Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/21
| ← Глава XX | Ранніе годы моей жизни — Глава XXI | Глава XXII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 177—192. |
Кромѣ посѣщавшаго насъ студенческаго кружка, о которомъ я говорилъ выше, я познакомился съ милѣйшими товарищами словесниками Гёдике и Басистовымъ, забѣгавшими, подобно мнѣ, въ трактиръ „Великобританію“ противъ манежа. Кромѣ чаю и мозговъ съ горошкомъ, привлекательнымъ пунктомъ въ этомъ заведеніи была комната съ двумя билліардами: однимъ весьма правилънымъ и скупымъ, другимъ болѣе легкимъ. Послѣдній былъ поприщемъ моимъ и подобныхъ мнѣ третьестепенныхъ игроковъ, тогда какъ трудный билліардъ былъ постояннымъ поприщемъ А. Н. Островскаго и подобныхъ ему кориѳеевъ, игравшихъ въ два шара или въ пирамидку. Хотя я и видалъ Островскаго ежедневно у сосѣдняго билліарда, но лично былъ съ нимъ незнакомъ.
За стаканомъ чаю въ круглой студенческой комнатѣ какъ разъ противъ манежа, мы съ Гёдике и съ Басистовымъ предавались обсужденіямъ разныхъ эстетическихъ вопросовъ; и ни разу намъ въ голову не приходило задаваться совершенно чуждымъ намъ государственными или соціальными вопросами. Давнымъ давно по окончаніи лекцій сталъ подходить ко мнѣ съ научными разговорами товарищъ Мариновскій, весьма начитанный и слывшій не только за весьма умнаго человѣка, но даже за масона.
— Тутъ времени нѣтъ потолковать съ вами, сказалъ онъ мнѣ однажды, — а пріятно было бы обмѣняться мыслями на свободѣ. Не зайдете ли вы ко мнѣ отобѣдать? Я стою на Тверской и могу угостить васъ отличнымъ обѣдомъ. Пожалуйста приходите; буду ждать васъ въ воскресенье къ пяти часамъ. Да приходите пораньше.
Въ четыре часа въ назначенный день я вошелъ въ прекрасную комнату со столами, заваленными книгами.
— Какъ я радъ! воскликнули мнѣ на встрѣчу Мариновскій. Еще часъ до обѣда, и мы успѣемъ съ вами побесѣдовать; я только-что на минутку сбѣгаю распорядиться насчетъ закуски. Съ этими вмѣстѣ онъ отворилъ потайную дверь и скрылся по винтовой лѣстницѣ. Черезъ четверть часа онъ тѣмъ же путемъ появился въ комнатѣ и, извиняясь безтолковостью людей, сказалъ: „вотъ преинтересная книга Винкельмана, она можетъ занять васъ, а я побѣгу ускорить нашъ обѣдъ“.
На этотъ разъ онъ пробылъ съ полчаса, показавшіеся мнѣ вѣчностью, и когда по возвращеніи я спросилъ его „какіе это распѣвающіе женскіе голоса раздаются въ комнатѣ?“ — онъ пояснилъ, что это водевильныя актрисы французскаго театра репетируютъ свою роль и затѣмъ, сказавъ: „я только на минуту“, — исчезъ снова. Когда я рѣшился было уйти, Мариновскій снова явился въ комнатѣ и сказалъ: „съ нашими народомъ ничего порядочнаго не устроишь: не пойти ли намъ съ вами въ Новотроицкій трактиръ, — тамъ прекрасно кормятъ“.
— Очень радъ, отвѣчалъ я, предполагая, что Мариновскій хочетъ во что бы то ни стало накормить меня. Въ Троицкомъ трактирѣ Мариновскій дѣйствительно заказалъ прекрасный обѣдъ и спросилъ шампанскаго.
— Зачѣмъ это? сказалъ я, когда половой принесъ бутылку.
— Ну нельзя же, — презрительно отвѣтилъ Мариновскій, не поясняя почему нельзя. Но вотъ мороженое съѣдено, кофе съ трубками выпитъ, и приходится расплачиваться.
— Представьте, сказалъ Мариновскій, — я забылъ захватить кошелекъ, такъ пожалуйста заплатите, а я завтра же вамъ отдамъ съ благодарностью.
Оказалось, что обѣдъ стоилъ какъ разъ всѣхъ наличныхъ моихъ денегъ; оставался одинъ гривенникъ, но и на тотъ Мариновскій ухитрился спросить двѣ трубки.
Конечно обѣщанная половина издержекъ никогда не была мнѣ возвращена.
Ратынскій сообщили мнѣ, что Гриневъ, заложивъ имѣніе свое въ Опекунскомъ Совѣтѣ, получилъ деньги и на радостяхъ даетъ въ слѣдующее воскресенье на своей квартирѣ небольшой товарищескій обѣдъ и приглашаетъ меня, какъ земляка.
