Ничтожество это выражается во всей форме существования, в бесконечности времени и пространства в противоположность конечности индивидуума в том и другом; в лишенном длительности настоящем, как повсеместной форме существования действительности; в зависимости и относительности всех вещей; в непрестанном становлении без бытия; в непрестанных желаниях без удовлетворения; в непрестанной задержке стремления, к которой и сводится жизнь, пока, наконец, задержка эта не будет устранена. Время и преходимость всех вещей в нем и через него, это только форма, посредством которой воле к жизни, непреходящей, как вещь в себе, открывается ничтожество ее стремления. — Время, это — то, посредством чего все под нашими руками обращается каждое мгновение в ничто, — вследствие чего оно и теряет всякую истинную ценность.
Что было, то более не существует, — так же не существует, как и то, чего никогда не было. Но и все существующее в ближайшее же мгновение уже проходит. Поэтому самое незначительное настоящее имеет перед самым значительным прошлым преимущество действительности; вследствие чего настоящее относится к прошедшему как нечто к ничему.
Наступает мгновение, в которое к удивлению своему человек оказывается существующим в этом мире, после того как он не существовал в продолжение бесчисленных тысячелетий, и несмотря на то, что через короткое время он опять перестанет существовать. — „Этого не может быть“, говорит сердце; и даже у грубого рассудка при подобного рода размышлениях возникает какое-то предведение идеальности времени. Но идеальность времени вместе с идеальностью пространства является ключом ко всякой истинной метафизике, потому что посредством нее найдена область для совершенно много порядка вещей, чем существующий в природе. Потому-то и так велик Кант.
Каждому событию нашей жизни лишь на одно мгновение присуще „есть“, тогда как „было“ присуще ему навсегда. Каждый вечер мы беднеем на один день. Может быть, мы пришли бы в бешенство, видя, как уходит выпавшее на нашу долю короткое время, если бы в самой глубине нашего существа не было затаенного сознания, что в нашем владении — неисчерпаемый источник вечности, чтобы мы могли непрестанно обновлять из него время жизни.
На размышлениях, подобных вышеизложенным, можно, бесспорно, основать учение, что наслаждаться настоящим и обратить это в цель своей жизни — величайшая мудрость, так как оно одно реально, все же остальное — только игра воображения. Но с одинаковым успехом можно было бы назвать это и величайшей глупостью; ибо то, чего уже больше нет в следующее мгновение, что исчезает, подобно сну, недостойно серьезного стремления.
Наше существование не имеет иной почвы и основания, на которые оно могло бы опереться, кроме уходящего в прошлое настоящего. Поэтому оно необходимо имеет своей формой постоянное движение, без возможности достичь покоя, к которому мы вечно стремимся. Оно подобно бегу ринувшегося с горы человека, который, если бы он захотел остановиться, должен был бы упасть и, лишь продолжая бежать, в состоянии удержаться на ногах; оно подобно также трости, которою балансируют на конце пальца, — или планете, которая упала бы на свое солнце, если бы она перестала неудержимо стремиться вперед. — Итак, беспокойство — тип существования.
В таком мире, где невозможна какая бы то ни была устойчивость, невозможно никакое продолжительное состояние, где все охвачено беспрерывным круговоротом и сменой, где все спешит, летит и сохраняет свое равновесие на канате вечным движением и колыханием, — в таком мире о счастье и мысль не придет в голову. Оно не может обитать там, где живет лишь платоновское „непрестанное становление, но никогда не бытие“. Прежде всего: никто не счастлив, но в течение всей своей жизни стремится к мнимому счастью, которого редко достигает, если же и достигает, то только для того, чтобы разочароваться в нем; обычно же каждый возвращается в конце концов в гавань претерпевшим кораблекрушение и без мачт. Далее, безразлично также, был ли человек счастлив или несчастен в такой жизни, которая состояла только из лишенного длительности настоящего и затем пришла к концу.
