Мицкевичъ въ Ковнѣ. 1819-1820 уч. годъ.
Лѣтомъ 1819 года Мицкевичъ опять побывалъ въ Тугановичахъ. Цѣлое лѣто онъ, навѣрное, здѣсь не могъ провести, и въ одномъ изъ недавно открытыхъ писемъ сообщаетъ, что ичерезъ полчаса ѣдетъ къ Верещакамъ, а оттуда въ Щорсы“. О томъ, какъ прошло для молодого учителя это лѣто, мы не имѣемъ никакихъ другихъ данныхъ, кромѣ этихъ писемъ, да позднѣйшаго разсказа самого Мицкевича Александру Ходькѣ. Въ этомъ разсказѣ заключается и очень важное указаніе на пробужденіе народнической нотки въ душѣ поэта, но недостаточность его для біографа Мицкевича заключается въ позднемъ его происхожденіи, въ извѣстной хронологической неопредѣленности. „Нигдѣ на всемъ свѣтѣ не найти такой веселой жизни, какъ въ литовскихъ деревняхъ и хуторахъ, —разсказывалъ Мицкевичъ. - Столько тамъ радости, любви, всеобщаго непрерывнаго счастья. Такая жизнь щедро досталась въ удѣлъ и мнѣ между 1815 и 1820 годами, особенно въ домѣ Верещаковъ, куда въ обществѣ Томаша Зана и другихъ мы пріѣхали проводить каникулы. Цѣлыя ночи въ лѣсахъ, надъ озерами... Всѣ стараются выдумать какое- нибудь новое развлеченіе. Равинъ, докторъ, ксендзъ, типы, влюбленность, романы. Послушавъ однажды очень интересную сказку, разсказанную рыбакомъ, Марія, обратившись ко мнѣ, воскликнула: вотъ это поэзія! Напиши что- нибудь такое. Эти слова глубоко залегли у меня на душѣ, и съ этого времени я принялъ свое поэтическое направленіе“. Это свидѣтельство можно понять только, какъ обращеніе поэта къ народности. Зимой 1819—20 года Мицкевичъ остается вѣренъ своему прежнему поэтическому направленію, и рядомъ съ филоматской пѣснью, созданной уже въ новомъ духѣ, еще продолжаетъ трудиться надъ ложноклассическими произведеніями, и теорія ложноклассической словесности Домъ ,
которомъ въ Мицкевичъ жилъ Ковнѣ .въ
зъ вич Мицке а(И.), льбом а еще сохраняетъ для него свою цѣну. Однако, въ декабрѣ 1819 года на ряду съ „Демосѳеномъ“ и „Картофелемъ“ онъ сочиняетъ уже нѣчто совсѣмъ новое: „двѣ коротенькія баллады“. Кромѣ того, „Демосѳенъ“ пишется со скукой, насильственно, „Картофель“ совсѣмъ забрасывается. Все это признаки новаго направленія, которое понемногу овладѣваетъ творчествомъ Мицкевича. Такимъ образомъ, свидѣтельство о вліяніи Марыли можно было бы отнести къ лѣту 1819 года. Но, съ такой же вѣроятностью, его можно отнести и къ 1820 году. Дѣло въ томъ, что переворотъ въ литературныхъ вкусахъ Мицкевича наступилъ вовсе не такъ неожиданно, какъ можно было бы думать по вышеприведеннымъ его словамъ. Напротивъ, мы имѣемъ дѣло съ постепеннымъ, органическимъ развитіемъ, которое можно прослѣдить на всѣхъ стадіяхъ духовной жизни великаго литовскаго поэта,— съ эволюціей, но не съ революціей.
Какъ же провелъ Мицкевичъ эти недѣли въ Тугановичахъ около Марыли? „ѣда, охота, созерцаніе красотъ, слушаніе, играніе, дѣланіе (działanie), разговариваніе даже о (масонахъ) съ тетеревами (т.-е. пожилыми и богатыми помѣщиками, „зубрами“ по нашей новѣйшей терминологій), составленіе плановъ, смѣхъ до того, что животики надорвешь, распѣваніе революціонныхъ пѣсенъ, цѣлой толпой, иногда силинъ, огорченіе (по полученіи письма Ежа); вотъ краткій обзоръ каникулъ“. Такъ въ шутливомъ тонѣ, нарочно подбирая имена существительныя на -аніе и -еніе, Мицкевичъ разсказываетъ еще лѣтомъ 1819 года самому Ежовскому о своей жизни въ Тугановичахъ. Такъ же приблизительно онъ описываетъ свое лѣто тому же пріятелю еще въ октябрѣ. Но уже здѣсь слышится намекъ на что- то другое, о чемъ онъ не хочетъ говорить: „я разскажу кое - что о томъ, что было въ вакаціонное время, нотабене только въ отношеніи литературы“. Что означаетъ это ограниченіе? Въ томъ же письмѣ другой намекъ: „Теперь... очень тяжело мнѣ писать это несчастное теперь. Всѣ надежды и всѣ планы исчезли. Вѣрь мнѣ, что, несмотря на оскорбленіе моего собственнаго самолюбія, гораздо больше я страдалъ оттого, что не могу тебѣ помочь“. Въ связи съ лѣнимъ письмомъ (огорченіе по поводу письма Ежовскаго) какіе-то намеки на печаль Ежовскаго (не былъ ли онъ влюбленъ въ Марылю), на уколы самолюбію самого Мицкевича. Это еще неясные, но уже несомнѣнные признаки приближающейся душевной драмы.
Съ осени 1819 г. Мицкевичъ въ Ковнѣ. Совсѣмъ новая для него среда, новыя и скучныя обязанности, одиночество послѣ постояннаго общенія съ друзьями, бѣдность, почти нищета въ незнакомомъ городѣ: все это вывело изъ равновѣсія чувствительную натуру поэта. Отъ этой осени мы имѣемъ довольно много писемъ Мицкевича, по которымъ можемъ гораздо полнѣе возстановить картину его ковенской жизни, чѣмъ это могли сдѣлать прежніе историки, не обладавшіе драгоцѣнной связкой недавно напечатанныхъ писемъ. Хмѣлевскій подробно останавливался на устройствѣ Ковенской (свѣтской) школы, на ея учителяхъ, изъ которыхъ нѣкоторые были членами стараго кружка филоматовъ еще первыхъ лѣтъ новаго Виленскаго университета; Третякъ догадывался по списку абонентовъ на первые томики мицкевичевскихъ стиховъ), что среди ковенскихъ учителей было мало людей, понимавшихъ душу поэта; Одынецъ разсказывалъ Dichtung und Wahrheit о домѣ Ковальскихъ, въ которомъ Мицкевичъ чувствовалъ себя уютно и тепло, не говоря о времени, когда началось это сближеніе; Калленбахъ приводилъ (Czasy i ludzie 1905) офиціальное признаніе учительскихъ заслугъ Мицкевича. Приходилось читать между строкъ, возстановлять недосказанное. Теперь мы имѣемъ прямыя свидѣтельства отъ самого поэта, какъ онь чувствовалъ себя въ первые мѣсяцы своей новой дѣятельности.
