16 апрѣля я выѣхалъ изъ Ляояна по большой этапной дорогѣ на г. Фынхуанченъ—г. Шахэдзы (послѣдній на р. Ялу). На первомъ переходѣ заболѣла одна лошадь, на слѣдующемъ пришлось бросить другую, совершенно обезножившую, и купить новую. Въ виду такого состоянія моихъ коней я не могъ дѣлать болѣе 30—40 верстъ въ сутки и подвигался впередъ довольно медленно. Странно, что уже по этапамъ ходили слухи о наступленіи японцевъ къ Ляояну, и царило довольно тревожное настроеніе; разсказывали даже, что разъѣзды японской кавалеріи появились чуть ли не подъ самымъ Ляояномъ; коменданты этаповъ не совѣтывали ѣхать отдѣльно отъ почтовыхъ эшелоновъ, но слѣдовать такимъ совѣтамъ было невозможно, потому что движеніе арбяной почты происходило слишкомъ медленно, и, какъ только я привелъ въ порядокъ свой конскій составъ, такъ поѣхалъ уже отдѣльно и самостоятельно. Съ другой стороны ничто не указывало на какую нибудь опасность, потому что ускоренно развивались этапныя учрежденія, собирались громадные запасы продовольствія, открывались рестораны, лавки, бани, а по всей дорогѣ тянулись сплошными линіями безчисленные интендантскіе арбяные транспорты съ китайскими погонщиками.
20 апрѣля я прибылъ на этапъ № 4, въ д. Туинпу, гдѣ засталъ полное смятеніе и суету. Мнѣ сообщили, что 18-го числа на р. Ялу произошелъ крайне неудачный для насъ бой, и отрядъ отступаетъ. Войдя въ отведенное для проѣзжающихъ офицеровъ помѣщеніе, я увидѣлъ лежавшаго на койкѣ артиллерійскаго штабъ-офицера (Подполковника Гусева) и при немъ доктора; повидимому это былъ раненый. Докторъ немедленно ушелъ, и я поспѣшилъ подойти и выразить свое сочувствіе герою — первому, котораго я имѣлъ честь встрѣтить на театрѣ военныхъ дѣйствій. Я приблизился къ нему съ чувствомъ благоговѣнія. Онъ заговорилъ очень быстро и довольно несвязно, но сущность относительно длинной рѣчи могла быть резюмирована такъ: „произошелъ ужасный бой; насъ расколотили въ дребезги; г. Засуличъ вѣроятно отрѣзанъ, и къ нему попасть уже нельзя. Я контуженъ въ голову и въ ногу, оставилъ свою батарею — собственно 6 орудій, потому что 2 орудія были выдѣлены; вообще же вслѣдствіе контузіи мнѣ отшибло память, и я все очень плохо помню“. Этотъ разсказъ не произвелъ на меня впечатлѣнія, ибо съ первыхъ же словъ я замѣтилъ Гусеву, что не понимаю, какъ онъ не помнитъ хорошо гдѣ его контузили, и что сталось съ его батареей, а между тѣмъ знаетъ, что весь отрядъ разбитъ и начальникъ отряда отрѣзанъ. Оставивъ этого типа, я пошелъ искать на дворѣ этапа кого нибудь, кто могъ бы дать мнѣ болѣе точныя свѣдѣнія о случившемся въ Восточномъ отрядѣ. Въ одной изъ фанзъ я нашелъ цѣлое общество врачей и студентовъ Краснаго Креста, повидимому изъ отряда бывшаго при сражавшихся войскахъ; эти тоже начали разсказывать какія то странныя происшествія; было ясно, что они ничего не знаютъ, а просто откуда то поспѣшно ретировались. На мой вопросъ, нѣтъ ли кого нибудь, кто собирается ѣхать въ г. Фынхуанченъ, раздался смѣхъ и восклицаніе: „ну, нѣтъ, благодаримъ покорно, туда ѣхать желающихъ не найдется“. Я хотѣлъ продолжать распросы, но ко мнѣ подошелъ молодой человѣкъ въ студенческой формѣ и заявилъ, что онъ ѣдетъ въ Фынхуанченъ. Опять послышался дружный смѣхъ. Юноша отрекомендовался студентомъ Владивостокскаго Восточнаго института, исполняющимъ обязанности переводчика китайскаго языка при г. Засуличѣ. На вопросъ, почему же онъ не въ штабѣ отряда, онъ, конфузясь, сознался, что, обезумѣвъ отъ страха, предался бѣгству. И дѣйствительно, вскочивъ на собственную лошадь начальника штаба, онъ сдѣлалъ сразу не менѣе 120 верстъ, что въ пору хорошему кавалеристу. Вотъ что значитъ испугаться! Конечно не обвиняю статскаго молодого человѣка, заразившагося общей паникой и очутившагося на войнѣ не по призванію, а по назначенію. На другой день, когда мы съ нимъ ѣхали, я успокаивалъ его и говорилъ, что, принимая во вниманіе общее бѣгство, онъ конечно заслуживаетъ наибольшаго снисхожденія за свое малодушіе. Вечеромъ я видѣлъ одного сапернаго штабъ-офицера изъ состава Восточнаго отряда, также разсказывавшаго про бѣгство обозовъ и тоже державшаго себя очень подозрительно. Странно, что все это не производило на меня никакого впечатлѣнія — точно я былъ уже готовъ воспринимать постигавшее насъ бѣдствіе, какъ нѣчто неизбѣжное. Впрочемъ, какъ же могло быть иначе? Развѣ я видѣлъ что либо отрадное въ нашей арміи еще въ мирное время? то же, что пережилъ уже на театрѣ военныхъ дѣйствій въ Гайчжоу и Ляоянѣ, показывало, что мы принесли въ Маньчжурію все наше безобразіе, и что плохая система мирнаго времени окажется еще хуже въ военное.
