Человѣка пою Нашихъ Дней.Уитманъ
Мы живемъ въ смутное разорванное время—разорванное какъ туча, которая протянулась отъ конца до конца Неба, и выбрасываетъ изъ себя молніи. Гроза—преобразительница. Всѣ предметы измѣнены тогда въ своихъ очертаньяхъ и краскахъ. То, что казалось малымъ, странно выступаетъ и безпокоитъ глазъ. То, что казалось и было огромнымъ, скрылось затянутое темнымъ саваномъ, а, быть можетъ, и вовсе сожженное пламенемъ. Краски—другія. Вмѣсто спокойной и тихой лазури, сѣрыя, темныя, мѣдныя, рдяныя, алыя, красныя сказки цвѣтовъ. Лица темнѣе—и мгновенно ярче. Лица другія въ грозу. Звуки доходятъ до своей полярности. Громкіе голоса превращаются въ шопоты, призрачные шопоты меркнутъ, тонутъ въ Молчаніи. А изъ Безмолвія, въ которомъ не было намека на звукъ, обрушиваются бѣшеные громы. И слѣва, вонъ тамъ, на обширной равнинѣ, ужь засвѣтились живыя поляны, подъ Солнцемъ, подъ разорвавшимися ожерельями дождя. А справа, гдѣ мрачной громадой чернѣлъ, враждебный быстрому стремленью, старый боръ, зажглись исполинскіе факелы, смертный праздникъ упорныхъ стволовъ, до которыхъ коснулся поцѣлуй молніи.
Изъ Жизни—Смерть, изъ Смерти—Жизнь. И вращается міровое колесо, мѣняя понятіе о верхѣ и низѣ, и раздробляя отжившее старое во имя впередъ устремленнаго новаго, чтобъ снова свѣжей сдѣлалась Земля, и чтобъ могильное „Стукъ-стукъ“ костлявой руки Привидѣнья превратилось въ веселый зовъ Молодости, громко стукнувшей о дверь—и вотъ отворяющей дверь, на волю, на Солнце, на воздухъ.
Одинъ поэтъ воскликнулъ: „Six years, six little years, six drops of Time“ („Шесть лѣтъ, шесть малыхъ лѣтъ, шесть капель Времени“). И правда, шесть лѣтъ—такая малость. Но менѣе, чѣмъ въ этотъ малый срокъ, о, лишь въ мѣсяцы, въ недѣли, предъ нами развивается циклическая драма перемѣнъ. Мѣняются государства, внѣшне и внутренне, до полной неузнаваемости; неразбиваемый металлъ понятій, казавшихся несокрушимыми, бросается въ плавильникъ, и превращается въ текучую влагу; война двухъ народовъ превращается въ войну двухъ расъ; мы превышаемъ размахи Эсхиловскихъ драмъ, заглушаемъ топоты Гунновъ; въ нѣсколько минутъ гибнутъ надежды милліоновъ, и корабли за кораблями идутъ уснуть на дно морей; хищныя птицы,—народы-зрители, народы-соперники,—глядятъ со стороны—и точатъ когти, и готовятъ клювы, для новыхъ битвъ и столкновеній; а внутри государствъ иныя встрѣчныя теченья торопливыхъ весеннихъ ручьевъ; звоны льдинъ, загрязненныхъ и грязью и кровью, передъ тѣмъ какъ имъ вовсе́ растаять; замолкаютъ крикливые наглые, говорятъ безсловесные; орды сумасшедшихъ играютъ въ страшный маскарадъ, и думаютъ застрѣлить, разстрѣлять мышленье, и хотятъ благородство—повѣсить на висѣлицѣ. А Земля, какъ Земля, въ этотъ мигъ замышляетъ свое, любитъ зрѣлища, и, взметнувъ изъ Везувія пепелъ и лаву, напугавъ дѣтской красочной вспышкой мелкорослыхъ и слишкомъ пугливыхъ людей, разразилась въ космическомъ хохотѣ, чуть качнулась, перебросила шутку, и эхо отозвалось въ Калифорніи, Великій океанъ зарадовался, возликовали и геніи Огня, увидѣвъ, что строители двадцатыхъ этажей, желая бороться съ пламенемъ, стали играть въ динамитъ.
Но ни человѣкъ не испугаетъ Человѣка, ни Земля не испугаетъ Человѣка. Онъ будетъ жить, онъ будетъ строить—и, чтобъ строить, онъ будетъ разрушать.
Недалеко, не такъ далеко отъ этой цвѣтущей златоносной Калифорніи, гдѣ быстры, какъ феи, нарядныя колибри, еще въ прошломъ столѣтіи, десятки лѣтъ тому назадъ, возникли слова, вѣщія и обнимающія понятіемъ современности то, чужое, минувшее, съ нашимъ, теперешнимъ, переживаемымъ, слова, написанныя какъ будто бы для насъ. Кто-то могучій, видящій и провидящій, самозабвенно восклицалъ.
Годы современности! годы несвершеннаго!
Вашъ горизонтъ ростетъ, я вижу, что онъ разступается
Для болѣе сильныхъ, торжественныхъ драмъ,
Я вижу не только Америку, не только народъ Свободы, я вижу, другіе народы готовятся,
Я вижу ужасные входы, уходы со сцены, сочетанія новыя, солидарность расъ,
Я вижу грядущую эту силу, неудержимо вступающую на міровую сцену,
(Старыя силы, старыя войны, сыграли-ль они свои роли?
Дѣйствія, имъ надлежащія, кончены-ли?),
Я вижу Свободу, во всеоружіи, побѣдную, гордо-надменную,
Съ Закономъ съ одной стороны и съ Миромъ съ другой,
Изумительна эта тріада, всѣ они вышли на бой противъ мысли о кастѣ;
Къ какимъ историческимъ развязкамъ мы близимся съ такой быстротой?
Я вижу людей въ ихъ маршахъ и въ ихъ контр-маршахъ, спѣшатъ и спѣшатъ милліоны,
Я вижу, что всѣ рубежи и границы аристократій старинныхъ разрушены,
Я вижу—межи Европейскихъ владыкъ всѣ стерты,
Я вижу, что въ этотъ день Народъ начинаетъ свои рубежи означать (всѣ другіе долой),
Донынѣ еще никогда столь острыхъ вопросовъ не ставили,
Никогда еще не былъ простой человѣкъ, и духъ его, болѣе силенъ, и болѣе богоподобенъ,
Чу, какъ онъ нудитъ, торопитъ, не оставляя массы въ покоѣ!
Шагъ дерзновенный его на землѣ и на морѣ повсюду,
Великаго онъ океана коснулся и въ немъ создаетъ поселенья,
Колонизуетъ архипелаги,
Своимъ паровымъ кораблемъ, телеграфомъ своимъ электрическимъ,
Газетой, и массой военныхъ орудій,
Конторами, нити свои разбросавшими въ мірѣ,
Межь всѣхъ географій онъ звенья куетъ, и связуетъ всѣ страны;
Что за шопоты это, о, страны, бѣгутъ передъ вами, проходятъ подъ глубью морей?
Всѣ народы бесѣду ведутъ? создается-ли это у шара земного единое сердце?
Человѣчество хочетъ ли слиться въ сплошное одно?
Ибо, видишь, тираны трепещутъ, короны тускнѣютъ,
Упорствуя въ духѣ своемъ, Земля—лицомъ къ лицу съ новой эрой,
Предъ всеобщею, быть можетъ, войною божественной,
Не знаетъ никто, что̀ случится вотъ-вотъ, дни и ночи такими наполнены знаменьями;
Вѣщіе годы! пространство, пока я иду и тщетно стараюсь его проницать,
Наполнено призраками,
Тѣ вещи, что скоро свершатся, дѣянья еще не свершенныя
Бросаютъ вокругъ меня тѣни свои.
Этотъ натискъ, стремленье и пылъ, въ которые трудно повѣрить.
Лихорадочность сновъ изступленныхъ, ихъ странность, о, годы,
Сновидѣнія ваши, о, годы, какъ они проникаютъ въ меня,
(Наяву ли я или во снѣ, я не знаю)!
Америка, вмѣстѣ съ Европой, завершенныя, смутно темнѣютъ,
Уходятъ за мной они въ тѣнь,
Несвершенное, столь исполинское, какъ никогда не бывало,
Идетъ и идетъ на меня!
Другія строки, сказанныя тѣмъ же вѣщимъ, въ далекіе дни Франко-Прусской войны, и Коммуны, кажутся положительно написанными для насъ, Русскихъ, переживающихъ 1905—1906 годы.
Внезапно изъ ветхой и сонной берлоги, изъ душной берлоги рабовъ,
Какъ будто бы вспыхнула яркая молнія, сама на себя удивляясь,
Ногой придавивши лохмотья и пепелъ, и стиснувши руки на горлѣ владыкъ.
О, надежда и вѣра!
О, боль завершенія жизней всѣхъ тѣхъ,
Кто былъ изгнанъ за то, что любилъ свою родину!
О, сколько, порвавшихся въ пыткѣ, сердецъ!
Вернитесь назадъ въ этотъ день и забейтесь для жизни свободной!
А вы, которымъ платятъ за услугу
Грязнить Народъ, замѣтьте вы, лжецы.
Хотя несчетны были истязанья,
Убійства, и безчестность воровства
Въ извилистыхъ и самыхъ низкихъ формахъ,
Хотя изъ тѣхъ, кто бѣденъ, выжимали
Достатокъ весь, грызя его какъ черви,
Хоть обѣщанья съ королевскихъ устъ
Нарушены, и тотъ, кто обѣщался,
Отмѣтилъ подлымъ смѣхомъ свой обѣтъ,
И хоть во власти тѣхъ, кто былъ обиженъ,
Владыки были, все-жь свои удары
На нихъ еще не устремила месть,
И головы не срѣзаны у знати:
Народъ презрѣлъ свирѣпости владыкъ.
Но мягкость милосердія была
Какъ дрожжи для погибели горчайшей,
И струсившіе деспоты вернулись,
Съ своей приходитъ каждый съ полной свитой,
При немъ—палачъ, святоша, вымогатель,
Солдатъ, законникъ, баринъ, и тюремщикъ,
И сикофантъ.