По большей части, молодые учителя принимаются за дѣло горячо и берутъ слишкомъ высокій тонъ въ своемъ преподаваніи. Страсть читать въ средней школѣ лекціи на университетскій ладь обычное явленіе въ дѣятельности молодого учителя; нужно не мало времени, чтобы онъ опустился на тотъ невысокій уровень, съ которымъ ему приходится имѣть дѣло въ средней школѣ. Не сразу приспособился къ нему и молодой филаретъ, привыкшій уноситься душой въ горныя области. Онъ взялся за дѣло горячо и долженъ былъ тратить много времени на приготовленіе къ урокамъ. Въ этомъ отношеніи высшая школа никогда не даеть достаточной подготовки молодымъ учителямъ, а на Мицкевича, дѣйствительно, навалили черезчуръ много работы. Онъ справедливо сѣтуетъ въ одномъ изъ своихъ писемъ Ежовскому (въ ноябрѣ 1819 г.) на обремененность уроками: „Представь себѣ сегодняшній день. Послѣ обѣда въ 5 и 6 классахъ я преподаю Римскую исторію, Политическое право, Польскую исторію, Русскую, политическую экономію. И все это, прочесть!" Замыслы были сначала очень широкіе, и ими наполнены первыя письма изъ Ковно. „Я рѣшилъ давать уроки какъ можно лучше, а значитъ придется массу писать“, сообщаетъ Мицкевичъ, и письма подтверждаютъ, что это была не фраза. За то же говорить и добрая память, которую онъ оставилъ въ Ковнѣ у своихъ учениковъ. Но отзывы Мицкевича объ этихъ послѣднихъ становятся все болѣе мрачными. Въ началѣ октября 1819 г. онъ еще заявляетъ, что „единственной наградой за школьные труды служатъ польза и любовь учениковъ, и одно слѣдуетъ за другимъ“. Недѣли полторы спустя онъ прибавляетъ: „Еще съ самаго начала моей литературной жизни я не имѣлъ такой массы работы. Но, что всего печальнѣе, пользы отъ этого немного. Школа немногочисленна, а потому и талантовъ не много; впрочемъ, въ младшемъ классѣ кое - кто подаетъ надежды, а въ старшемъ —скудость. Всего одинъ или двое похожи на людей, и эти привязались ко мнѣ. Я ихъ стараюсь расшевелить, даю книжки, читаютъ; не выйдутъ изъ нихъ великіе люди, но будуть хорошіе и недурно образованные люди, если только возьмутся за работу и пойдутъ въ университетъ, потому что способности у нихъ среднія. До сихъ поръ они не узнали, что Значить писать безъ всякаго принужденія. Вся школа, кажется, умираетъ или засыпаетъ; ученики говорять тихо, пугливо и медленно, учителя также. Убожество въ уѣздѣ и въ школѣ крайнее; въ старшемъ классѣ, т.-е. въ пятомъ и шестомъ, лишь одинъ ученикъ живетъ на собственныя средства, а остальные поддерживаютъ себя уроками и вынуждены, кончивъ курсъ, искать заработокъ“. При такой массѣ обязательной работы у Мицкевича не могло оставаться много времени на собственныя занятія, а между тѣмъ, онъ долженъ былъ написать магистерскую диссертацію. Профессоръ Гродекъ, за что- то недолюбливавшій Мицкевича, потребовалъ отъ него возвращенія книгъ, взятыхъ изъ университетской библіотеки“[1]. „Отсылаю ихъ, — пишетъ поэтъ въ октябрѣ, — а вмѣстѣ съ ними оставляю и надежду на диссертацію, потому что безъ книжекъ я ничего не сдѣлаю, а всего еще изъ нихъ я не извлекь. Это приказаніе сильно задѣло меня. Директору поручили отобрать книги. Гродекъ многимъ учителямъ выдавалъ и въ болѣе отдаленныя мѣста, а мнѣ не захотѣлъ этого сдѣлать". Къ числу постоянныхъ огорченій присоединились и бѣды, происходившія отъ затруднительнаго матеріальнаго положенія, въ которое попалъ Мицкевичъ, пріѣхавъ въ Ковно. Въ началѣ октября 1819 года онъ подробно рисуетъ его въ письмѣ къ Ежовскому, съ которымъ Мицкевичъ, вообще, особенно охотно дѣлился своими печалями. Весь свой приходъ на наступающій учебный годъ ковенскій учитель опредѣляетъ въ 197 рублей! Изъ этой суммы онъ уже взялъ 100 рублей передъ выѣздомъ, и они разошлись, въ первые десять дней въ Ковнѣ онъ истратилъ цѣдыхъ 12 рублей. Впрочемъ, утѣшаетъ онъ себя-, относительно стола я сговорился, надѣюсь также привести себя въ порядокъ; на слѣдующій годъ сто рублей слишкомъ должно быть на расходы, а пятьдесятъ надо съэкономить, не считая никакихъ расходовъ, одежды и содержанія. Надѣюсь имѣть еще какіе- нибудь доходишки. Но придется ждать цѣлый годъ! Никакой помощи дому, хотя они тамъ очень нуждаются. Наконецъ, не буду въ состояніи расплатиться въ этомъ году съ долгами, что меня также очень удручаетъ“. Эти немногія слова дополняются разсказами людей, знавшихъ этотъ періодъ въ жизни поэта. Повидимому, старшіе учителя хорошо понимали нужду своего молодого товарища и готовы были придти ему на помощь. Одинъ изъ нихъ, слывшій большимъ скупцомъ, разспрашивалъ Мицкевича, почему онъ не принимаетъ приглашеній на обѣды къ знакомымъ, и уходя отъ него, будто бы по забывчивости оставилъ ему свой платокъ съ 6 рублями, завернутыми въ уголокъ Друзья уговорили Мицкевича оставить эти деньги у себя:, можетъ быть это первое благородное движеніе въ жизни этого скупца“. Нашлись и посторонніе добрые и симпатичные люди, пригрѣвшіе юношу. Такова была нѣсколько позже семья доктора Ковальскаго, которая окружила Мицкевича самымъ теплымъ участіемъ. Для него покупались любимыя ноты, интересныя книги. Сама Ковальская, прекрасная душой и тѣломъ женщина, крѣпко привязалась къ молодому поэту; ея общество смягчало грусть одиночества, которая одолѣвала Мицкевича. И этотъ послѣдній долго не позволялъ себѣ ничего лишняго въ отношеніи къ ней: правда онъ не удерживался отъ искушенія заглянуть „глазкомъ подъ проклятую шляпу“, когда зимой катался съ ней вдвоемъ на саночкахъ, но болѣе Серьезнаго увлеченія онъ остерегался и однажды даже рѣшилъ не ходить къ Ковальскимъ цѣлыхъ два мѣсяца, но, повидимому, рѣшенія не выполнилъ.
Первое упоминаніе о госпожѣ Ковальской относится къ октябрю 1819 года.
Все это не прогоняло грустнаго настроенія Мицкевича. Его грызло одиночество, сознаніе своей ненужности въ Ковнѣ, „разрушенныя мечты" (окт. 1819 г.). 26 окт. свое настроеніе Мицкевичъ выражалъ въ слѣдующихъ строкахъ: „Отъ самаго пріѣзда въ Ковно я ни отъ кого не услышалъ Адамъ, никто мнѣ не улыбнулси, никому я не пожалъ горячо руки. Прихожу изъ школы, почти всегда огорченный или лѣнью (niesfornościa), или, что чаще, тупостью учениковъ. Напрасный трудъ! Бросаюсь на постель и лежу часа два, ни о чемъ не думаю, а только злюсь и кисну. А иногда кислота и злость одолѣваютъ такія, что было бы довольно прибавить еще двѣ унціи, чтобы сойти съ ума или повѣситься. Даже пока писалъ это, испортилъ себѣ настроеніе. Что со мной будетъ на слѣдующій годъ. Дрожь просто пробираетъ. Но я знаю что: научусь пить и послѣ каждаго послѣобѣденнаго урока буду наливаться и ложиться спать. Я вовсе не шучу, хотя вы, навѣрное, смѣетесь". Такъ писалъ Мицкевичъ друзьямъ филоматамъ, и только въ общеніи съ ними онъ находилъ утѣшеніе въ эти первые мѣсяцы.
Чуть не въ каждомъ письмѣ его за это время сказывается самая внимательная забота о филоматахъ. Къ нимъ Мицкевичъ рвется душой, объ ихъ организаціи постоянно думаетъ, за ихъ безопасность онъ всегда безпокоится. Эта преданность идеѣ, въ которую онъ увѣровалъ, характерна для Мицкевича во всѣ періоды его жизни: къ филоматамъ онъ относится такъ же, какъ впослѣдствіи къ товянчикамъ. Подчиняясь тамъ авторитету Товянскаго, здѣсь Зану и Ежовскому, но превосходя всѣхъ ихъ геніальнымъ паѳосомъ души, Мицкевичъ, въ сущности, становится во главѣ дѣла и создаетъ его организацію, какъ самой природой отмѣченный вождь. Едва ли самъ Мицкевичъ всегда сознавалъ это, но онъ какъ - то естественно начинаетъ раздавать указанія, и другіе такъ же естественно подчиняются ему, признаютъ его право учить ихъ, упрекать или хвалить. И вовсе не смиреніемъ, а гордостью и увѣренностью прирожденнаго вождя дышатъ слова Мицкевича и тогда, когда онъ читаетъ ногаціи увлекающемуск и болтливому филомату--Чечоту, и тогда, когда онъ возносить себя на знаменитомъ парижскомъ банкетѣ превыше своего соперника Словацкаго, и тогда, когда онъ ведетъ парижскую эмиграцію къ нравственному перерожденію въ духѣ Товянскаго или организуеть польскіе легіоны въ Крымскую войну. „Библейскій патріархъ“: такъ формулируютъ свои впечатлѣнія люди, знавшіе Мицкевича въ эти послѣдніе годы его жизни.