Ночь я спалъ плохо и слѣдилъ за спокойнымъ сномъ подполковника Гусева, постепенно приходя къ заключенію, что его слѣдовало отправить не въ госпиталь (онъ такъ и эвакуировался въ Россію и кажется до сихъ поръ еще украшаетъ нашу армію), а прямо подъ судъ за бѣгство. Онъ убѣдилъ меня въ этомъ еще болѣе утромъ слѣдующаго дня, когда я увидѣлъ его бодро сидящимъ на лошади, при чемъ онъ имѣлъ нахальство спросить меня, нельзя ли доѣхать до Ляояна (болѣе 100 верстъ) въ одинъ переходъ, такъ что я отвѣтилъ ему: „считаю себя совершенно здоровымъ и не поѣхалъ бы съ такою скоростью, а вы еще раненый“.
Кажется на этомъ же этапѣ я встрѣтился съ начальникомъ 6-й Восточносибирской дивизіи, входившей въ составъ Восточнаго отряда, ген. лейт. генеральнаго штаба Трусовымъ. Никакъ не могъ понять почему этотъ генералъ ѣдетъ отъ мѣста сраженія, съ своимъ адъютантомъ, въ Ляоянъ.
21 апрѣля я продолжалъ путь къ р. Ялу и встрѣтилъ большой транспортъ раненыхъ, на носилкахъ, въ двуколкахъ и просто тащившихся пѣшкомъ. Мнѣ показалось, что шли и совсѣмъ здоровые, но утверждать не могу. Я прибылъ въ половинѣ дня на этапъ Сейлючжанъ, отъ котораго оставалось всего 25 верстъ до г. Фынхуанчена. Мнѣ сказали, что ожидаютъ съ минуты на минуту прибытія начальника Восточнаго отряда, и слѣдовательно я доѣхалъ до мѣста назначенія. Здѣсь уже встрѣтились отступавшіе обозы второго разряда и артиллерійскіе парки. Все это шло торопливо, въ безпорядкѣ, въ какомъ то нервномъ возбужденіи. Командовавшій паркомъ, или частью его, офицеръ не зналъ забирать ли ему сложенные на этапѣ большіе запасы артиллерійскихъ снарядовъ, но его выручили батареи, рѣшившія взять ихъ въ свои ящики. Во время нагрузки раздался не то выстрѣлъ, не то взрывъ. У всѣхъ лица побѣлѣли. Я пошелъ по направленію звука и около одной изъ фанзъ увидѣлъ разсѣивающееся облако дыма. Войдя въ помѣщеніе, я почувствовалъ запахъ, напоминающій сожженіе обыкновеннаго чернаго пороха; вѣроятно его нечаянно сожгли китайцы, сильно шумѣвшіе въ фанзѣ. Я вернулся объяснить грузившимъ снаряды артиллеристамъ причину взрыва. Начальникъ транспорта собирался уже выступать, а, узнавъ, что я состою въ распоряженіи г. Засулича, просилъ доложить ему, что, во исполненіе его распоряженія пороть нижнихъ чиновъ за пьянство, онъ выпоролъ двухъ своихъ людей.
Помѣщеніе этапа начало наполняться чинами полевого контроля, интендантства и управленія корпуснаго врача. Наконецъ, около 6—7 часовъ вечера, прибылъ генералъ Засуличъ со своимъ штабомъ. Не могу сказать, чтобы я былъ принятъ любезно или нелюбезно, а просто индиферентно. Генералъ сказалъ только: „вы кавалеристъ; будемъ посылать васъ въ развѣдку“. Я началъ присматриваться къ дѣятельности штаба, весьма и весьма многочисленнаго состава. Офицеровъ генеральнаго штаба было 4, кромѣ начальника штаба, корпусный врачъ съ помощниками, нѣсколько топографовъ, ординарцевъ, завѣдывающіе обозомъ и хозяйствомъ, чины контроля, переводчики. Все это суетилось, но не по службѣ, а по устройству постелей и ѣды (не помню, былъ ли въ этотъ день общій столъ, но затѣмъ такой бывалъ ежедневно, подъ предсѣдательствомъ начальника отряда); въ общемъ происходилъ отчаянный безпорядокъ и толчея; каждый не обращалъ никакого вниманія на другого, а нахально лѣзъ, отвоевывая себѣ мѣсто, не стѣсняясь ни чиномъ, ни положеніемъ — лишь бы ему было поудобнѣе. Никого распоряжающагося помѣщеніями и порядкомъ не было. Во всѣхъ фанзахъ стоялъ шумъ, и слышалась непрекращавшаяся ругонь. Въ общемъ штабъ производилъ впечатлѣніе не военнаго учрежденія, а какой то оравы невоспитанныхъ, неинтеллигентныхъ и праздныхъ людей. Впрочемъ удивляться этому было нельзя. Вѣдь Восточный отрядъ, назначенный дебютировать на посрамленіе русскаго оружія на вѣроятнѣйшемъ мѣстѣ нашего перваго столкновенія съ врагомъ, представлялъ изъ себя первый продуктъ положеннаго въ основаніе нашей боевой дѣятельности принципа дезорганизаціи армій, корпусовъ, дивизій, бригадъ, полковъ, словомъ всѣхъ составныхъ частей и элементовъ военной машины. Тюренченъ и Мукденъ въ этомъ отношеніи представляютъ изъ себя совершенно одно и то же, не смотря на то, что ихъ раздѣляетъ промежутокъ времени въ 10 мѣсяцевъ военной боевой практики. Что дѣлать, безталанные люди, конечно, неспособны