Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/11
| ← Глава X | Ранніе годы моей жизни — Глава XI | Глава XII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 90—98. |
Для полноты воспроизведенія устройства школы слѣдуетъ сказать, что ученики перваго класса только частію и предварительно оставались въ нашей первой палатѣ, но приближающееся къ экзамену въ Дерптскій университетъ перемѣщались въ двѣ большихъ комнаты надъ нашими дортуарами, такъ называемомъ педагогіумѣ, находившемся и въ умственномъ, и въ нравственномъ отношеніи подъ руководствомъ Мортимера. Послѣдній былъ исключительнымъ прелодавателемъ исторіи, географіи и древнихъ языковъ, такъ что на долю главнаго математика Гульча доставалось преподаваніе только этой науки.
Такъ называемые педагогисты имѣли право сами выбирать время приготовленія уроковъ и одиночныхъ прогулокъ по городу; имъ же дозволялось куреніе табаку, строго запрещенное всѣмъ прочимъ ученикамъ.
Чѣмъ Мортимеръ былъ для перваго класса, тѣмъ Гульчъ былъ для нашего втораго, съ тою разницей, что онъ, кромѣ главныхъ уроковъ, цѣлый день проводилъ въ нашей первой палатѣ въ качествѣ надзирателя, мѣняясь черезъ день съ французомъ Симономъ.
Обрисовать въ своемъ воспоминаніи почтенную личность Гульча значить не только воспроизвести весь второй классъ, но указать отчасти и на тѣ нравственныя складки, которыя сложились въ душѣ моей подъ руками этого незабвеннаго наставника. Это былъ совершенная противоположность моихъ деревянныхъ учителей - семинаристовъ. Въ своихъ урокахъ онъ, если можно такъ выразиться, подвигался плечо въ плечо съ ученикомъ, которому считалъ необходимымъ помочь. При отвѣтахъ ученика его не столько раздражало незнаніе, сколько небрежность, мѣшавшая логически поискать темно сознаваемаго отвѣта. Наводя въ такомъ случаѣ ученика на должный отвѣтъ, добродушный Гульчъ не гнушался и школьнымъ прозвищемъ ученика. Такъ весьма способный и прилежный ученикъ Бражъ за свое вертлявое искательство получилъ прозваніе „утинаго хвоста“, иные просто называли его „вертуномъ“. Убѣждаясь изъ отвѣтовъ, что Бражъ не даетъ себѣ труда сосредоточиться, Гульчъ восклицалъ: „Бражъ, Бражъ, не вертите!“ Сочувственная улыбка проносилась по всему классу, и Бражъ, подумавши, давалъ надлежащій отвѣтъ. Гульчъ во всемъ требовалъ систематической и логической отчетливости. Такъ, задавая задачи по задачнику, отъ котораго ключъ былъ только у него, онъ до тѣхъ поръ не допускалъ до новаго вида задачъ, пока ученикъ изъ хорошо усвоенныхъ имъ не разрѣшитъ извѣстнаго числа, напримѣръ, пятидесяти безъ ошибки. Если бы ученикъ, безошибочно разрѣшивъ 49, случайно ошибся въ 50-й, то весь предварительный его трудъ считался ни во что, и надо было начинать сызнова. Затруднительный задачи Гульчъ усердно провѣрялъ собственнымъ вычисленіемъ, и въ рабочіе уроки я не могу его себѣ представить иначе, какъ сидящимъ за учительскимъ столомъ съ откинутыми на лысѣющую голову очками, машинально посасывающимъ потухающую фарфоровую трубку съ отливомъ и нагибающимся по близорукости къ бумагѣ или грифельной доскѣ. Въ такія минуты, погруженный въ занятіе, онъ ничего сторонняго не видалъ и не слыхалъ. Шалуны это хорошо знали и пользовались случаемъ развеселить товарищей. На одной сторонѣ книжной полки, на гвоздѣ, висѣлъ ключъ, въ которомъ всѣ поперемѣнно нуждались, иногда только для того, чтобы безвозбранно покурить табаку. Чтобы уйти изъ палаты, конечно не во время уроковъ, нужно было сказаться надзирателю. И вотъ тутъ-то опытные шалуны доходили до крайней отваги, громогласно восклицая: „Г. Гульчъ, могу ли я уѣхать въ Америку?“ — разнообразя каждый разъ шутку другими отдаленными пунктами земли.
