Моё отношение к феномену с медальоном, на который Блаватская возлагала большие надежды, очевидно, возымело немалое действие: Елена Петровна объявила, что феноменов больше не будет, что она чувствует себя слишком больной для значительной затраты жизненной силы, требуемой этими явлениями. Время от времени она удостаивала нас, да и то крайне редко, звуками своего серебряного колокольчика. Иной раз эти звуки доносились как бы издали, раздавались в конце коридора, где находилась её комната, — и это было бы довольно интересно, если бы я не знал, что в коридоре находится Ба́була, что он всегда имеет доступ в комнату своей госпожи и что он преестественнейший плут — достаточно было взглянуть на его физиономию, чтобы убедиться в этом. К тому же г-жи X. и Y. однажды сообщили мне:
— Этот Ба́була презабавный, когда Елена занята и нам нечего делать, мы призываем его к себе и обо всём расспрашиваем. Он уморительно рассказывает обо всём, что творится в Адиаре…
— Вот я его и спрашиваю, — продолжала г-жа Y., — видел ли он «махатм?», — он смеётся и говорит: «Видел не раз». — «Какие же они?» — спрашиваю, а он отвечает: «Хорошие, говорит, кисейные». И опять смеётся.
— Ужасная шельма! — заметила г-жа X. — Она его спрашивает: «Какие?» — а он вдруг — «кисейные» — да так и прыскает!
Этот разговор показался мне небезынтересным, и я тогда же записал его, а в беседе с Еленой Петровной посоветовал ей, смеясь, как можно скорей удалить Ба́булу.
— Помяните моё слово, — сказал я, — у вас с ним ещё скандал будет — он совсем не надёжен.
Она ничего мне на это не ответила, и не знаю даже, поняла ли смысл моей фразы.
Какой вышел скандал с Бабулой месяца через два после того в Лондоне, — я не знаю, но его поспешили отправить в Индию и с тех пор о нём не было речи [1].
Когда раздавался звук колокольчика в конце коридора, Блаватская вскакивала, говорила: «Хозяин зовёт!» — и удалялась в свою комнату.
Показывала она нам не раз ещё один маленький феномен. На некотором, довольно значительном расстоянии от стола или зеркала она встряхивала рукою, будто отряхая с неё какую-нибудь жидкость, и при этом на поверхности стола или зеркала раздавались сухие, совершенно внятные звуки. На мой вопрос, что это такое, конечно, она не могла дать мне никакого объяснения кроме того, что она желает, чтобы были эти звуки — и они происходят.
— Постарайтесь напрягать свою волю, — говорила она, — может быть и у вас выйдет.
Я напрягал волю изо всех сил, но у меня ничего не выходило. Между тем, когда она клала свою руку мне на плечо, а я встряхивал рукою, на столе и зеркале раздавались такие же точно звуки, как и у неё.
Раза два в моём присутствии бывало ещё и такое явление: вокруг неё начинали раздаваться более или менее громкие стуки, хорошо известные каждому, кто присутствовал на медиумических сеансах.
— Слышите, скорлупы забавляются! — говорила она.
Стуки увеличивались, распространялись.
— Цыц, шельмы! — вскрикивала она, — и всё мгновенно стихало…
У madame де Барро было за это время несколько conférences, на одном из которых Елена Петровна всеми мерами постаралась собрать как можно больше народу. Но всё же больше двадцати пяти, двадцати шести лиц никак не нашлось. С одной стороны около меня оказался князь У., а с другой — виконт — Мельхиор де Вогюэ, которого я прежде встречал несколько раз в Петербурге. Князь У. всё меня спрашивал:
— А как вы думаете, мне кажется, Лев Николаевич Толстой ничего не может иметь против теософии?
Князь У. был ревностным поклонником идей «яснополянского господина», только что вступившего, по крайней мере публично, в новый фазис своего развития.
— Ей-богу ничего не могу сказать вам, — отвечал я, — я не знаком с графом Толстым.
Он никак не мог успокоиться и всё продолжал допытываться:
— Однако, как вы думаете? Право, тут нет ничего такого, что было бы вразрез с его взглядами…
Тюрманн заставил замолчать и Олкотта, и Могини, и madame де Морсье, а, наконец, даже Блаватскую — и сыпал фразами.
— Какой этот француз болтун! — обратился ко мне по-русски де Вогюэ.
Мне показалась очень смешной эта фраза, «этот француз» в устах француза, и то, что он произнёс её по-русски, причём «болтун», конечно, вышло: «Бальтун».
Право, приставания князя У. с вопросом о том, что́ на всё это скажет Лев Николаевич Толстой и фраза виконта де Вогюэ были самым интересным не только для меня, но и вообще самым интересным на этом conférence!..
