Я на себе самом должен был испытать, к каким средствам прибегала «madame» и её «близкие» для того, чтобы отделаться от опасного человека, обезоружить его и заставить молчать. Мои экскурсии в область «таинственного», заставившие меня заинтересоваться Блаватской, моё желание разгадать эту удивительную женщину и её обличение перед людьми, которых мне тяжело было видеть обманутыми ею, — всё это обошлось мне очень дорого. Я должен был вынести тайное теософское мщение, а теперь вынужден решиться говорить о нём, так как вижу, что без указания хоть некоторых фактов и подтверждения их документами мой рассказ был бы далеко не полным, так же как и характеристика Блаватской с её сподвижниками.
В припадке ярости и отчаяния Блаватская единовременно с «исповедью», посланной мне в Париж, написала в Россию г-же X. о том, что я «враг» и враг опасный, ибо, очевидно, знаю очень много, и многое знаю, вероятно, от г-жи Y., которая, поссорившись с нею, Блаватской, выдала мне её. Г-жа X., получив это письмо, превратилась в фурию, написала г-же Y., а та в качестве друга поспешила меня обо всём уведомить из Петербурга.
…«Напишите вы им (Блаватской и X.) Христа ради, — просила она, — что нечего мне было предавать вам, по выражению X., Елену или убивать её, как она пишет сама, потому что всё её прошлое прекрасно известно многому множеству лиц (поименовываются некоторые лица) — и уж я не знаю кому… Вы представить себе не можете, чему они меня подвергают, избрав каким-то козлом-грехоносцем, за всё ответственным, — какой-то телеграфной проволокой для передачи всяких гнусностей. Ещё несчастная, сумасшедшая Елена не так — она жалка! Но X. сама злоба и клевета олицетворённая…»
Далее г-жа Y. сообщала мне, что там собирают адреса некоторых близких мне лиц, — а с какою целью — неизвестно. Я должен был понять из этих слов, что милые дамы остановились для начала на самом простом способе мщения посредством анонимных писем, адресованных к близким мне людям, с целью как-нибудь оклеветать меня и поссорить, и в расчёте на то, что — calomniez — il en restera toujours quelque chose.
Через несколько дней получаю от г-жи Y. ещё коротенькое письмо; но на сей раз ничего определённого, а лишь восклицание: «Да! X. во сто тысяч раз хуже, злее и виновнее Елены!»
Из этой фразы я мог только понять, что ссора между Блаватской и г-жей Y., кажется, кончается. Очевидно, «madame» решила, что самое лучшее действовать на меня через г-жу Y. Для этого она ей написала нежное, родственное письмо, убедила её в том, что она «во сто тысяч раз» невиннее г-жи X., — и вот теперь атака на меня пойдёт с этой стороны.
Я писал ей, прося успокоиться, не вмешиваться в это дело и не говорить мне ничего об этих дамах и их друзьях. Я напоминал ей, что ведь она первая открывала мне глаза на Елену Петровну и её «теософическое общество», что дело вовсе не в прошлом Елены Петровны, а в её настоящих обманах. Раз я убедился в этих обманах — молчать о них я не мог и громко сказал всё, что знаю. Таким образом, дело сделано, и ровно ничего нового я не предпринимаю. Я никого не преследую, не желаю больше и думать ни о «madame», ни об её «обществе». Если же меня не хотят оставить в покое, то пусть делают, что угодно — я-то тут причём? я сделал своё дело — и ушёл, и не понимаю, чего же хотят от меня, когда уже всё кончено?
Вся эта кутерьма, отвлекая от более интересных и производительных занятий, так мне наконец опротивела, что я поспешил совсем в иную атмосферу, в полную тишину, в древний бретонский город Динан, к морскому берегу, вблизи которого возвышается одно из чудес мира — знаменитый Mont St.-Michel. Моя просьба, обращённая к г-же Y. и её семье, была, по-видимому, исполнена — никто из них не передавал мне больше сплетен относительно Блаватской и Ко.
Но всё же забыть о ней мне не удавалось: в Динан для свидания со мною и получения от меня разных сведений приехал мистер Майерс, и я опять должен был перед ним разворачивать весь мой багаж. Наконец, в конце апреля, возобновилась атака из Петербурга. От одного из членов семьи г-жи Y. я получил письмо, где, «по большой дружбе ко мне», меня предупреждали, что дела мои плохи: почтенная Елена Петровна требует (приводятся выдержки из её письма) «чтобы я отказался от своих слов относительно виденных мною её «феноменов» и никому не рассказывал о ней ничего», — если же я не исполню этого требования, «то она не задумается, что́ ей делать, так как ей нечего терять, — и напечатает обо мне — всё что ей угодно и как ей угодно, ибо должна же она защищаться».