А сзади всѣхъ, ползетъ, глядите, призракъ
Какъ бы туманъ, въ покровѣ безконечномъ,
Лобъ, голова, и весь—въ багряныхъ складкахъ,
Лица и глазъ никто не видитъ,
Изъ всѣхъ одеждъ, изъ красныхъ одѣяній
Приподнятыхъ рукой, лишь палецъ видно,
Изогнутый, кривой, во всемъ подобный
Змѣиной головѣ.
Межь тѣмъ тѣла лежатъ въ могилахъ свѣжихъ,
Кровавыя тѣла погибшихъ юныхъ,
Веревка тяжко съ висѣлицы пала,
Летаютъ пули, принцы ихъ послали,
Приспѣшники властей хохочутъ,
И это все должно явить свой плодъ.
Тѣла погибшихъ юношей, тѣла
Замученныхъ, повѣшенныхъ, сердца
Пронзенныя свинцомъ жестоко-сѣрымъ,
Теперь какъ будто холодны, недвижны,
Но невозможно ихъ убить.
Они вознесены святою смертью,
Они живутъ въ другихъ, такихъ же юныхъ,
Внемлите, короли,
Они живутъ въ другихъ, опять готовыхъ
На вызовъ вамъ.
Надъ каждымъ, кто убитъ былъ за свободу,
Надъ каждою подобною могилой
Ростетъ трава, которой имя—вольность,
И въ свой чередъ посѣетъ сѣмена,
И вѣтры разнесутъ ихъ для посѣвовъ,
Дожди, снѣга—кормильцы имъ.
Да, каждый духъ, котораго отъ тѣла
Освободитъ оружіе тирана,
Здѣсь будетъ, отъ земли онъ не уйдетъ,
Онъ будетъ проходить по ней незримо,
Шептать, предупреждать, и торопить.
Свобода, пусть отчаются другіе,
Я никогда въ тебѣ не усомнюсь.
Домъ запертъ? и хозяина нѣтъ дома?
Пусть, все равно, готовы будьте, ждите,
Онъ будетъ скоро, вѣстники его
Приходятъ вдругъ.
Кто онъ, этотъ провидецъ, такъ говорящій? Не одинъ ли изъ тѣхъ, которые вскормлены бурей, и умѣютъ говорить только гнѣвныя мятежныя слова, полныя однозвучнаго краснорѣчія военныхъ трубъ и барабана?
Нѣтъ, онъ всеобъемлющій.
Ему доступны были всѣ тона. Слышалъ онъ ревъ Океана, слышалъ и журчанье ручейка. И, знавшій раскаты военныхъ орудій, онъ нѣсколькими словами умѣлъ вводить душу въ тишину, нѣжную, какъ легкій шелестъ кустовъ цвѣтущей сирени, надъ которой начали виться, въ хороводѣ, ночныя бабочки. Сумерки онъ понималъ.
Истомность усыпительныхъ тѣней,
Чуть скрылось солнце, сильный свѣтъ разсѣянъ,
(И я разсѣюсь скоро, отойду).
Туманъ—нирвана—ночь—покой—забвенье.
Свѣтлый, какъ дневной свѣтъ, любившій все четкое, что закончено въ своихъ очертаніяхъ, какъ закончены подъ Солнцемъ всѣ краски и черты, этотъ поэтъ дѣйствія, бардъ пересозданія, преображался порою какъ бы въ лунатика, который твердо идетъ по обрывнымъ путямъ съ закрытыми глазами. Онъ видитъ сквозь вѣки, онъ входитъ въ пещеры ночныхъ сновидѣній и сливается съ душами спящихъ, читаетъ въ нихъ, тайно вникаетъ въ закрытыя таинства душъ.
Я блуждаю всю ночь въ сновидѣньи,
Я шагаю легко, я шагаю безшумно и быстро,
Останавливаюсь, наклоняюсь съ глазами раскрытыми,
Надъ глазами закрытыми спящихъ,
Я блуждаю, смущаюсь, теряюсь, себя забываю,
Не согласуюсь, противорѣчу,
Медлю, гляжу, наклоняюсь, на мѣстѣ стою.
Какъ торжественно, тихо лежатъ они,
Какъ дышутъ спокойно они, дѣти въ своихъ колыбеляхъ.
Несчастныя вижу черты людей пресыщенныхъ,
Облики бѣлые труповъ, багровыя лица пьяницъ,
Болѣзненно-сѣрыя лица тѣхъ, что сами ласкаютъ себя,
Тѣла на поляхъ сраженья, съ кровью глубокихъ ранъ,
Сумасшедшіе въ комнатахъ наглухо запертыхъ,
Дурачки невинно-блаженные,
Новорожденные, эти изъ вратъ исходящіе,
И умирающіе, эти изъ вратъ исходящіе,
Ночь проникаетъ ихъ, ночь ихъ объемлетъ.
Брачная спитъ чета спокойно въ своей постели,
Онъ положилъ ладонь на бедро супруги, она
Положила свою ладонь на бедро супруга,
Сестры нѣжно спятъ бокъ-о-бокъ въ своей постели,
Мужчины нѣжно спятъ бокъ-о-бокъ въ постеляхъ своихъ,
И спитъ съ ребенкомъ своимъ мать, закутавъ его.
Слѣпые крѣпко спятъ, глухіе спятъ и нѣмые,
Спитъ узникъ спокойно въ тюрьмѣ, и спитъ блудный сынъ,
Убійца, что будетъ повѣшенъ завтра, какъ спитъ, какъ спитъ онъ,
И тотъ, кто убитъ, какъ онъ спитъ?
Спитъ женщина, любящая безъ взаимности,
Спитъ мужчина, любящій безъ взаимности,
И спитъ голова того, кто весь день строилъ планы, и деньги, деньги сколачивалъ,
И тотъ, кто характеромъ бѣшенъ, и тотъ, кто предатель, спятъ, всѣ спятъ.
Я стою въ темнотѣ, опустивши глаза, близь тѣхъ, кто страдаетъ всего и всего безпокойнѣй,
Я на нѣсколько дюймовъ отъ нихъ рукою своей провожу, успокаивая,
Я взоромъ пронзаю тьму, существа иныя являются,
Земля отъ меня отступаетъ въ ночь,
Я вижу, что это было красиво, и я вижу, что то, что не земля, красиво.
Я иду отъ постели къ постели, я сплю съ другими спящими,
Съ каждымъ рядомъ по очереди,
Мнѣ снятся во снѣ моемъ сны, всѣ сны другихъ уснувшихъ,
И я становлюсь другими уснувшими, спящими.
Я пляска!—играйте вы тамъ! Я кружусь все скорѣй и скорѣе!
Я вѣчно-смѣющійся—вотъ, новая свѣтитъ луна, и сумерки,
Я вижу веселыя игры, въ прятки, куда ни взгляну я, повсюду проворные духи,
Вновь прятки и прятки опять глубоко въ землѣ и въ морѣ,
И тамъ, гдѣ не море, и гдѣ не земля.
Кто же онъ, этотъ поэтъ? Онъ—отвѣчатель. Еще минутку маленькой тайны. Есть вопрошающіе, есть просто говорящіе, не идущіе дальше разговора, и есть—ихъ немного—Отвѣчатели. Онъ единый изъ этихъ послѣднихъ.
Теперь внимайте утренней пѣснѣ моей, я возглашаю вамъ знаменія Отвѣчателя,
Городамъ и фермамъ пою я, въ то время какъ въ утреннемъ свѣтѣ они предо мной простираются.
Отвѣчателя ждутъ, всѣ ему отдаются, его слово рѣшающее, и окончательное,
Его принимаютъ всѣ, въ немъ существуютъ, купаясь какъ въ свѣтѣ, въ немъ себя замѣчаютъ.
Человѣкъ есть властительный зовъ и вызовъ,
Прятаться тщетно.
У него ключъ сердецъ, и ему отвѣчаетъ ручка дверная.
Желанность его всемірна, потокъ красоты не больше желаненъ, не больше всеміренъ, чѣмъ онъ.
Каждое существованье имѣетъ свое нарѣчіе, каждая вещь имѣетъ свое нарѣчье и рѣчь,
Онъ разрѣшаетъ всѣ языки въ свой собственный и даетъ его людямъ.
Онъ идетъ въ Капитолій совершенно спокойно,
Онъ бродитъ въ Собраніи, гдѣ засѣдаютъ исполнители Воли Народной.
Потомъ мастеровые считаютъ его мастеровымъ,
И солдаты предполагаютъ, что онъ солдатъ, и матросы, что море ему извѣстно,
И писатели принимаютъ его за писателя, и художники за художника,
И земледѣльцы видятъ, что могъ бы онъ съ ними землю пахать и любить ихъ,
Все равно какое бы ни было дѣло, онъ эту работу можетъ исполнить или уже исполнилъ,
Все равно какой бы ни былъ народъ, онъ могъ бы найти въ немъ братьевъ своихъ и сестеръ,
Англичане считаютъ его изъ Англійскаго рода и племени,
Еврею Евреемъ онъ кажется, Русскому Русскимъ, онъ привычный и близкій, ни отъ кого не далекъ,
На кого онъ ни взглянетъ въ кофейнѣ для странствующихъ, тотъ его тотчасъ признаетъ своимъ,
Итальянецъ или Французъ въ немъ увѣрены, Нѣмецъ увѣренъ, Испанецъ увѣренъ, островитянинъ Кубанецъ увѣренъ,
Инженеръ, или палубный съ великихъ озеръ, или съ Миссиссиппи, или съ Гудсонова залива, или съ Помэнока признаютъ его своимъ.
Джентльменъ чистой крови признаетъ его чистокровность,
Хулиганъ, проститутка, разгнѣванный, нищій себя узнаютъ въ путяхъ его, онъ странно ихъ преображаетъ,
Вотъ уже больше не низки они, они едва узнаютъ себя, такъ они выросли.—
Время, всегда безъ перерыва, указуетъ себя въ частяхъ,
Что всегда указуетъ Поэта, это толпа пріятныхъ и дружныхъ пѣвцовъ, и слова ихъ,
Слова пѣвцовъ суть часы и минуты свѣта и тьмы, но слова создателя поэмъ суть общій свѣтъ и всеобщая тьма,
Его глубокій взглядъ внутрь обнимаетъ всѣ вещи и весь человѣческій родъ.
Пѣвцы не рождаютъ, рождаетъ только Поэтъ,
Пѣвцы желанны, и ихъ понимаютъ, довольно часто они являются, но рѣдокъ былъ день, было рѣдко и мѣсто рожденья создателя поэмъ, Отвѣчателя,
(Не каждый вѣкъ, и не каждыя пять столѣтій содержали подобный день, при множествѣ всѣхъ ихъ именъ).