Елена Петровна, по-видимому, уже убедилась, что «пока» в Париже ей делать нечего, что не настало ещё для неё здесь время заставить говорить о себе tout Paris. Её лондонские друзья обещали ей более удачи и торжества в столице туманного Альбиона, и она с каждым днём начинала громче толковать о неизбежности скорого переезда в Лондон.
— Побалуюсь вот ещё немножко с вами, — говорила она своим двум родственницам и мне, — распростимся мы, да и перевалюсь я в Лондон, — пора, ждут меня там. Синнет ждёт не дождётся. Там всё как следует устроено, да и «психисты» давно желают меня улицезреть en personne — уж больно я их заинтересовала. Ну что ж, пускай полюбуются! («Психисты» означало — членов «Лондонского общества для психических исследований»). Вообще Елена Петровна всё это время продолжала находиться в самом лучшем настроении духа. Один только раз увидал я её в новом ещё тогда для меня виде.
Я как-то по инерции продолжал магнетические сеансы с Олкоттом, хотя, говоря по правде, кроме головной боли ничего не испытывал после этих сеансов.
Приезжаю я раз в обычное время и сразу замечаю, что в доме неладно. У Ба́булы перекошена физиономия, Могини совсем растерян и озабочен, а Китли имеет вид до последней степени перепуганного зайца. Спрашиваю: не случилось ли чего? Объясняют мне, что «madame» совсем расстроена, а «полковник» болен. Потом оказалось, в чём дело. Елена Петровна узнала, что на одном из conférences, в её отсутствие, полковник чересчур увлёкся. Он стал распространяться о её «хозяине», махатме Мориа, называя его полным именем, вытащил из кармана и всем показывал знаменитый шарф и, в довершение всего, кончил проповедью самаго «экзотерического», «общедоступного» буддизма, причём поставил перед собою даже статуэтку Будды.
Узнав об этом, «madame» перепугалась и дошла до крайнего предела негодования. Что она сделала с несчастным полковником — я не знаю, но когда я вошёл в его комнату, то увидел его лежащим на убогой железной кровати, в старом сереньком, драповом халатике и с головой, обвязанной шёлковым платком.
Он объявил мне, что совсем болен, что у него невыносимо болит голова.
Через две-три минуты к нам, как буря, ворвалась Блаватская, в своём чёрном балахоне, с искажённым лицом и вытаращенными, сверкавшими глазами. Она, очевидно, не в силах была высидеть у себя в комнате и почувствовала необходимость излить свой гнев. Меня она положительно не заметила в первую минуту, я к тому же и сидел у окна, в стороне.
Устремясь к кровати Олкотта, она быстро-быстро выпалила несколькими английскими фразами, из которых я мог только разобрать, что дело идёт о том, что она ведь не раз запрещала называть master’а полным именем!..
Олкотт как-то испуганно съёжился.
— У! старый дурак! — крикнула она по-русски и изо всех сил пихнула его кулаком в бок.
Полковник глубоко вздохнул и только молча перевернулся лицом к стенке. Тут она меня заметила, но нисколько не смутилась.
— Ну, подумайте, только подумайте, — не осёл ли он! — обратилась она ко мне и в отборных выражениях изложила всю вину несчастного полковника.
Впрочем через два дня эта буря совершенно стихла. Елена Петровна вернула своё расположение президенту теософического общества и даже милостиво не раз к нему обращалась:
— Болван Олкотт, старый кот, пошёл вон!
Тогда он усмехался и произносил:
— Што́ такой? бальван? што́ такой?
И вдруг начинал декламировать:
|
Вольга, Вольга, вэсной многоводной |
Он оставался крайне довольным своим знанием русского языка и производимым на меня впечатлением.
Воля ваша, когда при мне говорили потом о серьёзной деятельности полковника Олкотта, или когда я читал о нём, как о некоем герое, как о знаменитости, проповеднике новой религии, увлекающем за собою бесчисленные толпы, — каждый раз вспоминал я его фигуру в сереньком халатике, с обвязанной головою, получающую здоровый удар в бок от десницы «madame» и с каким-то детским вздохом существа подначального и обиженного поворачивающегося к стенке. И весь этот знаменитый полковник, который, как бы то ни было, умел и умеет заставлять говорить о себе, мгновенно исчезал, и я слышал:
«Болван Олкотт, старый кот, пошёл вон!»
Мне смешно, очень смешно; но что́ старому коту до чьего-либо смеха, когда на свете так много мышей, представляющих столь легкую и приятную добычу!..