Въ назначенный день и часъ я засталъ у Гринева и Лизандра человѣкъ около, двадцати, большею частію знакомыхъ студентовъ и, къ крайнему изумленно моему, Чистякова. Обѣдъ былъ кондитерскій, и столъ былъ накрыть въ небольшой залѣ съ обычной бронзой, хрусталемъ и умѣньемъ не тѣсно усадить всѣхъ. Въ гостиной была приготовлена изысканная закуска съ цѣлой батареей водокъ и винъ. Любезные хозяева познакомили меня у закуски съ некоторыми изъ гостей, а затѣмъ пригласили всѣхъ къ ярко освѣщенному обѣденному столу, окруженному чинной прислугой. По мѣрѣ практической провѣрки обѣденной карты, разговоръ и смѣхъ, благодаря обильнымъ возліяніямъ, все увеличивался. Судьба усадила меня посреди стола рядомъ съ Чистяковымъ и наискось противъ Гринева. Заикающійся и въ трезвомъ состояніи, Чистяковъ чѣмъ больше заикался, тѣмъ больше желалъ быть краснорѣчивымъ. Совершенно охмѣлѣвъ, онъ пустился въ самые невѣроятные разсказы, между прочимъ о какомъ-то бале, на которомъ онъ отличался въ танцахъ. „Такъ, вальсируя со свѣтскою девицей, разсказывалъ онъ, я надъ самымъ ея поясомъ засунулъ палецъ за корсетъ, — и вижу, что она потомъ отъ меня отвернула голову. Я и говорю ей: „мадмуазель ву фаше сюръ муа“. Она говоритъ: „вуй, же фашъ“. — „Де села“? говорю я, показывая палецъ. — „Де села“, отвечала она.
— Чистяковъ, крикнулъ, ударяя о столъ кулакомъ, Гриневъ, — не смей говорить по-французски!
Но такое запрещеніе было излишне, ибо черезъ минуту Чистяковъ, поднявшійся съ бокаломъ въ рукѣ, вероятно для новаго краснорѣчія, замертво повалился на полъ, и слуги подъ руки увели его. Такъ какъ пиръ продолжался за полночь, то часть гостей, подобно Чистякову, осталась ночевать какъ попало у Гринева. Въ девять часовъ утра отецъ Чистякова въ своей Анне съ алмазами на шеѣ явился съ пытливо-недовольнымъ видомъ инквизитора и похитилъ свое очнувшееся чадо.
„Лирическій Пантеонъ“, появясь въ свѣтъ, отчасти достигъ цѣли. Доставивъ мнѣ удовольствіе увидать себя въ печати; а барону Брамбеусу поскалить зубы надъ новичкомъ, сборникъ этотъ заслужилъ одобрительный отзывъ Отечественных Записокъ. Конечно, небольшія деньги, потраченныя на это изданіе, пропали безвозвратно.
Московскими старожилами вѣроятно памятно время, предшествовавшее перемѣнѣ денёжнаго счета съ ассигнацій на серебро. По недостатку ли денежныхъ знаковъ, или по иной какой причинѣ, обмѣнъ денегъ дошелъ до невообразимаго хаоса. Всѣ деньги имѣли лажи, то-есть увеличенную цѣнность. Рубль серебромъ ходили 4 руб. 25 коп., а пяти-рублевая ассигнація шесть рублей. Въ такой же пропорціи возрасло мелкое серебро и золото. Помню, какъ однажды вышелъ указъ о приведеніи рубля серебромъ въ цѣнность 3 руб. 50 коп. и всѣхъ остальныхъ денежныхъ знаковъ съ такимъ счетомъ. Помню и циркуляръ тогдашняго генералъ-губернатора князя Голицына, извѣщавшаго обывателей о томъ, что въ дѣйствителъности они при такой перемѣнѣ ничего не теряютъ, и для примѣра приводилось пяти-рублевое кресло въ театрѣ. Но въ скоромъ времени мы съ Григорьевымъ убѣдились въ неточности такихъ утѣшительныхъ соображеній. Въ прежнее время, когда рубль серебромъ представлялъ четыре рубля, приходилось за кресло приплачивать къ рублю четвертакъ, а съ пяти-рублевой ассигнаціи, представлявшей шесть рублей, получать четвертакъ сдачи. Въ настоящее же время ирпходилось къ рублю приплачивать два четвертака, а подавая пяти-рублевую ассигнацію, вмѣсто полученія четвертака, еще приплатить 7 коп. серебромъ.
