Призракъ приближался медленно, важный и молчаливый. Когда онъ былъ уже совсѣмъ подлѣ, Скруджъ склонилъ предъ нимъ колѣно, потому-что призракъ словно разливалъ вокругъ себя въ воздухѣ какой-то мрачный и таинственный ужасъ.
Длинная черная одежда совершенно закрывала его съ головы до ногъ и оставляла наружи только одну вытянутую руку: иначе его было бы очень трудно отличить и отделить отъ густыхъ тѣней ночи.
Скруджъ замѣтилъ, что призракъ высокаго роста, величавой осанки, и что таинственное его присутствіе наводитъ на человѣка торжественный страхъ и трепетъ.
Но болѣе онъ ничего уже не могъ узнать, потому — что призракъ не говорилъ ни одного слова, не дѣлалъ ни одного движенія.
— Вѣроятно, я имѣю честь находиться въ присутствіи будущаго праздника? спросилъ Скруджъ.
Призракъ не отвѣчалъ, но не опускалъ вытянутой впередъ руки.
— Вы мнѣ покажете то, что должно случиться, но не случилось еще… неправдали? продолжалъ Скруджъ.
Верхнія складки черной одежды на мгновеніе сблизились между собою, какъ-будто призракъ наклонилъ голову; но это движеніе было его единственнымъ отвѣтомъ.
Хотя и привычный къ обращенію съ духами, Скруджъ, все-таки чувствовалъ такой ужасъ въ присутствіи этого молчаливаго призрака, что у него дрожали ноги и онъ едва устоялъ на нихъ, когда приготовился слѣдовать за своимъ вожатымъ. Призракъ остановился на мгновеніе, какъ-будто хотѣлъ дать Скруджу время — собраться съ силами. Но волненіе Скруджа только усилилось, особенно, когда онъ подумалъ, что сквозь этотъ черный саванъ на него устремлены неподвижные взоры призрака.
— Духъ грядущаго! вскрикнулъ онъ. Я васъ боюсь больше, чѣмъ всѣхъ прежнихъ призраковъ; но такъ-какъ я знаю, что вы желаете мнѣ добра; такъ-какъ намѣреніе мое — перемѣнить образъ жизни, — я съ благодарностію готовъ за вами слѣдовать… Не заговорите-ли вы со мной?
Нѣтъ отвѣта. Только вытянутая рука указываетъ впередъ.
— Ведите меня! сказалъ Скруджъ. — Ночь быстро подвигается, а я знаю, что для меня это время драгоцѣнно. Ведите меня, духъ?
Призракъ также удалился, какъ и приблизился. Скруджъ слѣдилъ за нимъ, въ тѣни его одежды, и ему казалось, что эта тѣнь поднимаетъ и уноситъ его съ собою.
Нельзя сказать опредѣлительно, что они вошли въ городъ: скорѣе городъ выплылъ кругомъ нихъ и охватилъ своимъ движеніемъ. Во всякомъ случаѣ, они очутились въ самомъ сердцѣ Сити на биржѣ, между негоціантами: быстро шныряли негоціанты во всѣ стороны, звенѣли деньгами въ карманахъ, собирались въ кучки — потолковать о дѣлахъ, смотрѣли на часы, задумчиво побрякивали огромными брелоками… и т. д. — словомъ; все были тѣ-же, какими такъ часто видалъ ихъ Скруджъ.
Призракъ остановился подлѣ небольшой группы этихъ капиталистовъ, и Скруджъ, замѣтивъ направленіе его руки, также подошелъ — послушать разговоръ.
— Нѣтъ, говорилъ высокій и толстый джентльмэнъ съ чудовищнымъ подбородкомъ „больше я ничего незнаю — знаю только, что умеръ“.
— Когда?
— Прошлой ночью, кажется.
— Какъ онъ распорядился своимъ состояніемъ? спросилъ еще джентльмэнъ съ наростомъ на носу, похожимъ на зобъ индѣйскаго пѣтуха.