На следующий день письмо от самой г-жи Y., письмо убедительное, полное дружеской заботы обо мне: «…Слушайте мою горячую, усердную просьбу — отстранитесь от всего, что касается Елены… Пусть валится на неё, если такое наказание суждено ей; но не чрез вас — пожалейте меня… я не хотела бы, чтобы между нашими добрыми отношениями чёрным призраком стали последние тяжкие её страдания, как бы ни были они заслужены, это всё равно… Одна её глупость: это измышление девства подняло всю эту грязь… Предоставьте мёртвым, которым нечего терять, хоронить своих мёртвых, — а вы живы… Елена мертва! что ей терять? Она давно сожгла свои корабли. Мне жаль её за страдания последних лет её жизни, сопряжённых с тяжкой болезнью; но ведь нравственно ей нечего терять. Лишний процесс и лишняя обличительная статья для неё не так страшны по последствиям, как для людей, будущность которых впереди… Что ж вам за охота, чтоб разные юмористические журнальцы в Лондоне и Париже донесли молву до Петербурга на радость вашим врагам и — вред будущим отношениям вашим?.. слышу, был у вас Майерс и дело вновь загорается и разгорается с вашим вмешательством. Ждать дольше нельзя и вот я говорю вам: Остерегайтесь!.. чтобы крепко не каяться».
Чрез несколько дней опять та же г-жа Y. мне писала между прочим: «Да, заварили вы кашу; дай Бог, чтоб расхлебали благополучно. Очень напрасно вы думали, что Елена так беззащитна, что ее легко запугать и побороть: вы в ней приготовили, собственными стараниями, без всякой нужды, врага… потому что ей нечего терять и некого бояться… Никого не могу и не хочу называть, но надеюсь, что вы-то мне должны верить: дня не проходит, чтобы нас не преследовали письма и толки, вас осуждающие… Отступитесь от своих показаний; заявите, что ни словом, ни делом не хотите вмешиваться в передрягу теософов… не то уж я и не знаю что вы себе готовите здесь… Если вы точно собираетесь сюда, то соберитесь скорей. Я не могу отказать Елене в желании со мной проститься; я поеду и сделаю все, что от меня зависеть будет, для того, чтобы остановить ее вредные для вас действия; но и с вашей стороны уступки необходимы. Писать все мудрено: надо видеться. Я постараюсь оттянуть поездку, ради того, чтобы переговорить с вами».
Сомневаться в искренности расположения ко мне г-жи Y. я тогда ещё не имел оснований и её странную просьбу, чтоб я отступился от своих показаний, объяснял себе просто тем, что она, возбуждаемая и расстраиваемая письмами Блаватской и г-жи X., просто не отдаёт себе отчёта в словах своих. поэтому я написал ей, ещё раз повторяя, что ровно ничего не предпринимаю и совершенно отстранился от всякой «теософщины». Умолчать же о том, что мне известно, перед заинтересованными в деле лицами я не имел никакого нравственного права. Я сделал, по моим понятиям, должное и просить меня отступиться от моих показаний и запугивать меня распространением на мой счёт всяких сплетен и клевет — совсем не подобает. Я сожалел, что она, г-жа Y., не сообразила сущности своей просьбы, и находил, что самое лучшее для неё, если и она отстранится от этого дела, а меня со всем этим оставят в покое.
На это получаю новый вариант на ту же тему:
«Получив ваше вчерашнее письмо, я еще больше убедилась, что следующее мое не будет принято в духе кротости, так как вы убеждены, что ничего не делаете в ущерб Елене. Но каким же образом мне-то действовать, как могу я не предупреждать вас, когда то и дело получаю письма из Парижа, из Германии, из Англии (не от Елены, а от сторонних лиц), в которых мне пишут, что вы, именно вы, виновны во всех нареканиях и бедах Елены?.. Потом я вас Бога ради умоляю совершенно оставить в стороне X. и не упоминать о ней ни слова, никогда… Я знаю, как много у них сильных и влиятельных сторонников, которые все на вас восстанут за добродетель и честь X… Приезжайте скорей».
Я и так был накануне окончательного моего возвращения в Россию. Через несколько дней, в конце мая, в Петербурге я увиделся с г-жой Y., уже совсем собравшейся в Эльберфельд «прощаться» с Еленой Петровной Блаватской.
— Уверяю вас, — говорил я ей, — что Елена Петровна вовсе не собирается умирать, а выписывает вас для того, чтобы вы, ради родственных чувств и её болезни, дали теософам «уничтожающие» меня показания. Ведь вот вы уж находитесь под её влиянием и под её диктовку от своего имени просите меня сделать то, чего никак нельзя сделать — взять назад мои показания и объявить себя лгуном и клеветником!
— Я еду единственно для того, чтобы выгородить вас из этого дела, чтобы снять с вас все их ложные обвинения и восстановить истину! — горячо воскликнула она.
— Не знаю, как и благодарить вас, но дело в том, что это неисполнимая задача. Елене Петровне истина ни на что не нужна, а уж особенно в теперешних обстоятельствах; за истину она вас не поблагодарит, и вы окажетесь перед нею «неблагодарной». Вы будете поставлены в безвыходное положение — имея с одной стороны истину и невозможность клеветать на меня, а с другой стороны — Елену Петровну, её цели, её болезнь и родственные чувства. Это дело весьма серьёзное, и я советую вам пожалеть себя и не ехать.
Но эта заграничная поездка, очевидно, очень интересовала её, особенно же ей хотелось доставить удовольствие одной из своих дочерей, которую Блаватская, с большой предусмотрительностью, тоже пригласила в гостеприимный дом Гебгарда.
