Черезъ три дня послѣ описаннаго плаванья по Днѣпру было воскресенье и въ городѣ Гадячѣ глухо гудѣли старые колокола, призывая жителей къ заутрени.
Чуть только свѣтало и городъ Гадячъ со всѣми своими узенькими улицами, низенькими постройками и густыми садиками, точно, казалось, повитъ дымкой. Даже фигуры, стекавшіяся со всѣхъ сторонъ къ собору, и тѣ представлялись какъ бы укутанными въ дымку.
Впрочемъ, не взирая на эту предразсвѣтлую мглу, все-таки очень легко было распознать и по походкѣ, и по всей манерѣ держаться, что здѣсь по большой части люди ратные.
Наканунѣ шелъ дождь, теперь въ воздухѣ была влажность и повсюду тишина величайшая.
Такая тишина, что издали были слышны шаги по мокрымъ улицамъ и переулкамъ, нога, ступившая неосторожно въ лужу, производила звонкій всплескъ и капли, скатывавшіяся съ садовой листвы, капали такъ явственно, что ихъ можно было считать.
На церковной паперти, чрезвычайно походившей на садикъ, потому что тутъ не только цвѣла калина, черемуха, бузина, шиповникъ, розаны, кизильникъ, бѣлыя, желтыя и розовыя акаціи, но въ изобиліи росли яблони, груши, сливы, вишни, черешни, а сочная, бархатистая, мягкая трава пестрѣла всевозможными садовыми цвѣтами и зельями, собралось уже порядочное количество православныхъ и, въ ожиданіи заутрени, толковали про разныя житейскія дѣла.
Знакомый читателямъ бандуристъ съ своей поводыркой, тоже былъ тутъ. Онъ сидѣлъ на нижней ступенькѣ церковнаго крыльца и поучительнымъ, нѣсколько протяжнымъ голосомъ разсказывалъ помѣщавшимся около него повыше и пониже на ступенькахъ и стоявшимъ передъ нимъ полукругомъ казакамъ и казачкамъ, какъ и какія мытарства должна проходить душа для того, чтобы попасть въ царство небесное.
Закончивъ сказаніе о послѣднемъ мытарствѣ глубокимъ вздохомъ, которому завторила большая часть слушателей, бандуристъ погрузился на нѣсколько минутъ въ благочестивыя размышленія и задумчиво поводилъ глазами по начинающимъ понемногу выступать изъ мрака окружающимъ предметамъ.
Всеобщее безмолвіе было прервано двумя подошедшими молодыми казаками, отличавшимися необычайно длинными усами, необычайно тонкимъ и гибкимъ станомъ, и какой-то особой щеголеватостью и развязностью, которая пріобрѣтается частымъ участіемъ въ многочисленныхъ собраніяхъ, большихъ пирахъ и всякихъ такихъ парадахъ.
— Здравствуйте! сказали казаки и такъ ловко сбросили и снова накинули шапки, словно этимъ только и занимались всю свою жизнь.
— А что панъ гетманъ будетъ? спросило хоромъ нѣсколько голосовъ.
— Будетъ, отвѣчали казаки.
Эти слова, сказанныя звучными и громкими голосами, какъ бы пробудили бандуриста изъ благочестивой задумчивости и онъ какъ бы съ сожалѣніемъ оставляя горній міръ, гдѣ виталъ мыслію, счелъ долгомъ своимъ снизойти къ интересамъ прочихъ смертныхъ.
— Поглядятъ и мои очи на яснаго пана гетмана, сказалъ онъ.
— И гетманша будетъ? спросила вертлявая, маленькая, кругленькая, похожая на узелокъ, молодица.
— И гетманша будетъ, отвѣтили казаки.
— А братчиха?
— Надо думать и братчиха будетъ.
— А это какая же такая братчиха? спросилъ бандуристъ.
— Гетманскаго братчика жинка, отвѣтило нѣсколько голосовъ,—Меѳодіевна.
— Меѳодіевна? повторилъ бандуристъ.—Въ нашихъ краяхъ ничего про нее и не слышно. Что-жъ она въ милости, что-ль, у пана гетмана?
— Еще бы не въ милости! отвѣтила узелко-подобная молодица.—Она только бровью поведетъ, такъ все сейчасъ по ея дѣлается!
