Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/20
| ← Глава XIX | Ранніе годы моей жизни — Глава XX | Глава XXI → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 170—176. |
Съ переходомъ на второй курсъ, университетскія занятія болѣе спеціализировались. Юристы еще болѣе подпали подъ вліяніе профессора Рѣдкина, и имя Гегеля дотого стало популярнымъ на нашемъ верху, что сопровождавшій по временамъ насъ въ театръ слуга Иванъ, выпившій въ этотъ вечеръ не въ мѣру, крикнулъ при разъѣздѣ вмѣсто: „коляску Григорьева! — коляску Гегеля!“. Съ той поры въ домѣ говорили о немъ, какъ объ Иванѣ Гегелѣ. Не помню, кто изъ товарищей подарилъ Аполлону Григорьеву портретъ Гегеля, и однажды, до крайности прилежный, Чистяковъ, заходившій иногда къ намъ, упирая одинъ въ другой указательные пальцы своихъ рукъ и расшатывая ихъ въ этомъ видѣ, показывалъ воочію, какъ борются „субъектъ“ съ „объектомъ“. Кажется, что въ то время Бѣлинскій не поступалъ еще въ Отечественныя Записки, какъ критикъ, и не открывалъ еще своего похода противъ нашихъ псевдо-классическихъ писателей. Не думая умалять значеніе его почина въ этомъ дѣлѣ, привожу фактъ, доказывающій, что поднятая имъ тема носилась въ воздухѣ. Одно изъ величайшихъ духовныхъ наслажденій и представляетъ благодарность лицамъ, благотворно когда-то къ намъ относившимся. Не испытывая никакой напускной нѣжности по отношенію къ Московскому университету, я всегда съ сердечной признательностью обращаюсь, къ немногимъ профессорамъ тепло относившимся къ своему предмету и къ намъ, своимъ слушателямъ. Вслѣдствіе положительной своей безпамятности, я чувствовалъ природное отвращеніе къ предметамъ, не имѣющимъ логической связи. Но не прочь былъ послушать теорію краснорѣчія или эстетику у И. И. Давыдова, исторію литературы у Шевырева, или разъясненіе Крюковымъ красотъ Горація. Вѣроятно, желая болѣе познакомиться съ нашей умственной дѣятельностью, И. И. Давыдовъ предложилъ намъ написать критическій разборъ какого-либо классическаго произведенія отечественной литературы. Не помню, досталось ли мнѣ или выбралъ я самъ оду Ломоносова на рожденіе порфиророднаго отрока, начинающуюся стихомъ:
„Уже врата отверзло лѣто“.
Помню, съ какимъ злораднымъ восторгомъ я набросился на всѣ грамматическія неточности, какофоніи и стремленіе замѣнить жаръ вдохновенія риторикой вродѣ:
„И Тавръ и Кавказъ въ Понтъ бѣгутъ“.
Очевидно, это не было какимъ-либо съ моей стороны изобрѣтеніемъ. Всѣ эти недостатки сильно поражали слухъ, уже избалованный точностью и поэтичностью Батюшкова, Жуковскаго, Баратынскаго и Пушкина. Удостовѣрясь въ моей способности отличать напыщенные стихи отъ поэтическихъ, почтенный Иванъ Ивановичъ отнесся съ похвалою о моей статьѣ и, вѣроятно, счелъ преждевременнымъ указать мнѣ, что я забылъ главное: эпоху, въ которую написана ода. Требовать отъ Державина современной виртуозности, а у современныхъ стихотворцевъ Державинской силы — то же, что требовать отъ Бетховена Листовской игры на рояли, и отъ Листа — Бетховенскихъ произведеній.
Познакомился я со студентомъ Боклевскимъ, прославившимся впослѣдствіи своими иллюстраціями къ произведеніямъ Гоголя. Въ то время мнѣ приводилось не только любоваться щегольскими акварелями и портретами молодаго диллетанта, но и слушать у него на квартирѣ прелестное пѣніе студента Мано, обладавшаго бархатнымъ теноромъ.