Пока же, въ Ковнѣ, еще не сознавая своего превосходства надъ толпой, но какъ то инстинктивно чувствуя свое право учить, Мицкевичъ интересуется всѣми мелочами жизни филоматовъ. Въ письмахъ его обнаруживается, что фикція преданности филоматовъ только научнымъ занятіямъ была уже окончательно опровергнута жизнью. Филоматы сознавали себя политическимъ обществомъ. „Несправедливо было бы сказать, что мы работалитолько на бумагѣ“, заявляетъ Мицкевичъ въ ноябрѣ 1819 г. „Такъ и тоть, кто станетъ готовить къ бою войско, не можетъ сказать, что Онь добился кое чего, пока не испыталъ войска въ битвѣ. До сихъ поръ у насъ была лишь военная подготовка (musztra), миръ не позволялъ намъ показать себя на полѣ сраженія, и потому въ тиши мы занимались обученіемъ. Потомъ настанутъ войны, одна за другой, можетъ быть уже настаютъ... Я всегда говорю, что мы сдѣлали много, и дай Богъ, чтобы всегда дѣло шло такъ “. Въ это время на филоматскихъ торжествахъ пѣли стихи Чечота о предкахъ, которые такъ же „пили“, но, „лучше насъ били“. За границей и въ Царствѣ Польскомъ студенческія организаціи раскидывались все болѣе густой сѣтью, и въ Ковнѣ Мицкевичъ могъ слышать о нѣмецкихъ студенческихъ союзахъ. Подробно писать объ этомъ онъ остерегался („о странныхъ Обществахъ сохрани полное молчаніе“, опасенія шпіонства, борьба съ Бруно Сухецкимъ, удаленнымъ изъ общества филоматовъ, „тайна рекомендуется строжайшая“ и т. п. совѣты, тревоги показываютъ, что Мицкевичъ отлично видѣлъ уже антиправительственный характеръ общества). „Чѣмъ деспотичнѣе правительство, тѣмъ болѣе тайными должны быть всѣ тайныя общества“: вотъ принципъ, который онъ старался внушить самымъ пылкимъ изъ филоматовъ. „Единое оружіе рабовъ измѣна“, говорилъ впослѣдствіи старый жрецъ въ „Конрадѣ Валленродѣ“.
Постоянно живя душой съ филоматами, Мицкевичъ мысленно участвуетъ и въ ихъ собраніяхъ.ихъ собраніяхъ. На именины Малевскаго, къ 1 ноября 1819 года, онъ посылаетъ письмо и стихи. Эти послѣдніе, извѣстная пѣсня „Hej, radością oczy błysna“, заимствованы были, по свидѣтельству Т. Зана (1855) изъ франкъ - масонскихъ цѣсенъ, — указаніе, бросающее свѣтъ на связи филоматовъ съ виленскими масонами, примыкавшими къ Контриму и къ редакцій "Wiadomości Brukowych ". Настроеніе стихотворенія, несмотря на нѣсколько бравурное начало, проникнуто сосредоточеннымъ стремленіемъ къ добру, къ наукѣ и служенію родинѣ. „Радостью заблистаютъ глаза, вѣнцы украсятъ головы, и горячо обнимутъ всѣ другъ друга: все это братья, все это наши. Оставьте за дверями лесть, хитрости и излишества: здѣсь поселились навсегда родина, наука и добродѣтель. Соединенные узами братства, сорвемъ всѣ покрывала съ нашихъ сердець, раскроемъ святыя чувства и стремленія, которыми вдохновленъ нашъ союзъ. Здѣсь наше общее горе смягчается дружбой, веселостью, пѣніемъ. Но пусть всѣ, кто находится среди насъ, въ трудѣ и въ забавѣ, въ коронѣ или за плугомъ, помнятъ о нашемъ уставі, пусть всякій помнить о своей клятвѣ, и пусть ни въ одну минуту его жизни не выходятъ у него изъ ума родина, наука, добродѣтель. Мы дойдемъ до конца, какъ ни тяжелъ нашъ путь, если брать подастъ руку брату: намъ помогуть и небеса и мужество, трудъ и согласіе“! Въ этой заботѣ объ уставѣ очень ярко сказывается тогдашній Мицкевичъ, который весь исполненъ тревоги за друзей и вѣры въ великое назначеніе дѣла филоматовъ. Тѣмъ грустнѣе было у него на душѣ вслѣдствіе вынужденнаго одиночества, и въ письмѣ, сопровождающемъ стихотвореніе, онъ обращается къ имениннику со слѣдующими печальными строками: „Я долженъ былъ присутствовать на твоемъ праздникѣ, но не присутствую; я долженъ былъ написать ямбы, и не написалъ. Одно пошло за другимъ: напрасно я пробуждалъ въ себѣ энтузіазмъ, въ головѣ были вялость и апатія; напрасно я хотѣлъ смѣяться, на душѣ была одна печаль. Такъ и не вышло ямбовъ; я не хотѣлъ даже пачкать бумагу (gwedzkać), знаю, что только наскучилъ бы вамъ. Примите хоть эту плохенькую пѣсенку; когда будете пѣть ее, вспомните объ Адамѣ. А я въ субботу, въ 7 часовъ, куплю бутылку вина; вмѣстѣ съ Нелавицкимъ (однимъ изъ ковенскихъ учителей, съ которымъ Мицкевичъ былъ ближе) буду пить про себя за твое здоровье (можетъ быть, теперь, когда ты читаешь, я какъ разъ пью), не такъ шумно, но такъ же искренно, потому что Адамъ всегда будетъ любить Яроша“.
Томительное чувство грусти можетъ создать лирическое стихотвореніе, но оно плохой источникъ для „піимы“. Ложноклассическое перо валилось изъ рукъ Адама, планы классическихъ произведеній уже не удовлетворяютъ его, но онъ все еще воображаетъ, что хранитъ вѣрность ложноклассической теорій поэзіи, и еще въ ноябрѣ высказываетъ глубокомысленныя сображенія о „систематической реторикѣ“ И объ ея отличіяхъ отъ поэтики и логики. Но фактически Мицкевичъ уже ушелъ далеко въ сторонуотъ всей этой схоластики. Онъ принялся за изученіе нѣмецкаго языка и радовался, что дѣлаетъ въ немъ большіе успѣхи; усердный трудъ надъ трагедіей „Демосѳенъ“ какъ то не клеился. Поэтъ объяснялъ это, недостаткомъ трагическаго энтузіазма“, потомъ самъ сознавалъ, что вышло кое что слабое, уничтожалъ написанное, удивлялся, что „опошлился" (znacznie slactał). Надежда закончить поэму „Картофель“, которой Мицкевичъ непокидалъ еще въ началѣ октября, вскорѣ, повидимому, оставила его, но о „Картофелѣ“ нѣтъ больше и помина. Зато въ декабрѣ мы встрѣчаемъ извѣстіе о двухъ „мизерныхъ балладкахъ, написанныхъ ночью и въ обстановкѣ довольно романтической“: получивъ неопредѣленное извѣстіе о болѣзни Чечота и вообразивъ, что онъ при смерти, Мицкевичъ не могъ заснуть ночью, а потомъ, когда заснуль, увидѣлъ во снѣ, что другъ, дѣйствительно, умеръ. „Я вскочилъ съ постели“, сообщаетъ нашъ ковенскій энтузіастъ: „велѣлъ зажечь свѣчи и сталъ говорить молитвы (какъ тревога, такъ до Бога!), выбилъ изъ головы эти сонныя глупости и въ такомъ одурѣніи написалъ двѣ коротенькія баллады; балладки довольно жалкія; одна понятна только для меня, другую поправлю, измѣню и прочту вамъ на праздникѣ Зана (т.-е. 21 дек.). Вотъ весьма цѣнное автобіографическое указаніе. Но, хотя Мицкевичъ и говорить о „романтической“ обстановкѣ, однако едва ли ему приходило въ голову, что онъ самъ становится романтикомъ; такъ простъ и естественъ былъ процессъ литературнаго развитія у нашего поэта; Трембецкій продолжаетъ хранить для него свое обаяніе и теперь, какъ еще много позже. И тѣмъ не менѣе Мицкевичъ становится романтикомъ. Даже самое его отношеніе къ женщинѣ такъ далеко отъ того шутливаго реализма, какимъ былъ проникнутъ виленскій періодъ риѳмоплетства („Анеля“ и др.). Влюбленный въ Марылю, онъ любитъ ее странной любовью. „Я зналъ нѣсколько женщинъ“, пишетъ Мицкевичъ Чечоту (въ октябрѣ 1819 г.); „женщинъ, достойныхъ всякаго уваженія, зналъ одну, послѣ которой мнѣ уже никакая другая во всю жизнь не понравится, и все - таки я не видалъ въ ней всѣхъ достоинствъ, какія хотѣлъ, потому что у меня есть какой-то странный идеалъ любимой женщины, что бы не сказать чудаковатый (dziwaczny) идеалъ, и я не найду ничего похожаго на него“.
Все это были новыя настроенія, совсѣмъ чуждыя разумнымъ и трезвымъ ложноклассикамъ, но также чуждыя и поклонникамъсентиментальной чувствительности. Въ одиночествѣ и однообразій провинціи, среди прогулокъ по чудной Ковенской долинѣ, впослѣдствіи воспѣтой поэтомъ, складывалось безсознательно длянего романтическое стремленіе къ неясному и недостижимому. Работа въ школѣ была скучна: уже къ Рождеству Мицкевичъ убѣдился, что трудиться надъ „жмудскими лбами“ совершенно не стоить; старые замыслы „Демосѳеновъ“ и „ироекомическихъ піимъ“ больше не удовлетворяли, какъ то случайно изъ подъ пера выливаются новыя вещи.