— Я знаю, что не на приятности еду! — воскликнула г-жа Y. — Но я не могу не ехать, потому что только личным моим свиданием с Еленой возможно всё это уладить. Вы сами мне скажете спасибо, я докажу вам на деле мою дружбу! Только, бога ради, будьте благоразумнее! Вы всё в каких-то эмпиреях витаете и не хотите понять действительности; я гораздо старше вас и видала на свете всякого, верьте же мне, что вы поставили себя в ужасное положение, и я дрожу за вас…
— Помилуйте! — возразил я, — можно подумать, что я совершил какое-нибудь злодеяние или позорящий честь поступок, а потому должен бояться, трепетать мщения Блаватской и X.!
— Ну вот, ну вот! — всплеснула руками г-жа Y. — На какой планете вы живёте?! неужели вы не можете понять, что вовсе не надо быть преступным или непорядочным человеком для того, чтобы вам испортили репутацию и отравили всю жизнь? Добрая слава лежит, а худая бежит! — недаром это говорится. Там уже против вас целая организованная кампания. У Елены есть друзья, а у X. их даже очень много — и люди всё почтенные. И вот все эти почтенные люди, ничего не зная, со слов Елены и X., а потом со слов друг друга, станут повторять про вас самые возмутительные сплетни, переиначивать, искажать факты вашей личной, интимной жизни. Да одно это испортит вам будущность! Ведь вам в глаза никто ничего не скажет, вы ни о чём не будете и подозревать, а пройдёт несколько времени — вас смешают с грязью, обольют помоями, и никто за вас не заступится, потому что верят скорее всему дурному, чем хорошему, и всякий факт при усердии можно осветить как угодно. Одной такой злобной, бессовестной и преступной клеветницы, как X., достаточно, чтобы навсегда отравить вашу жизнь. Чем бессовестнее клеветник, тем клевета вернее достигает цели. Главное же, что вы ничего не будете знать и станете биться, как рыба об лёд, не понимая, почему это люди от вас отстраняются и не только не помогают вам в затруднительные минуты жизни, а даже вредят вам. Если б вы были одинокий и хорошо обеспеченный человек — тогда бы ещё туда-сюда, махнули бы рукой — и только! Но ведь вы не таковы, вы не можете обойтись без людей… Неужели все эти азбучные истины вам не известны?
— К несчастью, известны, — ответил я, — и вы добились того, что меня совсем расстроили и смутили. Да, очень может быть, что все эти ужасы меня ждут действительно. Но что же мне делать? В недобрую минуту я столкнулся с вашей Еленой Петровной; но раз уж совершилось такое моё несчастье — всё последующее неизбежно вытекало одно из другого…
— Зачем же вы не бежали от этой фатальной женщины тогда, в Париже, в 1884 году, когда я вас предупреждала? разве я не говорила вам, что с нею только можно запутаться? — перебила меня г-жа Y.
— Всё это так; но я не мог успокоиться на вере в ваши слова; и сама она, и её общество, и всё движение, поднятое ею, характер этого движения, заставляли меня убедиться, узнать всё непосредственно. Только теперь я знаю, когда во всём убедился своими глазами и ушами, только теперь, узнав это явление, я могу спокойно и известным образом к нему относиться.
— Я вас не понимаю и никогда не пойму! — горячилась г-жа Y., — узнали, ну и молчали бы, а не лезли в петлю. Однако, покажите-ка мне письма Елены, которые её так компрометируют, я должна прочесть их сама, чтобы знать, в чём дело, и иметь право говорить, что я сама, своими глазами их читала.
Я передал ей известные читателям письма. Она прочла и сидела вся багровая.
— Вот сумасшедшая! — наконец воскликнула она, — дайте мне, пожалуйста, с собой эти письма, я сохраню их, как зеницу ока, и верну их вам по моём возвращении из Эльберфельда.
— Вы требуете совершенно невозможного, — сказал я, — эти письма должны находиться у меня. Вы их видели и читали, знаете, что это её собственноручные письма. Если же понадобится перевод, сделанный мною в Париже, и проверенный и засвидетельствованный присяжным переводчиком Парижского апелляционного суда Бэссаком, — он оставлен мною у m-me де Морсье, так же как и копии оригиналов. Это дело в порядке, и всякий может сличать письма и перевод их сколько угодно.
— С чем же я еду? какое ваше последнее слово? неужели и теперь, когда вы видите, как много зла вам могут сделать, вы не будете согласны на какие-нибудь уступки, которыми я могла бы их обезоружить. Остерегитесь и будьте хоть теперь-то благоразумны!!
— Моё последнее слово вот: я, конечно, не стану отказываться от своих показаний, которые записаны и оставлены мною у m-me де Морсье. О прошлом Елены Петровны, которое мне, главным образом, рассказали вы же, и рассказали не как тайну, а как вещь общеизвестную, — было сообщено мною интимному кружку в Париже. Я должен был это сделать ввиду известного «измышления девства», на котором Блаватская основывала своё положение в теософическом обществе. Но мы тут же решили, что если б пришлось дать большее распространение сделанным разоблачениям — это прошлое будет оставлено в стороне, насколько сама Елена Петровна его оставляет в «исповеди». Во всяком случае, её обвиняют и будут обвинять не в её прошлом, а в теософских обманах. Я же отныне отстраняюсь от всего…
— Но вы станете, пожалуй, здесь, в России, писать и печатать против неё? — перебила г-жа Y.