Между обычными посѣтителями Григорьевскаго мезонина сталъ появляться неистощимый разсказчикъ и юмористъ, однокурсникъ и товарищъ Григорьева Ник. Антоновичъ Ратынскій, сынъ помѣщика Орловской губерніи Дмитровскаго уѣзда; онъ, кажется, не получалъ отъ отца никакого содержанія и вынужденъ былъ давать уроки. Черезъ Ратынскаго познакомился я съ двумя орловскими земляками-студентами, жившими на одной квартирѣ: Гриневыми и поэтомъ Лизандромъ.
Пламенная переписка между Еленой Григорьевной и мною продолжалась до начала октября; но вдругъ совершенно неожиданно явился Илья Аѳанасьевичъ съ извѣстіемъ, что „папаша прибыли въ Москву и остановились съ сестрицами Анной и Надеждой Аѳанасьевными у Харитонія въ Огородникахъ, въ домѣ П. П. Новосильцова и просили пожаловать къ нимъ“. На дворѣ Новосильцова стояла наша желтая четверомѣстная карета, въ которой отецъ, въ сопровожденіи няньки Афимьи, привезъ моихъ сестренокъ, чтобы везти ихъ въ Смольный монастырь. Не успѣлъ я поздороваться съ отцомъ и сестрами, какъ въ комнату вошелъ въ новомъ блестящемъ мундирѣ П. П. Со словами: „какъ вы кстати пріѣхали, почтеннѣйшій Аѳанасій Неофитовичъ; я назначенъ московскимъ вицъ-губернаторомъ и сію минуту ѣду принимать присягу. Мы на дняхъ съ семействомъ переѣдемъ сюда изъ нашей Сокольничьей дачи, и вашему студенту, право, не стыдно было бы зимою бывать у насъ, гдѣ онъ по воскресеньямъ встрѣтитъ своихъ бывшихъ товарищей-кадетовъ Ваню и Петю Борисовыхъ. Славные ребята; особенно хорошо учится и ведетъ себя Ваня“.
Послѣ обѣда, приготовленнаго отцовскимъ походнымъ поваромъ Аѳанасіемъ Петровымъ, отецъ, оставшись со мною наединѣ, неожиданно вдругъ сказалъ: „безпутную Елену Григорьевну я разсчелъ, а дѣвочекъ везу въ институтъ. Матку-правду сказать, некрасивую глупость ты тамъ затѣялъ. Хорошо, что я вовремя узналъ обо всемъ случайно; но прежде всего il faut partir du point oú on est“.
На другой день отецъ уѣхалъ въ Петербургъ, а недѣли черезъ двѣ тѣмъ же путемъ прослѣдовалъ въ Новоселки.