совершенствоваться и учиться военному искусству на войнѣ; да это и поздно. Войска, вошедшія въ составъ Восточнаго отряда, были именно настоящими артурцами, жившими и воспитывавшимися въ крѣпости; и конечно ихъ слѣдовало оставить тамъ, для обороны родныхъ имъ верковъ, которые они знали, какъ и всю прилегавшую мѣстность, на которой учились и маневрировали. Но ихъ бросили поскорѣе, безъ всякаго опредѣленнаго плана дѣйствій, на Корейскую границу (въ Корею углубились только казаки Мищенко), сперва въ двухъ-баталіонномъ составѣ, а затѣмъ дослали изъ Россіи третьи баталіоны; такимъ образомъ одна треть пѣхоты Восточнаго отряда явилась на мѣсто перваго столкновенія всего за нѣсколько дней до боя и была совершенно незнакома своему начальству (правда это былъ отборный элементъ, высланный изъ всѣхъ частей пѣхоты Европейской Россіи). Главное начальство надъ всѣми сосредоточенными на р. Ялу войсками сперва было ввѣрено г.-л. Кашталинскому, начальнику артурской 3-й Вост. сибирской дивизіи, имѣвшему начальникомъ штаба подполковника Линда. Эти два лица и организовали оборону р. Ялу, вели развѣдку противника и во всякомъ случаѣ уже давно были въ курсѣ дѣла. Но Куропаткинъ рѣшилъ полезнымъ назначить болѣе старшаго генерала, уже командовавшаго корпусомъ г. л. Засулича, для котораго создали новый, совершенно импровизованный штабъ отряда, подъ начальствомъ полковника Орановскаго, считавшагося едва ли не самымъ выдающимся офицеромъ генеральнаго штаба на Дальнемъ Востокѣ. Окончивъ академію въ 1891 году, онъ къ началу войны занималъ генеральскую должность генералъ-квартирмейстера въ штабѣ г. Линевича, имѣлъ за боевыя отличія въ Китайскую войну Владиміра 4 ст. съ мечами и за мирныя заслуги Владиміра 3 ст., служилъ на Дальнемъ Востокѣ около 10 лѣтъ. Но оказывается, что всѣ его заслуги состояли лишь въ томъ, что онъ былъ женатъ на дочери генерала Линевича и поэтому пользовался особенной протекціей. Можно утверждать, что именно назначеніе начальникомъ Восточнаго отряда корпуснаго командира, вмѣсто уже командовавшего имъ начальника дивизіи, состоялось исключительно ради того, чтобы устроить Орановскаго, котораго пришлось уволить отъ должности генералъ-квартирмейстера арміи, которую дали привезенному изъ Россіи профессору отступательной стратегіи (по опыту войны 1812 года) Харкевичу. При корпусномъ командирѣ можно было сформировать штабъ, имѣвшій значеніе даже больше корпуснаго, а потому слѣдовательно зятекъ Линевича, съ которымъ особенно дружилъ Куропаткинъ, могъ быть устроенъ отлично и съ вѣрными шансами на производство въ генералы. И вотъ только 9 апрѣля, т. е. за недѣлю до Тюренченской катастрофы, импровизованное случайное начальство со своимъ импровизованнымъ органомъ управленія — штабомъ — приняло руководство надъ импровизованнымъ отрядомъ и начало готовиться разыграть операцію въ разстояніи 200 верстъ отъ ближайшихъ резервовъ и отъ центра командованія войсками, сосредоточиваемыми на театрѣ военныхъ дѣйствій. Надо было имѣть особенное довѣріе къ избранному генералу, а, по существовавшему порядку въ нашей арміи, и къ приставляемой къ нему нянькѣ генеральнаго штаба, для того, чтобы послать ихъ на такое рискованное дѣло, въ которомъ нельзя было не предоставить самой широкой иниціативы и самостоятельности. Ляоянъ былъ соединенъ со штабомъ Восточнаго отряда телеграфомъ, но протянутая на 200 верстъ по полувраждебной странѣ проволока всегда могла быть случайно, или намѣренно, перерѣзана въ самую нужную критическую минуту, а слѣдовательно командовать изъ Ляояна генераломъ Засуличемъ въ Шахэдзахъ Куропаткинъ конечно не могъ. Новый начальникъ ѣхалъ въ невѣдомую ему и его штабу мѣстность (считаю, что Орановскій не бывалъ раньше на р. Ялу, а если я ошибаюсь, то его отвѣтственность за Тюренченъ еще усугубляется), къ незнакомымъ ему войскамъ, съ импровизованнымъ органомъ для приведенія въ исполненіе своихъ предначертаній, и въ такое время, когда противникъ уже совсѣмъ приготовился къ наступленію (г. Мищенко уже давно отошелъ подъ напоромъ японцевъ, ведя ихъ на хвостѣ своей кавалеріи). Вступленіе въ командованіе при такой обстановкѣ было нелегко, а слѣдовательно, повторяю, вѣроятно Куропаткинъ высоко цѣнилъ, какъ Засулича, такъ и Орановскаго.