— Право, не знаю… Можетъ быть, завѣщалъ своему Обществу… во всякомъ случаѣ: не мнѣ — вотъ это я знаю навѣрное.
Общій смѣхъ привѣтствовалъ эту шутку.
— Я думаю, заговорилъ джентльмэнъ съ наростомъ, похороны обойдутся ему не дорого: его никто не зналъ и охотниковъ провожать его тѣло найдется не много. Впрочемъ я, пожалуй, пойду: мнѣ была-бы только закуска!
— Ну, такъ я всѣхъ васъ безкорыстнѣе, господа! Заговорилъ джентльмэнъ съ двойнымъ подбородкомъ. Черныхъ перчатокъ я не ношу, на похоронахъ не закусываю, а все-таки пойду, хоть безъ приглашенія, и вотъ почему мнѣ кажется, что покойникъ считалъ меня своимъ истиннымъ другомъ — какъ ни встрѣтится, всегда поговоритъ… прощайте, господа!
Группа разсмѣялась и смѣшалась съ другими. Скруджъ узналъ всѣхъ этихъ господъ и взглянулъ на призракъ, будто хотѣлъ попросить у него объясненія.
Призракъ скользнулъ въ боковую улицу и указалъ пальцемъ на двухъ только-что встрѣтившихся джентльмэновъ. Скруджъ опять сталъ вслушиваться, въ надеждѣ — хоть тутъ узнать слово загадки.
Джентльмэновъ онъ очень хорошо зналъ: это были два богатые почтенные негоціанта, и Скруджъ очень цѣнилъ ихъ уваженіе къ себѣ, разумѣется, уваженіе въ дѣлахъ, просто и положительно только въ дѣлахъ.
— Какъ вы поживаете? говорилъ одинъ.
— А вы какъ? спрашивалъ другой.
— Да хорошо. А старый-то „Gobseck“[3] того… совсѣмъ разсчитался… Гм?
— Говорили мнѣ… А вѣдь, неправда-ли, холодно?
— Пора! Пора такая: святки… Вы, я полагаю, не катаетесь на конькахъ?
— Ни-ни: мнѣ есть кой-о-чемъ — другомъ подумать… Прощайте?
И ни слова больше. Таковы были ихъ встрѣчи, разговоръ и прощанье.
Скруджъ сначала удивился, почему призракъ придаетъ такую важность пустымъ разговорамъ; но, внутренно убѣдившись, что долженъ-же таиться въ нихъ какой нибудь смыслъ, онъ сталъ раздумывать про себя — какой-же это именно? Трудно предположить что-бы во всемъ этомъ скрывался намекъ на смерть Джэкоба: дѣло было такъ давно, а призракъ — провозвѣстникъ будущаго. На знакомыхъ не на кого подумать… Тѣмъ не менѣе, не сомнѣваясь, что здѣсь готовится ему, для его-же блага, таинственный урокъ, Скруджъ рѣшился не обронить ни одного слова, не пропустить безъ вниманія ни одного малѣйшаго обстоятельства, а главное не спускать глазъ со своего второго я, при его появленіи: Скруджъ былъ увѣренъ, что поведеніе его будущаго самого себя послужитъ ему ключом къ разгадкѣ.
Сталъ онъ отыскивать самого себя на биржѣ, но обычное его мѣсто въ любимомъ уголкѣ было занято кѣмъ-то другимъ и, хотя биржевые часы показывали именно то время, когда онъ сюда появлялся, однако-же въ многочисленной толпѣ, тѣснившейся на крыльцѣ зданія, не было никого, мало-мальски похожаго на его особу. Это, впрочемъ, нисколько его не удивило: онъ подумалъ, что, при будущей перемѣнѣ въ родѣ его жизни, конечно перемѣнится и родъ занятій.