— В России о «теософическом обществе» и его основательнице очень мало известно, и самое лучшее — совсем не говорить об этом. Я обещаю вам, что пока в русской печати не станет появляться превратных сведений о «теософическом обществе» и Елене Петровне — я буду молчать. Если же обо всём этом заговорят, и заговорят лживо — я почту своим прямым долгом печатно восстановить правду и рассказать то, что мне известно. Вот моё последнее слово.
Г-жа Y. осталась очень недовольна моей неуступчивостью и уехала в Эльберфельд.
Недели через полторы из Эльберфельда в меня был пущен ещё один двойной заряд, направленный рукою Елены Петровны, то есть два письма, вдохновлённых ею и даже, по всем вероятиям, прошедших через её цензуру. Я должен был убедиться из этих писем, что путешественницы, как и легко было предвидеть, совсем попали в лапы «madame» и стараются изо всех сил усидеть на двух стульях сразу.
Г-жа Y. просила меня, между прочим, прислать засвидетельствованную копию «исповеди» и так далее и в то же время объявляла, что едет в Париж для сличения писем. Далее опять уговаривала она меня, — призывая бога в свидетели чистоты своих намерений, — сделать требуемые от меня уступки, «пока ещё можно прекратить скандал без огласки». «Не доводите до крайности, не заставляйте ее (Блаватскую) прибегать к суду, привлекать вас, де Морсье и пр., к ответу в диффамации… У нее много преданных, а главное, очень богатых друзей, которых процесс не разорит и которые умоляют ее начать его. Гласности она не боится… Письма из Парижа убедили меня окончательно, что парижане только и ждут возможности привлечь вас к суду «en diffamation», — а если до этого дойдет, поздоровится ли от печатного скандала вам! Ради Бога не оскорбляйте меня: не подумайте, что я запугиваю вас! Не запугиваю я, а жалею. Глубоко жалею и хочу вам добра…»
Так как г-жа Y., с моих же слов, отлично знала, что все «документы» находятся в Париже, у m-me де Морсье, а она туда ехала, — то мне нечего было посылать ей копию. Так как в её «запугивании» всё была ложь, к тому же давно уж пережёванная, то я имел право не ответить на её письмо. Я очень живо представлял себе, как кипятится «madame» и прибегает к своему любимому, уже известному читателям приёму — стращать судебным процессом, начинаемым с помощью богатых и влиятельных друзей.
Её друзья, то есть люди, так или иначе скомпрометированные в разных «теософских» пакостях и обманах, конечно, могли очень желать посрамить своих обличителей. Ради этого они, вероятно, решились бы пожертвовать и немалые деньги. Они даже уж и тратились, как легко сообразит читатель. Но всё же и «Лондонское общество для психических исследований», и я, и m-me де Морсье, могли быть спокойны — привлекать всех нас, обличителей, к суду не было никакой возможности, не топя этим окончательно Блаватскую и её «Общество». Теософы могли вредить нам только тайными, подпольными средствами, клеветою, не имеющей ничего общего с «махатмами» и «феноменами». Что же касается фразы о «письмах из Парижа, убеждающих в том, что парижане (!!) только и ждут» и так далее, — это был грех очень даже смешной фантазии, который взяла себе на душу г-жа У., ибо таких писем, за исключением герцогини Помар и больного фанатика Драмара, писать было тогда решительно некому.
Да, я представлял себе ясно эльберфельдское времяпровождение, все faits et gestes Гебгардов, Блаватской и их гостей; но всё же моё ясновидение оказалось весьма несовершенным. Там происходили вещи более интересные, «оккультным» центром которых оказывалась моя злосчастная персона.
Елена Петровна уверила Гебгарда, что теперь, ввиду моего окончательного отъезда в Россию из Парижа (о чём она узнала от г-жи Y.), настало самое удобное время отвратить от меня m-me де Морсье, и таким образом вернуть эту крайне полезную, необходимую для «теософского» дела женщину и её многочисленных друзей на путь истины.
Герцогиня Помар и Драмар писали из Парижа, что отступничество m-me де Морсье, пользующейся большим влиянием, всё испортило, что в этом отступничестве её виновен исключительно я, что если она отвернётся от меня, — её легко будет заполучить в «общество» снова, за нею вернутся остальные — и, таким образом, засохшая парижская теософическая «ветвь» возродится к жизни, станет быстро развиваться, а я буду уничтожен, совсем стёрт с лица земли.
Гебгард, настроенный «madame», написал 15 мая 1886 г. обстоятельное послание m-me де Морсье. Он объяснял ей, почему в Париже, после чтения у неё моих документов, он исчез и с тех пор не подавал о себе вести. Всё это случилось вследствие его семейных несчастий, которыми он был поглощён, а вовсе не потому, что он признал Блаватскую виновной. Затем он уверял, что мой перевод неверен и что Блаватская громогласно утверждает это. Далее он, будто мимоходом, и очень неловко, чернил меня, касаясь, со слов Блаватской, моей личной жизни и до полной неузнаваемости извращая факты, а также весьма прозрачно намекал, что я про неё, m-me де Морсье, моего искреннего и мною уважаемого друга, рассказывал самые неподобающие вещи, такие вещи, сплетническое распространение которых не может простить ни одна порядочная женщина.
