Логика, диалектика и риторика образуют одно целое, потому что они в совокупности составляют технику разума; под этим названием их и следовало бы вместе преподавать — логику, как технику собственного мышления, диалектику, как технику спора с другими, и риторику, как технику словесного обращения ко многим (concionatio), — соответственно единственному, двойственному и множественному числам, как и монологу, диалогу и панегирику.
Под диалектикой я, в согласие с Аристотелем (Metaph. III, 2, et Analyt. post. I, 11), понимаю искусство беседы, имеющей своею целью совместное изыскание истины, истины философской. Впрочем, такая беседа неизбежно переходит, в большей или меньшей степени, в разногласие; вот почему диалектику можно определить и как искусство спора. Примеры и образцы диалектики представляют нам диалоги Платона; но собственно для теории ее, т. е. для техники спора, эристики, до сих пор сделано очень мало. Я предпринял попытку в этом направлении и дал образчик ее во втором томе Парерг; поэтому здесь я вовсе не коснусь этой науки.
В риторике фигуры риторические являются почти тем же, чем в логике — фигуры силлогизма; но во всяком случае они заслуживают рассмотрения. По-видимому, во время Аристотеля они еще не были предметом теоретического исследования, ибо ни в одной из своих риторик он не говорит о них, и мы в этом отношении должны опираться на Рутилия Лупа, эпитоматора какого-то позднейшего Горгия.
Все три науки имеют между собою то общее, что мы, не изучая их, все же следуем их законам: мало того, последние сами являются только отвлечением от этой естественной практики. Вот почему, при всем своем теоретическом интересе, они в практическом отношении мало полезны: во-первых, они дают самый закон, но не частный случай его применения; во-вторых, в момент практики у нас обыкновенно нет времени припоминать законы. Они, таким образом, поучают лишь тому, что каждый и без того уже сам знает и делает; тем не менее, отвлеченное знание об этой деятельности интересно и важно. Практическую пользу — по крайней мере, для нашего собственного мышления — логика едва ли приносит. Ведь ошибки нашего рассуждения почти никогда не коренятся ни в заключениях, ни в форме, а лежат в самых суждениях, т. е. в материи мышления. Наоборот, при разногласии с другими мы можем иногда извлекать из логики и практическую пользу: именно, благодаря ей, мы в состоянии сводить к строгой форме правильных умозаключений обманчивую аргументацию противника, к которой он прибегает с более или менее сознательной преднамеренностью и которую преподносит им под изукрашенной пеленою гладкой речи, — и мы уличаем его в логических ошибках, например, в простом обращении общеутвердительных суждений, в «quaternio terminorum», в заключениях от следствия к основанию, в заключениях по второй фигуре из одних только утвердительных посылок и т. п.
Мне кажется, учение о законах мышления можно было бы упростить, если принять только два из них, — именно, закон исключенного третьего и закон достаточного основания. Первый должен был бы гласить: «за всяким субъектом один и тот же предикат можно или признавать, или отрицать». Уже в самом этом «или-или» заключается указание, что нельзя одновременно делать того и другого, — т. е. указание именно на то, о чем говорят законы тождества и противоречия; последние, таким образом, могли бы служить короллариями названного закона, который в сущности гласит, что любые две сферы понятий можно мыслить либо вместе, либо врозь, но совершенно нельзя их мыслить и вместе, и отдельно зараз, и что, значит, там, где мы встречаем сопоставление слов, выражающих такую невозможную совместимость, эти слова обозначают невыполнимый процесс мышления: сознание этой невыполнимости — вот чувство противоречия.
Второй закон мышления — закон основания — должен был бы гласить, что указанное выше признание или отрицание предиката должно определяться чем-нибудь таким, что́ от самого суждения отлично и что́ может быть интуицией (чистой или эмпирической) или же просто другим суждением, — и это другое и отличное называется тогда основанием суждения. Поскольку суждение удовлетворяет первому закону мышления, оно мыслимо; поскольку оно удовлетворяет второму закону, оно истинно, — по крайней мере, логически, или формально истинно, — последнее в том случае, если основанием суждения является опять только суждение. Материальная же, или абсолютная истина — это в конце концов только отношение между каким-нибудь суждением и какой-нибудь интуицией, т. е. между отвлеченным и наглядным представлением. Это отношение либо непосредственно, либо опосредствовано другими суждениями, т. е. другими отвлеченными представлениями. Отсюда легко понять, что никогда одна истина не может опровергать другой, а все они в конце концов согласуются между собою, так как в наглядном, их общей основе, не может быть противоречие. Вот почему одной истине нечего бояться другой. Наоборот, обман и ошибка должны трепетать перед всякой истиной, потому что, в силу логического сцепления всех истин, ток даже самой отдаленной из них когда-нибудь дойдет до всякой ошибки. Этот второй закон мышления составляет, таким образом, точку соединения логики с тем, что уже не логика, а материал мышления. Следовательно, соответствие понятий, т. е. отвлеченного представления, с тем, что дано в наглядном представлении, — вот что со стороны объекта является истиной, а со стороны субъекта — знанием.
Выражать указанную выше совместность или раздельность двух сфер понятий — в этом назначение связки: «есть — не есть (нет, не)». Благодаря ей, каждый глагол может быть выражен посредством своего причастия. Поэтому всякий процесс суждения состоит в употреблении глагола, — и наоборот. Таким образом, связка означает, что вместе с субъектом надо мыслить и предикат, — и больше ничего. Теперь сообразите, к чему сводится содержание неопределенного наклонения связки, — слова бытие (быть). Между тем последнее служит главной темой профессорской философии наших дней. Впрочем, не надо этих профессоров понимать столь буквально: большинство из них желают выразить словом бытие не что иное, как материальные вещи, физический мир, которому они, в качестве невинных и наивных реалистов, в глубине своей души приписывают высшую реальность. Говорить же просто о телах, без обиняков, кажется им слишком вульгарным; вот почему они и говорят: бытие, что звучит гораздо торжественнее, — и думают в это время о стоящих перед ними столах и стульях.
