Марло. — Бишамское аббатство. — Медменгемскіе монахи. — Монморанси намѣревается уничтожить стараго кота. — Но по нѣкоторымъ соображеніямъ соглашается оставить его въ живыхъ. — Безобразное поведеніе фоксъ-террьера. — Нашъ отъѣздъ изъ Марло. — Внушительная процессія. — Пароходики. — Какъ ихъ догонять. — Мы не желаемъ выпить рѣку. — Смирная собака. — Странное исчезновеніе Гарриса и паштета.
Марло — одинъ изъ лучшихъ городовъ на Темзѣ. Онъ не особенно живописенъ, надо правду сказать, но есть тамъ хорошіе закоулки; напримѣръ, сводчатый мостъ на Темзѣ, переносящій ваше воображеніе къ отдаленнымъ днямъ, когда Марлоусскій замокъ принадлежалъ саксонцу Альгару, прежде чѣмъ побѣдоносный Вильямъ захватилъ его для королевы Матильды, и до того какъ перешелъ онъ къ графамъ Варвикамъ, а потомъ — къ мудрому лорду Пэджету, совѣтнику четырехъ королей.
Окружающій ландшафтъ тоже манитъ на прогулки — если только васъ потянетъ на прогулку послѣ гребли — да и рѣка въ этомъ мѣстѣ очень живописна. Внизъ до Кукгема тянутся зеленые луга, прерываясь лѣсомъ Куари-Вудъ. Чудный старый лѣсъ, съ узкими извилистыми тропинками, съ тѣнистыми прогалинами, ты и теперь возстаешь въ моей памяти, озаренный свѣтомъ яркаго солнечнаго дня! На твоихъ просѣкахъ рѣютъ тѣни веселыхъ, смѣющихся лицъ, въ ропотѣ твоихъ листьевъ я слышу давно умолкшіе голоса!
Путь отъ Марло къ Соннингу еще пріятнѣе. На правомъ берегу, на полмили отъ Марлоусскаго моста возвышается старинное бишамское аббатство, пережившее времена тампліеровъ и бывшее когда-то жилищемъ королевы Елизаветы. Бишамское аббатство богато памятниками мелодраматическаго характера. Тамъ есть спальня, обитая коврами, и потаенная комната, скрытая въ массивной стѣнѣ. Тѣнь леди Голи, избившей до смерти своего ребенка, до сихъ поръ бродитъ въ замкѣ и моетъ тѣнь своихъ рукъ въ тѣни умывальника.
Варвикъ, „дѣлатель королей“, еще обитаетъ здѣсь, но уже оставилъ попеченіе о такихъ пустякахъ, какъ земные короли и земныя царства; и Салисбюри, оказавшій такія важныя услуги при Пуатье, еще посѣщаетъ замокъ. Передъ самымъ аббатствомъ, на правомъ берегу рѣки, раскинулось бишамское кладбище, и если есть могилы, которыя стоитъ посѣтить, такъ, пожалуй, именно могилы этого кладбища. Здѣсь, въ тѣни бишамскихъ буковъ, Шелли, жившій тогда въ Марло (его домъ можно видѣть и нынѣ въ Вестъ-стритѣ), создалъ „Возмущеніе Ислама“.
Немного повыше, у шлюза Гёрли, я могъ бы, кажется, прожить мѣсяцъ и не налюбовался бы на красоту ландшафта. Деревня Гёрли, въ пяти минутахъ ходьбы отъ шлюза, едва ли не самое старинное мѣстечко на рѣкѣ, выстроенное „во времена короля Зеберта и короля Оффы“. Тотчасъ за шлюзомъ (вверхъ по рѣкѣ) находится Датское Поле, гдѣ датчане стояли лагеремъ во время похода въ Глостерширъ; а немного подальше остатки медменгемскаго аббатства.
Пресловутые медменгемскіе монахи или „Адскій Клубъ“, какъ ихъ величали въ просторѣчіи, представляли братство, поставившее своимъ девизомъ: „Дѣлай, что хочешь“, и этотъ девизъ до сихъ поръ красуется на полуразвалившихся воротахъ аббатства. За много лѣтъ до основанія этого шутовского аббатства съ его безбожными гаерами, на этомъ мѣстѣ стоялъ другой монастырь, болѣе суроваго характера, населенный монахами, которые существенно отличались отъ своихъ преемниковъ.