Пѣвцы равномѣрно идущихъ часовъ различныхъ столѣтій, быть можетъ, имѣли явное имя, но каждое имя такое есть имя пѣвцовъ,
Имя каждаго есть—пѣвецъ глазъ и красокъ, пѣвецъ слуха, звуковъ, пѣвецъ размышленья, пѣвецъ сладкогласный, пѣвецъ тьмы и ночи, пѣвецъ для гостиной, пѣвецъ-чаровникъ, любовный пѣвецъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ.
Всѣ въ это время, и во всѣ времена, ждутъ словъ истинныхъ поэмъ,
Слова истинныхъ поэмъ не просто лишь нравятся,
Поэты воистину суть не свита Красоты, но священные владыки Красоты.
Божественный инстинктъ, широта и объемность взгляда, законъ разума, здоровье, дерзость тѣла, отъединенность,
Веселость, солнечный загаръ, свѣжій воздухъ, таковы суть немногія изъ словъ поэмъ.
Морякъ и путникъ, онъ ихъ держитъ въ основѣ своей, создатель поэмъ, Отвѣчатель,
Зодчій, геометръ, химикъ, анатомъ, френологъ, художникъ, онъ всѣхъ ихъ имѣетъ въ основѣ своей, создатель поэмъ, Отвѣчатель.
Слова истинныхъ поэмъ даютъ вамъ больше, чѣмъ поэмы,
Они даютъ вамъ изъ чего вамъ создать для себя поэмы, религіи, политику, войну, миръ, поведеніе, исторію, опыты, повседневную жизнь, и всякую вещь иную,
Они Красоты не ищутъ, ихъ ищутъ,
Касаясь ихъ, или за ними немедля, во вѣки вѣковъ, идутъ Красота, стремленье, жажда истомная, любовная боль,
Къ смерти они пріуготовляютъ, однако жь они не конецъ, а скорѣе начало,
Они никого не приводятъ къ предѣлу его, и не дѣлаютъ полнымъ, довольнымъ,
Кого захватятъ, того уносятъ въ пространство, чтобъ смотрѣть на рожденіе звѣздъ и познать одно изъ значеній,
Чтобы съ полною вѣрою въ путь устремиться, умчаться впередъ по звеньямъ несчетнымъ, и больше покоя не знать никогда.
Отвѣчатель, слова котораго властно проникаютъ въ нашу душу, и поэзія котораго, всеобъемлющая и водопадно-могучая, есть сторожевой маякъ на преломленьи двухъ цивилизацій, феодально-аристократической, еще владѣющей, въ измѣненномъ видѣ, обширными пространствами Земли, и демократически-всечеловѣческой, имѣющей возникнуть какъ историческое „Завтра“ на обломкахъ современныхъ неправосудностей, этотъ апостолъ новаго человѣчества, долженствующаго обнять своей мыслью всю Землю, есть Американскій поэтъ Уольтъ Уитманъ, слишкомъ мало извѣстный въ Европѣ, слишкомъ мало цѣнимый и въ Америкѣ, ибо онъ разрушаетъ своимъ творчествомъ всѣ условности, личныя и общественныя, а современная Америка, также какъ современная Европа, вся еще—въ переломѣ, въ изломѣ стараго и рождающагося новаго.
Говоря объ Уольтѣ Уитманѣ, трудно сообщать такъ называемыя фактическія данныя: его жизнь—сказка дѣйствительности, фантазія въ простомъ, долгій и проникновенный взглядъ внутрь, мѣняющій своей напряженностью, своей напряженной блестящестью, все, до чего онъ коснется. Въ этой безпрерывной, всю жизнь продолжавшейся поэмѣ превращенія простого въ сложное, будничнаго въ чудесное, привычнаго и малаго въ космическое и стихійное, заключается основная черта личности Уольта Уитмана. Онъ считалъ общепринятыя біографіи великихъ людей полнымъ непониманіемъ натуры великаго человѣка, идущаго всегда особыми, тайными, для него самого едва ощутимыми путями. Послѣдуемъ его примѣру, и возьмемъ изъ его такъ называемой біографіи лишь необходимыя даты, и лишь тѣ черты отдѣльности, въ которыхъ чувствуется великая отъединенная душа Отвѣчателя.
Уольтъ Уитманъ родился въ 1819-мъ году, въ Штатѣ Нью-Йоркъ, въ Лонгъ-Айлендѣ; умеръ въ 1892-мъ году; написалъ одну книгу стиховъ „Leaves of Grass“ („Побѣги Травы“) и томъ политическихъ статей. Какъ будто немного для такой длинной жизни. Но десятки томовъ знаменитыхъ поэтовъ, съигравшихъ свою историческую роль, создали эфемерные цвѣтущіе сады, красиво возникшіе, и красиво переставшіе быть живыми, а томъ, чуждыхъ риѳмы и обычной напѣвности, стиховъ Уитмана таитъ въ себѣ возможности для новыхъ и новыхъ посѣвовъ, молодыя заросли могучихъ лѣсовъ грядущаго[1].
Прекрасны и краснорѣчивы отдѣльныя черты изъ того, что составляло земной ликъ Уитмана. Онъ былъ совсѣмъ сѣдой въ тридцать лѣтъ. У него былъ взглядъ глубокаго возраста въ его юности, и взглядъ юности въ преклонномъ возрастѣ. Какъ орелъ измѣняетъ полетомъ понятіе высоты, стирая различіе между равниной и горами, такъ духовный полетъ этого генія слилъ воедино разнствующіе человѣческіе возрасты, вознесясь надъ всѣми. Онъ обращалъ на себя вниманіе проходящихъ своей высокой статной фигурой: шесть футовъ въ вышину и тѣло гладіатора. Когда онъ проходилъ по улицѣ какого-нибудь люднаго города, или прогуливался по палубѣ какого-нибудь парохода, онъ невольно приковывалъ къ себѣ вниманіе, и всѣ кругомъ спрашивали: „Это морской капитанъ въ отставкѣ?“ „Это актеръ? Это военный офицеръ? Это священникъ?“ „Быть можетъ онъ былъ владѣльцемъ контрабандистскаго корабля? Или торговцемъ невольниками?“
Оживленный румянцемъ, голубоглазый, съ лицомъ внимательнымъ и проникновеннымъ, истый сынъ Неба и Земли. Радостный видъ звѣринаго, красиво-звѣринаго здоровья, болѣе указывающій на охоту или греблю, нежели на сидѣнье за конторкой и письменнымъ столомъ, этими каторжными станками, съ которыми онъ былъ очень знакомъ, но которые не сумѣли его побѣдить. Воля жизни и гармонія въ томъ, что можно назвать обрядностью каждаго дня. Въ пищѣ и личной чистотѣ и опрятности онъ разборчивъ и царственно-простъ, какъ высокорожденный браминъ. Это какъ будто одинъ изъ тѣхъ, которые первыми видѣли восходъ Солнца и рожденіе Вечерней Звѣзды. Одинъ изъ начинателей. Его видъ—какъ бы видъ, какъ бы взглядъ земли, моря, и горъ. Черты его лица—античный образецъ, нынѣ вышедшій изъ моды, и почти не встрѣчающійся въ современныхъ лицахъ. Оживленная статуя. Мыслящее тѣло, человѣкъ изъ отшедшаго или еще не созданнаго народа, достойнаго быть живымъ основаньемъ скульптуры. Не только умъ, какъ въ знакомыхъ намъ лицахъ, но жизнь. Не книжное теоретизированіе жизни, а переживаніе ея. Вся его фигура окружена ореоломъ мужественности. Она дышетъ, въ своемъ совершенномъ здоровьи и мощи, торжественнымъ очарованіемъ сильнаго. Такимъ являлся Уитманъ предъ глазами его видѣвшими.
Въ этомъ во всемъ онъ слитъ гармонично съ своимъ поэтическимъ творчествомъ, съ своей книгой, прекрасно названной „Побѣгами Травы“. Первое изданіе ея, въ видѣ тонкаго томика, содержащаго двѣнадцать поэмъ и прозаическое предисловіе, появилось въ Бруклинѣ, въ 1855-мъ году. Этотъ томикъ былъ зерномъ книги, постепенно потомъ разроставшейся, и въ посмертномъ изданіи являющей изъ себя убористый томъ въ 400 слишкомъ страницъ. „Побѣги Травы“ были встрѣчены криками проклятій и взрывами хохота. „Когда книга возбудила такую бурю гнѣва и всеобщаго осужденія“, говорилъ своему другу Уитманъ, „я отправился къ восточному краю Лонгъ-Айленда, и провелъ тамъ надъ моремъ позднее лѣто и весь конецъ его, счастливѣйшіе въ моей жизни. Потомъ вернулся въ Нью-Йоркъ, съ твердымъ рѣшеніемъ, отъ котораго никогда впослѣдствіи не отступалъ, идти впередъ съ моимъ поэтическимъ предпріятіемъ собственной своей дорогой, и завершить ее такъ хорошо, какъ смогу“. Вся дальнѣйшая жизнь Уитмана связана съ выполненіемъ задуманнаго и рѣшеннаго. Между 1855-мъ и 1892-мъ годами изданія слѣдовали одно за другимъ, и изъ первичныхъ 12-ти поэмъ естественно выросли всѣ остальныя.
Когда Уитманъ выступилъ съ своей книгой, Эмерсонъ написалъ ему привѣтственное письмо, гдѣ говоритъ о началѣ великой дороги, которая, однако, уже должна была имѣть гдѣ-то долгую предварительную предпочву для такого прыжка. „Солнечный лучъ“, говорилъ онъ, и послалъ экземпляръ „Побѣговъ Травы“ Карлэйлю. Торо сказалъ объ Уитманѣ: „Онъ—Демократія“. Линкольнъ, увидѣвъ его изъ оконъ Бѣлаго Дома, сказалъ слова, тождественныя со словами Наполеона, увидѣвшаго Гёте: „Да, это—Человѣкъ“. Публика однако думала иначе, и, устрашенные ея яростью, книгопродавцы отказались продавать изданіе 1856-го года. А Уитманъ пѣлъ и пѣлъ торжествующія пѣсни.