Съ 9-го по 18-е апрѣля прошло 8 сутокъ, но, по всѣмъ даннымъ, ни новый начальникъ отряда, ни его помощникъ — начальникъ штаба — не проявили никакой дѣятельности; они воспользовались номинально своимъ правомъ командованія, но не исправили кордонное расположеніе на р. Ялу, не усилили развѣдку, а предоставили все на волю Божію: что будетъ, то и будетъ. Однако, казалось, было время на что нибудь рѣшиться, такъ какъ японцы не дремали и по всѣмъ признакамъ готовились къ переправѣ. У людей, стоявшихъ ближе къ дѣлу (я говорю про г. Кашталинскаго и подполковника Линда), сложилось уже, если не убѣжденіе, то предчувствіе, что ударъ послѣдуетъ рѣшительный, и они склонялись къ отступленію безъ упорнаго боя, но новые заправила не хотѣли брать на себя отвѣтственность уходить безъ сопротивленія, и поэтому Засуличъ отдалъ роковой приказъ: „держаться“. Можно и иногда должно отдать приказъ не только держаться, но драться до послѣдней капли крови, умирать на позиціи, но это должна оправдывать обстановка и результаты. При мнѣ, за обѣдомъ, какъ то Засуличъ получилъ сочувственную телеграмму отъ москвичей — патріотовъ, восхвалявшихъ доблесть нашихъ войскъ подъ Тюренченомъ, и съ апломбомъ, прочитавъ вслухъ депешу, сказалъ: „видите, господа, нельзя было отступать: боя требовало общественное мнѣніе Россіи“. Громкая фраза, пустыя слова, и какъ они были жалки въ устахъ позорнаго героя; ими высказалъ онъ свое ничтожество и нечестность. Ради чего онъ приказалъ держаться на позиціи ничтожной горсти храбрецовъ? ради того, что имѣлъ право это сдѣлать, какъ начальникъ; но на чемъ основано было его распоряженіе? зналъ онъ какими силами будутъ атаковать японцы? — нѣтъ; принялъ ли онъ мѣры къ сосредоточенію своихъ силъ? — нѣтъ; намѣтилъ ли онъ направленіе куда японцы нанесутъ главный ударъ? — нѣтъ; имѣлъ ли онъ наготовѣ войска для прикрытія отступленія? — нѣтъ; обезпечилъ онъ себѣ возможность управленія и руководства боемъ? — нѣтъ. Если мнѣ скажутъ, что все это голословныя обвиненія, то я докажу, что они вѣрны, что всѣ мои „нѣтъ“ существуютъ.
1. Невѣдѣніе силъ противника явствуетъ изъ того, что Засуличъ позволилъ задавить сперва 3, а потомъ 6 баталіоновъ.
2. Невѣдѣніе мѣста главнаго удара явствуетъ изъ того, что всѣ наши силы были разбросаны, и именно у Тюренчена мы были слишкомъ слабы.
3. Непринятіе мѣръ къ сосредоточенію войскъ слѣдуетъ изъ того, что только 3 баталіона поддерживали тоже 3 баталіона, а даже ближайшія части участія въ бою не принимали.
4. Необезпеченіе фланговъ доказываетъ ходъ боя — выходъ японцевъ не только во флангъ, но и въ тылъ нашей позиціи; положимъ, одинъ полкъ ушелъ по иниціативѣ своего командира и тѣмъ поставилъ другіе въ критическое положеніе, но если бы этого и не случилось, то всетаки цѣлая японская дивизія должна была насъ охватить, благодаря неумѣлому занятію нами позиціи.
5. Неприкрытіе отступленія слѣдуетъ изъ того, что отрядъ почти бѣжалъ: обозы подверглись настоящей паникѣ, а все остальное шло возможно скорѣе, не помышляя о какомъ нибудь сопротивленіи, и такимъ образомъ даже промахнули заблаговременно укрѣпленную позицію у Пьямыня.
6. Отсутствіе управленія боемъ и руководства боемъ есть историческій фактъ, потому что ни Засуличъ, ни Орановскій не были 18 апрѣля на полѣ сраженія и даже вблизи его, а первые отступили и даже участвовали въ паникѣ обозовъ, скакали во весь опоръ съ вынутыми револьверами; не отдали рѣшительно никакихъ распоряженій.
А если это все такъ, то отдача приказа Засуличемъ „держаться на позиціи“ есть преступленіе. Посмотримъ, каковы были его послѣдствія: въ первомъ же столкновеніи съ японцами мы были ими на голову разбиты; 2 славныхъ полка разстрѣляны, часть людей попалась въ плѣнъ (я не считаю позоромъ въ упорномъ бою потерять нѣсколько человѣкъ, но подъ Тюренченомъ ихъ было слишкомъ много), одинъ полкъ разбѣжался, а, главное, мы отдали до 30 орудій. Конечно, теперь, подведя итоги войны, мы знаемъ, что отдали врагу сотни орудій, десятки тысячъ плѣнныхъ, нѣсколько броненосцевъ, словомъ легендарное количество всякихъ трофеевъ и цѣлое богатство всякаго имущества, и поэтому отдача подъ Тюренченомъ трехъ — четырехъ десятковъ пушекъ не производитъ жестокаго впечатлѣнія, но тогда, Боже мой, тогда, вѣдь впечатлѣніе было ужасно; оно отразилось и прошло красною ниткою во всѣхъ нашихъ послѣдующихъ бояхъ. Прибавимъ къ этому, что послѣ перваго же столкновенія произошло паническое бѣгство, хотя бы только тыловыхъ учрежденій, но все же были налицо такіе факты: брошенныя повозки, <span class="error2" title="Исправлена опечатка: вещи2">вещи, денежные ящики, скачущіе въ безумномъ страхѣ генералы, офицеры, нижніе чины, неистовые крики — японская кавалерія; это безобразіе было! Оно стало извѣстно арміи, японцамъ, китайцамъ, Россіи, Европѣ! Русскія войска бѣгутъ какъ китайцы, русскія пушки (30) въ рукахъ японцевъ! Русскіе разбиты японцами наголову въ первомъ сраженіи и отступили на 150 верстъ (отъ Шахэдзы до Фынхуанчена 85, а отъ Фынхуанчена до Ляншаньгуань, гдѣ остановился Восточный отрядъ, 65 верстъ)! Такое начало кампаніи не предвѣщало ничего хорошаго, и, казалось бы, надо было тотчасъ же принять самыя рѣшительныя мѣры, т. е. посмотрѣть на дѣло серьезно и честно, и прежде всего рѣшить вопросъ, кто являлся виновникомъ позора, на кого падаетъ отвѣтственность за такое пораженіе.