Выраженіемъ этого настроенія явилось стихотвореніе, помѣченное въ первомъ изданій 27 декабря 1821 года. Эта дата уже давно обратила на себя вниманіе польскихъ толкователей Мицкевича. Было ясно, что она ошибочна, такъ какъ приписка: „при посылкѣ друзьямъ баллады Тo lubię 27 дек. 1821 года“ сталкивается съ несообразностью: зиму 1821 года Мицкевичъ провелъ въ Вильнѣ и не имѣлъ надобности что - нибудь посылать виленскимъ друзьямъ. Такимъ образомъ, поправка проф. Третяка, въ силу которой 1821 годъ замѣненъ 1820, получила признаніе и со стороны Калленбаха и Хмѣлевскаго. Однако, новыя письма Мицкевича упоминаютъ уже весной 1820 г. о балладѣ „Тo lubię“, какъ о произведеніи, хорошо извѣстномъ его друзьямъ. Слѣдовательно, отпадаетъ и дата 1820 г. Если мы вспомнимъ, въ какомъ настроеніи находился поэтъ въ декабрѣ 1819 года, когда, испуганный за Чечота, онъ написалъ ночью двѣ „коротенькія баллады“, изъ которыхъ одна была понятна только ему одному, а другая, понятная для иныхъ, подверглась затѣмъ переработкѣ и развитію, то едва ли мы не согласимся считать за эти баллады какъ разъ „Do przyjaciół“, (Къ друзьямъ) и „Тo lubię“ (Вотъ что я люблю). Первая изъ нихъ какъ нельзя лучше соотвѣтствуетъ настроенію Мицкевича зимой 1819 года и, въ общемъ, не отвѣчаетъ болѣе равнодушному, апатичному состоянію его въ ноябрѣ- декабрѣ 1820 г. Дата 27 декабря едва ли также правильна: правда, Мицкевичъ не поспѣлъ къ 21 декабря 1819 г. (къ именинамъ Зана) въ Вильно, но онъ предполагалъ быть въ этомъ городѣ 24 декабря. Можетъ быть и на этотъ разъ ожиданія его не сбылись, и онъ попалъ только къ 28-29 числу, но и въ этомъ случаѣ зачѣмъ было посылать баллады къ 27 декабря, когда онъ могъ привезти ихъ лично днемъ позже. Это возраженіе одинаково примѣнимо и къ 1820 году и заставляетъ думать, что, вообще, помѣтка 27 декабря невѣрна и должна быть замѣнена иной: можетъ быть 21 дек. или 27 ноября. Какъ бы то ни было, я полагаю, что характеризующая настроеніе поэта баллада „Къ друзьямъ“ относится къ концу зимы 1819 года. Вотъ ея содержаніе: „Бьетъ разъ, два, три... Уже полуночная пора, вокругъ глухая тишина. Только вѣтеръ шумитъ на монастырскихъ стѣнахъ, да откуда -то доносится лай собакъ... Жутко. Не былъ страшенъ этотъ часъ, когда небеса были благосклоннѣе! И сколько счастливыхъ мгновеній онъ напоминаетъ мнѣ! Прочь! Все это уже исчезло навѣки. Теперь я ищу счастья вотъ въ этой книгѣ. Надоѣла книга. Бросаю ее. Снова лечу мыслью къ милымъ предметамъ; то мечтаю, то снова прихожу въ сознаніе. Иногда, когда зачаруетъ милое увлеченіе, я вижу возлюбленную или братьевъ; срываюсь, вглядываюсь, но по стѣнѣ пробѣгаетъ только тѣнь моей собственной особы. Вотъ лучше возьму перо, и въ тишинѣ, когда мысль блуждаетъ такъ безпорядочно, начну писать для моихъ товарищей,-только начну, потому что не знаю, кончу ли... А, можетъ быть, воспоминаніе о минувшей веснѣ внушитъ мнѣ какіе - нибудь зимніе стихи. Безумно хочу писать, писать съ любовью о страшилищахъ и о Марылѣ“. Слова: „все исчезло навѣки“ нельзя, по моему мнѣнію, связывать съ разрывомъ, происшедшимъ осенью 1820 года: состояніе безнадежности терзало Мицкевича именно зимой 1819 г., когда ему казалось, что онъ навѣки застрянеть въ Ковнѣ, а въ декабрѣ 1820 г., уже зная о смерти матери, онъ помышлялъ бросить учительство.
Въ такомъ душевномъ состояніи Мицкевичъ пріѣхалъ на зимнія каникулы въ Вильно, въ кружокъ филоматовъ. Онъ везъ съ собой новую пѣсню „Нej, użyjmy żywota“! („Будемъ пользоваться жизнью“!).
Оригиналъ этой пѣсни извѣстенъ. Онъ указанъ А. Ципперомъ[2] и заключается въ одной изъ извѣстнѣйшихъ пѣсенъ нѣмецкихъ буршей, составлявшихъ сборникъ „Commersbuch“. И пѣлась сочиненная Мицкевичемъ пѣсня на тотъ же мотивъ, что „Geniesst den Reiz des Lebens" нѣмецкихъ студентовъ. Самый фактъ заимствованія чрезвычайно знаменателенъ: очевидно, между студенчествомъ двухъ сосѣднихъ странъ происходило какое- то общеніе, и въ Ковнѣ, какъ уже отмѣчено, Мицкевичъ могъ лучше познакомиться съ тайными союзами, возникавшими въ средѣ нѣмецкаго студенчества. Какъ же передалъ ковенскій учитель нѣмецкій оригиналь?
Въ томъ текстѣ, который мы имѣемъ теперь, послѣдняя строка говорить о „филаретской рукѣ“. Позднѣйшая ли эта вставка, относящаяся къ эпохѣ, когда уже возникли филареты, замѣнившіе филоматовъ? Повидимому, нѣтъ. Этой строкѣ предшествуеть строка съ упоминаніемъ о Фели, - той самой дѣвицѣ, которой и Занъ на томъ же вечерѣ посвящалъ чувствительные стихи съ мольбой: „Верни мнѣ спокойствіе, о, Фели!“ Слово Филареты должно было находиться уже въ той первоосновѣ пѣсни, которая явилась въ Вильнѣ на Рождество 1819 года и которая такъ соотвѣтствовала сѣтованіямъ Зана на холодность Фели (Фелиціи). Откуда же взялось здѣсь оно? Полагали, что или стихъ вставленъ позже (Tretiak), или что организація филаретовъ возникла раньше (въ маѣ 1819 года, какъ полагалъ Калленбахъ). Послѣднее достаточно опровергнуто новыми данными, и едва ли кто - либо сомнѣвается въ настоящее время, что филареты образолись весною 1820 года. Я думаю, что упоминаніе о филаретахъ находилось тоже въ оригиналѣ пѣсни. Дѣло въ томъ, что осенью Мицкевичъ составляетъ подробные и тщательные планы преобразованія филоматскаго общества, но ни разу не употребляетъ другого названія въ обращеніи къ товарищамъ, кромѣ filomata. Ha pождественскихъ каникулахъ этотъ вопрось обсуждался, и „3 января было постановлено образованіе отдѣльныхъ союзовъ, подобныхъ союзу друзей“ (Zdanowicz. Pamiętnik o Filomatach i Filaretach). Самое названіе, которое встрѣчается не раньше мая 1820 года, было навѣяно нѣмецкими Tugendbund'ами, а именно Мицкевичъ въ Ковнѣ познакомился, какъ видно изъ заимствованія нѣмецкой студенческой пѣсни, съ этими организаціями. Самъ собой напрашивается выводъ, что проектъ новагоназванія ковенскій учитель привезъ своимъ виленскимъ друзьямъ. Какъ бы то ни было, идеалы, выраженные имъ въ пѣснѣ, былитѣ же, что давно уже привлекали къ себѣ эту возвышенную молодежь. Они несравненно выше тѣхъ, что проникаютъ грубоватый, буршевскій нѣмецкій оригиналъ съ постоянными сладкими liebes Vaterland, Weibchen, schönes Mädchen volles Glas.
Любопытна еще другая подробность. Въ шуточномъ перечисле-ніи разныхъ наукъ, которыми занимались студенты участники пирушки, Мицкевичъ доходитъ до краснорѣчія, но „теперь краснорѣчіе безсильно поднять (кого?) на вершины свободы; тамъ, гдѣ взываютъ дружба и любовь, тамъ, братья, цитъ, тамъ цитъ!“ (т.-е. ни гугу). Вотъ это самое наставленіе хранить полное молчаніе объ обществахъ Мицкевичъ преподаетъ Чечоту въ концѣ ноября 1819 г. (o dziwacznych Towarzystwach zachowaj wielkie cyt!). Едва ли это совпаденіе случайно! Оно бросаетъ свѣтъ на время, когда была сочинена филаретская пѣсня. Сложилась же она, вѣроятно, подъ впечатлѣніемъ того описанія „fety“ (праздника въ честь Малевскаго), за присылку котораго ковенскій отшельникъ благодаритъ Чечота въ томъ же самомъ письмѣ.