Въ 1862-мъ году Уитманъ поступилъ въ братья Милосердія, чтобы ухаживать—сперва за своимъ раненымъ братомъ, волонтеромъ Джоржемъ Уитманомъ, потомъ за Бруклинскими солдатами. Онъ работалъ въ госпиталяхъ, посѣщалъ поля сраженья. Это отразилось въ его поэзіи. Не только въ ней. Постоянное ухаживанье за солдатами, въ обстановкѣ ужасныхъ ранъ, гангрены и тифа, въ переполненныхъ душныхъ госпиталяхъ, подорвало его крѣпкую натуру. Въ 1864-мъ году онъ серьезно захворалъ. Поправился. Вернулся къ работѣ въ Вашингтонѣ. Но недугъ уже въ скрытности былъ. Въ 1873-мъ году его поразилъ параличъ. Три года—между жизнью и смертью, и затѣмъ—инвалидъ. Но онъ веселъ, онъ бодръ, онъ не жалуется. Онъ исполненъ непоколебимой вѣры въ жизнь. Бѣдность, лишенья не побѣждаютъ его, хотя усиливаютъ тѣлесныя страданья. Тѣлесныя-ли только? Мы не знаемъ. И со сломанными крыльями онъ всетаки былъ мощной, гордой птицей, завершившей земную жизнь эпически-ясно, стихійно-величественно.
Если вліяніе поэзіи Уольта Уитмана еще донынѣ не стало широкимъ, это указываетъ не на малыя достоинства его книги, а на малыя достоинства современныхъ душъ, любящихъ общедоступную красивость, душъ плоскихъ, душъ пошлыхъ. Не лучъ малъ, а трясина велика. Но и оттуда, изъ этой трясины, лучъ исторгаетъ бѣлые цвѣты, и цвѣты золотые, и цвѣты красноцвѣтные. И если большой толпѣ чуждо имя великаго барда Америки, на отдѣльныя души онъ производитъ впечатлѣніе неизгладимое и единственное по своей силѣ. „Когда въ возрастѣ 25-и лѣтъ“, говоритъ извѣстный Англійскій историкъ Искусства Симондсъ, „я впервые прочиталъ „Побѣги Травы“, эта книга повліяла на меня, быть можетъ, болѣе, чѣмъ какая-либо другая, исключая Библіи; болѣе чѣмъ Платонъ, болѣе, чѣмъ Гёте“. Эти слова мыслящаго, написавшаго блестящую книгу о творчествѣ Микель-Анджело и прожившаго свою жизнь съ Англійскими поэтами Шекспировской эпохи и Итальянскими мастерами златоцвѣтной живописности, говорятъ болѣе, чѣмъ тупое незнаніе несвѣдущихъ.
Какъ хорошо суммировалъ Симондсъ, итогъ Уитмана, въ его цѣломъ, четвериченъ: Америка; Самость; Полъ; Народъ. Это пѣвецъ вольной Америки, безбрежной могучей страны прерій и людныхъ городовъ, омываемой двумя океанами, страны развитія и будущаго; это пѣвецъ Личности, не связанной никакими путами, личности, которая неудержимо ищетъ себя, и, когда сама себя находитъ, свѣтится свѣтомъ божественно-яркимъ; это пѣвецъ Тѣла во всѣхъ его хотѣньяхъ и жаждахъ, во всей его роскоши, въ страсти родниковой, водопадно-блестящей и брызжущей, въ страсти говорящей свободнымъ языкомъ, какъ говорятъ геніи, звѣри, боги, и вѣтры; это пѣвецъ Народа, какъ мощнаго цѣлаго, который былъ въ вѣкахъ Исторіи лишь смутнымъ многоглавымъ чудовищемъ, просыпавшимся, кровожадно или героически, на нѣсколько мгновеній передъ новымъ сномъ, но который отнынѣ, отнынѣ ужь не будетъ такимъ, ужь не такой, ужь пробужденъ на цѣлый историческій циклъ, ему предназначенный, его имя принявшій, циклъ всенародности, всечеловѣческой благоволительной связи—между страной и страной, между общественными группами и группами, между общественнымъ цѣлымъ и личностью, между отдѣльнымъ человѣкомъ и человѣкомъ.
Говорятъ, что каждый родится подъ своею Звѣздой. Я сказалъ бы, что Уольтъ Уитманъ родился подъ многозвѣзднымъ вліяніемъ Млечнаго Пути, потому-то онъ такъ хочетъ связать всѣ души въ гроздья звѣздъ. Заставить все Человѣчество излучить, въ немъ скрывающійся, свѣтъ, и, перенеся такимъ образомъ Небо на Землю, воистину бросить Землю въ космическую пляску свѣтилъ—преображенной.
Въ каждомъ есть все, говоритъ Уитманъ. Нужно въ каждомъ пробудить его самого, и онъ будетъ все. Черезъ ясность и правду пола, черезъ полную правду предъ самимъ собой, чрезъ гармоническую связь съ своей родной страной и всей Землей, объятой ежесекундностью стремленья, мы приходимъ къ ощущенію чудесности бытія. Сердце не можетъ жить безъ чуда. Но мы ищемъ его въ призрачной далекости, между тѣмъ какъ оно всегда близко.
Что это, кто это тамъ носится съ чудомъ?
Что до меня, я не знаю кромѣ чудесъ ничего,
Брожу ли я въ Маннагаттѣ по улицамъ,
Или свой взоръ устремляю надъ крышами въ высь, къ небесамъ,
Или съ босыми ногами хожу по прибрежью, по самому краю воды,
Или стою подъ деревьями въ чащѣ лѣса,
Или днемъ говорю съ кѣмъ-нибудь, кого я люблю,
Или ночью, въ постели, сплю, съ кѣмъ-нибудь, кого я люблю,
Или сижу за столомъ и спокойно обѣдаю,
Или гляжу на чужихъ, что ѣдутъ вонъ тамъ противъ меня въ каретѣ,
Или слѣжу за пчелами, какъ онѣ въ лѣтній полдень хлопочутъ, вьются вкругъ улья,
Или смотрю, какъ животныя кормятся въ полѣ,
Или смотрю на птицъ, на волшебность игры насѣкомыхъ, летающихъ въ воздухѣ,
Или смотрю на волшебность закатнаго солнца, на звѣзды, что свѣтятъ свѣтло и спокойно,
На изысканный тонкій серпъ молодой луны весной;
Это вмѣстѣ съ другимъ, одно и все, для меня чудеса,
Все въ общей связи, но каждое все же отдѣльно и на мѣстѣ своемъ.
Для меня каждый часъ свѣта и тьмы есть чудо,
Каждый кубическій дюймъ пространства есть чудо,
Каждый квадратный ярдъ земной поверхности тѣмъ же покрытъ,
Каждый футъ внутренняго тѣмъ же кишитъ.
Для меня глубокое море есть безпрерывное чудо,
Рыбы, которыя плаваютъ—скалы—движеніе волнъ—корабли съ людьми на судахъ,
Какія еще чудеса есть страннѣе?
Ничего нѣтъ чудеснѣе отдѣльной, отъединенной, полновольной и полночувствующей личности, которая въ себѣ находитъ свой законченный міръ, и пути къ тому, что называется внѣшнимъ, не—я, Вселенной. Уитманъ поетъ именно этого одного, отъединеннаго.
Мы не чувствуемъ, что наше тѣло божественно. Мы не чувствуемъ и не знаемъ, что движенія страсти, связанныя съ нашимъ тѣломъ, суть поэма Красоты, которую нужно лелѣять. Глубоко извращенные историческимъ Христіанствомъ, полные неумной грубости, самоневниманья, самонебреженья, воплощенные духи несоразмѣрности частей, среди которыхъ голова стала какимъ-то самостоятельнымъ отъ другихъ частей тѣла чудовищемъ, насѣвшимъ на нихъ, давящимъ ихъ, насилующимъ ихъ, искажающимъ ихъ, мы почти неспособны понимать красоты живущаго тѣла, прекраснаго во всѣхъ своихъ движеніяхъ и побужденьяхъ, здороваго, законченнаго, одухотвореннаго, страстнаго, убѣдительно-узывчиво-страстнаго.
Уитманъ возстановляетъ человѣческое тѣло въ его утраченныхъ правахъ. Онъ возвращаетъ ему первородный его вѣнецъ, и природно-правдивыми, прямо къ цѣли идущими строками заставляетъ насъ чувствовать ошибочность нашихъ обычныхъ воспріятій тѣла и неизсякаемыя свойства красоты тѣлесности. „Электрическое тѣло“, восклицаетъ Уитманъ.
Я пою электрическое тѣло,
Полчища тѣхъ, кого я люблю, окружаютъ меня, и я окружаю ихъ,
Они не хотятъ меня отпустить, пока не пойду я съ ними, пока, не отвѣчу имъ,
И сниму съ нихъ порчу, и ихъ наполню полнотою души.
И еще полагали, что тѣ, кто тѣла оскверняютъ свои, могутъ прятаться?
И еще сомнѣвались въ томъ, что тотъ, кто живыхъ оскверняетъ, такъ же дуренъ, какъ тотъ, кто оскверняетъ мертвыхъ?
И въ томъ, что тѣло значитъ столько же, сколько душа?
Но, если тѣло не есть душа, что же есть душа?
Любовь тѣла мужского и женскаго опровергаетъ всѣ счеты, тѣло само опровергаетъ всѣ счеты,
Тѣло мужское прекрасно, и прекрасно женское тѣло.
Выраженье лица посмѣвается надъ изъясненьями,
Но выраженье мужчины стройнаго, статнаго не только въ его лицѣ,
Оно въ его членахъ также, въ его суставахъ, оно любопытно видится въ суставахъ кисти его и бедра,
Оно въ походкѣ его, и въ томъ, какъ держитъ онъ шею, въ сгибѣ его поясницы, колѣнъ, одежда его не скрываетъ,
Видѣть, какъ онъ идетъ, это столько же, сколько есть въ лучшей поэмѣ, можетъ быть больше.