Не взирая на углубленіе въ занятія, Гульчъ никогда не отказывалъ подходящимъ къ нему ученикамъ съ неудомѣніями по поводу приготовленія уроковъ. Подобные вопросы Гульчъ разрѣшалъ съ полной симпатіей и удовольствіемъ. Хотя въ нѣмецкомъ существуетъ нѣсколько выраженій, соотвѣтствующихъ словамъ: я думалъ, я предполагалъ, но самое обычное изъ нихъ: я вѣрилъ — ich glaubte. Когда дѣло шло о математическомъ вопросѣ, и ученикъ въ извиненіе ошибки говорилъ: „ich glaubte“, Гульчъ не безъ волненія говорилъ: „оставьте вы свою вѣру для чего либо другаго, а здѣсь она совершенно неумѣстна. Здѣсь нужно основаніе и выводъ“.
Во время рекреацій, Гульчъ разсказывалъ о разныхъ неразрѣшимыхъ математическихъ задачахъ, за разрѣшеніе которыхъ тамъ или сямъ установлены преміи. Такъ говорилъ онъ о милліонной преміи, назначенной англичанами, за дѣленіе геометрическимъ путемъ угла на три части.
Будучи стрѣлкомъ и ружейнымъ охотникомъ, Гульчъ живо сочувствовалъ красотамъ и особенностямъ природы и однажды пришелъ въ восторгъ, когда я, умѣвшій нѣсколько рисовать, во время отдыха нарисовалъ на память ходившую у насъ въ Новоселкахъ подъ охотникомъ черноморскую лошадь. Глядя на тяжелую горбоносую голову и прямую изъ плечъ съ кадыкомъ шею и крупъ съ выдающимися маслаками, Гульчъ, заливаясь восторженнымъ смѣхомъ, восклицалъ: „да, поистинѣ это черноморка!“
Однажды, когда расхохотавшись подобнымъ образомъ по поводу вновь воспроизведенной мною на доскѣ черноморки, онъ хватился оставленной имъ въ своей комнатѣ фарфоровой трубки, за которою ему черезъ весь школьный дворъ не хотѣлось идти, я сказалъ: „пожалуйте мнѣ вашъ ключъ; я въ одну минуту сбѣгаю и набью вамъ трубку“.
— Пожалуйста, сказалъ онъ, добродушно передавая мнѣ ключъ.
Въ комнатѣ Гульча я изъ только что начатаго фунтоваго картуза Жукова набилъ предварительно вычищенную мною трубку и, вырубивъ огня, раскурилъ ее самымъ лакомымъ образомъ.
Возвращаясь черезъ дворъ съ пылающей трубкой, я съ такимъ усердіемъ затягивался, благовоннымъ дымомъ Жукова, что чуть среди двора не упалъ отъ головокруженія. Тѣмъ не менѣе, трубка была доставлена по принадлежности, и черноморка на классной доскѣ неоднократно доставляла мнѣ удовольствіе затянуться Жуковымъ.
Между тѣмъ нераздѣлимость угла на три части сильно меня мучила, и понаторѣвшій во всякихъ вспомогательныхъ математическихъ линіяхъ и подходахъ, я однажды пришелъ къ убѣжденію, что задача мною разрѣшена. Надо было видѣть изумленные глаза, съ которыми добрый Гульчъ смотрѣлъ на мой рисунокъ на классной доскѣ.
— Да, воистину, wahrhattig! — восклицалъ онъ, — онъ разрѣшилъ задачу!
Я стоялъ въ какомъ-то онѣмѣніи восторга и вдругъ въ классѣ раздался раскатистый хохотъ Гульча.
— А это что такое? сказалъ онъ, указывая на софистическій пріемъ, лишенный всякаго математическаго основанія. Фантастическій мыльный пузырь мой исчезъ безслѣдно.
Латинскихъ уроковъ Гульчъ давалъ намъ ежедневно два: утромъ мы читали Ливія и черезъ день переводили изустно съ нѣмецкаго на латинскій, а послѣ обѣда съ половины пятаго до половины шестаго неизмѣнно читали Энеиду, изъ которой, въ случаѣ плохой подготовки, приходилось учить стихи наизусть.
Со втораго класса прибавлялся ежедневно часъ для греческаго языка съ 11½ ч. до 12½; и если я по этому языку на всю жизнь остался хромъ, то винить могу только собственную неспособность къ языкамъ и въ видахъ ея отсутствіе въ школѣ туторства. Вѣдь другіе же мальчики начинали учиться греческой азбукѣ въ одинъ часъ со мною. И черезъ годъ уже безъ особеннато затрудненія читали Одиссею, тогда какъ я, не усвоивъ себѣ съ первыхъ поръ основательно производства временъ, вынужденъ былъ довольствоваться сбивчивымъ навыкомъ.