Пѣсня выдаетъ различіе настроеній, въ которыхъ она сложилась. Первая строфа, какъ отмѣтилъ впослѣдствіи и самъ Мицкевичъ, представляла переводъ съ нѣмецкаго:
Geniesst den Reiz des Lebens! Hej, użyjmy Żywota! Воспользуемся жизнью!
Man lebt ja nur einmal: Wszak żyjem tylko raz; Вѣдь мы живемъ лишь разъ!
Es blink' uns nicht vergebens Niechaj ta czara złota Пусть чара золотая
Der schäumende Pokal! Nie próžno wabi nas. Не праздно манитъ насъ.
Въ такомъ бравурномъ тонѣ пѣсня продолжается еще нѣсколько строфъ, присоединяя строки, которыхъ нѣтъ въ далеко отступаюшемъ нѣмецкомъ оригиналѣ, прославляющемъ „свободу буршей“ и провозглашающемъ громовое ура „возлюбленной родинѣ“. У Мицкевича прорывается сильно націоналистическая нотка: „Къ чему рѣчи на чужихъ языкахъ? Вѣдь мы пьемъ польскій медъ; лучше всего народная пѣсня, братскій родъ всѣхъ лучше. Ты забрался въ кучи греческихъ и римскихъ книгъ не затѣмъ, чтобы гнить въ нихъ, но чтобы наслаждаться, какъ греки, и бить, какъ римлянинъ“. Затѣмъ Мицкевичъ обращается къ товарищамъ по разнымъ спеціальностямъ, и эти обращенія напоминаютъ нѣмецкія студенческія пѣсни. Но и здѣсь прорывается очень серьезный мотивъ. Давно слагавшееся у поэта убѣжденіе, что высокая цѣль создаетъ и людей, достойныхъ къ ней идти, убѣжденіе, которое находило себѣ выраженіе уже въ студенческихъ проектахъ организаціи, теперь принимаетъ форму, сдѣлавшуюся знаменитой въ польской поэзіи:
Cyrkla, wagi i miary
Do martwych użyj bryl,
Mierz siłę na zamiary,
Nie zamiar podług sił.
Вѣсы, приборы, мѣры
Годны для мертвыхъ массъ,
Но силу мѣрь по цѣли,
Не цѣль по мѣрѣ силъ.
Кончается пѣсня грустнымъ аккордомъ: „Кровь остынетъ, посѣдѣютъ волосы; одинъ глазъ закроетъ Фели, другой — филаретская рука“.
Какъ уже упомянуто выше, во время свиданія друзей, навѣрное, шла рѣчь о новой организаціи общества, и не только объ организаціи, но и о новомъ названіи, которое было поставлено въ связь съ зановской теоріей излученія. Иначе былъ бы непоня тенъ намекъ Мицкевича въ его письмѣ къ Чечоту, написанномъ вскорѣ послѣ возвращенія въ Ковно. „Я сдѣлалъ наблюденіе“, шутливо сообщалъ онъ своему пріятелю, „которое отлично подходить къ теорій Зана; лучи (promionki) имѣютъ, дѣйствительно, близкую связь съ тепломъ. Никогда Ковальская не производила на меня такого впечатлѣнія, какъ когда она раздуваетъ угли подъ кофейникомъ". Этотъ шутливый намекъ на теоріи Зана, къ которымъ и самъ онъ, и его пріятели относились несерьезно, скрываетъ за собой серьезное указаніе на бесѣды, ведшіяся на Рождествѣ въ Вильнѣ, имѣвшія своимъ содержаніемъ образованіе новыхъ студенческихъ организацій и приведшія въ концѣ концовъ къ возникновенію большого общества филаретовъ или „лучистыхъ“ (promienistych), названныхъ такъ именно въ честь зановскихъ „лучей“ (promieni). По сообщенію одного изъ ближайшихъ участниковъ этихъ бесѣдъ, частью уже приведенному выше, 3 янв. 1820 г. (въ отсутствіи Мицкевича, который уѣхалъ въ Ковно, вѣроятно, 1 января), было постановлено устраивать отдѣльные кружки, похожіе на кружокъ друзей. Филоматы старались заводить возможно болѣе широкія знакомства между молодежью, отмѣчая среди нея болѣе порядочныхъ и достойныхъ. Этотъ союзъ былъ похожъ на сито, черезъ которое долженъ былъ пройти каждый новый филоматъ“, Именно такой планъ будущей конспираціи разрабатывалъ въ своемъ ковенскомъ одиночествѣ Адамъ Мицкевичъ. Слѣдовательно, въ его присутствіи и была затѣяна новая, гораздо болѣе обширная, явно политическая организація, которая самымъ своимъ именемъ должна была отличаться отъ прежняго невиннаго кружка, любителей наукъ, филоматовъ“.
Естественно, въ Ковно Мицкевичъ вернулся въ повышенномъ настроеніи, весь захваченный новыми планами. На скуку онъ уже почти не жалуется, а сближеніе съ домомъ Ковальскихъ, съ красавицей хозяйкой, тонко понимающей eгo настроенія и искренне желающей придти ему нравственно на помощь, — это знакомство не дало ему болѣе такъ болѣзненно чувствовать свое одиночество, и даже жалобы на свою „пропащую жизнь“ кажутся нѣкоторой рисовкой[3]. На измѣненіе душевнаго состоянія Мицкевича къ лучшему указываетъ и самое Ничтожное число писемъ, тогда какъ осенью онъ писалъ часто и помногу, изливая виленскимъ друзьямъ свою наболѣвшую душу. Теперь, въ эти первые мѣсяцы 1820 года, онъ былъ занятъ дру гимъ, созданіемъ филаретской поэзіи. На эти мѣсяцы приходится знаменитая „Ода къ молодости“, въ которой уже гораздо отчетливѣе, чѣмъ въ прежнихъ филаретскихъ или филоматскихъ стихотвореніяхъ Мицкевича, обнаруживается наступающее столкновеніе молодаго поколѣнія, стремящагося къ идеалу превыше силъ, съ поколѣніемъ старымъ и благоразумнымъ, представленнымъ Снядецкимъ и другими виленскими авторитетами. „Теченіе филаретское и теченіе романтическое слились въ одинъ аккордъ, и начинающаяся эстетическая борьба между старшимъ и младшимъ поколѣніями, между представителями чувства, была однимъ изъ стимуловъ для противопоставленія старыхъ молодымъ“ (Treliak Młodość Mickiewicza. I. 253). Въ поэзіи Шубравцевъ, какъ отмѣтилъ тотъ же авторъ, Мицкевичъ нашелъ вѣру въ несомнѣнную побѣду молодыхъ стремленій надъ старой заскорузлостью.