«Ибо, потому что, почему, потому, итак, так как, хотя, правда (zwar), все-таки, но, если — то, или — или» и т. п. — все это, собственно, логические частицы, так как единственное их назначение — выражать собою формальный элемент в процессах мышления. Они составляют поэтому драгоценное достояние языка и не всем языкам свойственны в одинаковом количестве. Например, zwar (сокращенное es ist wahr), по-видимому, является принадлежностью исключительно немецкого языка[2]; оно всегда относится к следующему или подразумеваемому но, подобно тому как за если следует всегда то.
Логическое правило, в силу которого единичные по количеству суждения, т. е. имеющие своим субъектом единичное понятие (notio singularis), должны считаться наравне с общими суждениями, — это правило зиждется на том, что они в действительности — общие суждения, с той лишь особенностью, что их субъектом служит понятие, которое может быть подтверждено только одним реальным объектом и, следовательно, обнимает собою только один объект: таково собственное имя. Но с этой особенностью надо считаться, собственно, лишь тогда, когда мы спускаемся от абстрактного представления к наглядному, т. е. когда мы желаем реализовать понятия; в самом же мышлении, при операциях над суждениями, не замечается здесь никакой разницы, потому что нет логической разницы между единичными и общими понятиями: «Иммануил Кант» логически значит — «все Иммануилы Канты». Таким образом, по количеству суждения бывают собственно лишь двоякими: они — или общие, или частные. Единичное представление совсем не может быть субъектом суждения, ибо оно не абстракция, не мыслимое, а наглядное, между тем как всякое понятие по своему существу обще и каждое суждение должно иметь субъектом понятие.
Различие частных суждений (propositiones particulares) от общих нередко обусловливается только тем внешним и случайным обстоятельством, что в языке нет особого слова, которое могло бы выразить нужное здесь ответвление общего понятия, служащее субъектом подобного суждения; когда же такое слово имеется, иное частное суждение становится общим. Например, частное суждение: «на некоторых деревьях водятся чернильные орехи» становится общим, потому что для этого ответвления понятия дерево мы имеем особое слово: «на всех дубах водятся чернильные орехи». В таком же отношении находится суждение: «некоторые люди черны» к суждению: «все мавры черны».
Или же указанное различие частных суждений от общих основывается на том, что в голове судящего человека понятие, которое он делает субъектом частного суждения, не ясно отделилось от общего понятия, частью коего он его признает; иначе вместо частного суждения он мог бы высказать общее, — например, вместо суждения: «некоторые жвачные имеют верхние резцы», он высказал бы такое суждение: «все нерогатые жвачные имеют верхние резцы».
Гипотетическое и разделительное суждения выражают отношение двух (в разделительном суждении — и нескольких) категорических суждений друг к другу. Гипотетическое суждение означает, что от правильности первого из связанных здесь категорических суждений зависит правильность второго и от неправильности второго — неправильность первого, т. е. что эти два суждения, в смысле правильности и неправильности, находятся между собою в прямой связи. Разделительное же суждение означает, что от правильности одного из связанных здесь категорических суждений зависит неправильность остальных, и наоборот, т. е. что эти два положения, в смысле правильности и неправильности, находятся между собою в обратном отношении. Вопрос, это — суждение, в котором остается неизвестной одна из трех его частей, т. е. либо связка: «римлянин ли Кай или нет?», либо сказуемое: «Кай — римлянин или что-нибудь другое?» либо подлежащее: «Кай ли римлянин или кто-нибудь другой?» Место неизвестного понятия может оставаться и совершенно незанятым, — например: «что такое Кай?», «кто — римлянин?»
Аристотелевская «επαγωγη», inductio, составляет противоположность «απαγωγη». Последняя обнаруживает неправильность известного положения, указывая на то, что выводы, которые можно из него сделать, не соответствуют истине, — т. е. она действует посредством „instantia in contrarium“. Напротив, επαγωγη свидетельствует о правильности известного положения, указывая на то, что выводы, которые можно из него сделать, соответствуют истине. Она, значит, склоняет примерами к известному допущению, между тем как απαγωγη таким же путем отклоняет от него. Следовательно, επαγωγη, или индукция, представляет заключение от следствий к основанию, и притом modo ponente, ибо она из многих случаев выводит закон, следствиями которого в свою очередь являются эти случаи. Вот почему она и никогда не бывает безусловно-достоверной, а в лучшем случае обеспечивает только очень большую вероятность. Тем не менее, наряду с этой формальной недостоверностью, ввиду массы перечисляемых следствий, может быть место для достоверности материальной, подобно тому как в математике иррациональные отношения, благодаря десятичным дробям, бесконечно приближаются к рациональному. Наоборот, απαγωγη — это прежде всего заключение от основания к следствиям, но оно действует уже потом, modo tollente, доказывая несуществование необходимого следствия и тем опровергая истинность предположенного основания. Вот почему она всегда достоверна и одним достоверным примером in contrarium дает для устанавливаемого положения больше, чем индукция своими бесчисленными примерами. Настолько легче оспаривать, чем доказывать, — опровергать, чем устанавливать.