Съ наступленіемъ Великаго поста театральныя представленія прекратились, и надо было думать о приготовленіи къ экзаменамъ. По неизвѣстнымъ соображеніямъ у насъ на словесномъ факультетѣ Чивилевъ читалъ политическую экономію. Наука эта по математической ясности положеній Смита, Мальтуса и другихъ своихъ кориѳеевъ до сихъ поръ служитъ мнѣ для объясненія ежедневныхъ передрягъ частнаго и государственнаго хозяйства. Заинтересованный совершенно новыми для меня точками зрѣнія на распредѣленіе цѣнностей между людьми, я весьма удовлетворительно приготовился изъ этого предмета. Замѣтилъ ли Чивилевъ, что я не очень усердно посѣщалъ его лекціи, но вышло совершенно неожиданное. Къ великой радости я взялъ билетъ № 1-й: опредѣленіе политической экономіи. Если бы я сказалъ только, что политическая экономія есть наука о родномъ хозяйствѣ, говорящая о производствѣ, сохраненіи и распредѣленій цѣнностей, то: и тогда экзаменаторъ могъ поставить мнѣ, кажется, не ниже средняго бала. Но Чивилевъ, сказавши: „не такъ!“ и заставивши меня отвѣтить вторично, проговорилѣ: „если вы не знаете перваго опредѣленія науки, то о дальнѣйшемъ не можетъ быть и рѣчи“, и съ этимъ вмѣстѣ поставилъ мнѣ единицу. Единица эта была для меня тѣмъ ужаснѣе, что по всѣмъ остальными предметамъ, въ томъ числѣ и по греческой словесности, я получилъ удовлетворительныя отмѣтки. А тутъ изъ-за этой единицы приходилось оставаться другой годъ на второмъ курсѣ. Чивилевъ былъ неумолимъ. О переэкзаменовкѣ въ августѣ надо было просить попечителя, и вотъ, надѣвши парадную форму, въ треуголкѣ и въ шпагѣ, я отправился къ графу С. Г. Строганову.
Если память мнѣ не измѣняетъ, графъ принялъ меня стоя на костылѣ, такъ какъ прошлой весною опрокинувшаяся подъ нимъ верховая лошадь переломила ему ногу.
— Вы просите о переэкзаменовкѣ, сказалъ графъ: но вѣдь экзаменные списки у меня, я сейчасъ вамъ ихъ покажу. Я хорошо помню ваши баллы. Хорошія отмѣтки изъ французскаго и нѣмецкаго я ни во что считаю, мой камердинеръ говорить по-нѣмецки; изъ латинскаго пять, — еще бы вы на словесномъ факультетѣ не знали по-латыни, а вотъ по-гречески-то у васъ тройка, а изъ политической экономіи единица.
— Я явился къ вашему сіятельству, отвѣчалъ я, — не оправдываться, а просить о переэкзаменовкѣ въ августѣ изъ политической экономіи.
— Если бы, отвѣчалъ графъ, — въ университетѣ былъ протянутъ канатъ, на которомъ вамъ слѣдовало протанцевать, и вы не протанцевали, — тѣмъ хуже для васъ. Я ничего не могу для васъ сдѣлать.
Нечего говорить, съ какимъ тяжелыми чувствомъ я отправился на лѣтнія вакаціи домой, гдѣ старался объяснить свою неудачу капризомъ Чивилева, чѣмъ объясняю ее и понынѣ.
Брата Васю я уже въ Новоселкахъ не засталъ, такъ какъ еще зимою отецъ отвезъ его кратчайшими путемъ въ Верро въ институтъ Крюммера, у котораго я самъ воспитывался. Въ домѣ съ семинаристомъ учителемъ находился одинъ меньшой семилѣтній братъ Петруша, а я попрежнему помѣстился въ сосѣдней съ отцовскимъ кабинетомъ комнатѣ во флигелѣ, и тѣ же сельскія удовольствія, то-есть рыжая верховая Вѣдьма, грубый Трезоръ и двухствольное ружье, были попрежнему къ моими услугамъ.
Мнѣ приходится говорить о романѣ дяди Петра Неофитовича, романѣ, о которомъ я никогда не смѣлъ спросить кого-либо изъ членовъ семейства, а тѣмъ менѣе самого дядю, и хотя онъ извѣстенъ мнѣ изъ разсказовъ слугъ, вродѣ Ильи Аѳанасьевича, тѣмъ не менѣе несомнѣнные факты были на-лицо.
Крутой правый берегъ рѣчки Ядринки, на лѣвомъ менѣе возвышенномъ побережьи которой находилась дядина усадьба, — называется Попами, такъ какъ вокругъ каменной приходской церкви и погоста селятся священно и церковно-служители. Верстахъ въ двухъ по такъ называемой Сушковской дорогѣ, встарину весьма торной, находится деревня Чахино, Тулениново тожь, по имени владѣльцевъ Тулениновыхъ. Главою семейства былъ, не знаю, отставной или на службѣ полковникъ Платонъ Гавриловичъ Тулениновъ, у котораго были двѣ, какъ говорятъ, красивыя сестры: Марья и Клавдія. Послѣднюю, впрочемъ, мнѣ довелось знать лично, когда она вдовою господина Богданова вышла замужъ за отставнаго чиновника Адріана Ивановича Иваницкаго.