Прозаическій переводъ „Оды къ молодости“ лишаетъ ее того полета, который ей присущъ, но переводчику - стихотворцу не угнаться за прихотливостью стиха оригинала. Стихотворные переводы, по большей части, калѣчатъ оригиналъ гораздо больше, чѣмъ прозаическіе, передающіе вѣрно, по крайней мѣрѣ, слова поэтовъ. Вотъ прозаическій переводъ мицкевичевской оды. „Люди безъ сердца и безъ духа, народы скелетовъ! О молодость, дай мнѣ крылья. Я хочу улетѣть изъ мертваго міра въ блаженный край очарованья, гдѣ вдохновеніе создаетъ чудеса, разсынаетъ цвѣты новизны и облекаетъ надежду въ золотые образы! Пусть тотъ, кого ослѣпляетъ возрастъ, преклоняя къ землѣ свое измученное чело, видитъ лишь такіе горизонты міра, какіе можетъ охватить своими близорукими глазами. Но ты, о молодость, возносись надъ землей, и окомъ солнца озирай изъ конца въ конецъ всѣ огромныя массы человѣчества! Взгляни внизъ! Тамъ, гдѣ вѣчный мракъ покрываетъ пространства, утонувшія въ омутѣ. гнусности (gnuśnosci), — тамъ земля. Смотри, какъ надъ ея трупными водами выкарабкался наверхъ какой- то гадъ въ скорлупѣ. Онъ самъ для себя и руль, и пловецъ, и судно; преслѣдуя элементы (żywiołki) болѣе мелкаго рода, онъ то вздымается, то валится на глубину; не льнетъ къ нему волна, и онъ къ волнѣ, и вдругъ онъ лопнулъ, какъ пузырь, наткнувшись на камень! Никто не зналъ объ его жизни, никто не знаетъ и объ его гибели: это самолюбы (эгоисты)[4]. О молодость! Для тебя нектаръ жизни сладокъ лишь тогда, когда я раздѣляю его съ другими; небесная радость наполняетъ сердца, когда ихъ связуетъ золотая нить. Вмѣстѣ держитесь, молодые друзья! Въ счастьи всего заключаются цѣли всѣхъ! Сильные единствомъ, разумные безумствомъ, вмѣстѣ держитесь, молодые друзья! Счастливъ и тотъ, кто палъ въ неудачѣ, если своимъ павшимъ тѣломъ онъ далъ инымъ ступень къзамку славы. Вмѣстѣ держитесь, молодые друзья! Пусть дорога скользка и крута, пусть заграждаютъ доступъ насиліе и слабость, насиліе отражается силой, а бороться со слабостью будемъ учиться измлада! Кто младенцемъ въ колыбели оторвалъ голову гидрѣ, тотъ юношей будетъ душить центавровъ, тотъ вырветъ у ада его жертву и пойдетъ за лаврами на небо! Взбирайся туда, куда взоръ не достигаетъ; ломай то, чего не сокрушить разумъ! О молодость, орлиной мощью обладаетъ твой полетъ, какъ молнія разить твоя рука! Такъ идемъ же рука объ руку! Цѣпями взаимности опояшемъ земной шаръ! Всѣ мысли устремимъ къ одному пламени (zastrzelmy myśli w jedno ognisko), всѣ души соединимъ въ одномъ стремленій! Прочь со своихъ основъ, о глыба міра! Мы толкнемъ тебя на новые пути и будемъ толкать, пока, освободившись отъ заплѣснѣлой коры, ты не припомнишь своей земной юности. Въ пространствахъ хаоса и мрака, въ безднахъ враждующихъ стихій, силою Божьей міръ сразу возникъ отъ одного „да будеть“: шумятъ вихри, текутъ хляби, а звѣзды разъясняютъ небосклонъ. Но въ пространствахъ человѣчества еще господствуетъ глухая ночь, стихіи желаній еще враждуютъ между собой. Но вотъ вылетить пламя изъ устъ любви, выйдетьизъ хаоса свѣтъ духа, молодость его зачнетъ въ своемъ духѣ, а дружба соединить вѣчными узами. Уже ломается безчувственный ледъ, уже гибнутъ предразсудки, затмевающіе свѣтъ. Привѣтъ тебѣ, заря свободы, за тобой взойдетъ солнце спасенія!“
При первомъ взглядѣ на эту оду бросается въ глаза ея совершенно чуждый тогдашней польской поэзіи характеръ. Поражаетъ и необычайное изящество формы оригинала, мощный свободный стихъ, и смѣлый порывъ къ свободѣ, и уже сложившаяся вѣра въ романтизмъ, который разбиваетъ ледъ старой безчувственной литературы. Этотъ гимнъ дружбѣ и молодости, которыя весь міръ перевернуть, звучалъ призывомъ къ подвигамъ, отъ которыхъ отворачивался „разсудокъ“, ставшій теперь такимъ ненавистнымъ Мицкевичу. Какъ же отнеслись къ нему товарищи? „Занъ и Чечотъ признали оду архи глупой (разсказывалъ поэтъ въ 1846 году); Чечотъ въ письмѣ своемъ спрашивалъ меня, ужъ не рехнулся ли я? Одинъ Ежовскій не раздѣлялъ ихъ мнѣнія. МАРЫЛЯ .
Марія Верещакъ. Онъ уже раньше зналъ нѣмецкихъ поэтовъ. И вотъ онъ составилъ очень длинный комментарій, гдѣ разбиралъ въ отдѣльности каждый стихъ, и наконецъ согласился признать оду хорошей“. Къ сожалѣнію, въ найденной перепискѣ Мицкевича не отразилось это любопытное столкновеніе новыхъ литературныхъ стремленій къ еще не растаявшимъ „льдомъ безчувственности“, среди котораго сложились эстетическія привычки виленской молодежи. Только Ежовскій, знакомый съ нѣмецкими поэтами, понялъ, чемъ тутъ дѣло. Мицкевичъ находился въ эту пору подъ сильнѣйшимъ вліяніемъ Шиллера, отъ котораго заимствовалъ образы, и идеалы. Еще много лѣтъ спустя, когда періодъ „германоманіи въ его развитіи кончился, когда пролетѣлъ и послѣдующій період байронизма, „британоманіи“, Мицкевичъ считаль Шиллера наиболѣе молодымъ поэтомъ“ „Шиллеръ чувствовалъ истину чаще (чѣмъ Гете) въ вдохновеніи. Вліяніе Шиллера на жизнь своего народа болѣе значительно, потому что, обращаясь къ сердцу, онъ оказываетъ большее вліяніе на молодежь, именно молодежь вырабатываетъ нашу жизнь. Гете больше говоритъ тѣмъ, кто уже только размышляеть о жизни“: такъ характеризовалъ своего любимаго нѣмецкаго поэта Мицкевичъ еще въ 1829 году. Ha гимнъ молодости Шиллеръ могъ оказать тѣмъ большее вліяніе, что какъ разъ въ 1820 году вышелъ сборникъ переводовъ изъ Шиллера, сдѣланный Каминскимъ и вызвавшій восторженное письмо Мицкевича къ переводчику. Какъ сообщаетъ гр. Баворовскій, въ этомъ письмѣ „незнакомаго виленскаго студента“ (Мицкевичъ не былъ тогда студентомъ, не писалъ ли онъ изъ Вильны во время вакацій?) заключалась благодарность „за ознакомленіе его съ пѣснями и балладами Шиллера и раскрытіе для него новыхъ умственныхъ горизонтовъ“. Если даже здѣсь есть небольшой анахронизмъ, во всякомъ случаѣ, письмо это указываетъ на увлеченіе Мицкевича Шиллеромъ въ этотъ періодъ.
Въ польской ученой критикѣ мы находимъ обстоятельныя изслѣдованія относительно вліянія Шиллера на „Оду къ молодости“. Прежде всего, оды его, посвященныя дружбѣ, „Die Freundchaft“, „An die Freunde“, „Das Ideal und das Leben“, импонировали филоматамъ высокимъ идеаломъ братской любви, а въ другихъ одахъ ( „Der philosophierende Egoist“, „Die Künstler“ ) и др. они находили сильный протестъ противъ разсудочности и призывъ къ высокому паренію надъ міромъ дѣйствительности. Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, идеалы Шиллера были слишкомъ общи, слишкомъ отвлечены.“ Wollt ihr hoch auf ihren Flügeln schweben, werft die Angst des Erdlichen von euch! Fliehet aus dem engen dumpfen Leben in des Ideales Reich“, говоритъ Шиллеръ въ одѣ: „Das Ideal und das Leben". Или въ другои одѣ, прославляя дружбу, нѣмецкій поэть восклицаетъ:“ Цѣпью-оть монгола начиная и эллинскимъ мудропомъ кончая, свѣтлымъ ангеламъ во слѣдъ, обнимаясь въ пляскѣ братскон, мчимся мы впередъ, пока не погрузимся въ вѣчность, гдѣ ни лѣтъ, ни мѣры нѣтъ“. Заимствуя у Шиллера и мотивы, и даже образы (todte Gruppen, nad jej wody trupie ), Мицкевичъ но заимствовалъ, однако, его туманности. Онъ остается на землѣ: здѣсь призываеть бороться, здѣсь надѣется дождаться „ солнца спасенія“. А происходила эта, такъ сказать, конкретность Мицкевическихъ идеаловъ отъ того, что онъ создался, какъ поэтъ, среди филаретовъ, въ кругу ихъ свободолюбивыхъ стремленій, въ подготовкѣ къ настоящей неизбѣжной борьбѣ.
По своей формѣ „Ода къ молодости“ еще удовлетворяетъ доизвѣстной степени правиламъ ложно классической оды, требовавшей лирическаго безпорядка и восторга. По здѣсь совсѣмъ нѣтъ миоологическихъ реминисценціи, языческихъ боговъ и героевъ, которыхъ требовала ода, и которыхъ такъ много еще у Шиллера. Поэтому, трудно вполнѣ согласиться съ С. Добржицкимъ, который въ своемъ интересномъ изслѣдованіи о вліяніи польскихъ теоретиковъ и практиковъ ложноклассической оды, Осинскаго или Козьмяна, на филаретскую поззію Мицкевича, полагаетъ, что форма „Оды къ молодости“ представляетъ собою вполнѣ и цѣликомъ форму такой ложноклассической оды. „Мы видимъ здѣсь прежде всего неправильность формы, разнообразіе стиховъ и метровь, удовлетвореніе требованію, выраженному Осинскимъ, Дмоховскимъ и др. въ правилѣ: „поэты, увлеченные необычайнымъ восторгомъ, должны идти вслѣдъ не за складомъ стиха, но за быстротой и полетомъ своего чувства“. Надо, однако, признаться, что С. Добржицкій подтвердилъ свое мнѣніе о вліяніи Осинскаго и другихъ польскихъ одописцевъ на Мицкевича лишь однимъ, и то не слишкомъ удачнымъ примѣромъ изъ Л. Осинскаго. Съ другой же стороны, и у Шиллера встрѣчаются примѣры такой неравномѣрности стиховъ (напр., Dithyrambe, Der Abend, гимнъ Der Triumph der Liebe, Der Flüchtling. die Schlacht, Die Grösse der Welt и др.). Не представляется ли болѣе вѣроятнымъ, что именно эта форма Шиллеровскихъ гимновъ, а не оды разныхъ Козьмяновъ и Осинскихъ, которые къ 1818—1819 годахъ уже истощались, какъ одописцы, повліяла на поклонника нѣмецкаго поэта, Мицкевича. Во всякомъ случаѣ, содержаніе его оды, съ Чѣмь соглашается и Добржицкій, уже вовсе не ложноклассическое: похвала молодости, увлеченіе порывомъ свободнаго чувства вопреки требованіямъ разсудка. Какъ это должно было возмущать ложноклассическихъ менторовъ! Самая программа, которая была набросана въ первои филаретской пѣснѣ и такъ блестяще развита въ одѣ, представляла революціонное явленіе, а для Мицкевича означала окончательный разрывъ со стариной. Всѣ осеннія и даже январскія (1820 г. ) попытки продолжать ѣвицу, (Т.-е..Орлеанскую дѣву“), кажется, прекращаются. Поэтъ- филаретъ вступаетъ опредѣленно на путь романтической поэзіи, принимается за баллады, увлекается народнымъ бытомъ.