Вы медлите, чтобы увидѣть спину его, и задній изгибъ его шеи, и линію плечъ,
Барахтанье полныхъ здоровыхъ дѣтей, груди и головы женщинъ, складки ихъ одѣяній, ихъ манера держаться на улицѣ, очертанье фигуръ ихъ къ низу,
Пловецъ обнаженный, плывущій въ купальнѣ, котораго видно, когда онъ плыветъ, въ прозрачномъ зеленомъ сіяньи, или лежитъ съ лицомъ, обращеннымъ вверхъ, и молча качается вправо и влѣво въ подъемѣ воды,
Склоненье впередъ и назадъ гребцовъ въ ихъ гребныхъ судахъ, ѣздока въ сѣдлѣ его,
Дѣвушки, матери, хозяйки, во всемъ, что онѣ ни дѣлаютъ,
Группа рабочихъ, сидящихъ въ полдень, у открытыхъ своихъ котелковъ, межь тѣмъ какъ жены имъ служатъ,
Няня съ ребенкомъ, дочь фермера, въ саду или на скотномъ дворѣ,
Парень, киркой расчищающій землю къ посѣву, кучеръ въ саняхъ, свою шестерню черезъ толпу направляющій,
Борьба двухъ борцовъ, двухъ юныхъ матросовъ, возросшихъ, веселыхъ, здоровыхъ, съ открытыми лицами, естественныхъ, вольныхъ послѣ работы своей, на закатѣ солнца,
Плащи и куртки отброшены, объятье любви и упора,
Схватка вверху и схватка внизу, растрепаны волосы, разметались, слѣпятъ имъ глаза,
Маршировка пожарныхъ въ ихъ форменномъ платьѣ,
Возвращенье съ пожара неторопливое, замедленье, когда вдругъ опять призываетъ ихъ колоколъ, внимательность насторожившихся,
Совершенныя позы, естественныя, разнообразныя, наклонъ головы, изогнутая шея, считанье,
Такихъ я люблю,—я весь распускаюсь, свободно иду, у груди материнской я съ малымъ ребенкомъ,
Плыву я съ пловцами, съ борцами борюсь, въ ногу иду съ пожарными, замедляю свой шагъ, считаю, и слушаю.
Уольтъ Уитманъ рисуетъ простого сильнаго человѣка, старика-фермера, десятки лѣтъ вдыхавшаго въ себя свободный воздухъ и запахъ солнца, „отца пяти сыновей, и въ нихъ—отцовъ сыновей“, онъ говоритъ объ этомъ сынѣ Природы, что, „когда онъ шелъ на охоту или рыбную ловлю, съ пятью сыновьями своими и многими внуками, вы сразу его увидали бы, онъ былъ самый красивый и сильный въ этой толпѣ“,—и вы чувствуете, что это такъ и должно было быть: вѣдь слишкомъ восемь десятковъ онъ прожилъ, онъ дольше всѣхъ другихъ дышалъ землей и солнцемъ, онъ дольше другихъ ежедневно причащался первороднаго бытія, и потому вамъ радостно долго и долго быть вмѣстѣ съ нимъ, касаться его,—вѣдь таинствъ Природы вы здѣсь касаетесь. Уитманъ поетъ какъ птица, когда говоритъ о чарахъ этихъ тѣлесныхъ, этихъ духовныхъ касаній.
Вотъ это женская форма,
Съ головы до ногъ отъ нея ореолъ исходитъ божественный,
Она привлекаетъ къ себѣ притяженіемъ неумолимымъ, неотрицаемымъ,
Я привлеченъ дыханьемъ ея такъ, какъ будто бы я не больше чѣмъ безпомощный паръ, все кругомъ отпадаетъ, кромѣ меня и этого.
Книги, искусство, религія, время, зримая плотность земли и то, чего ждалъ отъ небесъ, и чего ужасался въ аду, все растаяло,
Безумныя нити ростутъ изъ этого, ростки пробиваются неудержимо, неудержимый отвѣтъ,
Волосы, грудь, бедра, ноги, изгибъ ихъ, небрежно упавшія руки разъятыя, и мои разомкнулись,
Отливъ, приливомъ ужаленный, и приливъ, отливомъ ужаленный, любовная плоть возстающая, крѣпнущая и полная сладостной боли,
Безграничныя свѣтлыя брызги любви горячей, безмѣрной, дрожащая влага густая любви, бѣлоцвѣтный плѣнительный сокъ,
Новобрачная ночь любви, вѣрно и нѣжно входящая въ зарю распростертую,
Волнообразно входящая въ день, хотящій и отдающійся,
Потерявшаяся въ этомъ нѣжномъ разрывѣ объявшаго сладко-тѣлеснаго дня.
Это узелъ, а послѣ ребенокъ рождается женщиной, человѣкъ порожденъ есть отъ женщины,
Омовенье рожденья, сліянье большого и малаго, и новый опять исходъ.
Не стыдитесь, о, женщины, исключительность вашего права что вы обнимаете все остальное въ себѣ, результаты всего остального,
Вы ворота тѣла, и вы же врата души.
Если я вижу душу мою отраженной въ Природѣ,
Если сквозь дымку я вижу Кого-то въ невыразимомъ здоровьи, законченности, красотѣ,
Вижу склоненную голову, руки крестъ на крестъ, Женщину вижу я.—
Мужчина не меньше душа, и не больше, онъ также на мѣстѣ своемъ,
Онъ также есть всѣ качества, онъ сила и дѣйствіе,
Яркая вспышка вселенной, что вѣдома, въ немъ,
Презрѣнье подходитъ къ нему, хотѣнья и вызовъ идутъ къ нему очень,
Самыя дикія страсти, страсти безъ удержу, благословенье въ предѣльности, скорбь до предѣльности, очень ему къ лицу, и къ лицу ему гордость,
Гордость мужчины съ полнымъ размахомъ успокоительна и превосходна есть для души,
Знанье идетъ къ нему, онъ его любитъ всегда, онъ каждую вещь по волѣ своей испытуетъ,
Что бъ ни пришлось обозрѣть, и какое бъ то ни было море съ парусами какими бъ то ни было, онъ свои измѣренія лотомъ наконецъ завершаетъ лишь здѣсь,
(Гдѣ какъ не здѣсь завершитъ онъ свои измѣренья?).—
Тѣло мужчины священно и тѣло женщины священно,
Кто бъ это ни былъ, неважно, оно есть священно—развѣ ничтожнѣй всего оно въ артели рабочихъ?
Пусть это будетъ тѣло одного изъ нихъ, съ загрубѣлымъ лицомъ, эмигрантовъ, сейчасъ лишь причалившихъ къ пристани,
Каждому мѣсто его, или мѣсто ея, въ процессіи.
Все есть процессія,
Вселенная есть процессія съ совершеннымъ размѣрнымъ движеньемъ.
Кто умѣлъ такъ говорить о тѣлѣ, долженъ былъ найти для выраженія страсти особыя слова, какихъ не встрѣтишь у другого. И на самомъ дѣлѣ, если взять любовные стихи другихъ поэтовъ, поймешь, что это—любовные стихи. Если взять строки страсти у тѣхъ поэтовъ, которые все свое творчество основали на страсти, поэтовъ нѣжныхъ, утонченныхъ, по праву наименованныхъ сладкопѣвцами, мы найдемъ у нихъ много плѣнительныхъ шопотовъ, звуковъ напѣвныхъ, и вскриковъ, и чаръ усыпляющихъ, сладко влюбляющихъ, словъ поцѣлуйныхъ. Но только стихійный буйный Уитманъ, чуждый комнатнаго воздуха, спѣлъ такой гимнъ страсти, который, думается мнѣ, является единственнымъ среди всѣхъ другихъ.
„Одинъ часъ безумья и радости“—сплошная страсть, сплошная нѣжность, сплошной вскрикъ вольной души, влюбившейся въ тѣло, полюбившей его, души, обвѣнчавшейся съ тѣломъ на свадебномъ празднествѣ яркой внезапности. Тутъ не лепеты наши, не двери и лѣстницы, не закрытыя окна и погасшія свѣчи, а разрывъ скалы отъ касанія молніи, и радость мгновенно взметнувшейся влаги дремавшихъ въ сокрытомъ ключей.
Одинъ часъ безумья и радости!
О, изступленный! Не умѣряй меня!
(Что это такъ освобождаетъ меня въ этихъ буряхъ?
Что означаютъ вскрики мои среди молній и бѣшеныхъ вѣтровъ?).
О, испить мистическихъ бредовъ глубже, чѣмъ кто бы то ни было!
О, дикія и нѣжныя боли! (Я ихъ вамъ завѣщаю, дѣти мои,
Я ихъ вамъ возвѣщаю, не безъ причины, о, женихъ и невѣста!).
О, отдаться тебѣ, кто бы ты ни была, и взять тебя, отдающуюся, вопреки всему міру!
Возвратиться въ Рай! О, стыдливая, женственная!
Привлечь тебя близко къ себѣ, и впервые прижать къ тебѣ губы мужчины, который рѣшителенъ!
О, смущеніе, трижды завязанный узелъ, глубокій и темный прудъ,
Весь свободный и свѣтомъ залитый!
О, умчаться туда, гдѣ наконецъ достаточно мѣста, достаточно воздуха!
Быть вольнымъ отъ прежнихъ цѣпей и условностей, я отъ моихъ и ты отъ твоихъ!
Найти неожиданно лучшее, что есть въ Природѣ, и имъ наслаждаться небрежно!
Почувствовать ротъ свой свободнымъ, который былъ замкнутъ,
Почувствовать ясно, что нынче, или когда бы то ни было, я доволенъ собой, я доволенъ!
О, что-то, чего не зналъ! что-то во снѣ заколдованномъ!
Ускользнуть совершенно отъ всякихъ зацѣпокъ чужихъ, отъ якорей, трюмовъ!
Вольно нестись! вольно любить! броситься прямо въ опасность безъ удержу!
Заигрывать съ гибелью, звать ее, ну-ка поди сюда!
Восходить, возлетать къ небесамъ любви, мнѣ назначенной!
Подниматься туда своей опьяненной душой!
Погибнуть, разъ это должно!
Весь остатокъ жизни наполнить часомъ, часомъ однимъ полноты и свободы!
Короткимъ часомъ однимъ безумья и радости!