Не меньшее горе испыталъ я съ игрою на фортепьяно, которой отецъ положилъ обучать меня, соображая, что въ каждомъ значительномъ домѣ, куда молодому человѣку интересно будетъ войти, есть фортепьяно. То, что было у меня и съ другими унаками и въ особенности съ греческой грамматикой, случилось и съ музыкой. Учитель наименовалъ мнѣ всѣ семь фортепьянныхъ косточекъ и указалъ соотвѣтственныя имъ пятнышки на дискантныхъ и басовыхъ линейкахъ, и я каждый разъ долженъ былъ находить ноту на фортепьянахъ въ послѣдователъномъ алфавитномъ порядкѣ, отсчитывая соотвѣтственное ей пятно и на печатныхъ нотахъ, такъ какъ не умѣлъ назвать ее ни тамъ, ни сямъ по прямому на нее взгляду. Конечно, такая двойная ежеминутная работа превышала мои силы. Къ этому присовокуплялось еще затрудненіе: одновременный счетъ пятнышекъ басоваго ключа. Неудивительно, что я объявилъ учителю музыки, что въ единовременномъ разыгрываніи скрипичнаго и басоваго ключей вижу невозможное чтеніе двухъ книгъ разомъ. Такъ промучился я съ фортепьянами цѣлый годъ у начальнаго учителя; но въ виду безуспѣшности моихъ уроковъ, меня передали главному и болѣе строгому учителю музыки. Когда я, развернувши свои ноты, сѣлъ за фортепьяно, учитель спросилъ меня, знаю ли я ноты? Желая быть правдивымъ, я сказалъ: „не знаю“.
— Въ такомъ случаѣ вамъ нечего у меня дѣлать, — сказалъ онъ.
Испугавшись дальнѣйшихъ мытарствъ, я сказалъ: „знаю, знаю", — и сталъ ковылять двухтактный маршъ и не болѣе сложный вальсъ. Съ этой минуты всѣ свободные часы я долженъ былъ сидѣть въ залѣ за одними изъ роялей, между прочимъ и съ 11-ти до половины двѣнадцатаго утра, когда къ спеціальной закускѣ собирались учителя. Но ежедневныя музыкальный мученія нисколько не подвигали дѣла, и казалось, что чѣмъ болѣе я повторялъ заученныя по пальцамъ пьесы, тѣмъ чаще пальцы мои сбивались съ толку; такъ что однажды Крюммеръ за завтракомъ при всѣхъ учителяхъ громко черезъ всю залу спросилъ меня: „ты, большунъ, или это все та же новая пьеса, которую ты два года играешь?“ Чаша горести перелилась черезъ край: на другой день, набравшись храбрости, я пошелъ въ кабинетъ директора и объявилъ ему, что готовь идти въ карцеръ и куда угодно, но только играть больше не буду. Такъ разстались мы навсегда съ богиней музыки, ко взаимному нашему удовольствію.
Еще въ концѣ перваго года моего пребыванія въ школѣ, когда товарищи, привыкнувъ ко мнѣ, перестали меня дразнить, одно обстоятельство внесло въ мою душу сильную смуту и заставило вокругъ меня зашумѣть злоязычіе, подобно растроганной колодѣ пчелъ. Дядя, отецъ и мать по временамъ писали мнѣ и чаще всѣхъ дядя, изрѣдка влагавшій въ свое письмо воспитаннику Шеншину сто рублей. Часто директоръ по полученіи почты самъ входилъ въ классъ и, смотря на конверты, громко, называлъ ученика по фамиліи и говорилъ: „это тебѣ, Шеншинъ“, передавая письмо.
Но однажды отецъ безъ дальнѣйшихъ объясненій написалъ мнѣ, что отнынѣ я долженъ носить фамилію Фетъ, причемъ самое письмо ко мнѣ было адресовано: Аѳ. Аѳ. Фету. Вѣроятно отецъ единовременно писалъ объ этомъ и Крюммеру, который, не желая производить смущенія, продолжалъ передавать мнѣ отцовскія письма, говоря попрежнему: „это тебѣ, Шеншинъ“, такъ какъ школа никакого Фета не знала. Какъ ни горька была мнѣ эта нежданная новость, но убѣжденный, что у отца была къ тому достаточная причина, я считалъ вопросъ дотого деликатнымъ, что ни разу не обращался за разрѣшеніемъ его ни къ кому. „Фетъ такъ Фетъ, подумалъ я, — видно такъ тому и быть. Покажу свою покорность и забуду Шеншина, именемъ котораго надписаны были всѣ мои учебники“. Затѣмъ въ первомъ письмѣ къ дядѣ я подписался этой фамиліей. Черезъ мѣсяцъ на это письмо я получилъ отвѣтъ дяди:
„Я ничего не имѣю сказать противъ того, что быть можетъ въ оффиціальныхъ твоихъ бумагахъ тебѣ слѣдуетъ подписываться новымъ именемъ; но кто тебѣ далъ право вводить оффиціальныя отношенія въ нашу взаимную кровную привязанность? Прочитавши письмо съ твоей новой подписью, я порвалъ и истопталъ его ногами; и ты не смѣй подписывать писемъ ко мнѣ этимъ именемъ“.