Рѣшить вопросъ было не трудно. Начальникъ, располагающій 18-ю баталіонами и допустившій противника обрушиться сперва на 3, а потомъ на 6 баталіоновъ, не есть начальникъ способный распоряжаться операціей; начальникъ, дозволившій погибнуть одной четверти своего отряда съ одною третью своей артиллеріи, совершенно безцѣльно и безсмысленно, потому что результатомъ такой потери было только безпорядочное отступленіе однихъ и паническое бѣгство другихъ, неспособенъ управлять боемъ, неспособенъ и совсѣмъ командовать войсками. Пускай даже высшая надъ нимъ власть давала ему слишкомъ неопредѣленныя указанія, но въ самостоятельной операціи точныхъ указаній на всѣ случаи дать невозможно; допустимъ, что Засуличу было рекомендовано не уходить безъ боя, но бой надо было давать со смысломъ, возможно большими силами, съ резервами, а, главное, слѣдовало руководить имъ, а не бросать на жертву, ради исполненія предписаннаго номера, одну горсть, уничтоженіе которой влекло за собой и моральное уничтоженіе всей остальной части отряда, дѣлая ее неспособной и позднѣе выдерживать серьезный натискъ противника. Понадобилась смерть храбраго Графа Келлера на батареѣ, на глазахъ всего Восточнаго отряда, понадобилось то, что случилось 11-го августа подъ Тунсинпу, для того, чтобы пережившій погромъ Тюренчена, деморализованный Восточный отрядъ сталъ вновь настоящимъ боевымъ войскомъ. Не будь Графа Келлера, уйди небольшой отрядъ безъ боя отъ Тунсинпу, и неизвѣстно какъ бы дрались подъ Ляньдясаномъ и Ляояномъ.
Итакъ виновные были: г. Засуличъ и его нянька Орановскій; были и другіе; ихъ можно было розыскать, напр. командиръ полка генеральнаго штаба полковникъ Громовъ, котораго судили и конечно оправдали въ виду того, что не только пощадили, но въ концѣ концовъ даже и наградили самыхъ главныхъ виновниковъ.
Уже вечеромъ 21 апрѣля, на этапѣ Сейлючжанъ, я сознавалъ весь ужасъ послѣдствій Тюренчена, и меня крайне интересовало, что предприметъ послѣ такой позорной первой неудачи нашъ глава, на котораго смотрѣли и которому довѣряли милліоны Русскихъ людей. Въ тотъ же день вечеромъ пришла телеграмма Куропаткина на имя Засулича, гласившая: „вы и ввѣренныя вамъ войска сдѣлали все возможное, благодарю“. Я слышалъ какъ это читалъ Засуличъ, и.... былъ ошеломленъ. Да вѣдь этотъ человѣкъ сдѣлалъ все возможное, чтобы покрыть съ самаго начала войны позоромъ Русское оружіе; онъ далъ врагу Россіи упоеніе славой и полнымъ успѣхомъ; онъ бѣжалъ съ поля сраженія! И его благодарятъ. О, несчастный, пагубный режимъ нашей арміи, переживаемый не одинъ десятокъ лѣтъ: закрывать глаза на прорѣхи и скрывать свой позоръ и язвы. Но, господа, вѣдь то была война, а не маневры, тамъ лилась русская кровь, а не шутки шутили, была поставлена на карту честь арміи, достоинство родины, а вы готовы были не считаться со всѣмъ этимъ, лишь бы не было скандала въ благородномъ семействѣ, а все было бы шито-крыто. О, какъ это себялюбиво и нечестно, а, главное, опасно и страшно! Могъ ли я сказать тогда что нибудь въ этомъ родѣ, въ этой средѣ штабныхъ тюренченцевъ, сытыхъ, довольныхъ, что оставили за собою подальше противника, и совершенно не понимавшихъ и не принимавшихъ къ сердцу своего позора.
Какое вліяніе могъ имѣть на своихъ подчиненныхъ и вообще на войска г. Засуличъ, лучше всего обрисовывается постоянно повторяемой имъ фразой: „эта война, господа, на тридцать лѣтъ; мы всѣ умремъ, а наши дѣти будутъ ее продолжать“; я слышалъ такой разговоръ по крайней мѣрѣ раза три, а пробылъ, къ счастію, при Засуличѣ только четыре дня. И такого то господина послалъ Куропаткинъ для самостоятельной операціи на берегахъ р. Ялу, допустилъ его командовать войсками въ нашей первой встрѣчѣ съ врагомъ. Засуличъ относился къ дѣлу съ нескрываемыми отвращеніемъ и апатіей, а своимъ бѣгствомъ сразу заслужилъ кличку „паническаго генерала“, и онъ оправдывалъ ее во весь послѣдующій періодъ военныхъ дѣйствій: его войска слишкомъ поспѣшно уходили изъ боя подъ Симученомъ, Хайченомъ, Ляояномъ и Мукденомъ, а самъ онъ исключительно заботился объ отступленіяхъ и исполнялъ ихъ всегда слишкомъ заблаговременно. Допустимъ, что у командующаго арміей не было выбора, и пришлось назначить именно этого типа, но можно ли было подарить ему Тюренченъ безнаказаннымъ? не надлежало ли немедленно удалить его изъ арміи, какъ виновника позора Русскаго оружія? этою мѣрою были бы достигнуты два важныхъ результата: во-первыхъ такая крупная часть арміи, какъ корпусъ, избавилась бы отъ безталаннаго, пассивнаго, неспособнаго, удручающимъ образомъ дѣйствовавшаго на духъ войскъ начальника, а во-вторыхъ, что особенно важно, наши генералы и офицеры узнали бы, что на войнѣ есть отвѣтственность, что если не умѣешь дѣлать дѣло, то и не берись за него, что быть разбитымъ не есть нѣчто дозволенное, безнаказанное, что класть даромъ — зря тысячи сыновъ родины не позволяется, что