Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/10
| ← Глава IX | Ранніе годы моей жизни — Глава X | Глава XI → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 81—89. |
Такими образомъ, оставивъ на постояломъ дворѣ одну изъ повозокъ, мы съ отцомъ отправились въ Дерптъ, куда и прибыли на третьи сутки.
Главное, бросившееся мнѣ въ глаза на другой день, при поѣздкѣ къ профессору Моеру, было, что извощикъ сидѣлъ передъ нами въ саняхъ въ капотѣ съ короткими многоэтажнымъ воротникомъ, а его парочка лошадокъ въ дышлѣ была запряжена въ шоры безъ всякой шлеи, такъ что при спускѣ съ горы шоры всползали лошадками на самый затылокъ.
Старикъ Моеръ, принявшій насъ весьма радушно, высказалъ мнѣніе, что для воспитанника, до такой степени отрываемаго отъ семейнаго надзора, Дерптъ по шумной студенческой жизни не представляетъ достаточно благонадежнаго пріюта, и что слѣдуетъ попытать счастья, не согласится ли его пріятель, директоръ учебнаго заведенія, въ сосѣднемъ городкѣ Верро, принять меня въ свою школу? Съ этой цѣлью Моеръ написалъ директору Крюммеру письмо и просилъ переслать его съ эстафетомъ, съ которымъ на другой же день долженъ былъ получиться отвѣтъ. Отвѣтъ пришелъ благопріятный, и на слѣдующій день повозка наша подъѣхала къ одному изъ домовъ широкой улицы, вдоль которой съ площади до самаго озера тянулась широкая березовая аллея. Извощиковъ въ городѣ Верро не оказалось, и на утро, помню какъ разъ въ воскресенье, отецъ повелъ меня пѣшкомъ къ параднымъ угольнымъ сѣнямъ училища. Когда изъ небольшихъ сѣней мы переступили въ главную залу, то какъ разъ попали на воскресный молитвенный хоръ всего, училища и на послѣдніе аккорды органа, послѣ которыхъ слушавшіе проповѣдь расходятся. Находя вѣроятно, что мы явились невпопадъ, отецъ снова отперъ за собою дверь и, выведя меня въ сѣни, самъ снова вошелъ въ залу. Минуты черезъ двѣ, которыя показались мнѣ безконечными, дверь снова отворилась, и я по знаку отца вернулся въ залу, представляя собою общій предметъ любопытства школьниковъ. Навстрѣчу къ намъ послѣ директора подошелъ, какъ мы потомъ убѣдились, главный преподаватель института, многоученый Мортимеръ. На увѣренія отца, будто бы я такъ же твердо знаю латинскую грамматику, какъ и русскую, — фраза, въ которую я и самъ со словъ моихъ наставниковъ семинаристовъ готовъ былъ вѣрить, — Мортимеръ попросилъ меня перевести на латинскій языкъ слова: „я говорю, что ты идешь“. Какъ я ни силился, но не могъ попасть на винительное съ неопредѣленнымъ, пока Мортимеръ не подсказалъ мнѣ: „Dico te venire“.
Этимъ и кончился довольно плачевно мой вступительный экзаменъ. Часа черезъ два мнѣ указано было мое мѣсто по возрасту въ старшей палатѣ, номеръ первый, а по ученью я былъ назначенъ въ третій классъ этажемъ ниже, занимавший во время уроковъ помѣщеніе второй палаты. Вещи мои сданы были на другую половину института, гдѣ помѣщались наши дортуары, въ отдѣленіе болѣе чѣмъ пожилой гардеробъ-мейстерши. На вопросъ Крюммера, обращенный къ отцу, что я желаю пить утромъ и вечеромъ, такъ какъ большинство учениковъ предпочитаетъ молоко, отецъ, снисходя къ моему желанію, просилъ давать мнѣ чаю.
— Очень хорошо, сказалъ Крюммеръ: это безразлично, такъ какъ чай и кофей дѣлается для учителей.
Затѣмъ, ссылаясь на приближающуюся весеннюю оттепель, отецъ, заказавъ почтовыхъ лошадей, далъ поцѣловать мнѣ свою руку, и я, мечтавшій о свободѣ и самобытности, сразу почувствовалъ себя среди иноплеменныхъ людей въ зависимости, съ которой прежняя домашняя не могла быть поставлена ни въ какое сравненіе.