Призракъ стоялъ противъ него неподвижный, мрачный, съ вытянутой рукой. Когда Скруджъ очнулся, ему показалось, по движенію руки и по прямому положенію призрака, что незримые его глаза и пристально устремлены на него! При этой мысли онъ задрожалъ съ головы до ногъ…
Покинувъ шумное позорище торговыхъ дѣлъ и сдѣлокъ, они перенеслись въ глухой закоулокъ города, гдѣ Скруджъ никогда не бывалъ, но хорошо зналъ, по слухамъ, недобрую славу про этотъ закоулокъ. Грязныя, узкія улицы; лавченки и домишки; обыватели — полунагіе, пьяные, на босу ногу — отвратительные… Темные, крытые ходы, словно сточныя трубы, извергали въ лабиринтъ улицъ — и жильцовъ, и ихъ удушливой запахъ; весь кварталъ дышалъ преступленіемъ, грязью, нищетою.
На самомъ днѣ этого логова виднѣлась, подъ выступнымъ навѣсомъ, желѣзная лавочка: желѣзо, тряпки, битое стекло, кости, черепки посуды, ржавые ключи, беззубыя пилы, засовы, чашки вѣсовъ, гири — всего въ ней было[4].
Можетъ быть, въ этомъ ворохѣ замасляннаго тряпья и костей крылись такія тайны, что лучше-бы ихъ и не знать.
Передъ всею этою дрянью сидѣлъ господинъ, лѣтъ семидесяти, сѣдой и обрюзглый; сидѣлъ за дырявой занавѣской, повисшей на окнѣ и покуривалъ коротенькую трубочку, наслаждаясь полнымъ одиночествомъ.
Скруджъ и призракъ предстали предъ него — какъ-разъ въ то мгновеніе, когда въ лавочку шатнулась какая-то женщина, съ тяжелымъ узломъ на спинѣ. Слѣдомъ за ней вошла другая женщина, съ такимъ-же узломъ, и какой-то мужчина, въ черномъ поношенномъ платьѣ. Всѣ они видимо изумились, увидя другъ-друга. Послѣ нѣсколькихъ мгновеній недоумѣнія, раздѣленнаго и хозяиномъ, всѣ они расхохотались.
— Ступайте, ступайте въ залу! проговорилъ хозяинъ.
— Ну — вотъ, сказала первая женщина. Что̀ бы ему не поступить, какъ всѣ добрые люди? Взялъ-бы сестру милосердія: было-бы, по крайности, кому глаза закрыть… А то — околѣлъ въ своей конурѣ, что собака… Да что тутъ?… Развязывай-ка мой узелъ, Джой!
Но старый Джой сначала развязалъ узелокъ мужчины — могильщика; онъ не былъ подъемистъ: печатка — другая, карандашникъ, двѣ рукавныя запонки, грошовая булавка — вотъ и все… Старикъ Джой осмотрѣлъ каждый предметъ порознь и отмѣтилъ мѣломъ на стѣнѣ пристойную каждому предмету сумму.
— Вотъ-что я могу вамъ дать, сказалъ онъ, и — жарьте меня на маленькомъ огонькѣ — шести пенсовъ не прибавлю… Кто тамъ?
На очереди были двѣ „дамы“.
— Передъ дамами я всегда — пасъ! говорилъ Джой, принимая отъ второй посѣтительницы скатерть, салфетки, пару платья, двѣ старинныя чайныя ложечки, сахарные щипцы и сколько-то сапоговъ.
— Передъ дамами я всегда пасъ, — и это — моя слабость!… Вотъ вашъ счетъ… Если вы запросите денежку прибавки, я принужденъ буду скинуть съ первой моей оцѣнки.
— Ну, теперь, Джой! развяжи мой узелъ! сказала первая посѣтительница.
Джой сталъ на колѣни, развязалъ множество узловъ, и вытащилъ кусокъ какой-то темной матеріи.
— Что это? спросилъ онъ. — Постельныя занавѣски?