Так как m-me де Морсье знала, что в переводах моих, проверенных её старым другом Бессаком, нет ошибок и что они сделаны с действительных, а не подложных оригиналов; так как клевета относительно фактов моей частной жизни была у неё перед глазами, и так как никто и никак не мог уверить её, что я способен рассказывать о ней неподобающие вещи, — это милое письмо не произвело никакого действия.
Вот тогда-то и была вызвана в Эльберфельд г-жа Y. для подкрепления артиллерии. Побеседовав с нею и выслушав её показания (показания моего друга, преданного правде и мне), Гебгард снова писал m-me де Морсье, извещая её о приезде в Эльберфельд самой достоверной свидетельницы и моего близкого друга, стремящегося только защищать меня:
«…Quant à la lettre dite la confession de mad. B., m-r Sol. a montré à mad. У. et l’original et la traduction de l’expert. Mad. У. a de suite montré à Sol. que l’expert avait mal traduit une tournure de phrase, qui, il est vrai, se prétait à une autre signification pour une personne ignorant la portée de la phrase. Mad. У. a été assez indignée de voir que M-r S. faisait si peu de cas de cette bévue qu’il aurait du découvrir lui même… Sur la demande de mad. У. de lui permettre de faire la copie M-r S. a refusé net, disant avec. emphase qu’il se regardait comme le défenseur du Christianisme contre la Théosophie etc.» [1].
Итак, я показал г-же Y., поехавшей в Эльберфельд для того, чтобы защищать правду, «перевод», которого у меня с собою не было, показал его для сличения тут же с оригиналом, зная, что в этом переводе сделано мною, конечно с определённой, низкой целью, искажение смысла!!
На какую всеобщую несообразительность рассчитывали эти дамы, то есть Блаватская. и Y., согласившись между собою выдумать подобную милую нелепость! Во всяком случае, теперь русские письма «madame» напечатаны, а их оригиналы и переводы, в то время сличённые и засвидетельствованные Бессаком, с приложением его официальных штемпелей и обозначением числа, месяца и года, находятся в надёжном месте, всегда готовые для какой угодно экспертизы. Поступок г-жи Y. выступает в полном его блеске.
Это лишь малый образчик той лжи, которую свидетельствовала относительно меня г-жа Y. своему гостеприимному хозяину Гебгарду, — как значится в его собственноручных письмах, переданных мне m-me де Морсье. Г-жа Y. послушно повторяла всё, что приказывала ей говорить Блаватская, а Гебгард, наэлектризованный ими, терял всякое соображение и верил, или делал вид, что верит всему безусловно.
Наконец они решили, что самое лучшее — выдать меня за… сумасшедшего! Гебгард писал:
«…S. n’est peut-être pas assez fou pour qu’on soit forcé de l’enfermer dans une maison spéciale pour les malades de cerveau, mais il n’est pas moins dangereux. Si mad. Y. et sa fille ne défendaient pas constamment m-r S. contre mad. Blav. disant avec conviction que c’était un homme d’une nature d'élite [2], mais malheureusement très excitable et evidamment non responsable de ses actes et paroles, — je serais tenté de croire que mad. Y. tâchait de trouver un biais dans l’interêt de mad. Blavatsky. Mais le doute n’est plus permis… Vous avez été comme moi la dupe d’un homme, qui n’est pas dans son état normal et que l’on doit plutôt plaindre que condamner» [3].
А потому… а потому от меня требовалось, — и m-me де Морсье поручалось сообщить мне это, — чтобы я немедленно прислал в Эльберфельд официальное письмо, в котором бы заявил, что все мои разоблачения «madame» — с моей стороны ложь и клевета на неё, и что я от всего этого отказываюсь. Если же я не исполню приказания, то сейчас же мне будет устроен, так или иначе, такой публичный скандал, который погубит меня и мою семью.
В заключение Гебгард советовал m-me де Морсье никому не показывать «документы по делу Блаватской» (le dossier Blavatsky), так как главный её обвинитель — сумасшедший.
M-me де Морсье отвечала Гебгарду: «Je dois vous dire que je n’ai nullement l’intention de servir d’intermédiaire entre m-me Blavatsky et m-r Solovioff. Cependant, pour cette fois, puisque c’est vous qui avez cru devoir m’écrire en ami, vous me permettrez de vous répondre quelques mots. En premier lieu les affaires de la Société Théosophique ne me regardent plus, puisque j’ai donné ma démission de membre. C’est avec un soupir de soulagement que j’ai tiré une barre sur tout cela rendant grâce au Ciel. Quant aux preuves nouvelles que vous m’apportez sur le débat en question, avec un peu de réflexion vous comprendrez qu’elles n’ont pas de valeur pour moi. M-r Sol. est notre ami, il a vécu pendant des mois dans l’intimité de notre famille, nous avons donc quelques raisons de prétendre le connaitre fort bien. M-me Y. et sa fille (bien que j’aie vu la première quelques jours à Paris) sont de parfaites étrangères pour moi et leur parole ne peut pas tenir en face de celle de m-r Sol. Lorsque m-r Sol. viendra me dire à moi même ou m’écrira ce que vous prétendez qu’il a dit à m-me Y. — nous verrons, mais je suis fort tranquille à ce sujet. M-r Sol. maintiendra tout ce qu’il a écrit et signé de son nom à Paris. Il ajoutera seulement (et c’est là le point qui peut expliquer tous les bavardages qui ont cours), qu’il n’a nullement eu l’intention de condamner m-me Blav. au sujet de sa vie privée, laquelle ne nous regarde en aucune façon, mais qu’il la condamne sur le chef de toutes les |faussetés qu’elle a commises pour fonder la Société Théosophique. C’est ce que moi même je vous ai dit, Monsieur, dans mon salon.