оставлять позиціи и поворачивать тылъ непріятелю, а тѣмъ болѣе бѣгать отъ него преступно, что за все это бываетъ немедленное, строгое и суровое возмездіе; вообще войска увидѣли бы, что мы воюемъ, а не шутимъ, что всѣ чины арміи являются отвѣтственными передъ начальствомъ, обществомъ и родиной. Вѣдь читалъ же я кажется въ іюлѣ 1904 года, т. е. черезъ три мѣсяца послѣ Тюренчена, предложеніе отъ имени командующаго арміей всѣмъ командирамъ частей: „если кто чувствуетъ себя слабымъ и неспособнымъ, прямо и честно въ этомъ сознаться“[1]. Я былъ крайне удивленъ прочитать подобное повѣствованіе нашего старшаго начальника на войнѣ, обнаружившаго такое непониманіе свойствъ человѣческихъ. Да, можетъ быть многіе изъ командировъ частей съ охотою повинились бы въ своей неспособности; только конечно не изъ честности, а по малодушію: чтобы какъ нибудь только уйти изъ грязной исторіи (увы, такъ постоянно называли войну г.г. офицеры и начальники). Но кто же изъ нихъ посмѣлъ бы это сдѣлать? если даже режимъ, существовавшій въ нашей дѣйствующей арміи, поощрявшій всякія эвакуаціи, отлыниванія, уклоненія отъ службы, и пощадилъ бы этого слабоумнаго, то всетаки инстинктъ самосохраненія въ будущемъ заставилъ бы его отказаться отъ такого неосторожнаго шага: всетаки, если не сейчасъ, во время хаотическаго состоянія арміи, то позднѣе, когда она оздоровѣла бы, такого проходимца покрыли бы позоромъ и отставили бы отъ службы[2]; а то какъ же, до войны служилъ и бралъ деньги за свою неспособность, пользовался всѣми преимуществами мундира, облекавшаго жалкую душонку, лишенную доблести, а когда грянулъ громъ и увидѣлъ, что японцы не шутятъ, то сейчасъ же призналъ себя неспособнымъ выносить тягости военной службы. Я перечитывалъ нѣсколько разъ присланную мнѣ литографію и не вѣрилъ своимъ глазамъ… но къ несчастію это былъ фактъ; такъ командовалъ нами нашъ воевода! Вмѣсто того, чтобы писать такую безсмыслицу, черезъ три мѣсяца послѣ Тюренчена, Куропаткину слѣдовало 21-го апрѣля послать изъ Ляояна въ Сейлючжанъ телеграмму не вышеприведеннаго содержанія, а слѣдующаго: „съ полученіемъ сего передать командованіе Восточнымъ отрядомъ такому то, а вамъ, вмѣстѣ съ вашимъ начальникомъ штаба (нянькой), явиться ко мнѣ для объясненій вашего позорнаго пораженія и бѣгства; остальные виновные будутъ также привлечены къ отвѣтственности; хвалю и благодарю только доблесть славныхъ 11-го и 12-го стрѣлковыхъ полковъ, сумѣвшихъ поддержать своимъ геройствомъ честь арміи и Россіи“. О, тогда ручаюсь, клянусь всѣмъ, что у меня есть святого, что позоръ Тюренчена не былъ бы такъ ужасенъ по своимъ послѣдствіямъ, не былъ бы такъ гибеленъ для арміи, и такая мѣра спасла бы насъ отъ послѣдующихъ неудачъ. И, главное, вѣдь все равно шила въ мѣшкѣ не утаишь; армія отлично знала и сознавала фактъ пораженія и бѣгства, но такая безнаказанность за нихъ въ первомъ же столкновеніи съ врагомъ показала и вселила убѣжденіе, среди генераловъ и офицеровъ, что война есть служба совершенно неотвѣтственная, что дозволено рѣшительно все: и нерадѣніе, и неисполненіе, и нераспорядительность, и отступленіе безъ надобности, и неподдержка своихъ, и даже бѣгство.
Необходимость принять рѣшительныя мѣры послѣ Тюренчена видна изъ того, что уже черезъ недѣлю Куропаткинъ нашелъ нужнымъ отозвать Засулича и передать его отрядъ Графу Келлеру[3], но эта была только жалкая полумѣра: Засуличъ получилъ въ командованіе другой корпусъ (2-й Сибирскій) и слѣдовательно не понесъ заслуженной кары. Восточный отрядъ конечно выигралъ, получивъ начальникомъ человѣка идеальной храбрости и самоотверженности, преданнаго не только дѣлу родины и арміи, но и военному искусству, съ высшимъ военнымъ образованіемъ, глубоко честнаго, небоявшагося ни недовольства начальства, ни инцидентовъ, и не бившаго на мелкую популярность. Къ сожалѣнію этому герою пришлось своею жизнью искупить развратное командованіе своего предшественника, и хотя онъ успѣлъ заслужить себѣ вѣчную память и славу, но не ему довелось доставить лавры Русскому оружію. Я убѣжденъ, что если бы не роковая шрапнель, разорвавшая доблестную грудь Графа, то въ дальнѣйшемъ ходѣ военныхъ событій онъ оказался бы выше многихъ тѣхъ, которые черезъ нѣсколько недѣль послѣ его кончины пожали то, что онъ посѣялъ, и заслужили себѣ побѣдный ореолъ. Миръ праху его, вѣчный покой и безконечная благодарность сыновъ родины, служившихъ подъ его начальствомъ. Полумѣра Куропаткина состояла еще въ томъ, что онъ оставилъ Орановскаго начальникомъ штаба при Келлерѣ и вообще не тронулъ больше никого; я не считаю г. Трусова, удаленнаго въ моментъ Тюренченскаго боя; его роль до сихъ поръ еще не вполнѣ выяснена; а также полковника Громова командира полка, оставившаго поле сраженія, который продолжалъ оставаться въ арміи, занимая тепленькое тыловое мѣстечко по управленію этапами, вѣроятно его совершенно устраивавшее.