— Конечно! отвѣчала со смѣхомъ женщина.
— Не можетъ-же быть, чтобы вы ихъ сняли при немъ?
— Почему-же?
— Ну!… Вы рождены богачкой, и будете…
— Что-же? У меня рука не дрогнетъ… совершенно хладнокровно спросила продавщица: неужели эдакаго жалѣть?
— Такъ это его занавѣски и простыни?
— А чьи-же? Не боишься ли ты, что онъ насморкъ схватитъ?
— Я надѣюсь, что онъ не умеръ отъ какой-нибудь заразительной болѣзни… ммъ? спросилъ старый Джой, поднимая голову.
— Не бойтесь, Джой! Неужели я такъ глупа, чтобы съ нимъ связалась, если-бы?… О! Вы можете выворотить на изнанку и на лицо эту рубашку: могу вамъ отвѣтить, что хороша — лучшая его рубашка… Слава Богу, что я подвернулась: безъ меня бы пропало…
— Что-такое пропало? спросилъ старикъ Джой.
— Да вотъ что: похоронили-бы его, навѣрное, въ этой рубашкѣ; — отвѣтила она, смѣясь: по моему, — не такъ: господину покойнику все равно въ чемъ лежать: въ коленкорѣ или въ полотнѣ…“
Скруджъ едва-едва дослушалъ этотъ разговоръ.
Вообще всѣ лица казались ему демонами, препарировавшими, на перебой, чей-то трупъ.
Онъ отшатнулся въ ужасѣ, ибо сцена перемѣнилась, и онъ еле-еле не прикасался къ кровати, безъ занавѣсокъ: на кровати, подъ дырявой простыней, лежало что-то, понятное только на страшномъ языкѣ смерти.
Комната была очень темна, слишкомъ темна, чтобы разглядѣть въ ней что-нибудь, хотя Скруджъ и впивался въ этотъ полумракъ пытливыми взорами. Блѣдный свѣтъ извнѣ падалъ прямо на кровать, гдѣ лежалъ трупъ этого обнаженнаго, ограбленнаго, всѣми покинутаго, никѣмъ не оплакиваемаго и никѣмъ несторожимаго покойника.
Скруджъ поглядѣлъ на духа: тотъ указывалъ ему пальцемъ на голову мертвеца. Саванъ былъ накинутъ такъ небрежно, что стоило только притронуться пальцемъ, — и все лице покойника было-бы на виду. Скруджъ это понялъ; было у него даже и поползновеніе — поднять саванъ, да… силы не хватило.
О, холодное — холодное, страшное пугало — смерть! Воздвигай здѣсь твои жертвенники, окружай ихъ всѣми твоими ужасами: ты здѣсь полная владычица!… Но, если ты падешь на любимую, чтимую и кому-то дорогую голову, не властна ты ни въ единомъ волоскѣ съ этой головы. Не то, чтобы эта рука не падала безжизненно тяжело, не то, чтобы не смолкъ этотъ пульсъ, нѣтъ! — но, эта рука бывала раскрыта честно, тепло и великодушно для всякаго; но это сердце благородно, горячо и нѣжно билось въ груди…
Рази, рази, безпощадная смерть. Твои удары тщетны: за мимолетною жизнію — безсмертіе!..
Никто не произнесъ этихъ словъ; но Скруджъ ихъ слышалъ, глядя на кровать.
— Еслибы этотъ человѣкъ ожилъ… подумалъ Скруджъ, „что̀ бы онъ сказалъ про свое былое? Скупость, черствость сердца, жажда пріобрѣтенія, — вотъ онѣ къ чему приводятъ!“
И вотъ онъ, вотъ онъ — лежитъ въ пустомъ мрачномъ домѣ: нѣтъ ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, что могли-бы сказать: Онъ мнѣ помогъ тогда-то и тогда-то, и я ему отплачу въ свою очередь, хотя-бы за радушное слово.