За нѣсколько лѣтъ до моего рожденія дядя Петръ Неофитовичъ сдѣлалъ формальное предложеніе старшей Тулениновой, Марьѣ Гавриловнѣ, которая дала свое согласіе и подарила ему, какъ охотнику, на чумбуръ длинную и массивную серебряную цѣпь, которую я впослѣдствіи держалъ въ рукахъ.
Что между ними произошло, навѣрное утверждать не стану; но говорили, будто бы дядя представлялъ своего двоюроднаго брата Кривцова своей невѣстѣ, а та не успѣла снять перчатки и дала въ ней поцѣловать руку. Зная дядю, я никогда не довѣрялъ такому объясненію событія по соображеніямъ изъ лакейской. Послѣдовала размолвка, и дядя будто бы взялъ свое слово назадъ. Говорятъ также, будто злоязычный Петръ Яковлевичъ Борисовъ раздулъ эту исторію предъ полковникомъ Тулениновымъ, и тотъ, по неизвѣстнымъ мнѣ причинамѣ, застрѣлился въ собственномъ домѣ.
Съ Сушковской дороги по сей день, шагахъ во ста отъ окопа Ядринскаго кладбища, видѣнъ въ полѣ большой камень, и понынѣ всякій мѣстный житель скажетъ, что это могила Туленинова.
По смерти главы семейства и старшей его сестры, имѣніе перешло къ меньшой — Клавдіи Иваницкой. Впослѣдствіи я видѣлъ Клавдію Гавриловну у нашей матери въ гостяхъ, но я ее встрѣтилъ въ первый разъ въ Троицынъ день на Ядринѣ въ церкви. День былъ яркій и почти знойный. Въ церкви пахло свѣжими березками и травою, которою устланъ былъ помостъ. Бодрый, но хромой старикъ Овсянниковъ быстро ковылялъ по церкви съ пучками свѣчей и съ мѣдяками на тарелкѣ. Онъ весело раскланивался со всѣми и, видно, былъ очень доволенъ своею распорядительностью.
Впослѣдствіи мнѣ постоянно казалось, что однодворецъ Овсянниковъ списанъ Тургеневымъ съ являвшагося ко всѣмъ окрестнымъ помѣщикамъ и приносившаго въ подарокъ свѣжаго меду изъ своего пчельника однодворца Ивана Матвѣевича Овсянникова. Старуха, жена его, Авдотья Іоновна, повязывшая голову пестрымъ ковровымъ платкомъ съ вырывающейся кверху бахромою и въ пестромъ праздничномъ платьѣ, была истымъ подобіемъ бубноваго короля.
Когда я въ бѣлыхъ лѣтнихъ штанахъ и безукоризненно новомъ сюртукѣ сталъ противъ царскихъ дверей въ сѣверныхъ дверяхъ, — съ протянутою впередъ рукою заковылялъ Иванъ Матвѣевичъ, раздвигая дорогу двумъ входящимъ дамамъ. Впереди шла плотная барыня съ выступающею на лбу изъ-подъ шляпки фероньеркой на темно-русыхъ волосахъ. Дама прошла передо мною и остановилась недалеко отъ праваго клироса, но молодая брюнетка, очевидно дочь ея, стала, на мѣсто, указанное ей рукою Ивана Матвѣевича, какъ разъ передо мною. Дѣвушкѣ не могло быть болѣе 16 — 17 лѣтъ; небольшая тирольская соломенная шляпка нисколько не закрывала ея черныхъ съ сизымъ отливомъ роскошныхъ волосъ, подобранныхъ въ двѣ косы подъ самую шляпку. Бѣлое тарлатановое платье ея было безъ всякихъ украшеній, за исключеніемъ широкой, ярко-красной ленты. Я передвинулся немного вправо, замѣтивъ, что по временамъ она оборачиваетъ голову къ матери. О, что за прелесть, что за свѣжесть лица, напоминающаго бархатистость лилеи, и что за привѣтливо-внушительные черные глаза подъ широкими черными бровями!
„Кто такія?“ спросилъ я шепотомъ во время пѣнія Ивана Матвѣевича, поймавъ его за рукавъ.
— Это Тулениновская барыня, Клавдія Гавриловна, что вышла теперь за Иваницкаго; а это ея дочка отъ перваго мужа Богданова, Матрена Ивановна.