Цистерціанскіе монахи носили рубахи изъ грубой матеріи и капюшоны, не ѣли ни мяса, ни рыбы, ни яицъ. Спали на соломѣ и въ полночь вставали на молитву. День проводили въ работѣ, чтеніи и молитвѣ и всю жизнь хранили молчаніе; никто не нарушалъ этого обѣта.
Суровое было братство и суровую жизнь вело оно въ этомъ миломъ закоулкѣ, самимъ Богомъ предназначенномъ для веселья и радости. Странно, что голоса природы, раздававшіеся вокругъ нихъ, — нѣжное журчаніе воды, тихій шопотъ травы на прибрежныхъ лугахъ, мелодія, напѣваемая вѣтромъ — не внушили имъ болѣе правильнаго представленія о жизни. По цѣлымъ днямъ въ глубокомъ безмолвіи напрягали они вниманіе въ надеждѣ услышать голосъ съ неба, а природа говорила съ ними и днемъ, и въ торжественную ночь тысячами голосовъ — и они не слышали ея.
Отъ Медменгема до красиваго Гомбльдонскаго шлюза рѣка исполнена мирной красоты, но за Голандомъ, совсѣмъ неинтересной лѣтней резиденціей моего редактора, — скромнаго, флегматичнаго стараго джентльмена, котораго вы часто можете встрѣтить въ здѣшнихъ мѣстахъ въ лѣтніе мѣсяцы бесѣдующимъ съ шлюзнымъ сторожемъ или въ лодкѣ усердствующимъ за веслами, — за Гриндландомъ мѣстность принимаетъ хмурый и суровый видъ.
Въ понедѣльникъ утромъ въ Марло мы встали довольно рано и передъ завтракомъ отправились купаться, а на обратномъ пути съ купанья Монморанси рѣшительно велъ себя свиньей. Единственный предметъ серьезныхъ разногласій между мною и Монморанси, — это кошки; я люблю кошекъ, Монморанси не любитъ ихъ.
Я, встрѣчая кошечку, говорю ей: „Кисенька, кисенька!“, наклоняюсь, щекочу за ушкомъ, и кошка выпрямляетъ хвостъ, выгибаетъ спину, тычется головой въ мои брюки; все происходитъ такъ мило и мирно. Встрѣчаетъ кошку Монморанси, — вся улица мигомъ оповѣщается объ этомъ, и въ какія-нибудь десять секундъ тутъ происходитъ нѣчто такое, что порядочный человѣкъ всю жизнь будетъ помнить.
Я не порицаю за это собаку (я ограничиваюсь обыкновенно тѣмъ, что колочу ее по головѣ или угощаю камнями), такъ какъ знаю, что это свойственно ея натурѣ. Фоксъ-террьеры заражены прирожденнымъ грѣхомъ вчетверо сильнѣе, чѣмъ остальныя собаки, и только многіе годы терпѣливыхъ усилій со стороны насъ, христіанъ, могутъ сколько-нибудь замѣтно умалить грубость натуры фоксъ-террьера.
Помню, случилось мнѣ быть въ передней Гей-маркета, гдѣ я засталъ цѣлую компанію собакъ, поджидавшихъ своихъ владѣльцевъ, которые торговали внутри зданія. Тутъ была большая дворняга, двѣ-три овчарки, сенъ-бернаръ, нѣсколько водолазовъ, гончая, французскій пудель съ обильной шевелюрой на головѣ, но съ шелудивымъ тѣломъ, бульдогъ, нѣсколько маленькихъ шпицовъ ростомъ съ крысу и пара іоркширскихъ собакъ.
Всѣ онѣ сидѣли и ждали терпѣливо, спокойно, глубокомысленно. Торжественное безмолвіе царствовало въ сѣняхъ. Духъ кротости и покорности судьбѣ, съ оттѣкомъ тихой меланхоліи, носился въ воздухѣ.