Побывавъ въ концѣ марта (ст. ст.) въ Вильнѣ на праздникахъ Пасхи, Мицкевичъ сильно испортилъ себѣ желудокъ и въ самомъ прозаическомъ настроеніи возвращался домой, но приня, тыя по дорогѣ сильныя средства поправили его здоровье. „Фавоній остался въ Вильнѣ“, и поэть, отдавшись своему одиночеству, возбуждающему воображеніе, „принялся за сочиненіе“ „Тукая“ и за отдѣлку перевода Шиллеровской „Перчатки“. Теперь ему въ Ковнѣ было хорошо: „Вилія на огромномъ пространствѣ залила луга, окопы стоятъ въ водѣ, какъ острова. Нѣсколько десятковъ прусскихъ барокъ, нѣсколько Витинъ и струговъ съ надутыми парусами постоянно плыветъ по рѣкѣ. Если бы ты слышалъ кларнеты, скрипки и пѣсни нѣмецкихъ плотовщиковъ, распивающихъ на палубѣ пиво! Въ этихъ тягучихъ пѣсняхъ есть что то очень пріятное; онѣ приводятъ мнѣ на память пѣсню корсаровъ у Байрона“. И такъ, въ одномъ письмѣ мы имѣемъ три важныя указанія: Мицкевичь пишеть балладу изъ народныхъ вѣрованій, переводить Шиллера и обнаруживаеть знакомство съ Байрономъ, котораго, какъ оказывается, знаетъ и его корреспондентъ, Ежовскій, хотя байроновскій „Корсаръ“ появился всего въ 1814 году. Въ концѣ того же апрѣля (какъ полагаетъ издатель писемъ, проф. Калленбахь), Мицкевичъ сообщаетъ дальнѣйшія подробности о своихъ балладахъ: „Тукай раздѣлился на двѣ (баллады). Первая уже готова, очень коротка, вторая, можетъ быть, еще снова раздѣлится. Любопытно, какъ все это удастся. Однако, говоря по совѣсти, эта баллада мнѣ совсѣмъ не удалась, и я боюсь посылать ее одну; на помощь дамъ ей другую, „Тілію“, но только у той нѣтъ конца. Все - таки, можетъ быть, вышлю первую часть „Тукая“, если она влѣзеть въ письмо. Здоровъ я удивительно (arcyprzednie), хотя въ горлѣ ощущаю сухость, но она меня нисколько не интересуетъ. Посѣщаю очаровательныя окрестности Ковна. Третьяго дня былибыли мы въ фольваркѣ Добровольскаго (директора Ковенской школы). Была тамъ и Ковальская. Не была это, какъ нѣкогда, романическая прогулка, однако температура доходила до 50 градусовъ. Время прошло недурно“. Далѣе идетъ рѣчь о студенческихъ организаціяхъ. Мицкевичъ сердится на лаконическое донесеніе своего корреспондента: „Союзы размножаются“. Мы же можемъ почерпнуть изъ него подтвержденіе того, что въ Январѣ была задумана сѣть филаретскихъ кружковъ. Что означаетъ новое упоминаніе о Ковальской? Серьезно ли былъ влюбленъ въ нее Мицкевичъ, Пока, кажется, это былъ еще просто флиртъ, о которомъ онъ весело сообщалъ друзьямъ. На душѣ у него было иное серьезное и тоскливое чувство. Не имъ еще владѣла любовь къ Марылѣ, онъ владѣлъ этой любовью, но мысль о будущемъ его уже удручала. „Мое потомъ представляется мнѣ все болѣе чернымъ“, писалъ онъ Ежовскому,[5] повидимому, еще въ ноябрѣ или въ декабрѣ 1819 года, „Мое огорченіе происходило не отъ ковенскихъ или, вѣрнѣе, не отъ учительскихъ причинъ“. Это настроеніе не исчезло и къ веснѣ 1820 г. ་ Въ маѣ были готовы новыя баллады. Впечатлѣнія „захваленной“ Ковенской долины, куда Мицкевичъ предпринималъ поѣздки верхомъ, возбуждали поэтическое творчество. „Трудно представить себѣ что- нибудь болѣе роскошное, а въ Литвѣ лучшаго ничего не увидишь. Огромныя горы, которыя тянутся извивами (zakrętami) почти на полъ мили, а въ серединѣ зеленая долина съ разнообразными краями, но вездѣ ровная, иногда узкая, другой разъ болѣе широкая, полная цвѣтовъ, перерѣзанная маленькой рѣчкой. Солнце было почти противъ меня, но горы бросали тѣнь и, когда я подвигался по дорогѣ (wawozem), то одна, то другая сторона пріятно зеленѣла отъ лучей, а середина все время оставалась въ тѣни. Прибавь еще, что эти горы покрыты великолѣинымъ лѣсомъ въ видѣ огромныхъ клумбъ. Деревья возрастомъ въ нѣсколько десятковъ лѣтъ или, говоря для округленія, вѣковыя, жмутся другъ къ другу; рябина, бѣлая черемуха, темныя елки съ длинными косами, березы, возносящіяся колоннами, въ нѣсколько этажей,- роскошнѣйшій видъ, утро, пѣніе птицъ, журчаніе воды, прибавлю нѣчто, еще болѣе пріятное: идущихъ по долинѣ въ Ковно на базаръ литовокъ съ корзинами, чаще всего отдѣльно одна отъ другой. Я сыпалъ въ нихъ тріолетами, вглядывался: къ несчастью, или къ счастью, мало было человѣческихъ физіономій“. Упрашивая Зана и Чечота пріѣхать въ Ковно и посмотрѣть на его роскошную долину, поэтъ сообщалъ, что онъ чувствуеть себя теперь веселѣе и только скучаетъ надъ приготовленіемъ къ урокамъ, однако „У него есть готовая баллада Разлука“. Кто-то началъ сватать его къ богатой и хорошенькой барышнѣ. „Mille diables! или, по просту, къ ста чертямъ! А баллады, а границы и заграницы, а филоматія, а клубы. Это такіе пороги, черезъ которые трудно перескочить. Я ничего не отвѣчалъ на сватовство, вижусь съ панной В. и говорю себѣ въ душѣ: не введи насъ въ искушеніе и избавь насъ отъ этого, хоть не дьявола (nie złego), аминь!“ Вотъ, значитъ, о чемъ мечталъ и чѣмъ жилъ въ эту пору Мицкевичь: товарищескіе кружки, поэзія, планы поѣздокъ за границу... А Марыля? Оказывается, не она, а именно эти планы удержали ковенскаго отшельника отъ женитьбы? Или же Мицкевичъ не хотѣлъ открывать самыхъ святыхъ своихъ чувствъ постороннимъ людямъ, хотя бы Зану и Чечоту? Трудно отвѣтить на это. „На любовномъ измѣрителѣ“ (эрометрѣ, который сочинили филоматы) новая симпатія „имѣла на первый взглядъ 78—9 °, разныя мои соображенія и воспоминанія сталкиваютъ ртуть на 450. Въ шуточной формѣ здѣсь данъ какъ будто бы отвѣтъ на вышеприведенные вопросы: Марыля вытѣсняла изъ души Мицкевича всякихъ иныхъ „паннъ“.