Кроме этой бури, вызванной увлечением полковника на conférence, во время пребывания Блаватской в Париже случился ещё один инцидент, в котором главной героиней оказалась фрейлина А.
Она явилась к Елене Петровне и с негодованием стала рассказывать ей и её родственницам о том, что некая старуха См—ва, издавна проживающая в Париже и хорошо известная тамошней русской колонии, распространяет самые ужасные вещи об Елене Петровне, о её молодости и вообще о её жизни в России, и доходит до того, что объявляет, будто Елену Петровну попросили много лет тому назад о выезде из Тифлиса за всякие некрасивые деяния.
Елена Петровна вскипела и объявила:
— Я тотчас же напишу князю Дундукову-Корсакову, и он вышлет мне такое официальное удостоверение, которое заставит навсегда замолчать эту старуху!
Сказала и сделала: ко времени отъезда Блаватской в Лондон это удостоверение пришло. Г-жа А. перевела его на французский язык в русской конторе Ленца, отпечатала в достаточном количестве экземпляров и раздала всем теософам, прося распространять эти экземпляры всюду, где только можно.
Вот этот документ:
Traduction
Le présent document a été délivré par la Chancellerie du Maître de Police de Tiflis à la femme du Conseiller d’Etat Actuel, Hélène Petrowna Blavatzki, et à sa demande, pour constater que, par suite de l’enquête faite dans les archives de la Chancellerie, il a été constaté qu’aucune poursuite n’a jamais été intentée, ni aucune accusation portée contre cette dame, soit pour vol, soit pour escroquerie.
En un mot pendant tout son séjour à Tiflis, M-me Blavatzki n’a jamais donné lieu à aucune action pouvant impliquer une supposition de vol ou autre acte indélicat.
En foi de quoi je le certifie par ma signature et l’apposition du cachet officiel.
Tiflis, le 7 Juin 1884.
Le Maître de Police (Signé: L. S.)
Pour traduction conforme
Comptoir Francq-Russe
Comptoir Franco-Russe
42, Boul-d Haussmann,
Paris.[2]
Когда г-жа А. передала мне несколько экземпляров этого курьёзного документа, я, читая его, просто не верил глазам своим и не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:
— Помилуйте! да ведь такое «удостоверение» компрометирует хуже всяких обвинений! ведь вы этим приготовили самое полное торжество для См—ой! да и наконец ваш документ доказывает только, что в «архивах канцелярии полицеймейстера» нет дела о воровстве или другом «неделикатном» деянии; однако очень легко иным путём попросить кого угодно выехать из города за всякие некрасивые вещи, причём никаких следов в полицейских архивах не остаётся…
Но г-жа А., особа самолюбивая, уверенная в своей практичности и высших дипломатических способностях, не поняла меня, рассердилась и долго потом при встречах обращалась ко мне с какою-то кисло-сладкой ужимкой.
Сама Елена Петровна, конечно, поняла и, получив эту прелесть, писала мне про г-жу А.^ «…Не благодарила её за напечатанный certificat в том, что я не воровка, потому что такой глупый документ…»
Бедная «madame»! — и при жизни ей оказывались, да и после смерти оказываются некоторыми дамами, под видом прославления её и выгораживания, самые ужасные, медвежьи услуги…
Примечания[править]
- ↑ Я не ошибся, сразу же сочтя Бабулу плутом. Из отчёта «Лондонского общества для психических исследований», вышедшего в свет через год после того, я узнал, что Бабула до поступления к Блаватской был в услужении у француза-фокусника, что он был искусен в разных «феноменах» и особенно в «феноменах с письмами и почтальонами». Из этого же отчёта, с которым я познакомлю читателя, выяснится, что́ означала фраза Бабулы о том, что махатмы — кисейные. Тогда я никак не мог себе представить значения этого слова, а между тем плут, находя, не знаю уж на каком основании, что перед близкими родственницами «madame» нечего скрываться, — сказал им чистую правду.
- ↑ Удостоверение. Настоящий документ выдан канцелярией Тифлисского полицеймейстера жене действительного статского советника, Елене Петровне Блаватской по её просьбе в удостоверение того, что по справке в архивах канцелярии оказалось, что никогда не было возбуждено относительно означенной особы никакого преследования и обвинения ни в воровстве, ни в мошенничестве. Словом, во всё время пребывания г-жи Блаватской в Тифлисе она ничем не подала повода заподозрить себя в воровстве или ином неделикатном (?) деянии. В силу чего удостоверяю это своей подписью с приложением казённой печати. Тифлис, 7 июня 1884 года. Полицеймейстер (подпись). Перевод верен. Франко-Русская контора. Е. Ленц. 42, бульвар Гаусманна, Париж.