У длиннаго крашенаго стола съ подъемными крышами на обѣ стороны и соотвѣтственными рядами неподвижныхъ скамеекъ, мнѣ указали мѣсто, которое я могъ занять своими тетрадями и письменными принадлежностями, причемъ я получилъ и ключъ отъ ящика въ столѣ. Снабдивъ меня бумагой для черновыхъ и бѣловыхъ тетрадей, директоръ выдалъ мнѣ и соотвѣтственные моему классу учебники. Книги эти помѣщались на открытыхъ вдоль стѣны полкахъ.
Образъ школьной жизни былъ почти неизмѣнно однообразенъ и состояли въ слѣдующемъ.
Вечеромъ для старшихъ классовъ въ 10 часовъ, по приглашенію дежурнаго надзирателя, всѣ становились около своихъ мѣстъ и, сложивши руки съ переплетенными пальцами, на минуту преклоняли головы, и затѣмъ каждый, смѣнивъ одежду на халатъ, а сапоги на туфли, клалъ платье на свое мѣсто на столъ и ставили сапоги подъ лавку; затѣмъ весь классъ съ величайшей поспѣшностью сбѣгалъ три этажа по лѣстницѣ и, перебѣжавъ черезъ нетопленныя сѣни, вступали въ другую половину зданія, занимаемаго, какъ сказано выше, темными дортуарами. Въ дортуарахъ вдоль по обѣимъ стѣнамъ стояли шкафы; дверка такого шкафа скрывала складную кровать, которую стоило опустить, чтобы она при помощи отворенной дверки представила родъ отдѣльной корабельной каюты. Всякіе разговоры въ постели строго воспрещались, и никто не могъ знать, не проходить ли въ темнотѣ по корридору неслышной стопою кастелянша, или же и самъ Крюммеръ, коего ночное шествіе обозначалось только слабымъ мерцаніемъ пѣнковой трубки и ароматными запахомъ кнастера. Въ 6 часовъ утра дежурный надзиратель безмолвно проходилъ вдоль кроватей, стуча рукою по громозвучнымъ ихъ дверцамъ, и тогда — о горе! — приходилось изъ нагрѣтой постели, накинувъ халатъ, бѣжать по холоднымъ сѣнямъ въ свою палату, гдѣ неуклюжій на видъ чухонецъ Мертъ успѣвалъ уже, дурно ли хорошо ли, перечистить платье и сапоги. Равнымъ образомъ толстыя, бѣлокурыя и въ кружокъ остриженныя чухонки въ отсутствіе учениковъ успѣвали вынести подставную въ умывальникѣ лохань съ грязной водой и наполнить деревянный надъ нимъ резервуаръ свѣжею. По окончаніи туалета такія же корпулентныя чухонки приносили на одномъ подносѣ кружки съ молокомъ, а на другомъ ломти домашняго ситнаго хлѣба; затѣмъ каждый старался окончить приготовленіе къ предстоящимъ урокамъ. Ровно въ 8 часовъ внизу въ корридорѣ раздавался громогласный звонокъ, по которому всѣ устремлялись въ большую залу на утреннюю молитву, продолжавшуюся минутъ пять, и состоявшую изъ лютеранскихъ стиховъ, пропѣтыхъ общимъ хоромъ подъ мастерскую игру на органѣ знакомаго намъ уже Мортимера. Затѣмъ до 11-ти час. слѣдовали три утреннихъ урока, по окончаніи которыхъ до половины двѣнадцатаго на завтракъ въ палаты приносились такіе же ломти ситнаго хлѣба, весьма, ловко и прозрачно намазанные масломъ. Съ половины двѣнадцатаго до половины перваго шелъ четвертый утренній урокъ для старшихъ классовъ; а въ половинѣ перваго снова по звонку все бѣжало въ общую залу къ двойному ряду столовъ, гдѣ всякій за обѣдомъ занималъ свое обычное мѣсто. Здѣсь на первомъ столѣ самъ Крюммеръ, а на второмъ старшій надзиратель одного изъ меньшихъ классовъ наливали изъ объемистой оловянной суповой чаши каждому по тарелкѣ супу съ картофелемъ или щей, и надлежащая порція достигала по передачѣ своего назначенія. Запасный хлѣбъ на возобновленіе съѣденнаго куска лежалъ по близости раздавателей благостыни, и надо было имѣть сильную протекцію, чтобы дождаться желаннаго повторенія. На второе блюдо почти неизмѣнно слѣдовала жареная говядина съ круглымъ жаренымъ картофелемъ. Этимъ въ будни и кончалась трапеза, украшаемая въ воскресные дни драченой или жареными въ маслѣ розанами.