Я остановился такъ долго на разборѣ виновности команднаго элемента за Тюренченское пораженіе, потому что это послѣднее, какъ сказалъ уже нѣсколько разъ, имѣло особенное значеніе для послѣдовавшихъ событій. Роль злосчастнаго начальника штаба Орановскаго я выясню, разсматривая дѣятельность ввѣреннаго ему учрежденія, съ которой ознакомленъ въ полной мѣрѣ, отчасти какъ зритель, иногда состоя при самомъ штабѣ, а больше всего какъ строевой офицеръ Восточнаго отряда и начальникъ многихъ самостоятельныхъ отрядовъ.
Нельзя также не остановиться на мотивахъ, побудившихъ Куропаткина пощадить виновниковъ Тюренчена, и, мнѣ кажется, я могу выяснить ихъ довольно точно. Существуетъ мнѣніе, что этотъ человѣкъ по своей исключительной добротѣ не въ состояніи покарать кого бы то ни было. Полагаю, что это есть большое заблужденіе, тѣмъ болѣе, что такое предположеніе представляетъ само по себѣ не оправданіе, а обвиненіе нашего военноначальника. Полководцу быть настолько добрымъ, чтобы оставлять безъ послѣдствій все содѣянное начальниками, какъ крупными, такъ и мелкими — словомъ всѣми чинами арміи, безнравственно, ибо такимъ образомъ будетъ уничтожена всякая отвѣтственность, а гдѣ ея не существуетъ, тамъ дѣло идти правильно не можетъ, особенно такое, какъ военныя дѣйствія, въ которыхъ всегда можно найти столько неопредѣленнаго, невыясненнаго, гадательнаго и потому оправдывающаго и смягчающаго. Доброта можетъ быть только разумная, напр. не рубить тамъ головы, гдѣ отъ этого не произойдетъ ущерба для дѣла; пощадить же при такихъ обстоятельствахъ, когда безнаказанность послужитъ развратомъ для войскъ, преступно, и пощады быть не должно, ибо на войнѣ нельзя допускать ни малѣйшаго соблазна. Обратимся къ примѣрамъ исторіи, посмотримъ на дѣятельность великихъ полководцевъ и увидимъ, что они не прощали, не щадили, а карали, изгоняли, и никто никогда не ставилъ имъ этого въ вину; тѣмъ самымъ они способствовали повышенію и расширенію дѣятельности своихъ подчиненныхъ; индиферентное же отношеніе къ дѣятельности подчиненныхъ убиваетъ энергію достойныхъ, поощряетъ пороки недостойныхъ и развращаетъ войска. Итакъ не безграничная доброта Куропаткина была причиною оставленія имъ безъ заслуженнаго возмездія виновниковъ Тюренчена. Настоящая причина состояла въ непониманіи обстановки, въ недоумѣніи какъ быть; погромъ ошеломилъ не только Петербургъ, Россію, но и Ляоянъ; вѣдь случилось что то совсѣмъ неожиданное; дѣйствительно, японцы, хотя и въ превосходныхъ надъ нами силахъ, и при содѣйствіи какихъ то грозныхъ морскихъ пушекъ, но всетаки атаковали, положили сами нѣсколько тысячъ бойцовъ, полѣзли и не побоялись ни Русскаго имени, ни Русскаго штыка; а Русскіе потеряли свои орудія и отступили въ большомъ безпорядкѣ. Какое разочарованіе для того, кто такъ величественно говорилъ въ первопрестольной столицѣ: „терпѣніе и терпѣніе“. Ораторъ не могъ не знать, будучи облеченъ, въ продолженіе шести лѣтъ предшествовавшаго войнѣ періода, высшею военною властью, что армія имъ подготавливаемая во многихъ и многихъ отношеніяхъ была плоха, а больше всего въ лицѣ своего команднаго персонала, начиная отъ генерала и кончая подпоручикомъ; но за то существовала непоколебимая вѣра въ русскаго солдата, въ эту сѣрую скотину, которая умѣетъ беззавѣтно умирать, грудью отстаивая каждую пядь земли, можетъ не ѣсть, не пить, не спать, можетъ ходить раздѣтой, разутой и выносить всѣ тягости, всѣ лишенія. Смыслъ слова „терпѣніе“ состоялъ въ томъ, что въ началѣ войны сѣрой скотины будетъ недостаточно, и поэтому придется отступить передъ превосходствомъ силъ и даже пожалуй передъ искусствомъ тактики японцевъ, но затѣмъ, когда изъ Россіи подвезутъ достаточную массу сѣрой скотины, и можно будетъ ее класть не десятками, а сотнями тысячъ, то какой же врагъ, а тѣмъ болѣе япоши, устоитъ. Фридрихъ Великій, одержавъ побѣду при Цорнсдорфѣ, считалъ себя разбитымъ и ушелъ съ поля сраженія; Нополеонъ, за котораго французы готовы были умирать какъ одинъ человѣкъ, расшибался о грудь русскаго солдата подъ Фридландомъ, Аустерлицомъ, Бородинымъ и Ульмомъ; подъ Плевной легло 30.000 русскихъ сыновъ; они умирали богатырями на Шипкѣ въ невозможно критическомъ положеніи; на Черной рѣчкѣ, подъ Севастополемъ, отбитые, разстрѣлянные, безъ начальниковъ, богатыри стояли и грозно смотрѣли на врага, которому и въ голову не пришло самому атаковать ихъ; но уже Графъ Милютинъ послѣ Плевны сказалъ: „надо беречь кровь русскаго солдата и руководить операціями съ большимъ смысломъ“. Однако наши носители военнаго