Но вотъ явилась пріятная молодая лэди съ маленькимъ и кроткимъ на видъ фоксъ-террьеромъ, посадила его между бульдогомъ и пуделемъ, а сама ушла. Террьеръ усѣлся и посмотрѣлъ на своихъ сосѣдей; потомъ поднялъ глаза къ потолку и, видимо, задумался о своей дорогой матери; затѣмъ залаялъ; потомъ оглянулся на другихъ собакъ — степенныхъ, важныхъ и молчаливыхъ. Посмотрѣлъ на бульдога, дремавшаго налѣво отъ него, потомъ на пуделя, сидѣвшаго въ гордой и высокомѣрной позѣ направо; потомъ, безъ всякаго предупрежденія, безъ всякаго намека на вызовъ, впился пуделю въ ляшку — и мирныя дотолѣ сѣни огласились жалобнымъ воемъ.
Повидимому, результатъ этого перваго опыта показался ему удовлетворительнымъ, ибо онъ рѣшилъ продолжать въ томъ же духѣ. Онъ перескочилъ черезъ пуделя и атаковалъ одну изъ овчарокъ, тогда овчарка вскочила и вступила въ шумную и ожесточенную борьбу съ пуделемъ. Террьеръ между тѣмъ вернулся на свое мѣсто, схватилъ бульдога за ухо и потащилъ его вонъ, и бульдогъ — это удивительно безпристрастное животное — сталъ метаться рѣшительно на всѣхъ, не исключая швейцара, что дало возможность милому крошкѣ-террьеру затѣять, съ своей стороны, бой съ іоркширской собакой.
Всякій, кто сколько-нибудь знакомъ съ собачьей натурой, пойметъ, что въ это время всѣ псы въ залѣ, начали борьбу не на животъ, а на смерть. Большіе дрались съ большими, маленькіе съ маленькими, а въ свободныя минуты маленькіе кусали большихъ за ноги.
Сѣни превратились въ настоящее сборище демоновъ; гвалтъ стоялъ ужасный. Снаружи собралась толпа; спрашивали, что это такое, не приходскій ли митингъ? А, если нѣтъ, то кого зарѣзали и почему? Сторожа сбѣжались съ палками и веревками разнимать собакъ; послали за полиціей.
Въ самый разгаръ этой суматохи явилась милая молодая леди, схватила своего милаго крошку-террьера на руки (онъ ужъ оставилъ въ покоѣ іоркшира и сидѣлъ съ выраженіемъ новорожденнаго младенца), цѣловала его, спрашивала, не укусили ли его большіе грубіяны, а онъ прижался къ ней и смотрѣлъ ей въ глаза, точно говорилъ: „О, какъ я радъ, что ты вернулась и избавишь меня отъ этой отвратительной сцены!“
Она бранила торгашей, которые приводятъ громадныхъ свирѣпыхъ псовъ въ такое мѣсто, гдѣ могутъ быть порядочныя собаки, и собиралась кому-то пожаловаться.
Такова натура фоксъ-террьеровъ; и потому я не считаю возможнымъ бранить Монморанси за его наклонность ссориться съ кошками; но все-таки желалъ бы, чтобъ онъ удержался отъ ссоры въ это утро.
Какъ я уже сказалъ, мы возвращались съ купанья и встрѣтили на пути кошку, которая выскочила изъ какого-то дома и пустилась рысцой черезъ улицу. Монморанси испустилъ радостный вой — крикъ смѣлаго воина при видѣ непріятеля, крикъ Кромвеля, когда онъ увидѣлъ шотландцевъ, спускающихся съ холма — и ринулся на свою добычу.
Его жертвой былъ большой черный котъ. Я во всю свою жизнь не видалъ такого громаднаго кота съ такой подозрительной наружностью: у него не хватало половины хвоста, одного уха и значительной части носа.
Это было длинное, сухопарое, мускулистое животное. Физіономія его дышала спокойствіемъ и самодовольствомъ.
Монморанси устремился на бѣднаго кота съ быстротою двадцати миль въ часъ; но котъ не обнаружилъ никакой поспѣшности и, повидимому, не подозрѣвалъ, что жизнь его въ опасности. Онъ трусилъ себѣ рысцой, пока Монморанси не подлетѣлъ къ нему на разстояніи ярда; повернулся, сѣлъ посреди улицы и бросилъ на Монморанси ласковый, вопросительный взглядъ, говорившій: „Чѣмъ могу служить?“
Монморанси не трусъ, но во взглядѣ кота было нѣчто такое, отъ чего дрогнуло бы сердце самаго смѣлаго пса. Монморанси сразу остановился и уставился на кота.