Впослѣдствіи Клавдія Гавриловна пріѣхала съ визитомъ къ нашей матери, и хотя послѣдняя по болѣзненности не бывала въ Тулениновѣ, Клавдія Гавриловна отъ времени до времени появлялась у насъ даже за обѣдомъ. Простудила ли она когда-либо горло, но говорила постоянно шепотомъ, чѣмъ,при извѣстной полнотѣ и небольшомъ ростѣ, заслужила прозваніе утки-шептуна. Безъ золотаго обруча на волосахъ и какого-то камня на лбу я ея никогда не видалъ. Если она любила украшать свою особу, то еще болѣе любила танцы, которые, благодаря расквартированнымъ по окрестностямъ офицерамъ пѣхотнаго полка, умѣла устраивать у себя въ домѣ, не взирая на безпокойное состояніе супруга, кончавшаго день роковымъ охмѣлѣніемъ. Танцующая въ одной кадрили съ дочерью, охотница до танцевъ не стѣснялась отвѣчать на ехидные подчасъ вопросы: „а гдѣ же Адріанъ Ивановичъ?“ Затрудняясь въ своемъ хрипломъ шепотѣ произношеніемъ буквы б, она на подобный вопросъ отвѣчала: „онъ припранъ“, — обозначая тѣмъ, что въ виду предстоящаго танцовальнаго вечера шумливый Адріанъ Ивановичъ связанъ и цоложенъ въ пустой амбаръ. Конечно, такое обращеніе не могло нравиться Адріану Ивановичу, который терпѣлъ его, такъ какъ владѣтельницей была Клавдія Гавриловна.
Не могу утвердительно сказать въ какомъ году, но помню хорошо, что, когда послѣ чаю я пришелъ къ отцу во флигель, новый его камердинеръ, сынъ прикащика Никифора Ѳедорова, Иванъ Никифоровъ доложилъ, что пришелъ господинъ Иваницкій.
— Иваницкій? сказалъ отецъ, глядя на меня вопросительно. Что ему отъ меня надо? — Проси, сказалъ отецъ, обращаясь къ слугѣ.
Вошелъ во фракѣ съ гербовыми пуговицами сухопарый и взъерошенный господинъ и сказалъ несомнѣнно малороссійскимъ акцентомъ: „я къ вамъ, Аѳанасій Неофитовичъ, пришелъ пѣшкомъ; да, да, пѣшкомъ. Вотъ видите, какъ есть пѣшкомъ“.
— Вижу, отвѣчалъ отецъ; но что̀ же мнѣ доставляетъ удовольствіе васъ видѣть?
— Я пришелъ вамъ заявить, что меня вчера мои домашніе убили, да, да, убили, да; зарѣзали, да. И я вотъ пришелъ пѣшкомъ по сосѣдству заявить, что меня убили, да.
— Но какъ же я имѣю удовольствіе съ вами бесѣдовать, если васъ вчера убили?
— Точно, точно, да; зарѣзали; и пожалуйте мнѣ лошадку до Мценска подать объявленіе въ судъ.
— Очень жалѣю, что васъ убили, и готовъ служить вамъ лошадьми, но только въ противоположную отъ Мценска сторону, по простой русской пословицѣ: „свои собаки грызутся“…
— Такъ вы не пожалуете мнѣ лошадку?
— Извините, пожалуйста, — не могу.
Иваницкій поклонился и ушелъ.
Въ тѣ времена отъ самой Ядрины и до Оки по направленію къ дѣдовскому Клейменову тянулись почти сплошные лѣса, изрѣдка прерываемые распашными площадями и кустарниками. Этимъ путемъ дядя, давъ мнѣ въ верховые спутники егеря Михайлу, отправлялъ въ Клейменово съ тѣмъ, чтобы мы могли дорогою поохотиться и на куропатокъ и на тетеревей, которыхъ въ тѣ времена было довольно. Хотя дядя самъ нерѣдко переѣзжалъ въ Клейменово и потому держалъ тамъ на всякій случай отдѣльнаго повара, но я не любилъ заставлять людей хлопотать изъ-за меня и довольствовался, спросивъ чернаго хлѣба и отличныхъ сливокъ.
Однажды дядя, нежданно подъѣхавъ къ крыльцу, захватилъ меня на этой трапезѣ.
— Охъ, ты все свое молочище глотаешь; ну какъ тебѣ нестыдно не заказать обѣда?
Въ Клейменовскомъ домѣ съ поступленіемъ имѣнія къ дядѣ ничего не измѣнилось изъ дѣдовской обстановки. Тѣ же бѣлые крашеные стулья, кресла, столы, зеркала и диваны времени Имперіи. Только въ комнатѣ за гостиной на стѣнѣ снова появились портреты консула Наполеона и Жозефины, находившіеся съ 12-го года въ опалѣ у дѣда и висѣвшіе въ тайномъ кабинетѣ. Когда я спросилъ объ этомъ дядю, горячаго поклонника генія Наполеона, дядя съ хохотомъ сказалъ: „да, да, какъ только Наполеонъ перешелъ Нѣманъ и сжегъ Москву, такъ дядя Василій Петровичъ его вмѣстѣ съ женой и разжаловалъ“.
