Блаватская уехала в Лондон, клянясь мне в вечной дружбе и поручая меня m-me де Морсье, которая должна была следить за тем, чтобы мой интерес к теософическому обществу «не отцвёл, не успевши расцвесть». Всю вторую половину лета я провёл в усиленной работе — написал большой роман и жадно зарывался в сокровища древней и новой мистической литературы, предоставляемые мне Национальной библиотекой, букинистами латинского квартала и «ларями» набережной Сены. Мне плыли в руки такие «редкости», такие курьёзы, такие неожиданные вещи, что я совсем забыл о своих больных нервах и делал именно то, против чего остерегали меня доктора, отправляя в долгое заграничное путешествие ради полной перемены образа жизни и всех впечатлений.
В сочинениях и объяснениях проповедников теософического общества я пока нашёл оригинального не особенно много; но всё же они служили дополнением в моих занятиях. Я терпеливо дочитывал два объёмистых тома Isis unveiled [1] Блаватской, да ещё вдобавок в рукописном французском переводе, оставленном мне Еленой Петровной для соображений — можно ли издать его с очень значительными сокращениями.
При чтении первой части этой книги, ещё во время пребывания Блаватской в Париже, я как-то сказал г-же Y.: «Мне кажется — «Isis unveiled» — самый интересный из феноменов Елены Петровны и пожалуй самый необъяснимый.»[2].
Теперь, отлично зная объяснение всех этих «феноменов», я тем более подтверждаю моё мнение. Немало потрудилась «madame» над своей книгой, немало прочла для неё и запомнила. Без ватиканских «уник» она, конечно, могла обойтись; но, несомненно, должна была одолеть целую специальную библиотеку.
Её «Изида» — это огромный мешок, в который без разбору и системы свалены самые разнородные вещи. Есть в ней, бесспорно интересное и серьёзное, добытое как старыми, так и сравнительно новыми авторами, есть несколько остроумных замечаний и выводов и самой Блаватской; но вместе с тем и всякого вздору, ни на что непригодного, — сколько угодно. Для того чтобы сделать такой вывод об «Изиде», вовсе даже не надо в течение трёх лет изучать мистическую и оккультическую литературу, ежедневно принимая эту пряную пищу в аллопатических приемах, — для этого достаточно прочесть хотя бы Элифаса Леви, Сент-Ива, Франка, Венсана, Гёрреса и других, достаточно быть au courant новейших исследований по гипнотизму и близким к нему предметам.
Да, вряд ли мудрецы Тибета принимали участие в литературной деятельности «madame» — по крайней мере они не могли подсказать ей иной раз самых простых вещей. Вот маленький образчик этого — письмо из Эльберфельда, в начале осени 1884 года. [3]
«Всеволод Сергеич, милый, найдите мне, бога ради, по-русски перевод термина génération spontanée — ну как это по-русски «мгновенное зарождение» что ли? Чёрт бы побрал учёных, которые выдумывают слова, а в диксионерах их нет. Прошу вас, найдите и сейчас же, не медля дайте знать, мне нужно для моей Катковской статьи, которая, наконец, кончается. Спасите, родной… ваша Е. Блаватская».
Чего было бы проще поднять руку, позвонить серебряным колокольчиком, вызвать из Тибета всезнающего махатму или его «челу» — и спросить!.. Но о сочинениях «madame» речь впереди…
Я время от времени переписывался с Еленой Петровной и в моих письмах, выражая лично ей невольное расположение и участие, тем не менее стремился к своей цели, сказав себе: «Не уйду, пока не узнаю, что такое она и её феномены». Я, конечно, не рассчитывал, что она сразу, да ещё и письменно, совсем проговорится и себя выдаст; но я уже настолько знал её, чтобы рассчитывать на её постоянные «маленькие» проговаривания, которые в общей сложности составят нечто большое и осязательное.