Quant à votre seconde supposition qui serait que m-r Sol. est irresponsable — elle me fait sourire, surtout lorsque je songe que cet argument est invoqué par mad. Blav. sans doute. Je vous assure que si la correspondance de m-r Sol. et de m-me Blav. était soumise à l'examen de docteurs aliénistes, ils ne seraient pas embarrassés pour prononçer et dire lequel des deux est dans son bon sens. J’ai à ce sujet le témoignage du D-r Charles Richet. Mais permettez moi de relever une contradiction qui est de votre chef. Vous me conseillez de ne pas communiquer le dossier Blavatsky — et c’est tout à fait mon avis, n’ayant qu’un seul désir c’est que cette affaire soit enterré au plus vite. Et d’autre part, vous dites que si m-r Sol. n’obeit pas aux injonctions de mad. Blav. (car je ne veux pas considérer qu’elles viennent de vous) vous lui conseillerez vous même d’agir contre lui. Ce sera donc vous qui jetterez cette affaire dans la publicité. Je ne doute pas un seul instant que m-r Sol. ne réponde aux propositions de mad. B. par le plus profond mépris. Est ce que un honnête homme peut avoir deux paroles? Si m-me B. avait lu attentivement les lettres de m-r Sol. elle aurait vu qu’il est prêt à tout… Mais enfin que veut donc mad. B.? la publicité? Ah, Monsieur, comment ceux qui aiment la Théosophie peuvent-ils pousser m-me B. dans cette voie? Bref si cela doit être cela sera et chacun ira au combat fort de sa propre armure. Voilà 6 mois que je ne réponds que par le silence du mépris à tous les sots bavardages qui se tiennent sur mon compte et sur celui de mes amis, mais le jour où la calomnie ira trop loin et deviendra publique — on verra si j’ai peur! Croyez bien que ce jour là dans la presse et ailleurs ce ne seront pas les interprétations de m-me Y. qui feront foi, mais bien la traduction de l’expert juré. D’ailleurs alors même qu’il y aurait discussion sur une phrase — l’ensemble de la lettre et de toute la correspondance de m-me B. suffira pour la condamner devant l’opinion publique. Ce ne sera pas seulement l’incident Bl. — Sol. ou L. — Mohini qui viendront au jour. De tons les coins du monde il surgira de nouvelles choses qui, alors même}}}} que la lumière ne se ferait pas complète, saliront la Société Théosophique et rejailliront sur ses membres, car on ne pourra jamais croire que tant de gens intelligents n’aient été que des dupes. Je vous dis ce que sera le jugement du monde et on a beau avoir sa conscience pour soi — il n’est pas agréable d’être soupçonné…»[4].
Казалось бы — на такое письмо уж нечего ответить, да оно и написано было в тоне, не требовавшем ответа. Но Е. П. Блаватская всё же не могла успокоиться — и послушный Гебгард опять сел за своё бюро и писал. При этом он чувствовал себя обиженным, проигравшим партию, волновался, хотел язвить и говорить колкости, — а потому ему можно извинить как значительную глупость его письма, так и ошибки во французском языке.
«Je reponds à votre lettre pour relever une erreur de votre part… il s’agit de la soi disante contradiction que vous me reprochez. Certes vous auriez raison, chère Madame, si comme vous le dites, ma lettre avait été inspirée par madame Blav. Bien sur elle m’a priée de vous dire ce que madame У. nous avait raconté. Mais je vous affirme que toute la pensée qui m’a engagée de vous écrire si longuement vient de moi seule. Aussi en vous priant de ne pas continuer de montrer votre dossier Blavatsky ma seule raison a été d’agir dans votre propre intérêt [5]. Dieu sait que je n’ambitionne pas la publicité de cette affaire… mais si l’incident Bl. — Sol. devrait avoir des suites il n’y a pas de doute pour moi que les calomnies contre la personne de mad. Blav. seraient ou deviendraient pour vous la source de beaucoup de désagrements. Il ne suffirait pas de dire que vous n’avez pas eu l’intention de condamner mad. B. etc. le fait que vous avez repété ces calomnies de S. suffit dans les yeux de la loi. Veuillez je vous prie voir dans mes paroles seulement l’intention bonne et sincère de vous servir. J’ai cru de mon devoir de vous avertir, libre à vous de faire ce que vous voulez. C’est ce même devoir qui me fait constater que d’après moi vous avez tort de traiter madame У. et sa fille ou plutôt leur véracité comme vous le faites. Vous avez connu m-r Sol. pendant 3 ou 4 mois — ces dames sont ses amies intimes depuis des années! [6] C’est dommage que je ne suis pas médecin comme votre ami m-r Richet — l’étude physiologique du caractère de m-r S. serait excessivement interessante. Cet homme doit posséder un pouvoir et une autorité peu commune sur l’esprit des femmes qui le voient souvent(!).. mais si un jour, comme je l’espère, la lumière se fait chez vous, il sera le temps de vous convaincre de quel coté se sont trouvé vos vrais amis. Et je continuerai de vous tenir au fait à moins que vous me dégagiez formellement de ce que j’apelle ma responsabilité» [7].