Нечего грѣха таить, что мы постоянно были впроголодь. Въ воскресенье послѣ обѣда входная дверь съ улицы въ залу растворялась, и рослая, краснощекая и въ кружокъ остриженная бѣлокурая чухонка вступала съ двумя полными корзинами печенья отъ сосѣдняго хлѣбника Шлейхера. Чего тутъ не было, начиная съ простыхъ бѣлыхъ или сдобныхъ хлѣбовъ и кренделей до лакомыхъ пряниковъ, которыми Шлейхеръ славился и гордился. Были они большею частію въ формѣ темно-красныхъ сердецъ. Каждаго перваго числа Крюммеръ, по просьбѣ родителей, снабжалъ учениковъ карманными деньгами даже до размѣра двухъ серебряныхъ рублей. Будучи по милости дяди, сравнительно съ другими учениками, богачемъ, я по воскресеньямъ, кромѣ оставляемыхъ по завѣщанію уходившими къ родителямъ товарищами порцій завтрака и вечерняго молока, покупалъ у посланной отъ Шлейхера по тогдашнимъ цѣнамъ громадную провизію на 20 копѣекъ. При этомъ ящикъ моего стола наполнялся всяческой благодатью, и я, съ наслажденіемъ приподымая крышку и пощипывая запасъ, съ радостью мечталъ и о завтрашнемъ утоленіи голода всласть. Но увы! по большей части къ вечеру ящикъ мой пустѣлъ окончательно. Здѣсь я долженъ упомянуть о довольно характерномъ обычаѣ школы. Несмотря на то, что передъ обѣдомъ круглый годъ, даже учителямъ не подавалось ни водки, ни вина, разъ въ годъ, въ день рожденія Крюммера, красное вино раздавалось всей школѣ въ весьма почтенныхъ размѣрахъ, увеличивавшихся по мѣрѣ возраста учениковъ палаты. Такъ, наприм., въ самую многочисленную низшую четвертую палату съ 20-ю учениками отъ 7 до 11 лѣтняго возраста выдавалось четыре бутылки, и затѣмъ начиналось тамъ громогласное пѣніе, крикъ, задоръ, и павшіе въ битвѣ относились въ постель. О нашей первой палатѣ, состоявшей изъ 16-ти человѣкъ, говорить нечего: намъ отпускалось бутылокъ десять, и расходившись мы нерѣдко тихонько посылали отъ себя за виномъ.
Въ часъ вставали изъ за стола и, не взирая ни накакую погоду, отправлялись подъ надзоромъ дежурнаго учителя гулять. Учителями этими являлись черезъ день иностранцы, т. е. въ одинъ день французъ, а въ другой русскій, и соотвѣтственно этому на прогулкахъ было обязательно говорить не иначе какъ по-французски или по-русски. Прогулка длилась часъ, въ два часа всѣ садились за приготовительный получасовой урокъ, а отъ половины третьяго до половины пятаго шли два послѣобѣденныхъ урока въ младшихъ классахъ; а въ двухъ старшихъ присоединялся отъ половины пятаго до половины шестаго третій послѣобѣденный ежедневный латинскій урокъ независимо отъ утренняго. Затѣмъ у старшихъ на вечернее молоко оставалось только полчаса времени до шести, а въ шесть часовъ до восьми всѣ садились снова приготовлять уроки. Въ 8 часовъ по звонку всѣ бѣжали къ ужину, состоявшему, какъ и обѣдъ, изъ двухъ блюдъ, но только съ замѣною супа размазней и жареной говядины — вареной съ такимъ же картофелемъ. Съ половины девятаго до половины десятаго полагался отдыхъ, и затѣмъ раздѣваніе и бѣгство въ дортуаръ.
Два раза въ недѣлю, въ среду и субботу, тотчасъ послѣ ужина классы одинъ за другимъ по звонку отправлялись въ гардеробъ, гдѣ на столахъ было разложено кастеляншею каждому его свѣжее бѣлье. Здѣсь мы имѣли случай разсмотрѣть нашу кастеляншу, которая при чухонской курносости отличалась весьма сильнымъ ростомъ бороды, которую она напрасно тщательно подстригала.