Будучи в высшей степени порывистой, несдержанной и в иные минуты до крайности наивной, — Блаватская могла «до конца» отуманить только людей, ещё более наивных, чем она, ещё более несообразительных. Главная же её сила и условие её успехов заключались в необычайном её цинизме и презрении к людям, которое она скрывала весьма удачно, но которое всё же иной раз прорывалось неудержимо. «Чем проще, глупее и грубее «феномен», — признавалась она мне впоследствии, — тем он вернее удаётся. Громадное большинство людей, считающих себя и считающихся умными, глупы непроходимо. Если бы знали вы, какие львы и орлы во всех странах света под мою свистульку превращались в ослов и, стоило мне засвистеть, послушно хлопали мне в такт огромными ушами!..»
Но в то время до этих признаний было ещё далеко; «madame» продолжала морочить меня своим «хозяином», уверяя, что я состою под особым его покровительством. О феноменах же писала, всё ещё находясь под впечатлением парижских неудач: «Ничего я не могу сделать по части феноменов, от них мне и так тошно. И не говорите про них…»
Она всё корила меня «подозрительностью». Сообщил я ей о сеансах магнетизёра Робера и его ясновидящего субъекта, Эдуарда, который вместе со своим наставником притворялся и фокусничал несомненно. А она мне в ответ: «Государь мой, Всеволод Сергеич. Вы ужаснейший и неисправимый — не скептик, а «подозритель». Ну, что вам сделал этот Eduard, почему вы думаете, что он притворяется? А впрочем — мне-то что? подозревайте всех на здоровье. Вам же хуже…» Это подчёркнутое всех было очень ясно. Или вот — ещё яснее: «Скверно на свете жить, подозревая всех и каждого. Совершенно уверена, что перед людом говорить про меня подозрительно не станете. Я-то, по крайней мере, подозрительницей никогда не была; и кого люблю, так люблю всурьёз — а таких весьма мало…»
Я утверждаю, и в конце концов из дальнейшего рассказа и её писем будет ясно, что, наметив человека, желая его затуманить и сделать своим послушным орудием, она действовала сердечностью и задушевностью. Она убеждала его в своей преданности, горячей любви и дружбе — и затем именем этих чувств упрашивала его сделать для неё то или другое. Всё сводилось на почву личных отношений, чувства. С женщинами подобная тактика творила чудеса.
Из Лондона в конце лета Блаватская переехала в немецкий город Эльберфельд и писала мне оттуда: «Я здесь без ног, но с Олкотом, Могини и несколькими немецкими теософами… Здесь прелестный городок и прелестное семейство теософов M-r и M-me Gebhard, и его три сына и невестка, и племянников с племянницами всего девять человек. Дом огромный, богатый… Она — ученица Eliphas Levi и с ума сходит по оккультизму. Приезжайте на несколько дней…»
В это время чрезмерные занятия мои дали себя знать. Я вдруг почувствовал большое утомление и слабость. Пришлось обратиться к доктору, и он, конечно, потребовал временного прекращения всяких работ, полного покоя и развлечений. Парижские развлечения для меня не существовали, и я решился проветриться и развлечься, съездив в Эльберфельд к Блаватской. Если бы я сообразил, что экскурсия в область мнимых чудес может только ещё больше расстроить нервы и если бы предчувствие шепнуло мне, какому неожиданному испытанию придётся мне подвергнуться — я бы не поехал, несмотря на всё моё желание увидеть «madame» и побороться с нею.
В знойный августовский день, 24-го по новому стилю, я выехал из Парижа. Чувствуя себя очень дурно, я положил отдохнуть на полпути, в Брюсселе. К тому же я никогда ещё не бывал в Бельгии и не видал Брюсселя. Остановился я в Grand-Hôtel, ночью очень плохо спал, утром вышел пройтись по городу и на лестнице столкнулся с г-жой А. К моему изумлению она встретила меня без кисло-сладкой ужимки и даже весьма приветливо. Нам обоим было скучно, и мы просто обрадовались друг другу. Оказалось, что она в Брюсселе по каким-то своим делам, должна съездить в Кёльн, потом ещё куда-то.
— А вы зачем здесь?
— Я еду в Эльберфельд к Блаватской — она больна и зовёт меня.
— Ну, так и я поеду с вами.
— Отлично. Когда же мы едем?
— Завтра в девять часов утра, — это самый подходящий поезд, потому что иначе нам придётся приехать в Эльберфельд вечером, часам к десяти, не раньше.