Между прочим, достойно удивления, что это великое, разнообразное и безостановочное движение человеческого и животного мира вызывается и поддерживается двумя простыми пружинами: голодом и половым побуждением, — которым, пожалуй, отчасти помогает еще только скука, — и что они в состоянии служить primum mobile такой сложной машины, приводящей в движение нашу пеструю кукольную комедию.
Но если мы ближе всмотримся в дело, то увидим прежде всего, что существование неорганического мира каждое мгновение подвергается воздействию химических сил и, наконец, уничтожается ими; существование же органического становится возможным, только благодаря постоянному обмену материи, требующему постоянного прилива, — следовательно, помощи извне. Таким образом, органическая жизнь уже сама по себе походит на требующую постоянного движения трость, которою балансируют на руке, почему она (жизнь) и являет собою постоянную потребность, вечно возвращающийся недостаток и бесконечную нужду. Тем не менее, лишь благодаря этой органической жизни, возможно сознание. — Все это, значит, представляет собою конечное существование, в противоположность которому бесконечное следовало бы мыслить как не подверженное опасности извне и не нуждающееся в помощи извне и потому как αει ώσαυτως ον, в вечном покое, ουτε γιγνομενον, ουτε απολλυμενον, без изменения, без времени, без множества или разнообразия; отрицательное познание этого бесконечного бытия служит основным тоном философии Платона.
Таким должно быть то существование, путь к которому открывает отрицание воли к жизни.
Сцены нашей жизни походят на грубые мозаичные картины, не производящие вблизи никакого впечатления; нужно стоять поодаль от них, чтобы найти их красивыми. Поэтому достигнуть желанного значит прийти к убеждению в тщете его и узнать, что мы живем всегда в ожидании лучшего, но в то же время часто и в покаянной тоске по минувшем. Настоящее же в счет не идет, и мы считаем его путем к известной цели. Поэтому большинство людей, оглянувшись под конец жизни назад, найдут, что они всю свою жизнь жили ad interim, и будут удивлены, увидя, что то, что они пропустили без всякого внимания и употребления, именно и было их жизнью, было именно тем, в ожидании чего они жили. И таким образом все житейское поприще человека обычно сводится к тому, что, одураченный надеждой, он в какой-то пляске спешит в объятия смерти.
А к этому еще необходимо прибавить и ту ненасытность индивидуальной воли, в силу которой всякое удовлетворение порождает новое желание, и стремление к последнему, вечно неудовлетворенное, идет в бесконечность. Эта ненасытность основывается в сущности на том, что воля, взятая сама по себе, — владыка миров, которому принадлежит все и которого поэтому удовлетворить может не часть, а только целое, которое однако бесконечно. Как же должно пробуждаться наше сожаление, когда мы видим, как бесконечно-мало приходится на долю этого владыки мира в его индивидуальном проявлении: большею частью — так мало, что едва достает для поддержания тела индивидуума. Отсюда — его глубокая скорбь.
В настоящую, духовно импотентную и отличающуюся культом всего дурного эпоху, которую вполне удачно называют доморощенным, столь же претенциозным, сколько и какофоническим словом: „Jetztzeit“, как будто ее „jetzt“ (теперь) являет собою „jetzt“ κατ ἐξοχην, такое „теперь“, для порождения которого только и существовали все остальные „jetzt“, — в эту эпоху даже пантеисты не стыдятся говорить, что жизнь является, по их выражению, „самоцелью“. — Если бы это наше существование было конечной целью мира, то это было бы самою вздорной целью, которая когда-либо была поставлена — безразлично, нами ли, или кем-нибудь другим.
Жизнь прежде всего является задачей, именно — задачей поддержать ее, de gagner sa vie. Коль скоро эта задача решена, приобретенное становится в тягость; и возникает вторая задача: суметь так располагать приобретенным, чтобы предотвратить скуку, которая набрасывается на всякую обеспеченную жизнь, как хищная птица на добычу. Таким образом, первой задачей является приобретение чего-либо, второю же — уменье сделать свое приобретение, коль скоро оно уже имеется, нечувствительным, — иначе оно станет бременем.