Оба молчали; но легко себѣ представить, какого рода разговоръ происходилъ между ними, пока они обмѣнивались взглядами.
Котъ. Что вамъ угодно?
Монморанси. Ничего, благодарю васъ.
Котъ. Пожалуйста, не стѣсняйтесь; я къ вашимъ услугамъ…
Монморанси (отступая). О, нѣтъ, нѣтъ, не безпокойтесь, пожалуйста. Я… я, кажется, ошибся. Я принялъ васъ за своего знакомаго. Жалѣю, что потревожилъ васъ.
Котъ. Нисколько, сдѣлайте одолженіе. Но въ самомъ дѣлѣ, не могу ли я быть вамъ полезенъ?
Монморанси (продолжая пятиться). Нѣтъ, нѣтъ, благодарствуйте… вы очень любезны. До свиданія!
Котъ. До свиданія.
Затѣмъ котъ поднялся и потрусилъ дальше, а Монморанси, поджавъ хвостъ, вернулся къ намъ и занялъ скромную позицію въ аррьерградѣ.
Я увѣренъ, что если бы въ этотъ день вы обратились къ Монморанси со словомъ: „Кошки!“, онъ бросилъ бы на васъ жалостный взглядъ, какъ бы желая сказать: „Ахъ, нѣтъ, оставьте, пожалуйста!“.
Послѣ завтрака мы отправились по лавкамъ и запаслись провіантомъ на трое сутокъ. Джорджъ сказалъ, что мы должны купить овощей, такъ какъ обѣдъ безъ овощей вреденъ для здоровья.
Онъ увѣрялъ, что варить ихъ не составитъ никакого затрудненія и что онъ позаботится объ этомъ. Въ виду этого мы купили десять фунтовъ картофеля, мѣрку гороха и кочанъ капусты. Купили также въ гостиницѣ паштетъ, два пирога съ вареньемъ, фруктовъ, булокъ, хлѣба, масла, пастилы, окорокъ, яицъ и другихъ припасовъ.
Отъѣздъ нашъ изъ Марло я считаю однимъ изъ крупнѣйшихъ нашихъ успѣховъ. Онъ былъ внушителенъ и величественъ, безъ всякой рисовки, однако.
Во всѣхъ лавкахъ, куда мы ни заглядывали, мы добивались, чтобы покупки были отправлены съ нами немедленно. На насъ не дѣйствовали обѣщанія: „Будьте покойны, сэръ; мы сію же минуту пошлемъ съ мальчикомъ“, послѣ которыхъ приходится нѣсколько разъ возвращаться въ лавку и заводить ссору изъ-за того, что не шлютъ покупокъ. Мы дожидались, пока не увяжутъ корзину, и тащили мальчика съ собой.
Мы посѣтили много лавокъ, слѣдуя все тому же принципу; и въ результатѣ, когда мы покончили съ покупками, за нами слѣдовала цѣлая свора мальчиковъ съ корзинами, такъ что наше шествіе по Гайстриту къ рѣкѣ представляло внушительное зрѣлище, какое рѣдко удается видѣть жителямъ Марло.
Вотъ порядокъ слѣдованія процессіи:
Монморанси съ тросточкой въ зубахъ.
Подозрительнаго вида псы, пріятели Монморанси.
Джорджъ съ пледами и пальто и съ короткой трубкой въ зубахъ.
Гаррисъ съ чемоданомъ въ одной рукѣ и бутылкой лимоннаго сока въ другой, старающійся итти легко и граціозно.
Мальчикъ изъ зеленной лавки и мальчикъ изъ булочной съ покупками.
Слуга изъ гостиницы съ корзиной.
Мальчикъ изъ кондитерской съ коробко́мъ.
Мальчикъ изъ колоніальной лавки съ коробко́мъ.
Собака съ длинной шерстью.
Мальчикъ изъ сырной лавки съ коробко́мъ.
Непрезентабельный человѣкъ съ чемоданомъ.
Коллега непрезентабельнаго человѣка съ пустыми руками и коротенькой трубкой въ зубахъ.
Мальчикъ изъ фруктовой лавки съ коробкомъ.