Во время остановки въ Москвѣ отецъ представилъ меня въ домѣ своего однофамильца и дальняго родственника Семена Николаевича, занимавшаго домъ на Большой Никитской противъ Большаго Вознесенія. Мценскій помѣщикъ Семенъ Николаевичъ, проводившій зиму съ женою и двумя взрослыми дочерьми въ Москвѣ, былъ типомъ солиднаго русскаго барина. Постояннымъ его чтеніемъ былъ Капфигъ, и вся обстановка дома отличалась безукоризненною аккуратностью. Всѣ часы въ домѣ били единовременно и строго согласовались съ золотыми карманными часами, стоявшими передъ хозяиномъ въ кабинетѣ на столѣ. Утро онъ проводилъ въ кабинетѣ въ красномъ шелковомъ халатѣ, но къ обѣду, хотя бы и безъ гостей, выходилъ въ воздушномъ бѣломъ галстукѣ, а жена и дочери обязательно парадно одѣтыми. Дворецкій и ливрейные слуги съ особеннымъ искусствомъ накрывали столъ, на которомъ приборы и вдоль и поперекъ должны были представлять прямыя линіи, такъ что каждая отдѣльная рюмка или стаканъ съ одного конца стола до другаго закрывали весь рядъ своихъ товарищей. Съ первымъ ударомъ пяти часовъ Семенъ Николаевичъ выходилъ къ столу, гдѣ около дымящагося супа уже стояла его жена и около своихъ мѣстъ ожидали красивыя и благовоспитанныя дочери. Послѣ обѣда Семенъ Николаевичъ отправлялся на часокъ отдохнуть и затѣмъ уже проводилъ вечеръ, слушая прекрасную игру на рояли преимущественно одной изъ дочерей, или же большею частію за карточнымъ столомъ съ гостями. Одною изъ оригинальныхъ чертъ Семена Николаевича былъ обычай, по которому каждый воскресный день утромъ, когда баринъ былъ еще въ халатѣ, камердинеръ, раскрывши въ кабинетѣ запертый шкафъ, ставилъ предъ Семеномъ Николаевичемъ на большомъ блюдѣ груду золотыхъ, а на меньшемъ собраніе драгоцѣнныхъ перстней и запонокъ, и Семенъ Николаевичъ мягкою щеткою принимался систематически перечищать свою коллекцію. Не знаю почему, но я съ первыхъ посѣщеній заслужилъ расположеніе Семена Николаевича и убѣдился, что этотъ въ свое время благовоспитанный и начитанный человѣкъ не особенно нѣжно относился къ членамъ своей семьи. Каждый разъ, когда я обѣдалъ у него, намъ подавали полбутылки Аи, изъ которой одной капли не попадало въ бокалы дамъ, и достаточно было при уходѣ изъ-за стола ему сказать: „а вы, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, посидите съ моими дочерьми“, для того чтобы ни одна изъ нихъ не сдѣлала шагу изъ гостиной до отцовскаго пробужденія.
Однажды вечеромъ въ залу какой то темнорусый гость ввелъ двухъ мальчиковъ.
— Устройте ими сидѣнья предъ роялью, сказалъ Семенъ Николаевичъ, обращаясь къ дочерями.
Приведеннымъ мальчикамъ, повидимому, было около восьми лѣтъ; ихъ усадили на подмощенныхъ нотахъ за рояль, и учитель сталъ за ними, перевертывая ноты. Блистательная игра мальчиковъ продолжалась около часу, а затѣмъ они сѣли на паркетъ, куда ими дали конфектъ, фруктовъ и какихъ-то игрушекъ. Мальчики эти были братья Рубинштейны, съ которыми позднѣе мнѣ случалось встрѣчаться не разъ въ періодъ ихъ славы.
Между тѣмъ я тщательно приберегъ деньги, занятыя на изданіе, и къ концу года выхлопоталъ изъ довольно неисправной типографіи Селивановскаго свой „Лирическій Пантеонъ“.
Письма отъ Елены Григорьевны вдругъ прекратились, и я отчасти понялъ тому причину.
Однажды вечеромъ, когда я тоскуя старался, по обычаю, помѣшать Аполлону въ его занятіяхъ, мальчикъ Ванюшка подалъ мнѣ небольшую запечатанную записку, въ которой я прочелъ: „выходи поскорѣе за ворота, въ каретѣ я тебя ожидаю“.
Узнавши руку, я только надѣлъ фуражку и безъ шинели и калошъ побѣжалъ за калитку, гдѣ незнакомый слуга по могъ мнѣ сѣсть въ карету.
Мы бросились въ объятія другъ другу, и она тотчасъ же стала тревожиться; что я на морозѣ такъ легко одѣтъ.