Въ Клейменовѣ къ дядѣ являлись тѣ же увивавшіеся около него мёлкопомѣстные дворяне, между прочимъ неизмѣнный Николай Дмитріевичъ Ползиковъ въ неизмѣнномъ сѣромъ казакинѣ ополченія. Въ тѣ времена Клейменовскіе пруды, и верхній и нижній, представляли прекрасное купанье, и дядя, мастерски плававшій, не пропускалъ хорошаго лѣтняго дня не выкупавшись. Мы оба съ Ползиковымъ, хотя и весьма печальные пловцы, не отставали, не пускаясь на середку пруда, среди которой дядя отдыхалъ на спинѣ.
Однажды предъ купаньемъ мы, снявъ платье, всѣ трое лежали на берегу, чтобы, какъ говорится, очахнуть. Свѣтло-голубое безоблачное небо, какъ разъ предъ глазами лежащаго навзничь дяди, внезапно вызвало у него мысли вслухъ: „и-и-и“, воскликнулъ онъ, „такъ-то душа моя взовьется и полетитъ высоко, высоко; а ты, Аѳоня, не безпокойся; вотъ и Николай Дмитріевичъ знаетъ, что твоихъ сто тысячъ лежатъу меня въ чугункѣ“.
Вначалѣ августа дядя какъ-то сказалъ: „теперь начинается пролетъ дупелей, и тутъ около Клейменова искать ихъ негдѣ; я дамъ тебѣ тройку въ кибитку, Мишку егеря съ его Травалемъ, Ваньку повара, благо онъ тоже охотится съ ружьемъ, да ты возьми съ собою своего Трезора, и поѣзжайте вы при моей запискѣ въ имѣніе моего стараго пріятеля Маврина; тамъ въ запустѣломъ домѣ никто не живетъ; но съ моей запиской васъ всетаки примутъ насколько возможно удобно, да не забудь взять мнѣ кругъ швейцарскаго сыру, который у нихъ отлично дѣлаютъ въ сыроварнѣ“.
Въ назначенный день тройка наша остановилась передъ длиннымъ, соломою крытымъ, барскимъ домомъ. Перекрытъ ли домъ соломою по ветхости деревянной крыши, или простоялъ онъ вѣкъ подъ нею, — неизвѣстно.
— Пожалуйте, сказалъ появившійся въ отпертыхъ дверяхъ староста, — если прикажете самоварчикъ, мы сейчасъ поставимъ.
Пришлось проходить по амфиладѣ пустыхъ комнатъ до послѣдней угольной, въ которой сохранились вокругъ стѣнъ холстомъ обтянутые турецкіе диваны. Изъ какой-то предыдущей комнаты принесли уцѣлѣвшій столъ, и, съ помощью своихъ подушекъ и простынь, я устроился на ночлегъ, такъ какъ для вечерняго поля времени было мало. Чай, сахаръ и свѣчи у насъ были свои, а молока и яицъ оказалось сколько угодно. Любопытство заставило меня взглянуть на сосѣднюю комнату, оканчивающую, подобно спальнѣ, другую амфиладу, обращенную къ саду. Только въ этой комнатѣ ставни были раскрыты въ совершенно заросшій и заглохшій садъ; во всей же амфиладѣ закрытыя окна представляли особенно къ вечеру непроглядный мракъ.
Сказавши Михайлѣ, чтобы онъ, запасшись проводникомъ, разбудилъ меня на утренней зарѣ, я отпустилъ людей, которые, забравъ самоваръ, ушли, должно-быть, ночевать къ повозкѣ, такъ что я въ цѣломъ домѣ остался одинъ.
Только впослѣдствіи, постигнувъ утѣшеніе, доставляемое чтеніемъ въ одиночествѣ, я умѣлъ запасаться книгою, надъ половиною страницы которой обыкновенно засыпалъ, никогда не забывая въ минуту послѣдней искры самосознанія задуть свѣчу; но во времена студенчества, я еще не возилъ съ собою книгъ, и, чтобы хотя на мигъ разогнать невыносимую скуку, читалъ на табачномъ картузѣ: „лучшій американскій табакъ Василія Жукова; можно получать на Фонтанкѣ, въ собственномъ домѣ“, и черезъ минуту снова: „лучшій американскій табакъ“ и т. д.
На этотъ разъ я даже не зажигалъ свѣчки, а легъ на диванъ, стараясь заснуть. Сумерки незамѣтно надвинулись на безмолвную усадьбу, и полная луна, выбравшись изъ-за почернѣвшаго сада, ярко освѣтила широкій дворъ передъ моею амфиладой. Случилось такъ, что я лежалъ лицомъ прямо противъ длинной галлереи комнатъ, въ которыхъ бѣлыя двери стояли уходящими рядами вродѣ монахинь, въ „Робертѣ“.