Вся эта передряга могла бы остаться въ семейномъ кругу, такъ какъ никто сторонній не читалъ моихъ писемъ. Но однажды Крюммеръ, стоя у самой двери классной, тогда какъ я сидѣлъ на противоположномъ ея концѣ, сказавши: „Шеншинъ, это тебѣ“, — передалъ письмо близь стоящему для передачи мнѣ. При этомъ никому неизвѣстная фамилія Фетъ на конвертѣ возбудила по уходѣ директора недоумѣніе и шумъ.
— Что это такое? у тебя двойная фамилія? отчего же нѣтъ другой? откуда ты? что ты за человѣкъ? и т. д., и т. д.
Всѣ подобные возгласы и необъяснимые вопросы еще сильнѣе утверждали во мнѣ рѣшимость хранить на этотъ счетъ молчаніе, не требуя ни отъ кого изъ домашнихъ объясненій.
Упомянувши незабвеннаго Гульча, не могу не сказать нѣсколько словъ о другомъ надзирателѣ въ нашей первой палатѣ, французѣ Симонѣ, дежурившемъ черезъ день съ Гульчемъ. Насколько добродушный Гульчъ мало думалъ о щегольствѣ, настолько Симонъ представлялъ изъ себя тщательно прибраннаго человѣка среднихъ лѣтъ. Черные, какъ смоль, волосы его, подымающіеся дыбомъ, образовали какъ бы мѣховую шапку на его головѣ; красиво подстриженныя бакенбарды оканчивались густымъ, но тоже подстриженнымъ подбородкомъ. Сюртукъ и остальная часть туалета отличались щегольскимъ покроемъ и безукоризненной чистотою. Не менѣе щеголевато покуривалъ онъ изъ нарядной пѣнковой трубки, не затягиваясь, а выпуская дымъ самыми мелкими колечками. Находясь во время рекреацій въ добромъ расположеніи духа, онъ обращался къ ученикамъ въ дидактическомъ тонѣ, неизмѣнно начинавшемся фразой: „Chez nous à Genève....“ и затѣмъ слѣдовало самое невѣроятное хвастовство, такъ что между собою мы его иначе не называли, какъ „chez nous“. Принимая въ аллеѣ участіе въ нашей игрѣ въ лапту, онъ старался по возможности ловко подбить мячъ и особенно вызывающе крикнуть на бегу: „toquez“. Но въ минуты раздраженія, подозрѣвая оппозицію, онъ не скупился на выраженія: „grossier и gaillard“.
Раза два пришлось и мнѣ попадать подъ рѣзкую митральезу этихъ выраженій. Однажды, когда вечеромъ, вынесши изъ класснаго чуланчика въ лѣвомъ рукавѣ глиняную стамбулку съ коротенькимъ чубучкомъ, туго набитую Жуковымъ, и вышедши за двери сѣней, на морозѣ я вдоволь насладился отчаянными затяжками, я сунулъ снова въ рукавъ докуренную трубку и, чтобы поскорѣе отнести ее на прежнее мѣсто, быстро бросился черезъ сѣни. Но не успѣлъ я растворить дверей, какъ уже рука Симона крѣпко схватила мою лѣвую, причемъ онъ настойчиво повторялъ: „où est-ce que vous avez été? Voyons?“
Я сначала сказалъ было: „nulle part“, но, почувствовавъ, что говорю глупость, замолкъ совершенно.
Увидавъ въ моемъ молчаніи оппозицію, Симонъ засыпалъ меня словами: „gaillard и grossier“, подвергая меня притомъ жестокой пыткѣ: раскаленную трубку я вложилъ въ рукавъ такимъ образомъ, чтобы она висѣла въ немъ, не касаясь моего тѣла; если бы схватившій меня за руку Симонъ охватилъ ее настолько, чтобы пальцы его сомкнулись съ противоположныхъ сторонъ, то онъ тотчасъ же ощупалъ бы чубукъ. Но такъ какъ, не сближая пальцевъ, онъ плотно притянулъ ими рукавъ къ исподу моей руки, то тѣмъ самымъ припекалъ меня разгорѣвшеюся трубкой. Вынося нестерпимую боль, я, съ одной стороны, вспоминалъ спартанца, заѣденнаго украденною лисицей, а съ другой — даже самого Муція-Сцеволу. Такъ я и отдѣлался сильнымъ обжогомъ.
