[361]
У проселочной дороги, въ лѣсу, стоитъ одинокій крестьянскій домъ. Проходимъ прямо во дворъ; солнышко такъ и сіяетъ, всѣ окошки отворены, жизнь кипитъ кругомъ, но въ бесѣдкѣ изъ цвѣтущей сирени стоитъ открытый гробъ. Въ немъ лежитъ покойникъ; его будутъ хоронить сегодня утромъ, [362]а пока поставили въ бесѣдку. Никто не стоитъ возлѣ гроба, никто не скорбитъ объ умершемъ, никто не плачетъ надъ нимъ. На лицо его наброшенъ бѣлый покровъ, а голова покоится на большой, толстой книгѣ; листы ея изъ простой сѣрой бумаги; между ними скрыты и забыты засушеные цвѣты. Книга эта цѣлый гербаріумъ,[1] собранный по разнымъ мѣстамъ, и должна быть зарыта вмѣстѣ съ умершимъ: такъ онъ велѣлъ; съ каждымъ цвѣткомъ связана была, вѣдь, цѣлая глава изъ его жизни.
— Кто онъ?—спросили мы, и намъ отвѣтили:
— Старый студентъ изъ Упсалы! Когда-то онъ былъ способнымъ малымъ, изучалъ древніе языки, пѣлъ и даже писалъ стихи—какъ разсказываютъ. Но потомъ съ нимъ что-то приключилось, и онъ сталъ топить свои мысли и душу въ водкѣ; въ ней же потонуло и его здоровье, и вотъ онъ поселился здѣсь, въ деревнѣ; кто-то платилъ за его помѣщеніе и столъ. Онъ былъ кротокъ и набоженъ, какъ дитя, но иногда на него находили минуты мрачнаго отчаянія; тогда съ нимъ трудно было справиться, и онъ убѣгалъ въ лѣсъ, какъ гонимый звѣрь. Стоило, однако, залучить[2] его домой, да подсунуть ему книгу съ высушенными растеніями, и онъ сидитъ, бывало, по цѣлымъ днямъ, разсматривая то тотъ, то другой цвѣтокъ. Иной разъ по его щекамъ бѣжали при этомъ крупныя слезы. Богъ знаетъ, о чемъ онъ думалъ въ такія минуты! И вотъ, онъ просилъ положить эту книгу ему въ гробъ; теперь она лежитъ у него подъ головой. Сейчасъ гробъ забьютъ, и бѣдняга успокоится въ могилѣ навѣки!
Мы приподняли покровъ. Миромъ и спокойствіемъ вѣяло отъ лица покойнаго; солнечный лучъ озарялъ его чело; стрѣлой влетѣла въ бесѣдку ласточка, быстро повернулась на лету надъ головой покойника, прощебетала что-то и скрылась.
Какое-то странное чувство, знакомое, вѣроятно, всѣмъ, овладѣваетъ душой, когда начнешь перечитывать старыя письма, относящіяся къ днямъ нашей юности. Передъ взоромъ словно всплываетъ цѣлая жизнь со всѣми ея надеждами и печалями. Сколько изъ тѣхъ людей, съ которыми мы когда-то жили душа въ душу, умерло съ тѣхъ поръ для насъ! Правда, они живы и до сихъ поръ, но мы столько лѣтъ уже не вспоминали [363]о нихъ! А, вѣдь, когда-то мы думали, что вѣчно будемъ дѣлить съ ними и горе, и радость.
Вотъ засушеный дубовый листокъ. Невольно приходитъ на умъ другъ, товарищъ школьныхъ лѣтъ, другъ на всю жизнь! Онъ самъ воткнулъ этотъ листокъ въ фуражку студента, сорвавъ его въ зеленомъ лѣсу, гдѣ былъ заключенъ товарищескій союзъ на всю жизнь! Гдѣ же этотъ другъ теперь?.. Листокъ былъ спрятанъ, другъ забытъ! А вотъ вѣточка какого-то чужеземнаго тепличнаго растенія, слишкомъ нѣжнаго, чтобы рости въ садахъ сѣвера. Сухіе листики какъ будто еще сохранили свой ароматъ! Она дала ему эту вѣточку… она—цвѣтокъ, взлелѣянный въ дворянской теплицѣ! Вотъ бѣлая кувшинка; онъ самъ сорвалъ и оросилъ горькими слезами этотъ цвѣтокъ—дитя тихихъ стоячихъ водъ. Вотъ крапива! О чемъ говорятъ ея листья? О чемъ думалъ онъ самъ, срывая и пряча ее? Вотъ лѣсной ландышъ; вотъ вѣточка козьей жимолости изъ цвѣточнаго горшка, стоявшаго на окнѣ постоялаго двора, а вотъ голые, острые травяные стебли!
Душистыя, усыпанныя цвѣтами вѣтви сирени склоняются къ челу усопшаго; снова пролетаетъ ласточка: „кви-витъ, кви-витъ!..“ Приходятъ люди съ молоткомъ и гвоздями; покойникъ скрывается подъ крышкой навѣки; голова его покоится на нѣмой книгѣ. Скрыто—забыто!