Что человеческое существование должно быть известного рода заблуждением, достаточно ясно вытекает из того простого наблюдения, что человек представляет собою смесь потребностей, удовлетворение которых, с таким трудом достигаемое, ничего ему не доставляет, кроме безболезненного состояния, отдающего его на жертву только скуке, которая уже прямо доказывает, что существование само по себе не имеет ценности: ибо скука — ничто иное, как ощущение пустоты существования. Если бы жизнь, к желанию которой и сводится наше существо и наше существование, имела в себе самой положительную ценность и реальное содержание, то не могло бы быть никакой скуки, и простое бытие, само по себе, должно бы было наполнять нас собою и удовлетворять. На самом же деле мы не иначе радуемся нашему бытию, как или в стремлении к нему, когда отдаленность и препятствия морочат нас, изображая нам цель вожделенною, — иллюзия, при достижении исчезающая, или же при чисто интеллектуальных занятиях, когда мы, собственно говоря, выходим из жизни, чтобы наблюдать ее, подобно зрителям из ложи. Даже само чувственное наслаждение сводится к непрестанному стремлению и прекращается с достижением своей цели. Как только мы не находимся ни в одном из этих двух состояний и предоставлены самому бытию, мы убеждаемся в бессодержательности и ничтожности его: это и есть скука. — Даже свойственная нам и неискоренимая жадная погоня за чудесным показывает, как охотно мы увидели бы нарушенным скучный обычный порядок вещей. — Также роскошь и великолепие сильных мира, с их блеском и празднествами, в сущности ничто иное, как напрасное усилие возвыситься над природной убогостью нашего бытия. Ибо что представляют собою, рассматриваемые при свете, драгоценные камни, жемчуг, перья, красный бархат, освещенный многочисленными свечами, танцоры и плясуны, маскарады и тому подобно?
Что наиболее совершенное проявление воли к жизни, выражающееся в чрезвычайно искусном и сложном построении человеческого организма, должно рассыпаться в прах и все его существо и стремление в конце очевидно предается уничтожению, это — наивное показание всегда правдивой и беспристрастной природы о том, что все стремление этой воли в сущности ничтожно. Если бы это было нечто само по себе ценное, нечто безусловное, долженствующее существовать, то оно не имело бы своею целью небытия. — Это чувство лежит и в основании прекрасной песни Гёте:
|
„Hoch auf dem alten Thurme steht |
— Необходимость смерти прежде всего вытекает из того, что человек только явление, а не вещь сама в себе, следовательно не οντως ον. Ибо, если бы он был таковым, он не мог бы преходить. То же обстоятельство, что лежащая в основе подобных явлений вещь в себе может выказываться только в них, представляет собою следствие свойства последней.
Какая разница между нашим началом и нашим концом! Начало — в чаду желания и в восторге сладострастия; конец — в разрушении всех органов и в тленном запахе трупа. Также и путь от начала до конца в отношении здоровья и наслаждения жизнью идет неизменно под гору: блаженно-мечтательное детство, радостная юность, трудные зрелые годы, дряхлая, часто жалкая старость, мучения последних болезней и, наконец, борьба со смертью: разве все это не имеет такого вида, что бытие — это ошибка, последствия которой постепенно становятся все более и более очевидными?
Правильнее всего смотреть на жизнь как на некое desenganño, разоблачение ошибки: все к этому с достаточной очевидностью сводится.
Наша жизнь имеет микроскопический характер: она — неделимая точка, которую мы растягиваем посредством двух сильных линз, времени и пространства, и видим поэтому в значительно увеличенном размере.
Время, это — приспособление в нашем мозгу, для того чтобы посредством длительности дать видимость реальности совершенно ничтожному существованию вещей и нас самих.