— Такъ въ большой милости? Бываетъ, даетъ Господь Богъ такое счастье людямъ! замѣтилъ бандуристъ,—бываетъ.
— Да что это вы толкуете: «въ милости, въ милости», отозвался старый, сѣдовласый, старикъ, у котораго глаза сверкали изъ-подъ косматыхъ бровей, какъ ярко освѣщенныя окошки изъ-подъ взъерошенной соломенной кровли.—Она такая, что милостей ничьихъ не проситъ. Вы поглядите только на нее: пряма, какъ стрѣла, видно, что отроду ни разу ни передъ кѣмъ спины не гнула и головы не клонила.
— Что-жъ, горда? спросилъ бандуристъ.—Приступу къ ней нѣтъ?
И тутъ же прибавилъ нравоучительнымъ тономъ:
— Гордость—грѣхъ. Человѣкъ гордый, что пузырь водный: сегодня вздулся, а завтра лопнулъ!
— Какое, приступу нѣтъ! возразила какая-то старуха, высокая, прямая, съ блестящими, какъ черные алмазы, глазами,—да она словно палючая искра, гдѣ ни появится, куда не попадетъ, такъ все вокругъ нея и вспыхиваетъ.
— Подожгла и папа гетмана? спросилъ бандуристъ, снисходительно переходя изъ нравоучительнаго, для обыкновенныхъ слабыхъ смертныхъ нѣсколько стѣснительнаго, тона въ шуточный.
— У нея и что ни на есть сырое дубье вспыхиваетъ, отозвался кто-то, сидѣвшій тоже на ступенькахъ церковнаго крыльца, но довольно далеко и не видный за рядами высокихъ шапокъ и широкихъ плечъ. По голосу, впрочемъ можно было съ достовѣрностію сказать, что отозвался человѣкъ молодой, крѣпкій и здоровый, потому что голосъ этотъ съ успѣхомъ могъ бы замѣнить старый шипящій и свистящій соборный гадячскій колоколъ.
— Что-жъ, панъ гетманъ даритъ ее всякими дарами, атласами и аксамитами? спросилъ бандуристъ.—Ходитъ она, небось, краля-кралей?
— Ее разъ казакъ встрѣтилъ, такъ попросилъ коня напоить, отвѣтила старуха съ алмазо-подобными глазами.
— Она ходитъ какъ простая молодица, подтвердилъ одинъ изъ щеголеватыхъ казаковъ, съ необычайно длинными усами, необычайно тонкимъ и гибкимъ станомъ,—ей, хоть и старайся, такъ никакъ не услужишь, потому что она все сама умѣетъ и все сама дѣлаетъ. Она никакихъ подарковъ не принимаетъ.
— А мужъ ея что за панъ? спросилъ бандуристъ.
— Ничего, съ виду панъ какъ панъ.
— И живутъ между собой дружно?
— Дружно.
— Онъ хоть съ виду-то и ничего, а тонкая штука, сказалъ пожилой казакъ, стоявшій около бандуриста, опершись на свою дубинку, который и самъ былъ съ виду хоть и ничего, а тоже тонкая штука.
— А какіе это у васъ около Гадяча бородатые паны разгуливаютъ? спросилъ бандуристъ.—Вчера, какъ подходили мы къ городу, такъ встрѣтили двоихъ—этакіе вельможные да гордые—одна пыха! Глаза этакъ вкось да подъ поволоку, носы вверхъ, губу нижнюю на сажень впередъ…
— Это московскіе паны, гости пана гетмана, объяснилъ молодой гетманскій казакъ.
— Теперь еще поразъѣхались, замѣтилъ его товарищъ,—а прежде ихъ еще больше у насъ гостило.
— Поразъѣхались? Чего-жъ такъ?
— Да кто его знаетъ, какъ-то ужь теперь не то, что было прежде. Панъ гетманъ и подчуетъ ихъ, и ласковыя рѣчи говоритъ имъ, а все не то. Слышно и послѣдніе скоро уѣдутъ.
Наступило молчаніе и длилось нѣсколько минутъ.
Слышны были шаги по улицамъ, паденья дождевыхъ капель съ садовой листвы. День занимался. Все освѣщалось, выступало изъ мрака, принимало свои настоящія очертанія, точно кто понемногу приподнималъ мглистое покрывало.