Но вотъ среди тишины ночи раздался жалобный стонъ; ему скоро завторилъ другой, третій, четвертый, десятый, и все какъ будто съ разными оттѣнками. Я догадался, что это сычи, населяющіе дырявую крышу, задаютъ ночной концертъ. Но вотъ къ жалобному концерту сычей присоединился грубый фаготъ сыча. Боже, какъ тутъ заснуть подъ такіе вопли? Даже равнодушный Трезоръ, умѣстившійся около дивана, начиналъ какъ бы рычать въ полуснѣ, заставляя меня вскрикивать: тубо! Зажмурю безсонные глаза, но невольно открываю ихъ, и передо мною опять въ лунномъ свѣтѣ рядъ бѣлыхъ монахинь. Это наконецъ надоѣло; я всталъ, затворилъ дверь комнаты и понемногу заснулъ.
На другой день проводникъ направилъ насъ на неширокую рѣчку съ пловучими берегами. Дупелей оказалось мало; зато утки вырывались изъ камышей чуть не на каждомъ шагу изъ-подъ самыхъ ногъ и кряканьемъ разгоняли бекасовъ. Чтобы не топтаться всѣмъ вмѣстѣ, я пошелъ съ Трезоромъ одинъ. Дядя не признавалъ утокъ за дичину, и потому ни я, ни его егеря за ними не охотились; но тутъ утки выводили меня изъ терпѣнія. „Чирикъ-чирикъ“, и ни одного бекаса на сто шаговъ не остается на берегу. „Погоди же, подумалъ я, я тебя крякну“. При этомъ какъ нарочно изъ-подъ ногъ съ отчаяннымъ крикомь поднялся громадный селезень; за выстрѣломъ онъ шлепнулъ на воду и лежалъ въ двухъ-трехъ шагахъ отъ берега; совѣстно было убить птицу и бросить ее на водѣ. Но какъ ее достать? Взявши ружье за низъ приклада и вытянувъ руку, можно бы достать до селезня и придвинуть его къ себѣ, такъ какъ Трезоръ ни за что не хотѣлъ пускаться вплавь съ пловучаго берега, подъ которымъ глубина была неизвѣстна. Горя нетерпѣніемъ, я нагнулся насколько было возможно надъ водой и, вытянувъ ружье, дѣйствительно подкопнулъ селезня къ берегу. Увлеченный примѣромъ, Трезоръ бросился вплавь, и черезъ секунду селезень былъ бы у него въ зубахъ, если бы со мною не случилась бѣда. Вынесенная впередъ правая нога, продавивши торфъ, лишилась опоры, и я чувствовалъ, что съ ружьемъ и въ тяжелыхъ сапогахъ, не умѣя плавать, валюсь въ глубокую рѣчку. Утопающій хватается за соломинку, я же невольно схватился за плывшій передо мною хвостъ Трезора, который стремительно повернулъ назадъ и вытащилъ меня на берегъ. Вся эта, въ сущности неудачная, охота находится въ нѣкоторой связи съ позднѣйшимъ случаемъ.
Однажды на Орловскомъ желѣзнодорожномъ вокзалѣ я увидалъ завтракающаго генерала, который показался мнѣ знакомымъ однополчаниномъ, съ которымъ я разстался лѣтъ двадцать назадъ.
— Позвольте узнать ваше имя? спросилъ я генерала.
— Глинка-Мавринъ.
— Извините ради Бога, я приняли васъ за своего знакомаго генерала.
— Это ничего, отвѣалъ генералъ; а кто генералъ, за котораго вы меня приняли?
Тутъ моя память какъ нарочно сыграла ту самую штуку, которую она играетъ со мною при представленіи одного знакомаго другому.
— Я забылъ имя этого генерала, отвѣтилъ я конфузливо.
— Ничего, и это бываетъ, замѣтилъ мой собесѣдникъ.
Послѣ такого неудачнаго дебюта я вошелъ въ вагонъ и сѣлъ на диванъ. Каково же было мое удивленіе, когда снисходительный собесѣдникъ, усѣвшись противъ меня, спросилъ:
— Вспомнили вы имя вашего генерала?
— Постараюсь припомнить, ваше превосходительство, и сообщу его вамъ.
Мы разговорились.
— Моя фамилія Глинка, сказалъ генералъ, — но такъ какъ я женатъ на послѣдней изъ рода Мавриныхъ, то просилъ о Высочайшемъ разрѣшеніи присоединить къ своей фамилію жены.