Как глупо раскаиваться и сожалеть о том, что в прошлом было пропущено без внимания какое-нибудь представлявшееся счастье или наслаждение! Что осталось бы теперь от этого? Сухая мумия воспоминания. То же самое происходит со всем, чем мы действительно обладали. Поэтому самая форма времени является средством, как бы рассчитанным на то, чтобы показать нам ничтожность всех земных наслаждений.
Существование, и наше и всех животных, не представляет собою чего-либо прочного и устойчивого, или хотя бы временно неизменного; оно только existentia fluxa, существование, образуемое лишь постоянною сменою, и может быть уподоблено водовороту. Ибо, хотя форма тела и сохраняет в течение некоторого времени до известной степени неизменность, но только при условии непрестанной смены материи, причем материя прежняя уходит, а новая вводится. В соответствии с этим, главным занятием всех существ является добывание материи, приноровленной для этого притока. Вместе с этим они сознают, что подобное существование их возможно поддерживать таким образом в течение лишь некоторого времени; поэтому они стараются по своей кончине перенести его на другое существо, которое займет их место. Это стремление проявляется в их сознании в виде полового инстинкта, а в сознании других вещей, т. е. в объективном созерцании, представляется в виде половых органов. Инстинкт этот можно сравнить с ниткою жемчужного ожерелья, причем быстро чередующиеся индивидуумы соответствовали бы жемчужинам. Если ускорить в воображении это чередование и видеть во всем ряду, как и в отдельных жемчужинах, сохраняющейся только форму, материю же непрестанно сменяющейся, то можно убедиться в том, что нам дано в удел лишь какое-то quasi-существование. Это же воззрение лежит в основании Платоновского учения о единосуществующих идеях и о грезоподобной природе соответствующих им вещей.
Что мы, в противоположность вещам в себе, — только явления, это подтверждается на наглядном примере тем, что conditio sine qua non нашего существования служит постоянный прилив и отлив материи, именно — питание, потребность в котором постоянно возвращается: в этом мы подобны явлениям, которые вызываются дымом, пламенем или струей воды и которые блекнут и исчезают с прекращением притока.
Можно также сказать: воля к жизни проявляется в одних явлениях, целиком превращающихся в ничто. Тем не менее это ничто со всей совокупностью явлений остается в пределах воли к жизни, имеет ее своим основанием. Это, конечно, туманно.
Если попробовать обнять одним взглядом весь человеческий мир, то всюду увидишь неустанную битву, жестокую борьбу за жизнь и существование, напряжение всех телесных и душевных сил — против встречающихся на каждом шагу и угрожающих опасностей и бед. Если же затем обратить внимание на ту награду, ради которой все это происходит, на самую жизнь и существование, — то мы найдем несколько промежутков безболезненного существования, вслед за которыми непосредственно нападает скука и которые скоро прекращает какая-нибудь новая потребность.
То, что за потребностью непосредственно следует скука, которую испытывают даже и более умные из животных, является следствием того, что наша жизнь не имеет настоящего истинного содержания, а поддерживается в движении потребностью и иллюзией; лишь только они исчезают, становится ясной вся нагота и пустота нашего существования.
Но если от зрелища жизни мира в широких размерах и вместе с тем от быстрой и стремительной смены человеческих поколений и их эфемерного призрачного существования обратиться к частностям человеческой жизни, как например, представляют ее в комедии, — то впечатление от нее можно сравнить со зрелищем рассматриваемой через микроскоп, кишащей инфузориями капли воды или невидимого простым глазом комочка сырных клещей, усердная деятельность и борьба которых вызывает у нас смех. Ибо как здесь, на самом незначительном пространстве, так и там, в самый короткий промежуток времени, большая и серьезная деятельность кажется комичной.
В настоящем еще ни один человек не чувствовал себя вполне счастливым; разве только когда он пьян.