Въ томъ же интересномъ письмѣ мы находимъ еще нѣсколько указаній на новый періодъ въ поэтическомъ творчествѣ Мицкевича. Посылая Зану свой, променистый (лучистый) поцѣлуй“, онъ прибавляетъ слѣдующія строки: „Я бросаюсь (rzucam się), какъ могу, но такъ какъ ничего хорошаго не удастся, хватаюсь все время за новые виды ( поэзіи). Теперь я влѣзъ въ баллады, ты долженъ былъ помогать мнѣ, а вотъ теперь я завязъ въ болотѣ, а ты бросилъ меня и убѣгаешь. Я слышалъ, что вы открыли курсы (для студентовъ). Ахъ, зачѣмъ меня нѣтъ съ вами. Я сижу здѣсь за нѣмецкимъ языкомъ и свирѣпо перелистываю Шаде (французско- нѣмецкій словарь)“. Въ эту пору Мицкевичъ уже имѣлъ свѣдѣнія о первомъ большомъ пикникѣ (majówka) филаретовъ, который былъ устроенъ Заномъ, и на которомъ пѣли хоромъ его пѣсню „Hey, radościa“... Онъ и теперь принимаетъ близко къ сердцу все, что происходитъ въ „филоматіи“ и посылаетъ Зану Длиннѣйшее письмо съ проектомъ шутливой рѣчи для „променистыхъ“, общество которыхъ онъ совѣтуеть назвать „Свѣтомъ и Любовью“. По его мнѣнію, „это какъ бы два класса. Свѣтъ пусть учится внѣшнему поведенію филоматовъ, т. е. дружескому общенію, простотѣ и т. д. Любовь же будетъ охватывать соверженствованіе въ чувствахъ безкорыстія, эстетической любви, милосердія, любви къ родинѣ и т. д.“ Мысли о филаретахъ въ которыхъ, конечно, было много навѣяннаго тогдашними студенческими организаціями въ Варшавѣ и за границей, переплетаются съ литературными планами. Мицкевичъ задумываетъ уже что - то печатать, просить освѣдомиться въ типографіи, что будетъ стоить печатаніе, поручаеть передать Малевскому его желаніе напечатать балладу „To lubie“ на отдѣльномъ листкѣ. „Не стоило бы обращаться за такимъ пустякомъ къ Боровскому, а тѣмъ болѣе ходить въ типографію, но что же дѣлать? я долженъ послать Іогасѣ, для которой писалъ“. Значить, Боровскій имѣлъ какое - то отношеніе къ этому романтическому перевороту среди виленской молодежи, фактъ, ранѣе не извѣстный, но не неожиданный. Проф. Калленбахъ полагаетъ, что упомянутая здѣсь Іогася (Iohasia) есть та дѣвушка, въ которую Мицкевичъ былъ влюбленъ когда -то въ Новогрудкѣ. Онъ возстанавливаетъ даже имя ея въ этомъ атихотвореніи. Съ этимъ трудно согласиться: вѣдь тогда, въ Новогрудкѣ, Мицкевичъ никакихъ балладъ не писалъ; а позже онъ увидѣлъ Погаю уже въ такой обстановкѣ, которая не могла внужить поэтическихъ чувствъ, при чемъ со времени гимназіи до той норы, повидимому, ея ни разу не видѣлъ. Посвященіе баллады, разсуждая психологически, должно было связаться съ событіями и отношеніями живой дѣйствительности, или Ковенской, или Виленской. Не называлась - ли Іогасей панна В., къ которой поэтъ всетаки не былъ равнодушенъ, хотя и не собирался жениться на ней? Какъ бы то ни было, въ концѣ весны 1820 г. Мицкевичъ уже всецѣло романтикъ, и въ кружкѣ его друзей уже возникаетъ планъ издать его баллады.
Въ это время было написано письмо, которое проф. Калленбахъ относитъ къ іюню 1820 г. Поэтъ здѣсь жалуется на боль, въ груди и горлѣ проклинаетъ Ковно, съ ужасомъ представляетъ себѣ необходимость остаться здѣсь надолго и въ концѣ письма пишеть о Шиллерѣ. „Сегодня утромъ, лежа въ постели, я переводилъ стишки Шиллера (Lichtund Wärme), которые и прилагаю. Шиллеръ уже давно мое единственное и излюбленное чтеніе. О трагедіи Reiber (Räuber „Разбойники“) не умѣю писать. Ни одна трагедія не производила и не произведетъ на меня такого внечатлѣнія. Тамъ приходится быть постоянно то въ раю, то въ аду; середины нѣтъ. А особенно образы, мысли, способъ объясняться.Боюсь и вспоминать о „Демосѳенѣ“. Напиши мнѣ, понялъ ли ты прекрасную мысль автора въ моемъ переводѣ. Впрочемъ, я и такъ уже много выигралъ; вѣдь переводить Шиллера чрезвычайно трудно. Подбираюсь къ божественному стихотворенію Resignation, но не знаю, сумѣю -ли что- нибудь сдѣлать изъ него“. Послѣднее письмо передъ каникулами полно заботъ о „променистахъ“. Ихъ секретъ былъ какъ - то разглашенъ. Люди, сочувствующіе ихъ цѣлямъ, спрашивали съ недоумѣніемъ, зачѣмъ они такъ благовѣстять, что хотятъ спасти родину отъ оковъ. Ректоръ запретиль Зану сәбирать „променистыхъ“. Все это были такія дѣла, которыя сильно безпокоили Мицкевича, и онъ дѣлится съ сыномъ ректора, Фр. Малевскимъ, своими соображеніями и опасеніями.
Въ такомъ настроеніи, уже проникшись новыми литературными стремленіями, Мицкевичъ спѣшитъ изъ Ковна въ Вильно и оттуда въ Тугановичи. Отчего однако нѣтъ въ его письмахъ упоминаний о Марылѣ? Можетъ быть, дѣйствительно, онъ любилъ ее въ эту пору еще совсѣмъ мало и охотно отдавалъ предпочтеніе ковенскимъ барышнямъ или красавицѣ Ковальской? Однако и на слѣдующій годъ, когда, какъ мы это знаемъ достовѣрно, безумная страсть охватила его, и онъ въ отчаяніи думалъ о самоубійствѣ, мы не найдемъ въ его письмахъ прямыхъ указаній на Марылю. Только въ іюнѣ 1821 г. одна скромная буква М. напоминаетъ намъ о той, кто былъ источникомъ столькихъ душевныхъ мукъ молодого поэта. Именно, молчаніе о Марылѣ, столь ярко бросающееся въ глаза въ дружеской и откровенной перепискѣ Мицкевича съ друзьями въ эту первую зиму пребыванія его въ Ковнѣ, говорить особенно краснорѣчиво объ его чувствѣ къ неи. Вѣдь и позже, въ Одессѣ, даже въ Швейцаріи, оиъ никому не позволялъ касаться этой святыни. Но „имя Марыли“ онъ чтилъ въ самые тревожные годы отрицаній и сомнѣній. „Имя Маріи“ спасло его, какъ Конрада въ 3-ей части „Дѣдовъ“. О Ковальской, о паннѣ В. Мицкевичъ могъ говорить съ друзьями полу - шутя, полу-серьезно. Марыли онъ не касался, потому что чувство къ ней составляло „святая святыхъ“ его души, прекрасную мечту, которую онъ лелѣялъ въ одиночествѣ своей скучной и скудной жизни въ „проклятомъ Ковнѣ“.
Эта мечта была безжалостно развѣяна лѣтомъ 1820 года. За это время у насъ нѣтъ ни одного письма. Но зато мы имѣемъ полное и тщательное описаніе этой катастрофы въ автобіографической части IV части „Дѣдовъ“, которая теперь, при свѣтѣ вновь открытыхъ матеріаловъ, представляется еще болѣе, чѣмъ прежде, правдивой исповѣдью Мицкевича. Къ его трагедіи мы и перейдомъ теперь.
- ↑ Гродекъ жаловался, что Мицкевичъ взялъ 5 книгъ (по классической филологіи) и не возвращаетъ ихъ, несмотря на многократныя напоминанія. Жалоба его датирована 31 окт. 1819 г.
- ↑ Pamiętnik Towarzystwa literackiego imienia Adama Mickiewicza, t. II , 1888.
- ↑ Такъ въ письмѣ, наполненномъ соображеніями объ организаціи, конецъ гласитъ: „О моемъ времени и т. п. откладываю до будущихъ писемъ. Одно вѣрно, что, если бы еще остаться на годъ или два Rezuiem aeternam! И, правда, жить такъ, какъ я живу теперь, ей Богу, это не большой выигрышъ“. Общій тонъ письма совсѣмъ не согласуется съ подобнымъ пессимизмомъ. (Письмо къ Ежовскому. 19 янв. 1820 г.) Изъ письма къ Зану и Чечоту (тоже, кажется, январь 1820 г.): „у насъ всегда было достаточно темъ для разговоровъ; не очень-то мила компанія, гдѣ нужно потѣть, чтобы выдумать, о чемъ поговорить; не разъ ужъ это бывало мнѣ противно въ Ковнѣ“, и т. п. Однако въ томъ же письмѣ заявленіе: „состояніе мое, въ отличіе отъ прошлогодняго, гораздо менѣе (тоскливо?), я веселѣе теперь, чѣмъ прежде“.
- ↑ Слово s a molub въ смыслѣ эгоиста зналъ и Нѣмцевичъ, назвавшій такъ одну изъ своихъ комедій.
- ↑ Калленбахъ относить это письмо (№ 25) къ апрѣлю 1820 г. Даты на немъ нѣтъ. Упоминаніе о „Демосѳенѣ“ и „Ямбахъ“ (Зановскихъ) , о балладахъ Чечота, скорѣе, заставляютъ его отнести къноябрю или декабрю 1819 г.