Никого не было. Только въ дверь скреблась кошка, да подъ напольной каменной настилкой камелька грызли что-то такое крысы. И что имъ было нужно въ этой похоронной комнатѣ? Изъ-за чего такъ бѣсновались онѣ?… Скруджъ не осмѣлился даже и подумать объ этомъ…
— Духъ! сказалъ онъ: эта комната ужасна. Покинувъ ее я не забуду даннаго мнѣ урока… Поверьте… и — поскорее прочь!
Призракъ все-таки указывалъ своимъ неподвижнымъ пальцемъ на голову трупа.
— Я васъ понимаю, сказалъ Скруджъ, и сдѣлалъ-бы то, что вы хотите, еслибы могъ… Но у меня силы нѣтъ… силы нѣтъ у меня, Духъ!… Покажите мнѣ что-нибудь такое, гдѣ смерть напутствуется нѣжными слезами?…
Призракъ промчалъ его по знакомымъ улицамъ, и они вошли въ домъ бѣднаго Боба Крэтчита. Горе стукнуло ему въ двери: умеръ его милый, больной, хроменькій сынъ, котораго всегда носилъ онъ на плечѣ, умеръ его милый — милый Тини-Тимъ. Мать и остальныя дѣти сидѣли у камелька… Они были спокойны, очень спокойны. Маленькіе, шумливые Крэтчиты окаменѣли въ уголкѣ и не спускали глазъ со своего старшаго брата Петра и съ развернутой передъ нимъ книги. Мать и дѣвочки шили что-то такое.
Вся семья была совершенно спокойна.
„И поставилъ онъ среди нихъ отрока“.
Гдѣ слышалъ Скруджъ эти слова?.. но слышалъ онъ ихъ не во снѣ. Вѣроятно, прочелъ ихъ вслухъ Петръ, когда Скруджъ и духъ переступали порогъ… Но отчего-же Петръ пересталъ читать?
Его мать положила работу на столикъ и закрыла лице руками.
— Кажется, отецъ? сказала она немного погодя, и побѣжала навстрѣчу своему бѣдному Бобу.
Бобъ вошелъ въ своемъ неразлучномъ „носопрятѣ“, — и хорошо, что на этотъ разъ съ нимъ не разлучался. Подогрѣтый въ камелькѣ чай поднесла ему чуть не вся семья, на перерывъ. Оба маленькіе Крэтчита вскарабкались ему на колѣни, и каждый прижался щечкой къ его щекѣ, словно выговаривая: Не думай объ этомъ, папенька!… Не огорчайся.
Бобъ былъ очень веселъ, похвалилъ работу жены и сказалъ, что вѣроятно она поспѣетъ раньше воскресенья?
— Воскресенья! Стало быть, — ты навѣдывался сегодня туда, Робертъ? спросила жена.
— Да. Мнѣ очень жаль, что тебя не было… мѣсто отличное — все зелень кругомъ… Впрочемъ, ты еще увидишь… я ему обѣщалъ, что буду ходить къ нему гулять по воскресеньямъ… Бѣдный мой, милый мой ребенокъ! крикнулъ Бобъ.
И безъ удержу залился слезами…
Торопливо вышелъ онъ изъ комнаты и поднялся въ верхнее жилье, освѣщенное и убранное цвѣтами по праздничному. Противъ кровати мертваго ребенка стояло кресло и — казалось, только-что-только всталъ съ него кто-то. Бобъ присѣлъ, въ свою очередь, посидѣлъ и всталъ, всталъ, поцѣловалъ холодное, милое личико, и спустился внизъ…
Быстро-быстро умчалъ Скруджа изъ этой комнаты призракъ и нигдѣ не останавливался, пока самъ Скруджъ не сказалъ:
— Постойте!… вотъ дворъ и домъ, давно мнѣ знакомые… позвольте мнѣ посмотрѣть — чѣмъ я долженъ быть?