Не желая утомлять вниманіе читателя описаніями болѣе или менѣе удачныхъ охотъ, которыми пополнялась деревенская жизнь моя во время вакацій, упомяну объ одной изъ нихъ въ доказательство того, какъ баловалъ меня дядя. Отправились мы съ нимъ на дупелей въ доставшееся ему отъ дяди Василія Петровича Долгое, близь рѣки Неручи, славившейся въ то время своими болотами. Если жилыя помѣщичьи усадьбы александровскаго времени, за нѣкоторыми исключеніями, принадлежали къ извѣстному типу, о которомъ я говорилъ по поводу Новоселокъ, то заѣзжія избы въ имѣніяхъ, гдѣ владѣльцы не проживали, носили въ свою очередь одинъ и тотъ же характеръ исправной крестьянской избы. Сквозныя сѣни отдѣляютъ чистую избу съ голландскою печью и перегородкою отъ черной избы съ русскою пекарной печью. Въ такой заѣзжей избѣ въ Долгомъ остановились мы съ дядей, сопровождаемые егерями, поваромъ и прислугой. Такъ какъ по полямъ и краямъ болотъ неудобно ѣздить четверкою въ коляскѣ, то на охоту мы выѣзжали въ боковой долгушѣ, запряженной парою прекрасныхъ лошадей въ краковскихъ хомутахъ, у которыхъ клещи подымаются кверху и загибаются въ видѣ лиры, и на которой на одномъ ея рожкѣ виситъ лоскутъ краснаго сукна, а на другомъ шкура барсука. Подъ горломъ у лошадей повѣшаны бубенчики. Самъ дядя трунилъ надъ этой упряжью, говоря, что мальчишки будутъ принимать его за фокусника и кричать вослѣдъ: „мусю, мусю, покажи намъ штуку“. Кромѣ того на случай усталости дяди отъ ходьбы по болоту берейторъ велъ за нимъ любимаго имъ верховаго Катка, красивую лошадь Грайворонскаго завода, чѣмъ отецъ былъ весьма доволенъ. Помню, что предъ вступленіемъ нашимъ въ широкое болото, дядя подозвалъ трехъ или четырехъ бывшихъ съ нами охотниковъ и сказалъ: „равняйтесь и ищите дупелей, но Боже сохрани кого-либо выстрѣлить; когда собака остановится, кричи: гопъ! гопъ! и подымай ружье кверху. Стрѣлять можно по дупелю только, если Аѳанасій Аѳанасьевичъ подойдя дастъ два промаха“.
При этомъ онъ не только запретилъ стрѣлять егерямъ, но когда и его собственная собака останавливалась, онъ кричалъ мнѣ: „иди сюда, птичья смерть“. А когда, набѣгавшись такимъ образомъ отъ дупеля къ дупелю, я усталъ, онъ говорилъ мнѣ: „садись на Катка“, хотя самъ видимо утомился не меньше.
Въ тѣ времена я о томъ не думалъ, да такъ и по сей день для меня осталось необъяснимымъ, почему Семенъ Николаевичъ Шеншинъ, такъ радушно принимавшій меня въ Москвѣ на Никитской, покинувъ Москву, переселился во Мценскъ. Было бы понятно, еслибы онъ переселился въ свое прекрасное благоустроенное имѣніе Желябуху; но почему онъ избралъ Мценскъ и притомъ не только для зимняго, но и лѣтняго пребыванія, объяснить не умѣю. Онъ занималъ лучшій во всемъ городѣ двухъэтажный домъ съ жестяными львами на воротахъ. Львы эти и по сей день разѣваютъ на проходящихъ свои пасти, выставляя красные жестяные языки. Ничто въ домашнемъ обиходѣ Семена Николаевича не измѣнилось, за исключеніемъ развѣ того, что старшей дочери, вышедшей замужъ за богатаго сосѣдняго однофамильца Влад. Ал., небыло въ домѣ. Любитель всевозможныхъ рѣдкостей, Семенъ Николаевичъ подарилъ своему зятю замѣчательные по цѣне и работѣ карманные часы, которые всѣ желали видѣть и просили новаго владѣльца показать ихъ. Каждое воскресенье къ Семену Николаевичу собирались родные и знакомые откушать и вечеромъ поиграть въ карты. Въ Новоселкахъ я никогда не отказывалъ себѣ въ удовольствіи послать Семену Николаевичу дупелей, до которыхъ онъ былъ большой охотникъ.
— Очень вамъ признателенъ, сказалъ онъ однажды, когдая пріѣхалъ къ нему, — за дупелей; но тутъ же вы прислали нѣсколько перепелокъ; я ихъ не ѣмъ и боюсь; говорятъ, между ними попадаются очень жирныя, такъ называемыя лежачки, весьма опасныя для желудка.
Слова эти характерны въ извѣстномъ отношеніи. Будучи всю жизнь охотникомъ, я послѣ выстрѣла подымалъ перепелокъ и преимущественно дупелей, лопнувшихъ отъ жиру при паденіи, но лежачекъ, которыя будто бы, пролетѣвъ пять шаговъ, снова падаютъ на землю, не видалъ никогда, хотя и слыхалъ о нихъ въ тѣ времена, когда наши мѣстности изобиловали всякаго рода дичиной и не были еще истреблены безчисленными промышленниками.
Въ гостепріимномъ домѣ Семена Николаевича мнѣ пришлось познакомиться со многими членами его довольно обширнаго родства, къ которому очевидно принадлежалъ и нашъ домъ, такъ какъ однажды Семенъ Николаевичъ, вздвигая рукава и показывая прекрасныя коралловыя запонки, сказалъ: „это мнѣ подарилъ дядюшка Василій Петровичъ“, то-есть мой дѣдъ.