Вернувшись въ классъ, мы, перемѣнивши бѣлье, завязывали грязное въ носовой платокъ или въ полотенце и по дорогѣ въ дортуаръ складывали на столъ въ гардеробѣ. Надо отдать справедливость кастеляншѣ: она никогда не путала нашего бѣлья.
Поступленія новичковъ въ третью и четвертую палату (Stube) я не видалъ, находясь въ самомъ верхнемъ этажѣ корпуса въ первой; а въ эту, за исключеніемъ меня, новичковъ не поступало, и я могу только разсказать о томъ, что было со мною. Между благодушными и юмористическими товарищами, нѣкоторые, обладающіе по возрасту значительной силой и ловкостью, были, къ несчастію, склонны практиковать свою силу надъ новичкомъ. Въ нашемъ классѣ нѣкто Фурхтъ не безъ основанія внушалъ страхъ, какъ гласила его фамилія. Не было возможности спастись отъ его кулака, которымъ онъ по заказу билъ куда хотѣлъ, заставляя видимымъ пинкомъ въ грудь, животъ или носъ невольно защищать угрожаемое мѣсто; но тутъ то его кулакъ, какъ молнія, билъ въ указанный бокъ. Хотя и съ меньшей ловкостью, не меньшимъ задоромъ и силой отличались Менгденъ и Каленъ. Послѣдній не выжидалъ случаевъ или предлоговъ къ нападенію, а не только въ рекреацію, но и въ часы приготовленія уроковъ вполголоса говорилъ: „я иду, защищайся“. И затѣмъ жестокіе удары сыпались куда попало. Жаловаться дежурному въ палатѣ учителю нечего было и думать, такъ какъ этимъ пріобрѣталось бы только позорное прозваніе „Clatsche“ — доносчика и удвоеніе ударовъ. Но ежедневно умножающіеся синяки вынудили меня на отчаянное средство. Я пошелъ въ кабинетъ директора и не жалуясь ни на кого сказалъ: „господинъ Крюммеръ, пожалуйте мнѣ отдѣльную комнатку, такъ какъ я не въ силахъ болѣе выносить побоевъ“.
— Ну хорошо, отвѣчалъ Крюммеръ: ступай въ свой классъ, тамъ видно будетъ.
Не знаю, принялъ ли директоръ какія либо мѣры, но на другой же день просьба моя: „господинъ Крюммеръ, пожалуйте мнѣ отдѣльную комнату“, — насмѣшливо повторялась большинствомъ класса, и удары продолжали сыпаться съ прежнимъ обиліемъ.
Къ этому присоединялись насмѣшки: „хорошъ! нечего сказать, въ своемъ длиннополомъ сюртукѣ, и отецъ-то выпихнулъ его за дверь!“ ДѢйствительно, во всей школѣ среди разнообразныхъ и небогатыхъ, но зато короткополыхъ сюртучковъ и казакиновъ, я одинъ представлялъ синюю сахарную голову. Чтобы разъ навсегда окончить съ поводомъ постоянныхъ насмѣшекъ, я разложилъ свой синій сюртукъ на столъ, обозначилъ мѣломъ на цѣлыхъ двѣ четверти кратчайшій противъ подола кругъ и съ нѣкоторымъ упоеніемъ обрѣзалъ по намѣченной чертѣ губительныя полы. Я долженъ прибавить, что изъ обрѣзковъ портной состроилъ мнѣ модную, кверху въ видѣ гречневика съужающуюся шапку.
Такъ какъ ни одинъ учитель или ученикъ не избѣгалъ прозвища, то, вѣроятно, въ намекъ на мое происхожденіе изъ глубины Россіи, я получилъ прозваніе „медвѣдь-плясунъ“, что при случаѣ употреблялось въ смыслѣ упрека, а иногда и ласкательно. Выпрашивая что либо, просящій гладилъ меня по плечу и приговаривалъ: „Tanzbaer, Tanzbaer“. Про самого Крюммера злоязычники говорили, что онъ былъ „Прусскій барабанщикъ“, и между собою никто не говорилъ: Крюммеръ, а всѣ: „Trommelschleger“.