Справа раздалась медленная, мѣрная, увѣренная походка и между деревьями появилась высокая, видная фигура въ темной рясѣ, направляющаяся къ церковнымъ дверямъ.
— Вотъ отецъ Михаилъ! Вотъ отецъ Михаилъ! пронеслось между народомъ, кто сидѣлъ, поднялись съ своихъ мѣстъ, кто стоялъ, опершись на дубинки, выпрямились.
Отецъ Михаилъ былъ, если можно такъ выразиться, чрезвычайно картиненъ. Почтенная осанка, строгія черты лица, смягченныя кроткимъ и ласковымъ выраженіемъ, сѣдая, волнистая, похожая на каскадъ борода, спокойныя движенія, проницательныя, свѣтлыя и въ тоже время совершенно безмятежныя, сіяющія глаза,—все это представляло идеальный типъ пастыря, какихъ приходится встрѣчать чаще на картинахъ, чѣмъ въ жизни.
По тому, какъ его всѣ окружили, можно было замѣтить, что онъ пользовался большимъ уваженіемъ своихъ прихожанъ.
Бандуристъ тоже подошелъ подъ благословенье и подвелъ своего поводыря.
— Благословите, батюшка, сказалъ онъ,—мы изъ дальнихъ мѣстъ, пришли помолиться въ богоспасаемый городъ Гадячъ. Благословите, батюшка, и поводырку мою. Стараемся, батюшка, жить по христіански, другъ другу помогаемъ. Я не изъ одной печи хлѣбъ ѣдалъ,—всего повидалъ на долгомъ вѣку, такъ вотъ могу ее наставить на путь житейскій истинный, а у нея рѣзвыя молодыя силы, такъ она меня, стараго, гдѣ подъ горку сведетъ, гдѣ на горку поддержитъ… Надо помогать другъ другу. Въ священномъ писаніи сказано: «носите тяготы другъ друга». Одною рукою и узла не завяжешь…
Отецъ Михаилъ, спокойно и кротко внимавшій рѣчамъ словоохотливаго бандуриста, при послѣднемъ его выраженіи не то чтобы встрепенулся,—этаго нельзя было положительно утверждать,—а какъ-то особенно пристально взглянулъ ему въ глаза.
— Да, продолжалъ словоохотливый бандуристъ,—сказано: одна головня и въ печи гаснетъ, а ворошекъ и въ полѣ курится.
Свѣтлые, ясные глаза отца Михаила все также проницательно, пристально, кротко и безмятежно глядѣли на бандуриста.
— Хорошо рѣкѣ съ притоками, хорошо доброму воеводѣ съ…
— Разумныя рѣчи говоришь, прервалъ спокойно отецъ Михаилъ,—все доброе на землѣ держится согласіемъ православныхъ и каждый, по мѣрѣ силъ своихъ и умѣнья, обязанъ помогать ближнему. Издалека Богъ принесъ къ намъ?
— Да почти-что всю Украйну исходилъ, пока сюда добрался.
— Трудно теперь по дорогамъ?
— Голому разбой не страшенъ,—всюду проходили благополучно.
— А каковы жита?
Отецъ Михаилъ спросилъ это тѣмъ же ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, но съ какого-то особой медленностію и внятностью.
— Такія жита, что хоть зелеными жать, такъ можно, отвѣтилъ странствующій бандуристъ, своимъ обычнымъ, безпечно-наставительнымъ тономъ, который вошелъ у него, казалось, въ привычку, но тоже какъ-то особенно внятно и медленно.
— Панъ гетманъ! Панъ гетманъ! вскрикнули щеголеватые казаки.
Всѣ обратили глаза въ ту сторону, откуда слышался стукъ колесъ и топотъ борзыхъ коней.
Отецъ Михаилъ прошелъ въ церковь.
Видъ пана гетмана и пани гетманши былъ внушителенъ, какъ слѣдуетъ: атласы, аксамиты, золотыя запястья и вышивки, драгоцѣнныя каменья и яркія цвѣта достодолжно соединялись съ вельможной тучностью, спѣсивостью, развалистой походкою и изнѣженнымъ, блѣднымъ цвѣтомъ лица.