Я съ тремя шляпами и парой сапогь, которыхъ точно какъ-будто не замѣчаю.
Шестеро мальчишекъ и четверо приблудныхъ собакъ.
Когда мы добрались до пристани, лодочникъ спросилъ:
— Вамъ что угодно, господа, — пароходикъ или барку?
И очень удивился, узнавъ, что намъ требуется лишь четырехвесельная лодка.
Намъ сильно надоѣдали пароходики въ это утро. Они то-и-дѣло мелькали рѣкѣ[1], то одни, то буксируя барки. Я ненавижу эти пароходики, какъ, по вѣроятности, и всякій, кто любить грести. Когда я гляжу на рѣчной пароходикъ, то чувствую желаніе завести его въ отдаленную часть рѣки и тамъ, въ тишинѣ и уединеніи, придушить.
Чванный видъ пароходика будитъ во мнѣ всѣ дурные инстинкты[2] я начинаю сожалѣть о добромъ старомъ времени, когда не стѣснялись расправляться со своими недругами топоромъ и стрѣлами. Фигура человѣка, который стоитъ на кормѣ, засунувъ руки въ карманы и покуривая сигару, сама по себѣ достаточно возмутительна, чтобы оправдать нарушеніе мира, а рѣзкій свистокъ, которымъ заставляютъ васъ убраться съ дороги, навѣрно, оправдалъ бы убійство въ глазахъ всѣхъ лодочниковъ.
Рискуя показаться хвастуномъ, скажу, что въ теченіе этой недѣли наша лодочка доставила пароходикамъ больше безпокойства, досады и непріятиостей, чѣмъ всѣ остальныя суда на рѣкѣ.
— Пароходъ! — кричитъ одинъ изъ насъ, завидѣвъ приближающагося врага, и мы моментально приготовляемся къ встрѣчѣ. Я берусь за руль, Джорджъ и Гаррисъ садятся поближе ко мнѣ, всѣ мы поворачиваемся спиной къ пароходу, и лодка мирно покачивается посреди рѣки.
Пароходъ приближается, даетъ свистокъ. На разстояніи сотни ярдовъ, видя, что наша лодка остается на мѣстѣ, онъ начинаетъ свистать, какъ сумасшедшій; пассажиры наклоняются надъ бортомъ и кричатъ намъ во всю глотку, но мы ихъ не слышимъ.
Гаррисъ разсказываетъ намъ анекдотъ о своей матушкѣ, и мы не хотимъ пропустить ни единаго слова.
Наконецъ, пароходъ даетъ послѣдній свистокъ, такой оглушительный, что рискуетъ лопнуть съ натуги и пойти ко дну; вся публика собралась къ борту, люди на берегу останавливаются и тоже кричать намъ, другія лодки вмѣшиваются въ дѣло, такъ что рѣка на нѣсколько миль вверхъ и внизъ по теченію приходить въ волненіе. Тогда Гаррисъ останавливается на самомъ интересномъ мѣстѣ, поднимаетъ голову съ выраженіемъ кроткаго удивленія и говоритъ Джорджу:
— Что это, Джорджъ, не пароходикь ли?
А Джорджъ отвѣчаетъ:
— Да, знаете, я, кажется, тоже слышалъ что-то.
Затѣмъ мы приходимъ въ волненіе и смущеніе. Начинаемъ поворачивать лодку, а публика на пароходѣ поучаетъ насъ:
— Держи правѣй… ты, олухъ, направо!.. Да нѣтъ, не вы… вонъ тотъ… Бросьте, шнурокъ… Не туда! О, чтобъ васъ!..
Тогда они спускаютъ лодку и спѣшатъ къ намъ на помощь; спустя четверть часа, наша лодка отходитъ въ сторону, такъ что они могутъ продолжатъ путъ, а мы благодаримъ ихъ за хлопоты и просимъ взять насъ на бурсиръ; но они не соглашаются.
Старыя леди, непривычныя къ рѣкѣ, всегда пугаются пароходовъ. Помню, мнѣ случилось однажды плыть отъ Стэнса къ Виндзору — часть рѣки, особенно изобилующая этими механическими чудищами — въ обществѣ трехъ такихъ дамъ. Занятная была поѣздка! Лишь только показывался вдали пароходъ, какъ онѣ заставляли меня пристать къ берегу, выходили на землю и дожидались, пока онъ не исчезнетъ изъ вида. Онѣ очень сожалѣли, что доставляютъ мнѣ столько безпокойства, но говорили, что ради своихъ семей не имѣютъ права рисковать жизнью.