Ничего, ничего, — говорилъ я въ крайнемъ смущеніи; а она, далеко запахивая полу пышной песцовой шубы, старалась прикрыть меня отъ стужи. Но мнѣ было не дотого: мысли пересыпались въ моей головѣ, какъ бисеръ въ калейдоскопѣ, и я никакъ не могъ понять, куда и зачѣмъ насъ везутъ. Изъ отрывочныхъ словъ и восклицаній я могъ наконецъ понять, что отецъ мой, узнавши все, поступилъ съ Еленой, какъ она сама говорила, самымъ деликатнымъ образомъ. О нашихъ отношеніяхъ онъ не сказалъ ни слова, а только сослался на необходимость помѣстить двухъ дѣвочекъ, по примѣру старшей сестры ихъ, въ институтъ и, уплативши ей за полгода впередъ, съ благодарностью возвратилъ ей триста рублей, занятые у нея сыномъ студентомъ.
— Теперь, говорила Елена, — я поступила въ компаньонки къ дочерямъ генерала Коровкина въ Ливенскій уѣздъ, и вотъ причина, почему изъ этого дома я не могла тебѣ писать. Въ настоящее время Коровкины переѣхали въ Москву, — и она сказала ихъ адресъ. — А я по праздникамъ буду брать карету и пріѣзжать сюда, а у Коровкиныхъ буду говорить, что эту карету прислала за мною моя подруга.
Раза два намъ пришлось видѣться такимъ образомъ, хотя, признаюсь, я сталъ мало-по-малу понимать всю нелѣпую несбыточность нашихъ затѣй. Но у меня не доставало духу разочаровывать мечтательницу, и письма снова безпрепятственно стали ходить между нами.
Однажды, распечатавши письмо, я прочелъ: „все пропало; глупый извозчикъ, на вопросъ объ имени моей подруги, сказалъ, что онъ прямо съ биржи. Такимъ образомъ, все вышло наружу, принимая самый неблагопріятный оттѣнокъ по отношению къ нашимъ съ тобою свиданіямъ. Я сегодня же оставляю ихъ домъ“.
Возмущенный до глубины души ролью человѣка, набросившаго неблагопріятную и совершенно незаслуженную тѣнь на несчастную дѣвушку, я счелъ своею обязанностью отправиться къ генералу. Я самъ чувствовалъ всю нелѣпость моей выходки. Но долгъ чести прежде всего, думалось мнѣ, и я добился желаемой аудіенціи.
— Что вамъ угодно? спросилъ генералъ, когда я вошелъ къ нему въ кабинетъ.
— До вчерашняго дня, отвѣчалъ я, — у васъ проживала m-lle Б—а, съ которой я познакомился въ домѣ моихъ родителей и испросилъ у нея ея руку. Теперь я узналъ, что ни въ чемъ неповинная дѣвушка навлекла свиданіемъ со мною на себя незаслуженное нареканіе, и счелъ своимъ долгомъ засвидѣтельствовать, что въ этихъ свиданіяхъ не было и тѣни чего-либо дурнаго.
— Если вы хотѣли, отвѣчалъ генералъ, — позаботиться о чести дѣвушки, то избрали для этого наихудшій путь. Зная вашего батюшку, я увѣренъ, что онъ ни въ какомъ случаѣ не дастъ своего согласія на подобный бракъ, и разглашать самому тайныя свиданія съ дѣвицей не значить возстановлять ея репутацію. Я отказалъ m-lle Б—ой потому, что она не обладаетъ свѣдѣніями, которыя могли бы быть полезны моимъ дочерямъ.
Убѣдившись въ своей неудачѣ, я поклонился и вышелъ.
Дѣйствительность иногда бываетъ неправдоподобнѣе всякаго вымысла. Такою оказалась развязка нашего полудѣтскаго романа. Только впослѣдствіи я узналъ, что ко времени неожиданной смуты также неожиданно пріѣхалъ въ Москву чиновникъ изъ Петербурга и проѣздомъ на Кавказъ, къ мѣсту своего назначенія, захватилъ и сестру свою Елену Григорьевну. Впослѣдствіи я слышалъ, что она вышла тамъ замужъ за чиновника, съ которымъ конечно была гораздо счастливѣе, чѣмъ могла бы быть со мною.