Решив это, мы провели весь день вместе, а вечером г-жа А. рассказала мне столь много поразительного, удивительного и таинственного, что я пришёл в свою комнату с совершенно затуманенной головою и, хоть и был уже очень поздний час, не мог заснуть. Я хорошо знал, что, несмотря на все усилия вчерашней правоверной науки отрицать сверхчувственное, оно существует и время от времени проявляет себя в людской жизни, но я также очень хорошо знал, что проявления эти редки, и что иначе быть не может. А тут вдруг сверхчувственное, в самых разнообразных и подчас совершенно нелепых видах, буквально затопляет жизнь здоровой, крепкой, энергичной и вдобавок поглощённой материальными делами и заботами особы! Вся ночь прошла почти без сна; в седьмом часу я оделся и велел подать себе чаю. Около восьми подают мне записку г-жи А. Пишет, что и она не спала, так как кругом неё шла какая-то невидимая борьба, что у неё разболелась голова и что ехать нельзя, ибо все её ключи пропали. Иду к ней. Стоит среди чемоданов и саквояжей. Уверяет меня:
— Все ключи, все до одного пропали, а ночью были тут, на глазах!
— Пошлите за слесарем.
— Уж я послала.
Явился слесарь, отпер чемодан, а в чемодане связка ключей и в связке ключ и от этого же чемодана.
— Вот видите, что со мной случается! — торжественно воскликнула г-жа А.
— Вижу.
Так как на девятичасовой поезд мы опоздали, то и согласились сделать прогулку по городу и ехать в час. Но тут я внезапно почувствовал необыкновенную слабость и меня стало клонить ко сну. Я извинился перед г-жой А., пошёл к себе и бросился на кровать. Однако, я не заснул, а лежал с закрытыми глазами — и вот передо мной один за другим стали проходить совершенно ясно и отчетливо разные неизвестные мне пейзажи. Это было для меня так ново и красиво, что я лежал, не шевелясь, боясь нарушить и уничтожить очарование. Наконец понемногу всё затуманилось, слилось — и я уж ничего не видел.
Я открыл глаза. Моей сонливости и слабости как не бывало. Я вернулся к г-же А. и не мог удержаться, чтобы не рассказать ей бывшего со мною, причём очень подробно, со всеми особенностями, описал виденные мною пейзажи.
Мы сидели в купе мчавшего нас поезда и беседовали. Вдруг г-жа А., взглянув в окно, крикнула:
— Смотрите! один из ваших пейзажей!
Мне стало даже жутко. Сомнений не могло быть, как не было для меня сомнения и в том, что я никогда не ездил по этой дороге, не бывал в этой стране. Пока не стемнело — я снова, в действительности, переглядел всё то, что видел утром, лёжа на кровати с закрытыми глазами.
Приехали мы в Эльберфельд, остановились в гостинице Victoria и, решив, что ещё не очень поздно, отправились к Блаватской, в дом коммерсанта Гебгарда, чуть ли не самый лучший дом в Эльберфельде.
Примечания[править]
- ↑ «Разоблачённая Изида». — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Мог ли я думать, что этой брошенной в разговоре фразой и притом ясно выражавшей прежде всего моё скептическое и вовсе не высокое мнение о «феноменах» Елены Петровны Блаватской, я буду поставлен, так сказать, в число свидетельствующих о чудотворности этой книги?!! Между тем, как оказалось, тогда же г-жа Желиховская в «Одесском Вестнике», доказывая чудесное и таинственное происхождение «Isis unveiled», поспешила напечатать: «Воля ваша, чем больше размышляешь, тем больше возрастает недоумение и приходится согласиться с нашим романистом В. С. Соловьёвым, сказавшим, что, по его мнению, «величайший и самый необъяснимый феномен г-жи Блаватской — это её «Изида»!» При этом надо заметить, что столь свободно обращаясь с моими словами и выставляя моё имя без моего на то разрешения, г-жа Желиховская сама не подписала своего имени под фельетоном и только теперь, через несколько лет, раскрыла в «Русском Обозрении» своё авторство…
- ↑ Приводя письма Блаватской, я сохраняю нетронутым её правописание и так далее.