Уольтъ Уитманъ—освобожденный и свободный. Онъ вѣстникъ освобожденія для всѣхъ, кто къ нему прикоснется, какъ всѣхъ освобождаетъ видъ Моря, водопада, или великихъ рѣкъ, шумъ вѣтра, гулъ грозы, разлитіе красокъ разсвѣта по небу, и тайна углубленія многозвѣздной лазури, по которой стелются покровы Ночи. Уольтъ Уитманъ—размахъ. Онъ—птица въ воздухѣ. Онъ—какъ тотъ морской орелъ, который зовется фрегатомъ, остро зрѣніе у этой птицы, и питается она летучими рыбами, и вся какъ бы состоитъ изъ стали; она—какъ серпъ, какъ коса, крылья у нея—какъ воздушные ятаганы, когда она паритъ въ воздухѣ; играя металлически-морскимъ отливомъ перьевъ, она вся—боевое стремленье. Такъ она и зовется по-англійски: Man-of-War-Bird, Птица-боецъ. Въ одинъ изъ морскихъ часовъ своихъ, Уитманъ спѣлъ этой птицѣ гимнъ, въ которомъ мы чувствуемъ крылья, ощущаемъ Море и Воздухъ, въ ихъ слитной безбрежности.
Ты, спавшій на бурѣ всю ночь,
Проснувшійся весь обновленный на своихъ непомѣрныхъ крылахъ,
(Гроза разразилась? Ты выше поднялся, надъ дикой,
На тучѣ покоился, туча качала тебя, рабыня баюкала),
Ты синяя точка теперь, далеко, далеко на небѣ,
Плывешь,
Межь тѣмъ какъ на палубѣ здѣсь я слѣжу за тобой, выплывая на свѣтлую полосу,
(Самъ точка, лишь атомъ въ пловучей пустынѣ міровъ).
Далеко, далеко на морѣ,
Послѣ ночи съ свирѣпымъ приливомъ, усѣявшимъ берегъ обломками,
Съ новымъ днемъ, какъ сегодня, счастливымъ и яснымъ,
Съ зарей возростающе-розовой,
Съ ослѣпительнымъ солнцемъ, въ просторѣ лазурнаго чистаго воздуха,
Ты тоже являешься вновь.
Ты, рожденный соперничать съ вихремъ, (ты, вѣтеръ, всѣ вѣтры),
Ты, готовый схватиться съ просторомъ небесъ, съ ураганомъ, съ землею и съ моремъ,
Ты, воздушный корабль, паруса никогда не роняющій,
Дни, ночи, недѣли, безъ устали, прямо, впередъ, чрезъ пространства, чрезъ царства, ты кружишься, мчишься,
Ты въ сумеркахъ былъ въ Синегалѣ, ты утромъ въ Америкѣ,
Ты играешь межь вспыхнувшихъ молній, и въ тучахъ громовыхъ,
Въ нихъ, въ эти забавы ты душу мою захвати,—
О, что́ бъ это былъ за восторгъ! твой восторгъ!
Тяжелымъ камнемъ падаетъ птица внизъ, на добычу. Тяжелымъ камнемъ падаетъ мысль поэта, который воистину обладаетъ крыльями и смотритъ не въ маленькій замкнутый уголъ ограниченной мечтательности, а глядитъ на Міръ и Жизнь во всей ихъ объемности.
Послѣ воздушныхъ ликующихъ строкъ Жизнь подаритъ глядящему на нее иныя строки. Поэтъ, упиваясь отдѣльностью, вольностью, только что рѣялъ въ провалахъ воздушныхъ пространствъ. Но вотъ передъ нимъ странное что-то, что онъ зоветъ—Городской мертвый домъ.
У воротъ городского мертваго дома,
Когда праздно я шелъ, уходя дорогой своею отъ криковъ,
Я съ любопытствомъ замедлилъ шаги, ибо вотъ, отверженный призракъ, тѣло несутъ проститутки умершей,
Тѣло ея никто не зоветъ, они положили его на сырой, на кирпичный полъ,
Тѣло ея, божественной женщины, я вижу тѣло ея, я лишь одинъ на него смотрю,
Ни эта холодная тишь, ни вода, что каплетъ изъ крана, ни мертвенный запахъ отвѣта во мнѣ не находятъ,
Лишь домъ этотъ—дивный домъ—этотъ тонкій красивый домъ погибшій,
Этотъ безсмертный домъ, больше чѣмъ всѣ ряды зданій, когда либо выстроенныхъ,
Красивый страшный обломокъ—жилище души—самъ душа,
Никѣмъ не воззванный домъ, избѣгаемый всѣми—прими дыханье одно отъ моихъ содрогнувшихся губъ,
Возьми слезу одинокую, межь тѣмъ какъ я ухожу, какъ мысль о тебѣ,
Мертвый домъ любви—домъ грѣха и безумья, разбитый, разрушенный,
Домъ жизни, недавно еще полный смѣха и говора—но бѣдный о, бѣдный домъ, и тогда уже мертвый,
Мѣсяцы, годы исполненный откликовъ, убранный домъ—но мертвый, но мертвый, мертвый.
Мысль Уитмана, въ живомъ живая, среди болей чужихъ горящая болью своей и чужой, не случайно останавливается на чудовищныхъ слѣдствіяхъ нашихъ общихъ уродливостей. Она слышитъ и видитъ все.
Я сижу и гляжу на всѣ скорби міра, на весь его гнетъ и стыдъ,
Я слышу рыданья, припадокъ рыданій юношей, полныхъ раскаянья, послѣ дѣлъ уже сдѣланныхъ,
Я вижу убогую жизнь старухи, гонимой своими дѣтьми, умирающей, полной отчаянья, скорбной, худой,
Я вижу, какъ мужъ обращается дурно съ женой, я вижу, какъ соблазнитель вовлекаетъ въ обманъ юныхъ женщинъ,
Я вижу, какъ ревность и жжетъ и грызетъ, какъ любовь безъ отвѣта старается спрятаться, я вижу все это здѣсь на землѣ,
Я вижу все то, что свершаютъ сраженье, чума, тираннія, узниковъ вижу и мучениковъ,
Я вижу голодъ на морѣ, смотрю, какъ матросы жребій бросаютъ, кто будетъ убитъ, чтобы жизни другихъ сохранить,
Я вижу, какъ наглые люди заносчиво унижаютъ рабочихъ, тѣснятъ бѣдняковъ, и негровъ, и всѣхъ угнетенныхъ;
Все это—всю эту низость и пытку, которой конца нѣтъ, я все это взоромъ объемлю,
Вижу, слышу, молчу.
Въ этихъ поэтическихъ перечисленіяхъ передъ нами два разряда бичей, которые хлещутъ и хлещутъ насъ. Одни носятъ какъ бы вѣчный характеръ, во всякомъ случаѣ характеръ всеисторическій. Не будемъ пока говорить о нихъ, хотя и о нихъ, какъ объ устранимыхъ, говоритъ въ своей поэтической теодицеѣ Уитманъ. Бичи другіе, легко устранимые, временные, чисто-условные, хлещутъ насъ также больно, уродуютъ, мстятъ, забиваютъ насъ на-смерть. Эти бичи—неправосудности нашей жизни, въ основныхъ ея устроеніяхъ. Мы живемъ въ зломъ домѣ, фундаментъ его—на трупахъ, на полутрупахъ, на живыхъ мучимыхъ. Нужно разрушить злой домъ и построить другой. Мы—люди, мы—строители, неужели не властны мы выстроить все, что подскажетъ намъ чувство, и нарисуетъ мысль!
Путь строенья—борьба. Борьба отъединеннаго съ собой, и бой отъединеннаго съ слитной громадой соединенныхъ чудовищъ, которыя живутъ неправосудностями.
Путь строительства—путь, усѣянный красными цвѣтами. Уитманъ это знаетъ. Но онъ себя хочетъ отдать, лишь бы этотъ путь существовалъ. „Капайте, капли“, говоритъ онъ.
Капайте, капли! оставляйте вены мои голубыя!
О, капли меня! медленныя капли, сочитесь!
Чистосердечно отъ меня отпадая, капайте, капли кровавыя,
Изъ ранъ, нанесенныхъ, чтобъ волю вамъ дать, на волю изъ плѣна васъ выпустить,
Изъ лица моего, изо лба моего, и губъ,
Изъ груди моей, изнутри, гдѣ я былъ сокрытъ, вытѣсняйтесь, красныя капли, исповѣдальныя капли,
Запятнайте страницу каждую, запятнайте каждую пѣсню, которую я пою, кровавыя капли,
Дайте узнать имъ вашъ алый жаръ, дайте блистать имъ,
Насытьте ихъ вами, совсѣмъ пристыженными, мокрыми,
Сіяйте надъ всѣмъ, что я написалъ или что еще напишу, кровавыя капли,
Въ вашемъ свѣтѣ да будетъ все видно, капли румяно-красныя.
Да будетъ все видно, и да будетъ все пересоздано. Все заново.
Путь пересозданія Уитманъ видитъ въ торжествѣ Демократіи. Но онъ понимаетъ это слово не въ томъ жалкомъ ограниченномъ партійномъ смыслѣ, какъ понимаютъ и примѣняютъ это слово теперь. Не политически-экономическая формула для него это, а религіозно-философская система, въ которую политически-экономическіе вопросы входятъ лишь какъ часть, я сказалъ бы—какъ внѣшняя часть.
Уитманъ утверждаетъ, что основные элементы достойной жизни и національнаго величія—сильный характеръ, независимая личность, искренняя религіозность—не церковная, конечно, религіозность разумѣется здѣсь, а благоговѣйное воспріятіе всѣхъ ощущеній бытія, гармонизированіе нашихъ диссонансовъ, вольное слитіе отдѣльныхъ звуковъ и мелодій въ одну всемірную Симфонію.
Уитманъ убѣжденно говоритъ, что демократическая идея, надлежащимъ образомъ ухваченная, и систематически приложенная къ поведенію, вполнѣ достаточна, чтобы перестроить общество на здоровомъ основаніи, и дать современнымъ народамъ ту идеальность, которой имъ не хватаетъ, и безъ которой жизнь некрасива. Изъ давящей земли исторгнуть на волю расцвѣтающій стебель. „Изъ всего этого“, говоритъ Уитманъ, „изъ всѣхъ этихъ жалкихъ условій, выйти, вдохнуть въ нихъ возрождающее дыханіе здоровой и героической жизни, я разумѣю вновь найденную литературу, не простое копированье и отраженье существующихъ поверхностей, или сводническое подслуживанье къ тому, что называется вкусомъ—не только забавлять, проводить время, прославлять красивое, утонченное, прошлое, или являть техническую, ритмическую, грамматическую ловкость—но литературу, являющуюся основой жизни, религіозную, согласующуюся со знаніемъ, съ полномочной властью управляющую стихіями и силами, научающую и воспитывающую людей, и—быть можетъ, самый цѣнный изъ результатовъ ея—свершить освобожденіе женщины, изъ этихъ невѣроятныхъ заточеній и путъ глупости, модничанья, и всякаго рода малокровнаго худосочія—и такимъ образомъ обезпечить сильную и нѣжную женскую расу—вотъ что нужно“.
