторожатъ тебя сурово толстые пруты!
Здѣсь не тихій шелестъ вѣтра слухъ ласкаетъ твой
День и ночь громятъ колеса камни мостовой;
Не росу съ зеленыхъ листьевъ свѣжесть утра льетъ ―
Вскачъ летящая коляска пылью обдаетъ...
Гдѣ ты, воля, что, какъ воздухъ, для пѣвца нужна?
Гдѣ ты, свѣжесть, гдѣ ты благость, гдѣ ты тишина?
И головку клонитъ узникъ и, томимъ тоской,
Задыхается отъ знойной пыли, городской.
Но ужъ если кто однажды соловьемъ рожденъ,
Какъ не мучь его, безъ пѣсни жить не можетъ онъ!
И подъ уличные крики, топотъ лошадей,
Пѣсню звонкую защелкалъ узникъ соловей.
И, какъ будто въ бой вступая съ шумомъ городскимъ,
Мыслитъ: „я его осилю голосомъ своимъ“
Гармонической волною, вольной чередой,
Изъ тюрьмы несутся звуки пѣсни молодой...
Вспомнилъ онъ свою свободу, свой зеленый лѣсъ,
Ароматъ цвѣтовъ весеннихъ, синеву небесъ:
Вспомнилъ прелесть лунной ночи и, въ тѣни вѣтвей,
Шопотъ, ласки, поцѣлуи съ милою своей:
Вспомнилъ, какъ въ лѣсу, бывало, чуть блеснетъ заря,
Онъ проснется и, надъ всѣми птицами царя,
Миллiономъ трелей крупныхъ, чистыхъ, какъ жемчугъ,
Будитъ царство, безмятежно спящее вокругъ, ―
Вспомнилъ все ― и громче, громче свищетъ сынъ лѣсовъ.
Точно въ хоръ волшебный слились сотни голосовъ.
„О, осилю я, осилю шумъ вашъ, наконецъ"!
Распаленный состязаньемъ думаетъ пѣвецъ...
А на улицѣ, какъ будто бѣднаго дразня,
Все сильнѣе говоръ, крики, топотъ, стукотня,
Всѣ бѣгутъ, снуютъ, хлопочатъ, ― только иногда
Остановится прохожiй и промолвитъ: „Да!
Мастерски поетъ!" И слыша похвалы людей,
Заливается звончѣе въ клѣткѣ соловей.
Что тебѣ, мой бѣдный узникъ, въ похвалахъ людскихъ?
Вѣдь талантъ твой прославляютъ только руки ихъ;
Но въ глазахъ стеклянныхъ вызвать онь не можетъ слезъ.
Сердце черствое закрыто для блаженныхъ грезъ.
Соловью какое дѣло? Изъ груди своей
Звуки всѣ, какіе только шевелятся въ ней,
Исторгаетъ онъ, — и ноетъ, и болитъ она,
Безпредѣльнымъ напряженьемъ вся истощена.
Но пѣвецъ не слышитъ боли; въ гордомъ забытьи
Погрузился весь онъ въ звуки чудные свои,
Опьянѣлъ отъ вдохновенья, и чѣмъ жгуче, злѣй
Боль въ груди, тѣмъ громче, громче свищетъ соловей.
И, слабѣя, надрываясь, силы, наконецъ,
Сокрушились, струны въ горлѣ лопнули: пѣвецъ
Замѣтался въ агоніи, и въ послѣдній разъ
Разразился дивной трелью и ― на вѣкъ угасъ.
А на улицѣ, къ страданью холодно тупа,
Продолжаетъ суетиться и сновать толпа,
И скрипятъ, гремятъ колеса все шумнѣй, шумнѣй,
Точно рады, что загубленъ ими соловей...
ВЕЙНБЕРГЪ.