У Гомбльдонскаго шлюза у насъ не хватило воды; мы взяли боченокъ и пошли къ сторожу.
Джорджъ велъ переговоры. Онъ ласково улыбнулся и сказалъ:
— Нельзя ли у васъ достать водицы?
— Сдѣлайте одолженіе, — отвѣчалъ смотритель, — возьмите сколько вамъ нужно и оставьте остальное.
— Очень вамъ благодаренъ, — отвѣчалъ Джорджъ. Но… гдѣ же она у васъ?
— Все тамъ же, гдѣ была, любезнѣйшій, — былъ отвѣтъ, — за вашей спиной.
— Я не вижу ея, — отвѣчалъ Джорджъ, поворачиваясь.
— О, Богъ мой, да гдѣ же ваши глаза? — отвѣчалъ смотритель, указывая на рѣку.
— Неужели вамъ мало этого?
— А, — воскликнулъ Джорджъ, сообразивъ, въ чемъ дѣло, — вы предлагаете для питья рѣку!
— Не всю, разумѣется; но вы можете выпить часть ея, — возразилъ старикъ. — Я пилъ изъ нея пятьдесятъ лѣтъ.
Джорджъ замѣтилъ, что внѣшній видъ старика, во всякомъ случаѣ, не говоритъ въ пользу рѣчной воды и что мы предпочли бы колодезную.
Мы нашли ее въ другомъ коттеджѣ. Я думаю, впрочемъ, что это тоже была рѣчная вода. Но мы не знали этого, и все обошлось благополучно. Чего глазъ не видитъ, того и желудокъ не чувствуетъ.
Однажды намъ пришлось попробовать рѣчную воду, но безъ особеннаго успѣха. Мы плыли внизъ по рѣкѣ и вздумали выпить чаю поблизости отъ Виндзора. Нашъ боченокъ былъ пусть, такъ что приходилось либо отказаться отъ чая, либо сварить его на рѣчной водѣ. Гаррисъ стоялъ за рѣчную воду. Онъ говорилъ, что ее можно вскипятить, и всѣ микробы будутъ убиты. Тогда мы наполнили чайникъ водой изъ Темзы и вскипятили ее.
Мы сварили чай, наполнили стаканы, усѣлись поудобнѣе, какъ вдругъ Джорджъ, уже подносившій стаканъ ко рту, остановился и сказалъ:
— Что это такое?
— Что такое? — воскликнули Гаррисъ и я.
— Что это за штука? — повторилъ Джорджъ, глядя на западъ.
Гаррисъ и я взглянули по указанному имъ направленію и увидѣли собаку, которая подплывала къ намъ, увлекаемая теченіемъ. Я еще не встрѣчалъ такой спокойной и глубокомысленной собаки. Я не видѣлъ собаки, которая имѣла бы такой самодовольный видъ. Она плыла, повернувшись на спипу и задравъ кверху всѣ четыре ноги. Это была необычайно толстая собака, съ хорошо развитою грудью. Такъ она плыла, спокойная, ясная, торжественная, пока не поровнялась съ нашей лодкой, и не застряла въ тростникѣ, рѣшившись, повидимому, провести тамъ ночь.
Джорджъ сказалъ, что не хочетъ чаю и выплеснулъ стаканъ въ рѣку. Гаррисъ замѣтилъ, что ему также не хочется пить, и послѣдовалъ примѣру Джорджа. Я выпилъ полстакана, — ахъ, лучше бы я его не пилъ!
Я спросилъ Джорджа, не угрожаетъ ли мнѣ тифъ.
Онъ отвѣчалъ: „О, нѣтъ!“.
Онъ думалъ, что я, по всей вѣроятности, избѣгну его. Во всякомъ случаѣ, приходилось подождать сутки, чтобы убѣдиться, заболѣю я или нѣтъ.
Мы добрались до Варгрэвскаго шлюза. Небольшой каналъ съ правой стороны, на протяженіи полумили, до Маршскаго шлюза — очень пріятное, тѣнистое мѣстечко, да къ тому же сокращаетъ путь на полмили.