Осуждая всю прошлую Европейскую литературу, Уитманъ говоритъ: „Великіе поэты—включая Шекспира—отравны для идеи гордости и достоинства простого народа, жизненной крови Демократіи. Образцы нашей литературы, какъ мы ихъ получаемъ изъ другихъ странъ, изъ-за моря, имѣли свое рожденіе при дворахъ, они грѣлись и выросли на солнечномъ свѣтѣ въ замкѣ: всѣ отзываются милостями принцевъ“.
Пересоздать Религію, Литературу, Воспитаніе, всю Жизнь—на основахъ Демократіи. Чтобы она цвѣткомъ, плодомъ, сіяньемъ, свѣтомъ вошла въ человѣческіе нравы. „Литература не знаетъ о безмѣрномъ богатствѣ скрытой силы и способностей народа, объ обширныхъ его художественныхъ контрастахъ свѣтовъ и тѣней“. Гордый замыселъ Уитмана: изъ Новаго, основаннаго на Демократіи, какъ на всеобъемлющемъ, всезахватывающемъ принципѣ, создать равноцѣнность историческому Прошлому, великому при всѣхъ своихъ ужасахъ и неправосудностяхъ, великому, прекрасному, но изжитому безвозвратно. И прекрасному какъ Прошлое, какъ картина отошедшаго, но отвратному, когда Прошлое, изжитое, хочетъ быть Настоящимъ, и цѣпляется уродливо за живое и молодое, какъ жадный Вампиръ, вставшій изъ могилы, не надлежащимъ образомъ закопанной.
Чтобы Прошлое стало совсѣмъ Минувшимъ, а Новое расцвѣтающимъ и цвѣтущимъ, нужна борьба, и во имя этой борьбы Уитманъ обращается съ завѣтомъ къ Поэту, къ каждому человѣку, который захотѣлъ бы быть красивымъ, быть во всемъ своемъ—Поэтомъ:—„Вотъ что ты долженъ дѣлать: Люби землю и солнце и животныхъ, презирай богатство, давай свою скудную лепту каждому, кто тебя попроситъ, поддерживай неразумнаго, заступись за слабаго, посвящай, что̀ заработаешь и свою работу, другимъ, ненавидь угнетателей, не вступай въ препирательства о Богѣ, имѣй терпѣнье съ людьми и снисходительность, не склоняйся ни передъ чѣмъ извѣстнымъ или неизвѣстнымъ, или передъ какимъ либо человѣкомъ или соединеніемъ численнымъ людей—веди себя свободно съ сильными людьми, неполучившими воспитанія, и съ молодежью, и съ матерями семей—пересмотри умомъ все, что тебѣ говорили въ школѣ или въ церкви или въ какой-нибудь книгѣ, и отвергни все, что оскорбляетъ твою собственную душу; и твоя собственная плоть будетъ великой поэмой, и будетъ имѣть роскошнѣйшую краснорѣчивую гибкость, не только въ словахъ, но и въ безгласныхъ линіяхъ губъ и лица, и между рѣсницами глазъ твоихъ, и въ каждомъ движеньи и суставѣ твоего тѣла. Поэтъ не будетъ терять свое время въ безплодности. Онъ узнаетъ, что почва уже разработана, почва воздѣлана: другіе могутъ не знать этого, онъ узнаетъ. Онъ прямо подойдетъ къ мірозданію“.
Во имя борьбы за Новое, Уитманъ поднимаетъ бранное знамя, и поетъ боевую пѣсню, „не только для этого дня, но на тысячу лѣтъ поетъ эту пѣсню“. Въ утренній часъ онъ слышитъ говоръ-перекличку Поэта, Знамени, Ребенка и Отца. Онъ заноситъ для насъ на пергаментѣ „Пѣснь разсвѣтнаго Знамени“.
О, новая пѣснь, свободная пѣснь,
Ты бьешься, ты бьешься, ты бьешься, ты бьешься,
Зовы тебя порождаютъ, и четкій напѣвъ голосовъ,
Голосъ вѣтра и зовъ барабана,
Голосъ знамени, голосъ ребенка, и голосъ моря, и голосъ отца,
Низко здѣсь на землѣ, и высоко тамъ въ воздухѣ,
На землѣ, гдѣ стоятъ отецъ и ребенокъ,
И въ воздухѣ вышнемъ, куда глаза устремляются,
Гдѣ бьется разсвѣтное знамя.
Слова! что́ вы, мертвыя книжности!
Нѣтъ больше словъ, ибо глядите и слушайте,
Пѣсня моя здѣсь звучитъ на открытомъ воздухѣ,
Я долженъ пѣть вмѣстѣ съ знаменемъ; съ браннымъ стягомъ.
Скручу я струну, и вкручу въ нее
Желанье мужчины, желанье ребенка, я вкручу ихъ въ нее,
Жизнью струну я наполню,
Я вмѣщу въ нее яркій конецъ штыка,
Я вкручу въ нее пули и свисты картечи,
(Какъ тотъ, кто несетъ угрозу и символъ далеко въ грядущее,
Съ голосомъ трубнымъ крича: Пробудитесь, возстаньте, Пробудитесь, возстаньте!).
Я стихъ изолью съ потоками крови, полный воленья и радости,
Стихъ текучій, иди же скорѣе, соперничай
Со знаменемъ, знаменемъ браннымъ.
Сюда, ко мнѣ, пѣвецъ, пѣвецъ,
Сюда, ко мнѣ, душа, душа,
Сюда, ко мнѣ, ребенокъ малый,
Мы будемъ въ облакахъ носиться,
Съ вѣтрами будемъ мы играть,
Съ вѣтрами будемъ мы кружиться,
Съ безмѣрнымъ свѣтомъ веселиться.
Отецъ, скажи, что́ тамъ въ небѣ манитъ меня длиннымъ пальцемъ,
И что это мнѣ въ то же время говоритъ, говоритъ?
Ничего, дитя, ты не видишь въ небѣ,
Посмотри, тамъ въ домахъ, сколько яркихъ вещей,
Открываются лавки мѣняльныя,
Посмотри, приготовилось сколько повозокъ,
Чтобъ ползти среди улицъ съ товарами;
Сколько цѣнности въ нихъ, и труда сколько вложено,
Какъ желаетъ ихъ вся земля.
Свѣжимъ и розово-краснымъ солнце восходитъ все выше,
Море въ дали голубой плыветъ и бѣжитъ и плыветъ,
Вѣтеръ надъ лономъ морскимъ вѣетъ, стремится къ землѣ,
Вѣтеръ сильный идетъ съ запада, съ юго-запада,
Пѣной молочной-бѣлой играетъ надъ гранью водъ.
Но я-то не море и не красное солнце,
Я не вѣтеръ съ ребяческимъ смѣхомъ его,
Я не вѣтеръ, который и хлещетъ и бьетъ,
Но я тотъ, кто, незримый, приходитъ, поетъ,
Прихожу, и пою, и пою, и пою,
Я тотъ, кто лепечетъ въ ручьяхъ и дождяхъ,
Я птицамъ извѣстенъ въ поляхъ и въ лѣсахъ.
Они мнѣ щебечутъ и утромъ и вечеромъ,
Я тотъ, кто извѣстенъ прибрежнымъ пескамъ,
И знаютъ шипящія волны меня,
И знамя, и бранное знамя,
Что мечется, бьется вверху.
Отецъ, да оно живое,
Какъ тамъ много людей, тамъ дѣти,
Вотъ, мнѣ кажется, вижу—оно
Говоритъ съ своими дѣтьми,
Я слышу, оно говоритъ и со мной.
Какъ это волшебно!
О, оно расширяется—быстро ростетъ—Отецъ,
Оно покрываетъ все небо.
Перестань, перестань, глупый мальчикъ,
То, что ты говоришь, печалитъ меня,
И мнѣ очень не нравится;
Смотри съ другими, опять говорю,
Смотри не вверхъ, на знамена,
Взгляни, мостовая какая внизу,
И замѣть, какъ прочны дома.
Говори съ ребенкомъ, пѣвецъ,
Говори всѣмъ дѣтямъ на югъ и на сѣверъ,
Все забудь, укажи этотъ день,
Я вьюсь, развѣваюсь по вѣтру.
Я вижу не эти лишь полосы знамени,
Я слышу раскатные топоты армій,
И слышу я окликъ, зоветъ часовой,
Я слышу ликующій вопль милліоновъ,
Я слышу Свободу въ воззваньяхъ людей.
Гремятъ барабаны, безумствуютъ трубы,
Я самъ между ними—возсталъ, и лечу,
Я вольная птица лѣсовъ и утесовъ,
Я вольная птица морей,
Съ высотъ я взираю, на крыльяхъ, на крыльяхъ,
И мнѣ ли плѣнительный миръ отвергать,
Я вижу безчисленность пашенъ, амбары,
Я вижу работы, я вижу рабочихъ,
Я вижу несчетность телѣгъ и телѣгъ,
Я вижу, я слышу, летятъ паровозы,
Я вижу огромные мощные склады,
Я вижу на Западѣ груды зерна,
Надъ нимъ задержавшись, я рѣю,
Я вижу на Сѣверѣ лѣсъ строевой,
И вновь я на Югѣ, и всюду работа;
Окинувши цѣлое зоркимъ оглядомъ,
Я вижу, какъ цѣнны сбиранья и жатвы,
Я вижу, что́ значитъ Единство великихъ,
Надменныхъ, въ единое слитыхъ, владѣній,
(А сколько ихъ будетъ еще!),
Я крѣпости вижу надъ гуломъ портовымъ,
Приходятъ, уходитъ, плывутъ корабли,
И все же, и все же, надъ всѣмъ этимъ міромъ
Подъемлю я малое длинное знамя,
Возникшее въ видѣ меча.
Проворно летитъ оно, мечется, бьется,
Войну указуя и вызовъ,
Мой стягъ уже поднятъ надъ глыбами зданій,
Грозитъ лезвіемъ это звѣздное знамя,
Прочь миръ отъ земли и воды!
Все громче и громче, сильнѣе, смѣлѣе,
Все дальше и дальше, пѣвецъ,
Пронзи своимъ голосомъ воздухъ,
Не миръ и богатства показывай дѣтямъ,
Довольно объ этомъ, мы ужасомъ будемъ,
Теперь ужь мы ужасъ, теперь мы рѣзня.