Само собою разумеется, что на эти вздоры Гебгард не получил от m-me де Морсье никакого ответа. Он не мог также исполнить своего намерения, то есть сообщать ей о дальнейшем ходе дела, так как ровно никакого «хода дела» не было. Елена Петровна и Ко убедились, что игра их проиграна, что m-me де-Морсье непоколебима, что запугать ни меня, ни её не удалось. Через несколько месяцев я узнал, что этот самый Гебгард разочаровался в Е. П. Блаватской. По крайней мере вот что он писал m-me де Морсье по поводу какой-то диффамации, пущенной в печати Еленой Петровной:
«La seule chose qui me surprend, c’est que connaissant si intimement le caractaire tartare ou kalmouk de H. P. B. vous puissiez encore être étonnée de n’importe ce qu’elle écrive!..»[8] Он доказывает, что не стоит по этому поводу «relever vivement des diffamations qui ne méritent pas l’honneur d’une réponse»[9]. Далее он говорит: «Je blâme fortement la manière peu comme il faut de H. P. B.» [10] — и опять повторяет, что «la fausse accusation» [11] со стороны H. P. B. не стоит никакого внимания. Ну, как же не полное разочарование! — особенно если вспомнить, что ещё столь недавно этот Гебгард служил Блаватской не только своим пером и советами, но и своими денежными средствами. Подлинники его курьёзных писем, из которых я делаю выписки, переданы m-me де Морсье в моё полное распоряжение.
Это было последнее сведение, полученное мною о Блаватской. Я жил в Петербурге и с тех пор только случайно слыхал что-либо о «теософическом обществе». С г-жой Y., после её эльберфельдских «битв за правду и за меня» я, конечно, прекратил всякие сношения.
Время от времени мне приходилось обнаруживать следы «тайного теософского мщения», меня не оставлявшего в покое. Я натыкался на удивительные клеветы и сплетни — и за ними, в конце концов, почти всегда оказывался хвост или г-жи X., или г-жи Y., или кого-нибудь из друзей Блаватской. Каковы действительные размеры вреда, принесённого мне этим мщением, — я не знаю…
Примечания[править]
- ↑ Что касается так называемой «исповеди» г-жи Б., г. Сол. показал г-же Y. и оригинал, и перевод эксперта. Г-жа Y. тотчас же указала С., что эксперт неправильно перевёл один оборот фразы, действительно поддающейся для придачи ей иного смысла в глазах человека, не знающего её важности. Г-жа Y. пришла в немалое негодование, видя, что г-н С. придаёт так мало значения этой ошибке, которую он сам должен был бы заметить… На просьбу г-жи Y. позволить ей снять копию г-н С. наотрез отказал, напыщенно говоря, что он считает себя защитником христианства против теософии и так далее.
- ↑ Вот даже какого комплимента я удостоился! А бедный Гебгард и тут ничего не соображал, не видел, как его дурачили ловкие дамы.
- ↑ «…С., быть может, не настолько сумасшедший, чтоб были вынуждены запереть его в специальное заведение для больных мозговыми болезнями; но он от этого не менее опасен. Если бы г-жа Y. и её дочь не защищали постоянно г. С. против г-жи Блаватской, с убеждением говоря, что это человек избранной натуры (?); но, к несчастью, очень легко возбуждающийся и, очевидно, не ответственный за свои действия и слова, я был бы склонен думать, что г-жа Y. старается найти уловку в интересах г-жи Блаватской. Но сомнение больше непозволительно… Мы с вами были одурачены человеком, не находящимся в своём нормальном состоянии, и которого следует скорее сожалеть, чем обвинять».