Разумѣется, входъ загороженъ сваями и цѣпями и украшенъ предостерегающими надписями, которыя угрожаютъ пытками, судомъ и казнью всякому, кто осмѣлится плавать по его водамъ. Я удивляюсь, что береговые владѣльцы не вздумали еще забрать въ свои руки воздухъ на рѣкѣ и наложить пеню въ сорокъ шиллинговъ на всякаго, кто осмѣлится дышать имъ. Но отъ свай и цѣпей нетрудно уберечься при нѣкоторой осторожности, а что касается надписей, то, если у васъ есть досугъ и по близости никого не видно, вы можете сорвать ихъ и побросать въ рѣку.
Немного выше шлюза мы остановились, чтобы позавтракать, и во время этого завтрака я и Джорджъ испытали нешуточное потрясеніе.
Гаррисъ тоже испыталъ, но я думаю, что его потрясеніе не можетъ итти въ счетъ, если сравнивать съ нашимъ.
Вотъ какъ было дѣло: мы расположились на лугу, въ десяти ярдахъ отъ берега. Гаррисъ держалъ паштетъ между колѣнями и долженъ былъ разрѣзать его, а Джорджъ и я дожидались своей порціи.
— Нѣтъ ли у васъ ложки? — спросилъ Гаррисъ. — Ложкой удобнѣе подбирать начинку.
Мы съ Джорджемъ обернулись къ корзинѣ, она стояла позади насъ. Мы провозились съ ней не болѣе пяти секундъ. Когда мы обернулись къ Гаррису, онъ исчезъ вмѣстѣ съ паштетомъ.
Передъ нами разстилалось широкое, открытое поле. На сотни ярдовъ не было видно забора или рощицы. Онъ не могъ броситься въ рѣку, потому что она находилась позади насъ, — ему пришлось бы перескочить черезъ насъ.
Джорджъ и я съ изумленіемъ осмотрѣлись, потомъ уставились другъ на друга.
— Можетъ быть, его взяли живымъ на небо? — замѣтилъ я.
— Но въ такомъ случаѣ не взяли бы паштета, — возразилъ Джорджъ.
Возраженіе показалось мнѣ основательнымъ, и теорія насчетъ неба была оставлена.
— Вотъ, что я думаю, — сказалъ Джорджъ, переходя на реальную и практическую почву, — не поглотило ли его землетрясеніе? — И прибавилъ съ оттѣнкомъ меланхоліи: — и зачѣмъ онъ взялся рѣзать паштетъ!
Мы еще разъ обратили наши взоры на мѣсто, гдѣ сидѣлъ Гаррисъ, и… кровь застыла у насъ въ жилахъ: надъ густымъ дерномъ показалась голова Гарриса — одна только голова, красная и съ выраженіемъ страшнаго негодованія.
Первый опомнился Джорджъ:
— Говори, — крикнулъ онъ, — живъ ты или умеръ и гдѣ твое тѣло?
— Полно врать, — отвѣчала голова Гарриса, — я увѣренъ, что вы сдѣлали это нарочно.
— Что сдѣлали? — воскликнули Джорджъ и я.
— Посадили меня здѣсь, это просто подлость! Возьмите паштетъ!
И вотъ изъ нѣдръ земли — такъ, по крайней мѣрѣ, казалось намъ — появился паштетъ въ очень жалкомъ видѣ, а за нимъ вылѣзъ Гаррисъ, грязный, мокрый и растрепанный.
Онъ, самъ того не зная, усѣлся на краю канавы, скрытой густой травой, и, подавшись немного назадъ, опрокинулся въ нее вмѣстѣ съ паштетомъ.
Онъ говорилъ, что еще ни разу въ жизни такъ не удивлялся, какъ въ тотъ моментъ, когда почувствовалъ, что летитъ неизвѣстно куда, прежде чѣмъ успѣлъ что-нибудь сообразить.
Гаррисъ до сихъ поръ думаетъ, что мы съ Джорджемъ умышленно подвели его.
Такъ недостойныя подозрѣнія обрушиваются на невинныхъ. Не даромъ поэтъ говоритъ: «Кто же избѣжитъ яда клеветы?“. Кто?