Что́ значитъ обширность надменныхъ владѣній?
Ихъ пять, или десять, ихъ сколько, ихъ сколько?
И сколько тамъ складовъ и лавокъ мѣняльныхъ?
Все, все это наше, всѣ земли, всѣ воды,
И море, и рѣки, и нивы, и долы,
Для насъ паруса кораблей,
Для насъ эта ширь многотысячноверстая,
Для насъ города съ многолюднымъ ихъ грохотомъ,
Для насъ милліоны людей,
О, бардъ, ты и въ жизни и въ смерти верховный,
Смотри, мы высоко, мы бранное знамя,
Такъ пой же, не только для этого дня,
На тысячу лѣтъ спой теперь эту пѣсню,
Для малой, для дѣтской души.
О! отецъ, я домовъ не люблю,
Никогда ихъ любить я не буду,
И монеты не нравятся мнѣ,
Но хотѣлъ бы подняться я вверхъ,
Отецъ, мой отецъ, это знамя люблю я,
Я хотѣлъ бы, и долженъ стать знаменемъ.
Мальчикъ родной, ты тревогой меня исполняешь!
Этимъ знаменемъ быть—слишкомъ было бы страшно,
Мало ты знаешь о томъ, что такое сегодняшній день,
И что послѣ сегодня, всегда, навсегда,
Здѣсь выгоды нѣтъ никакой,
А опасность на каждомъ шагу,
Выйти во фронтъ и стоять передъ битвами—
И какими еще!
Что у тебя съ ними общаго?
Со страстями неистовыхъ, съ этой рѣзней, съ преждевременной смертью?
Такъ вотъ, я пою эту смерть и неистовыхъ,
Все сюда, да, всего я хочу,
Я, бранное знамя, подобное видомъ мечу,
Новый восторгъ, изступленный,
И стремленья дѣтей, этотъ лепетъ ихъ,
Со звуками мирной земли я солью,
И съ влажными всплесками моря,
Корабли, что на морѣ сражаются въ дымѣ,
И льдяность холоднаго дальняго Сѣвера,
Съ шелестѣньями кедровъ и сосенъ,
И дробь барабановъ, и топотъ идущихъ солдатъ,
И Югъ, съ его солнцемъ горячимъ,
И бѣлые гребни заливной волны
Береговъ Востока и Запада,
И все что замкнуто межь ними,
Водопады и рѣки бѣгущія,
И горы, и поле, и поле, и лѣсъ,
О, весь материкъ въ его цѣлости,
Безъ забвенья малѣйшаго атома,
Все сюда, что поетъ, говоритъ, вопрошаетъ,
Все сюда, мы вберемъ и сольемъ это все,
Мы хотимъ, мы возьмемъ, мы беремъ, мы поглотимъ,
Довольно улыбчивыхъ губъ
И музыки словъ поцѣлуйныхъ,
Изъ ночи возставши для дѣла благого,
Теперь ужь не вкрадчивымъ голосомъ мы говоримъ,
А какъ вороны каркаемъ въ вѣтрѣ!
Крѣпнетъ все тѣло мое,
Жилы мои расширяются,
Все ясно теперь для меня.
Знамя, какъ ширишься ты, приближаясь изъ ночи,
Я тебя воспѣваю надменно,
Я тебя возглашаю рѣшительно,
Я прорвался, и нѣтъ больше путъ,
Слишкомъ долго я глухъ былъ и слѣпъ,
Мой глазъ и мой слухъ утончились,
Ребенокъ ихъ мнѣ возвратилъ,
Я слышу, о, бранное знамя,
Твой насмѣшливый зовъ съ высоты,
Безумный! безумный! О, знамя,
Но я же тебя пою.
О, да, ты не тишь домовъ,
Ты не пышность и тяжесть богатства,
Возьми здѣсь любой изъ домовъ,
Коли хочешь, любой здѣсь разрушь,
Ты ихъ разрушать не хотѣло,
Но развѣ имъ можно стоять,
Хоть часъ, если ты не надъ ними?
О, знамя, не цѣнность ты вещи,
Тебя не купишь на деньги,
Но что́ мнѣ всѣ внѣшности жизни,
Что́ пристани мнѣ съ кораблями,
Вагоны, машины, машины,
Тебя лишь отсюда я вижу,
Изъ ночи, но съ гроздьями звѣздъ,
Ты свѣта и тьмы раздѣлитель,
Ты воздухъ вверху разрѣзаешь,
Ты солнечнымъ блескомъ согрѣто,
Ты мѣряешь пропасть небесъ,
Въ то время какъ дѣльные съ дѣломъ.
Толкуютъ про дѣло, про дѣло,
Ребенку ты вдругъ полюбилось,
Ребенокъ увидѣлъ тебя,
О, ты, верховодное знамя,
О, стягъ боевой и змѣиный,
Въ выси, недоступной змѣею,
Ты вьешься и ты шелестишь,
Ты образъ, ты только идея,
Но кровь будетъ здѣсь проливаться,
И яростно будутъ сражаться,
И какъ ты возлюблено мной.
Надъ всѣми, и всѣхъ призывая,
И всѣми державно владѣя,
Ты вьешься, разсвѣтное знамя,
Являя намъ звѣздный свой ликъ,
И всѣхъ я и все оставляю,
И вижу лишь бранное знамя,
И знамя одно воспѣваю,
Которое въ вѣтрѣ шумитъ!
Тамъ гдѣ у обычнаго стихотворца получается лишь политическое стихотвореніе, имѣющее опредѣленно-данный, однодневный, одномѣстный смыслъ, у поэта, знающаго, что̀ значитъ быть „на крыльяхъ, на крыльяхъ“, возникаетъ гимнъ, совмѣщающій въ себѣ временное съ вѣчнымъ, художественную красоту съ чисто-человѣческимъ призывомъ, проникновенную узывчивость живого голоса, убѣдительность мгновенья, и священный характеръ столѣтій. Въ „Пѣсни разсвѣтнаго Знамени“ мы чувствуемъ,
знакомую намъ съ дѣтства, балладность Erlkönig'a, музыкальность сказочности, вспоминаемъ нашъ собственный лепетъ, когда, въ дѣтствѣ, впервые насъ коснулось широкое вѣяніе міровой жизни, ребенку болѣе понятное, чѣмъ взрослому, если взрослый чуждъ поэзіи героизма, живой философіи вѣчно-стремительнаго, вѣчно-боевого бытія. Мы чувствуемъ всю драматичность повторнаго, въ историческихъ зрѣлищахъ неизбѣжнаго, столкновенія между отцами и дѣтьми, между естественнымъ самосохранительнымъ упоромъ, который хочетъ быть на мѣстѣ, хотя бы мѣсто перестало уже быть очагомъ покоя, а стало мѣстомъ неправды и духовной заразы, и между полуслѣпымъ и вѣще-зрячимъ молодымъ разбѣгомъ, которому хочется сдѣлать свой прыжокъ, и который, если разбѣжится достаточно, явно покажетъ, что пропасти можно пересѣчь—не перекидывая моста. Быстро, сразу, побѣдительно.
Пропѣвшій „Пѣснь разсвѣтнаго Знамени“—это военный трубачъ, для многихъ битвъ и многихъ войскъ. Трубачъ, отъ котораго сердцу становится радостно, и легче становится идти сомкнутымъ строемъ.
Принцъ Сэхисмундо, герой драмы „Жизнь есть сонъ“, въ которомъ Кальдеронъ воплотилъ типъ человѣка какъ человѣка, впервые, послѣ тюремной тоски, ощутивши возможность исполнять всѣ свои прихоти, не хочетъ ни забавъ ни развлеченій, и говоритъ—
Лишь грому музыки военной
Мой духъ всегда внимать готовъ.
Подобно этому Уольтъ Уитманъ, надѣленный дарами отъ творческихъ фей такъ щедро, что могъ бы всю жизнь забавляться игрушками красокъ, страстей, и нарядностей, не хочетъ покоя, не хочетъ упоительности. Онъ беретъ трубу, и возвѣщаетъ бой.
Разставаясь съ нимъ, унесемъ въ душѣ его боевой возгласъ.
Еще одинъ боевой возгласъ. Вскрикъ поэта борьбы.
Громче ударь, барабанъ!—Трубы, трубите, трубите!
Въ окна и въ двери ворвитесь—съ неумолимою силой,
Въ храмъ во время обѣдни, пусть всѣ уйдутъ изъ церкви,
Въ школу, гдѣ учится юноша, силою звуковъ ворвитесь,
Жениху не давайте покоя—не время теперь быть съ невѣстой,
Возмутите мирнаго пахаря, который пашетъ и жнетъ,
Гремите сильнѣй, барабаны—громче, сильнѣе ударьте,
Рѣзкія трубы, трубите—звучи намъ, призывный рогъ!
Громче ударь, барабанъ!—Трубы, трубите, трубите!
Надъ суетой городовъ—надъ уличнымъ шумомъ и грохотомъ.
Постели готовы для спящихъ, чтобъ спать эту ночь въ домахъ?
Не надо, не нужно, чтобъ спящіе спали въ постеляхъ своихъ.
Торговцы торгуютъ?—Не надо!—Не нужно теперь торгашей.
Ораторъ еще не умолкъ? Пѣвецъ будетъ пѣть пожалуй?
Въ судѣ адвокатъ защищаетъ дѣло свое предъ судьей?
Скорѣй же, скорѣй, барабаны—разсыпьтесь гремящею дробью,
Пронзительно, трубы, трубите,—звучи намъ, призывный рогъ!
Громче ударь, барабанъ!—Трубы, трубите, трубите!
Переговоровъ не надо—разубѣжденія прочь,
О боязливомъ не думать—о слезахъ и моленьяхъ не думать,
О старикѣ, умоляющемъ юношу, помыслы прочь,
Голосъ ребенка да смолкнетъ, зовъ материнскій да смолкнетъ,
Ждущіе похоронъ трупы, пусть даже вздрогнутъ они,
Страшную вѣсть возвѣстите, боемъ своимъ, барабаны,
Съ воплемъ трубите намъ, трубы—звучи намъ, призывный рогъ!
Такъ умѣлъ говорить поэтъ, у котораго были сѣдые волосы въ молодости и молодые глаза въ старости.