Они величаво, какъ двѣ тяжело нагруженныя ладьи, проплыли во внутренность церкви, милостиво кивая головами въ отвѣтъ на почтительные низкіе поклоны простаго люда.
Не взирая на эту величавость, нѣкоторые, вѣроятно ближе и лучше изучившіе пана гетмана, нашли въ немъ, на этотъ разъ, что-то необычное.
— Панъ гетманъ сегодня пасмуренъ! сказалъ одинъ.
— Панъ гетманъ сегодня не веселъ, сказалъ другой.
— Что это панъ гетманъ начинаетъ задумываться? задалъ вопросъ третій.
— Я его встрѣтила въ четвергъ, ѣхалъ съ хутора, вмѣшалась круглая крохотная молодица, похожая на узелокъ,—такъ онъ такой ѣхалъ, точно хмара! Поводья опустилъ, голову наклонилъ, а брови такъ чуть не перекрестились! И такой онъ былъ…
Но дальнѣйшее описанье прервалось появленьемъ новыхъ двухъ лицъ.
— Братчиха! братчиха! прошумѣло кругомъ.
Бандуристъ обратилъ глаза на братчиху.
Сравненье съ «палючею искрою» было сравненье не дурное, а предположенье, что эта прямая, какъ стрѣла, спина отроду ни передъ кѣмъ не гнулась, что эта смѣлая голова никогда ни передъ кѣмъ не клонилась имѣло, несомнѣнно, много вѣроятія.
Когда братчиха ступила на ступеньку церковнаго крыльца, поводырка странствующаго бандуриста остановила ее тихонько за широкій рукавъ сорочки.
— Пани, сказала поводырка, хустку обронили.
И протянула ей красную хустку.
Высокая стройная фигура пріостановилась, обернулась, глянула на красную хустку, на державшую ее дѣвочку, взяла хустку и сказала:
— Спасибо, дѣвчина.
Видно было, что нервы у нея были крѣпкія, что она не вздрогнетъ при какой бы то ни было неожиданности, не вскрикнетъ отъ какого бы то ни было испуга или изумленія, что темные, большіе, глубокіе, какъ море глаза, прямо глянутъ на все и также мало померкнутъ или зажмурятся какъ яркія звѣзды, озаряющія съ высоты грѣшную землю.
— Какъ тебя зовутъ, моя ясочка? спросила она. Ты, кажется, не здѣшняя?
— Нѣтъ, я издалека.
— Издалека? То-то ты такая измореная! Откуда же ты?
— Ей и не припомнить всѣхъ селъ и хуторовъ, черезъ которые мы проходили, ласковая пани, вмѣшался бандуристъ. Повидали мы всего, и добра и лиха, и правды, и кривды, бродили по берегамъ, и по болотамъ,—ну да, благодаренье Господу милосердному, выбрались таки на добрый шляхъ. Криво запрягли, да прямо поѣхали.
— Ну и слава Богу, отвѣтила братчиха. Вы придите на гетманскій дворъ, прибавила она,—какъ гетманъ и пани гетманша любятъ слушать божественные псалмы.
Съ этими словами, она скрылась въ дверяхъ храма.
Когда она скрылась, тогда сталъ очень замѣтенъ стоявшій тутъ и внимательно слушавшій панъ,—братчикъ, о которомъ старый казакъ говорилъ, что онъ съ виду ничего, а тонкая штука.
— Приходите на гетманскій дворъ, повторилъ панъ братчикъ.
Бандуристъ низко поклонился и отвѣтилъ:
— Спасибо ласковому пану за милость. Послѣ службы сейчасъ придемъ.
Изъ внутренности собора уже раздался спокойный сильный голосъ отца Михаила, запахло ладаномъ, грянулъ хоръ голосистыхъ пѣвчихъ.
Заутреня началась и всѣ разомъ двинулись въ старое соборное зданіе, задѣвая локтями и плечами многочисленныхъ чертей, подкладывающихъ уголья подъ грѣшниковъ и грѣшницъ, пручающихся, съ разинутыми ртами и выпученными глазами, на огнѣ, и, такимъ образомъ, наглядно представляющихъ страшное будущее тѣхъ слабыхъ смертныхъ, которые не въ силахъ противостоять земнымъ соблазнамъ.