- ↑ «Я должна вам сказать, что вовсе не имею намерения служить посредником между г-жой Б. и г-ном С. Однако, на сей раз, так как это вы дружески обращаетесь ко мне, позвольте ответить вам в нескольких словах. Прежде всего — дела «теософического общества» меня больше не касаются, так как я подала свою отставку. Со вздохом облегчения я отрезала себя от всего этого, благодаря небо. Что же касается новых доказательств в настоящем деле, которые вы приводите, — подумав немного вы поймёте, что они не имеют для меня никакой цены. Г. С. наш друг, он жил в течение месяцев в ближайших отношениях с нашим семейством, и мы, следовательно, имеем некоторые права для притязания знать его очень хорошо. Г-жа У. и её дочь (хоть я и видала первую из них несколько дней в Париже) совершенные для меня незнакомки, и их слова не могут иметь значения перед словами г. С. Когда г. С. скажет или напишет мне то, что он, как вы предполагаете, говорил г-же У., — тогда мы посмотрим; но я очень спокойна на этот счёт. Г. С. подтвердит всё, что он написал и подписал своим именем в Париже. Он только прибавит (и вот этот-то пункт и может объяснить всю поднявшуюся болтовню), что он вовсе не имел намерения обвинять г-жу Блав. по поводу её частной жизни, которая нас никоим образом не касается; но что он обвиняет её во всех обманах, произведённых ею для основания «теософического общества». Это же самое говорила вам и я в моей гостиной. Что же касается вашего второго предположения относительно невменяемости г. С, — оно заставляет меня улыбаться, особенно когда я подумаю, что этот аргумент, конечно, исходит от г-жи Блав. Уверяю вас, что если бы переписка г. С. и г-жи Б. была представлена на заключение докторов-специалистов по душевным болезням, они не затруднились бы решить — кто из двух в здравом рассудке. Об этом я имею свидетельство доктора Шарля Рише. Но позвольте мне указать на противоречие, относящееся к вам. Вы мне советуете никому не показывать «дело Блаватской» — и я сама так же думаю, имея одно только желание, чтоб это дело было погребено как можно скорее. А с другой стороны вы говорите, что если г. С. не покорится требованиям г-жи Б. (ибо я не хочу предполагать, чтобы такие требования исходили от вас), вы ей посоветуете против него действовать. Таким образом, вы сами сделаете гласным это дело. Я ни на одно мгновение не сомневаюсь в том, что г. С. ответит только глубочайшим презрением на предложения г-жи Б. Разве честный человек может иметь два противоположных одно другому слова? Если бы г-жа Б. внимательно прочла письма к ней г. С., она бы увидела, что он готов на всё… Наконец, чего же она хочет? гласности? Ах, милостивый государь, каким же это образом люди, любящие теософию, могут толкать г-жу Б. на этот путь? Ну, да если это должно случиться, — оно и будет и каждый пойдёт в битву, сильный собственным оружием. Вот шесть месяцев, как я отвечаю презрительным молчанием на все глупые сплетни, ходящие относительно меня и моих друзей; но в тот день, когда клевета зайдёт слишком далеко и станет публичной, — увидят, боюсь ли я! Поверьте, что в этот день, как в печати, так и не в печати, поверят не разъяснениям г-жи У., а переводу присяжного эксперта. Да и наконец, если бы даже возбудился спор относительно одной фразы — содержание всех писем г-жи Б. окажется достаточным для того, чтобы обвинить её в глазах общественного мнения. Тогда обнаружатся не только инциденты Б.—С. или Л.—М. Отовсюду всплывут новые вещи, которые, если даже всё и не выяснится окончательно, загрязнят «теософическое общество» и забрызгают грязью его членов, ибо никто не поверит, чтобы такое количество разумных людей были только одураченные. Таково, говорю вам, будет суждение света и можно сколько угодно иметь за себя свою совесть, а всё же неприятно быть подозреваемым…»
- ↑ «Запугайте её хорошенько!» — очевидно, требовала Блаватская.
- ↑ В действительности — я постоянно видался с m-me де Морсье более двух лет, а г-жу У. видал один месяц в Париже в начале лета 1884 г., затем в течение трёх месяцев осенью 1885 года в Петербурге. Семью же её я лично знал всего три месяца. Но г-жа У. и её дочь, ничтоже сумняся, заявляли, по приказанию Блаватской, о своей интимной дружбе со мною, продолжавшейся многие годы, дабы иметь вид самых наидостовернейших свидетелей.
- ↑ «Отвечаю на письмо ваше, чтобы указать на одну вашу ошибку… дело касается мнимого противоречия, в котором вы меня упрекаете. Конечно, вы были бы правы, если бы, как вы говорите, мое письмо было вдохновлено г-жой Блаватской. Разумеется, она просила меня сообщить вам то, что рассказала нам г-жа У. Но я утверждаю, что мысль, заставившая меня так много написать вам, исходит от меня одного. Прося же вас не продолжать показывать «дело Блаватской», я имел в виду только ваши интересы. Видит Бог, что я не желаю гласности этого дела… но если инцидент Б.—С. будет иметь последствия, я не сомневаюсь, что клеветы на г-жу Б. окажутся для вас источником больших неприятностей. Недостаточно будет сказать, что вы не имели намерения обвинять г-жу Б. и так далее — факт, что вы повторяли клеветы С., достаточен в глазах закона. Прошу вас видеть в моих словах только доброе и искреннее желание служить вам. Я считал своим долгом предупредить вас, — вы же свободны поступать как вам угодно. Тот же долг заставляет меня указать, что, по-моему, вы напрасно так пренебрежительно относитесь к г-же У. и её дочери или, вернее, к их правдивости. Вы знали г. С. три или четыре месяца, а эти дамы его ближайшие друзья в течение годов!.. Очень жаль, что я не доктор, как ваш друг г. Рише — физиологическое (?) исследование характера г. С. было бы чрезвычайно интересно. Этот человек, должно быть,
- ↑ «Единственная вещь, меня удивляющая, это — каким образом, зная так близко татарский или калмыцкий характер Е. П. Б., вы можете ещё изумляться чему бы то ни было, написанному ею!»
- ↑ «Нечего возмущаться диффамациям, не стоящим чести ответа».
- ↑ «Я сильно порицаю непорядочность Е. П. Б.»
- ↑ «Ложное обвинение».
обладает редкой властью над умом женщин, которые его часто видают!.. но если когда-нибудь, как я надеюсь, у вас откроются глаза — тогда вы убедитесь, где именно были ваши истинные друзья. Я буду продолжать сообщать вам обо всём, пока вы формально не освободите меня от того, что я считаю своей ответственностью».