Призракъ остановился; но рука его была вытянута по другому направленію.
— Да вѣдь-вотъ гдѣ домъ, замѣтилъ Скруджъ, „зачѣмъ-же вы меня маните дальше?“
Неумолимый палецъ призрака не измѣнялъ своего положенія. Скруджъ поспѣшно побѣжалъ къ окну своей конторы и заглянулъ внутрь: контора и осталась конторой, — только не его. И меблировка была другая, и въ креслахъ сидѣлъ не онъ. Призракъ все указывалъ рукою куда-то…
Скруджъ совсѣмъ потерялъ голову и перенесся со своимъ вожатымъ къ какой-то желѣзной рѣшеткѣ. — Еще не переступая за нее, онъ оглянулся кругомъ… кладбище! Тутъ-то, вѣроятно, и лежитъ, подъ нѣсколькими футами земли, тотъ несчастный, чье загадочное имя Скруджъ сейчасъ-же узнаетъ. Ей-Богу, хорошенькое было мѣсто: кругомъ стѣны сосѣднихъ домовъ: по землѣ дернъ и сорныя травы; могилъ-могилъ столько, такъ утучнили онѣ землю, что тошно становится… Славное мѣстечко!…
Духъ показалъ на одну могилу — Скруджъ подошелъ къ ней и прочелъ:
— „Эвэнезеръ Скруджъ“.
— Такъ это я себя-то видѣлъ на смертной кровати? крикнулъ Скруджъ, упавъ на колѣни.
Духъ указалъ пальцемъ на него и на могилу, потомъ — на могилу и на него.
— Нѣтъ, духъ, нѣтъ-нѣтъ-нѣтъ!
Палецъ духа будто застылъ въ одномъ и томъ-же положеніи.
— Духъ! вскрикнулъ Скруджъ, вцѣпившись въ платье призрака, выслушайте меня: я уже не тотъ человѣкъ, не буду тѣмъ человѣкомъ, какимъ былъ до встрѣчи съ вами… Зачѣмъ-же вы мнѣ показываете все это, если для меня уже нѣтъ надежды?
Въ первый разъ шевельнулась рука призрака.
— Добрый духъ! продолжалъ Скруджъ, лежавшій ничкомъ: походатайствуйте за меня, смилуйтесь надо мною. Удостовѣрьте меня, что я могу переиначить всѣ эти образы, если переиначу мою жизнь?
Призракъ благосклонно махнулъ рукой.
— Ото всего сердца буду чтить я святки, и буду ждать ихъ круглый годъ. Буду жить въ прошломъ, въ настоящемъ и въ будущемъ: всѣ-вы три духа дали мнѣ незабвенные уроки… О! скажите мнѣ, что я могу стереть эту надпись съ могильнаго камня?
Скруджъ отчаянно ухватился за руку призрака: рука выскользнула-было, но Скруджъ сдавилъ ее, какъ клещами; однако-же призракъ все-еще былъ сильнѣе Скруджа, и оттолкнулъ его.
Поднявъ обѣ руки въ послѣдней мольбѣ объ измѣненіи своей участи, Скруджъ замѣтилъ, что одежды духа становятся тоньше и тоньше, и самъ духъ постепенно преображается, и преобразился въ занавѣсный столбикъ постели.
Примѣчанія[править]
- ↑ В оригинале заголовок главы отсутствует. Его место восстановлено по английскому оригиналу. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Гобсек — ростовщик из одноимённого произведения Оноре де Бальзака. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Непереводимое слово: нѣчто въ родѣ — «кошельковца.»[2]
- ↑ Нѣкоторыя подробности разсказа Ч. Диккенса выпущены нами, потому что на нихъ лежитъ непонятный, непередаваемый большинству читателей, чисто лондонскій колоритъ. Отъ этого выпуска, по крайнему нашему убѣжденію, разсказъ теряетъ немного… разумѣется для святой Руси.