Однажды передъ приходомъ учителя въ нашъ третій класъ, помѣщавшійся во второй палатѣ, широкоплечій Менгденъ безъ всякой съ моей стороны причины сталъ тузить меня. Но должно быть, задѣвши черезъ чуръ больно, онъ привелъ меня въ ярость и заставилъ изъ оборонительнаго положения перейти въ наступательное. Не думая о получаемыхъ ударахъ, я сталъ гвоздить своего противника кулаками безъ разбора сверху внизъ; тогда и оyъ, забывъ о нападеніи, только широко раздвинувъ пальцы обѣихъ рукъ, держалъ ихъ какъ щиты передъ своею головой, а я продолжалъ изо всѣхъ силъ бить, попадая кулаками между пальцами противника, при общихъ одобрительныхъ крикахъ товарищей: „валяй, Шеншинъ, валяй!“ Отступающій противникъ мой уперся наконецъ спиною въ классный умывальникъ и, схвативъ на немъ мѣдный подсвѣчникъ, сталъ остріемъ его бить меня по головѣ. Въ одинъ мигъ бросившіеся товарищи оттащили насъ другъ отъ друга, такъ какъ я уже ничего не видалъ изъ подъ потока крови, полившейся по лицу изъ просѣченной до кости головы. Рубецъ этого шрама, заросшаго подъ волосами, я сохранилъ на всю жизнь, но зато эта битва положила конецъ всѣмъ дальнѣйшимъ на меня нападеніямъ.
Для желающихъ пить, на умывальныхъ столахъ стояли глиняныя кружки, въ которыя жаждущій нацѣживалъ изъ резервуара воды. Въ третьемъ классѣ Мортимеръ давалъ намъ уроки географіи передъ нѣмыми картами изданія самого Крюммера. Когда, по указанно прутика на одинъ изъ острововъ Ледовитаго Океана, никто не умѣлъ назвать острова, Мортимеръ пояснилъ, что это Новія Цемлія. Захотѣвъ во время урока пить, я молча всталъ и, напившись изъ классной кружки, снова сѣлъ на свое мѣсто.
— Шеншинъ, кротко сказалъ Мортимеръ: вы теперь будете знать, что пить можно только въ приготовительные часы, а не во время урока.
Какъ ни плохъ я былъ въ латинской грамматикѣ, тѣмъ не менѣе, приготовившись, съ грѣхомъ пополамъ слѣдилъ за ежедневнымъ чтеніемъ Цезаря, а уроки геометріи въ нашемъ классѣ предодавалъ Крюммеръ. На доскѣ рисовалъ онъ фигугу новой теоремы, требуя, чтобы до слѣдующаго урока мы представили ему правильный рисунокъ теоремы въ большой тетради и буквальное разрѣшеніе ея въ маленькой. При этомъ кромѣ разрѣшенія задачи онъ требовалъ опрятнаго письма и присутствія промокательной бумаги, безъ чего свое V, т. е. видѣлъ, нарочно ставилъ широкой чернильной полосой чуть не во всю страницу и потомъ захлопывалъ тетрадку, а вначале слѣдующаго урока, раздавая работы по рукамъ, кидалъ такую подъ столъ, говоря; „а вотъ, Шеншинъ и твоя тряпка“.
Такъ какъ къ счастію директоръ начиналъ свои уроки съ первыхъ теоремъ Эвклида, то я тотчасъ же усердо принялся за геометрію, въ которой, какъ и въ алгебрѣ, особенныхъ затрудненій не находилъ. Зато уроки исторіи были для меня истиннымъ бѣдствіемъ. Вместо общаго знакомства съ главнѣйшими періодами и событіями, учитель третьяго класса расплывался въ неистощимыхъ подробностяхъ о Пипинѣ Короткомъ, Карлѣ Великомъ и Генрихѣ Птицеловѣ, такъ что я наконецъ не умѣлъ различить этихъ скучныхъ людей одного отъ другаго. Къ этому я долженъ для краткости присовокупить, что быть можетъ весьма ученый преподаватель исторіи во второмъ классѣ, гдѣ я пробылъ два года, буквально изъ году въ годъ, стоя передъ нами и пошатываясь за спинкою стула, вдохновенно повторялъ разсказы о рыжихъ Германцахъ, которые на своихъ пирахъ старались отпивать ступеньки лѣстницы, поставленной въ бочку съ пивомъ. Но такъ какъ провѣрокъ по этому предмету было очень мало, и многорѣчивый учитель охотнее спрашивалъ наиболее внимательныхъ и способныхъ учениковъ, то вначале следующаго года я учительской конференціей съ директоромъ во главе былъ переведенъ, въ виду успѣховъ моихъ въ математикѣ и въ чтеніи Цезаря, во второй классъ.