искусства не вняли словамъ этого генія — настоящаго, а не занимавшаго только вакансію генія, — да и какъ было ихъ помнить, когда черезъ 20 лѣтъ послѣ войны 1877 года записки Графа Милютина лежали еще подъ спудомъ въ главномъ штабѣ. Ѣдучи пожинать лавры въ Маньчжурію, забыли, что въ современномъ бою, при нынѣшнемъ моральномъ эффектѣ огня и потерь, солдатъ, а въ особенности мало развитой умственно, не сознающій идеи борьбы, будетъ стоять и умирать, пойдетъ самъ впередъ на вѣрную смерть только за достойнымъ и любимымъ начальникомъ и офицеромъ. У насъ и въ эту войну были такіе, напр. Келлеръ, Церпицкій, Мищенко, Зарубаевъ, Даниловъ, Артамоновъ, Горскій, Ласскій, Долгоруковъ, Роткевичи, Зиновьевъ, Юзефовичъ, но масса? развѣ она удовлетворяла этому условію, когда были Сахаровъ, Засуличъ, Трусовъ, Орановскій, Грековъ, Абадзіевъ, Громовъ, Вороновъ, Маркозовъ, и сколько такихъ — не перечесть. Такъ вотъ Тюренченъ далъ смутное представленіе о настоящемъ положеніи дѣлъ; съ этой катастрофой рушилось державшееся на пескѣ зданіе, въ смыслѣ надежды на выигрышъ кампаніи сѣрой скотиной, и во всемъ ужасѣ всталъ грозный вопросъ: что же будетъ дальше, когда япоши умираютъ на полѣ сраженія не хуже нашихъ солдатъ? Отвѣтить на этотъ вопросъ, даже отдать себѣ въ немъ отчетъ, ни высшая командная власть, ни его орудіе освѣщенія и исполненія конечно не были въ состояніи, потому что они сидѣли въ Ляоянской дырѣ и ко дню Тюренчена не имѣли никакого представленія о будущихъ военныхъ дѣйствіяхъ. Ну, а когда самъ не знаешь что дѣлать, за что взяться, то приводить въ исполненіе карательныя мѣры очень трудно и пожалуй рисковано. Вотъ почему Куропаткинъ въ первые дни послѣ Тюренчена оставилъ Засулича въ покоѣ, чему конечно способствовало и преобладающее свойство его характера — нерѣшительность; наконецъ и рутина всей школы управленія нашей арміей продолжала властвовать: пораженіе непріятно, что дѣлать, но есть смягчающія обстоятельства въ видѣ превосходства непріятельскихъ силъ, да, при натяжкѣ, и безпорядка въ войскахъ собственно не было, а только въ обозахъ; отрѣшить въ самомъ началѣ войны отъ командованія корпуснаго командира, признать его несостоятельнымъ и покарать — будетъ неслыханнымъ инцидентомъ и подтвержденіемъ нашей неудачи; ее труднѣе будетъ замазать и заставить закрыть на нее глаза; къ тому же генералъ можетъ и оправдываться, потому что его послали командовать въ незнакомую обстановку, непосредственно передъ сраженіемъ, съ импровизованнымъ штабомъ, и дали еще какую то инструкцію. Слѣдовательно, сперва выждать, не трогать никого было политичнѣе, а затѣмъ можно было посмотрѣть. И посмотрѣли — когда увидѣли, что японцы не вылѣзаютъ изъ Фынхуанчена и дали намъ нѣсколько дней опомниться и придти въ себя, то рѣшились на полумѣру, благо подъ рукой былъ надежный генералъ Графъ Келлеръ, которому и поручили командованіе, а виновника тоже пристроили; вышло, что и овцы цѣлы, и волки сыты. Но честно ли это, достойно ли это, и каково исполненъ такимъ образомъ долгъ передъ родиной, и такова ли должна была быть отвѣтственная, столь безумно дорого оплачиваемая народными деньгами, служба? Предоставляю отвѣтить на эти вопросы самимъ читателямъ.
Примѣчанія
[править]- ↑ Этотъ шефдёвръ существуетъ въ редакціи телеграммы Куропаткина на имя Бильдерлинга отъ 5 августа 04 г. за № 1023: надѣюсь, что вы пробудите во ввѣренныхъ вамъ войскахъ точно заснувшій въ нихъ духъ лихости, молодчества. Повторяю, что тѣ начальники частей, которые относятся къ врагу съ преувеличеннымъ и вреднымъ почтеніемъ, чтобы не сказать со страхомъ, и думаютъ больше всего о томъ, чтобы уйти назадъ, должны быть вами представлены къ отчисленію отъ должностей. Съ ихъ стороны честнѣе будетъ самимъ признать свою несостоятельность для военнаго времени (точно они всетаки годятся для мирнаго времени!).
- ↑ Къ сожалѣнію, повидимому это оздоровленіе придетъ весьма нескоро, ибо только что узналъ о назначеніи командиромъ 2-й бригады 23-й пѣхотной дивизіи полковника фонъ-Фреймана, командовавшаго весьма неудачно на войнѣ Каспійскимъ полкомъ и эвакуировавшагося съ театра военныхъ дѣйствій.
- ↑ Уже находясь далеко впереди отряда, съ разъѣздомъ, я получилъ записку отъ одного изъ ординарцевъ штаба, сообщавшую мнѣ такими словами перемѣну командованія: „вы вѣроятно знаете, что Засулича убрали, на его мѣсто присланъ Келлеръ“. Даже у такихъ маленькихъ чиновъ Восточнаго отряда было убѣжденіе, что паническаго генерала убрали, а слѣдовательно былъ же онъ виноватъ въ случившемся подъ Тюренченомъ погромѣ.