Въ другой разъ, зимой, когда чухонка принесла въ классъ утреннее молоко съ ситнымъ хлѣбомъ, я похвасталъ, что перебѣгу съ нашего параднаго крыльца на уголъ черезъ улицу и принесу кренделей, только что выпущенныхъ изъ печки Шлейхера.
— И мнѣ, и мнѣ, послышался шепотъ со всѣхъ сторонъ, и каждый совалъ мнѣ въ руку свою долю мѣдяковъ.
Взбѣжавъ по высокому крылечку, я въ булочной у Шлейхера биткомъ нагрузилъ кренделями всѣ карманы моего сѣраго польскаго сюртучка, а также и карманы брюкъ, такъ что, полагаю, по одному взгляду, не говоря объ осязаніи, можно было видѣть, до какой степени я былъ навьюченъ. Перебѣжавъ обратно съ угла на уголъ какихъ нибудь двадцать шаговъ, я взбѣжалъ на наше парадное крылечко. Но не успѣлъ, отворя дверь, вступить въ темный залъ, какъ почувствовалъ что кто-то схватилъ меня за руку, и я узналъ голосъ Симона.
— Ah, je le savais bien. D’où venez vous? Tiens, tiens, maintenant je le sais! Allons chez monsieur Crummer!
— Выкладывай свои трофеи, сказалъ Крюммеръ, снимая съ гвоздя ключъ, — и пойдемъ-ка въ карцеръ.
Съ этимъ вмѣстѣ мы отправились въ холодныя переходныя сѣни, и тамъ, отомкнувъ темный чуланъ съ крошечнымъ окошкомъ, сквозь которое никакая голова пролѣзть не могла, директоръ сунулъ меня туда. Въ чуланѣ не оказалось никакой скамейки, на которой можно бы присѣсть, и такъ какъ туда попадали большею частью ученики меньшихъ классовъ, и никто никогда этого класса не чистилъ, то, я полагаю, никакія подземныя Хивинскія тюрьмы не превзошли бы неопрятностью этого помѣщенія, предназначеннаго для дѣтей чопорнаго прибалтійскаго дворянства. Къ этому надо присовокупить, что карцеръ, подобно сѣнямъ, былъ нетопленъ, и вода въ немъ застывала.
Что бы сказали объ этомъ теперешніе родители? А между тѣмъ въ теченіи трехлѣтняго моего пребыванія въ школѣ среди 70-ти учениковъ не было ни одного смертнаго случая. Да и заболѣванія были весьма рѣдки. Въ школѣ не только не упоминалось слова докторъ, но даже не было помѣщенія, называемаго больницей. Заболѣвающій мальчикъ отправлялся на свою обычную дортуарную койку, и затѣмъ кастелянша мочила ему голову уксусомъ, или давала малины или липоваго цвѣта.
Скука въ безлюдномъ дортуарѣ заставляла мальчика при первой возможности бѣжать обратно въ классъ. Такой режимъ по отношенію къ больнымъ напоминаетъ мнѣ эпизодъ болѣзни одного изъ ученѣйшихъ преподавателей заведенія Эйзеншмидта. Услыхавъ, что Эйзеншмидтъ сильно заболѣлъ и лежитъ безъ всякаго призора въ своей комнатѣ, человѣка два-три изъ взрослыхъ товарищей, въ томъ числѣ и я, условились проводить ночи въ его комнатѣ, засыпая на стульяхъ и поперемѣнно бодрствуя. Припоминая безъ того худощаваго Эйзеншмидта во время его болѣзни, продолжавшейся около двухъ недѣль, я полагаю, что у него былъ тифъ. Онъ не только ничего не ѣлъ и не пилъ, но даже не двигался, а только порою раскрывалъ и снова закрывалъ глаза. Конечно, мы пошли караулить его изъ сочувствія. Но онъ былъ, подобно большинству нѣмецкихъ учителей, человѣкъ курящій, и стоило первому изъ бодрствующихъ учениковъ набить и слегка закурить его трубку, чтобы затѣмъ трубка эта, переходя изо рта въ ротъ, всю ночь не угасала, вслѣдствіе чего мы всѣ, въ томъ числѣ и бѣдный больной, сидѣли въ двухсаженной въ квадратѣ комнатѣ, накуренной какъ коптильня.