Старенко былъ лѣнтяй — забулдыга и пьянчуга къ тому же — на этотъ счетъ всѣ обыватели Слотвинки были согласны — и еслибъ ему случилось какъ нибудь захлебнуться въ уличной канавѣ, когда онъ возвращался изъ кабака пьянымъ, или быть въ лѣсу растерзаннымъ волками, право о немъ даже и не пожалѣли бы особенно. Между тѣмъ, когда его имущество, земля и хата были задержаны за долги Адольфомъ Гольдфингеромъ, то вся деревня возмутилась этимъ и крестьяне сильно роптали на такой оборотъ дѣла. И вѣдь однако именно Гольдфингеръ-то и былъ въ сущности наиболѣе потерпѣвшимъ во всей этой исторіи: онъ не могъ найдти покупателя на плохенькую хату своего должника и его землю. Поневолѣ, чтобъ хоть какъ нибудь вернуть денежки, выданныя заимообразно Старенку, пришлось оставить все за собою и начать отъ себя деревенское хозяйство.
Еврею, привыкшему лишь къ торговому дѣлу, приходилось запречься въ крестьянскій трудъ и рукамъ до сего времени умѣвшимъ отмѣривать аршины товара, теперь надобно было пріучаться къ жнитву и молотильной работѣ. Сошлись къ Гольдфингеру родные и знакомые, пришелъ раввинъ, и началось совѣщаніе относительно того, что надо предпринять въ такомъ трудномъ дѣлѣ. Выходъ изъ этого положенія былъ дѣйствительно затруднителенъ. Но вотъ заговорила Ципра, старшая дочь Гольдфингера.
— Было бы совершенно невозможно — сказала она — бросить наше торговое дѣло въ городѣ, и было бы также чистой бѣдой бросить на произволъ судьбы наше деревенское имущество. Ты, отецъ, привыкъ торговать; какъ можешь ты сразу сдѣлаться крестьяниномъ? Но мы, твои дѣти, мы молоды и достаточно сильны для того, чтобъ выучиться новому дѣлу; мы и будемъ обработывать нашу землю въ деревнѣ.
Какъ ни охалъ, какъ ни вздыхалъ старикъ, а въ концѣ концовъ пришлось ему признать, что совѣтъ Ципры былъ единственнымъ, дѣльнымъ совѣтомъ. Старый Гольдфингеръ съ своей женой остались въ городѣ продолжать торговое дѣло, а дѣти ихъ Рувимъ, Ципра и младшая сестра Тульпа переѣхали въ деревню, пытать новое, крестьянское счастье. Какъ во время оно римскіе колонисты брали съ собой въ свое новое отечество священный огонь домашняго очага, такъ и молодые Гольдфингеръ захватили съ собой въ деревню старую субботнюю лампу, и пожелтѣлый листъ шадая, который былъ наклеенъ на косякѣ ихъ домовой двери. Странно было имъ вступить въ свою деревенскую избушку, съ продырявленной соломенной крышей; пришлось начать съ того, чтобъ облагообразить хоть сколько нибудь свое новое жилище: привести въ порядокъ разбитыя окна, исправить обветшалыя двери. Когда же въ первую субботу засвѣтилась субботняя лампа, повѣшенная на крючкѣ посреди довольно обширной комнаты, когда пожелтѣлый листъ, священная эмблема во имя Божіе, украсилъ косякъ двери и Ципра зажгла первый огонь домашняго очага, они почувствовали, что хотя они и получили себѣ новую родину, по что Лары ихъ коренной родины и сюда переселились за ними.
Была въ деревнѣ и еще одна еврейская семья: шинкарь Мортка Чепсъ съ своей недурненькой, пухленькой, маленькой женой и полудюжиной ребятишекъ. Они были бы не прочь придти въ первое время на помощь къ молодымъ переселенцамъ, но въ томъ то и бѣда, что сами они въ крестьянскомъ дѣлѣ мало что смыслили; самое же скверное было то, что ни за деньги, ни за ласковое слово, евреи не могли разсчитывать найдти себѣ какую бы то ни было помощь и поддержку со стороны крестьянскаго населенія деревни.
Оставалось только приложить самимъ ко всему руки, и какъ оно ни трудно было по началу но они надѣялись, что никто изъ нихъ не будетъ громко сѣтовать на то, что они очутились поставленными лицомъ къ лицу съ природой, которую они до того времени знали лишь издали и которая теперь на каждомъ шагу ставила имъ такія загадки, что хоть плачь. Отъ жены Чепса выучилась Тульпа тому, какъ надо добывать серьезныя жизненныя продукты при посредствѣ нѣсколькихъ куръ и тощей коровы, имѣвшейся въ хозяйствѣ, а Рувимъ скоро привыкъ распоряжаться двумя волами, которыхъ купилъ своимъ дѣтямъ Гольдфингеръ. За всѣмъ тѣмъ оставалось однако очень многое: были еще садъ, лугъ, пашня, постройки. На этотъ счетъ самъ Чепсъ не могъ подать никакого совѣта, а время было самое горячее, весеннее время, когда во чтобы то ни стало надо начинать полевыя и садовыя работы.
И на этотъ разъ выручила изъ бѣды Ципра. По сосѣдству съ деревней было имѣніе графа Потоцкаго. Графскій управляющій оказался человѣкомъ порядочнымъ; понимать это надо конечно, такъ: онъ не прогналъ отъ себя еврейку, увидя что она хороша собою. Ципра терпѣливо выслушивала его любезности, а сама пока все высматривала, да высматривала, какъ и что дѣлаютъ графскіе рабочіе; порою и управляющій въ промежуткахъ между любезностями давалъ ей нѣкоторыя разъясненія того, что ей оставалось непонятнымъ. Денекъ другой поучилась такъ-то незамѣтно Ципра сельскому дѣлу, а потомъ и сама начала брату съ сестрой преподавать крестьянско-хозяйственную премудрость. Въ томъ же сортѣ вышло и съ графскимъ садовникомъ; и тотъ какъ управляющій незамѣтно для себя выучилъ Ципру кое чему по части садоводства. Начала работать Тульпа въ саду, а Ципра съ Рувимомъ взяли на себя обработку поля; трудно это было для ихъ непривычныхъ рукъ, но они надѣялись, что трудъ ихъ будетъ вознагражденъ. Ципра вела обыкновенно лошадь, а Рувимъ направлялъ плугъ; частенько бывало такъ, что ему захватывало отъ утомленія дыханіе и руки отъ усталости падали какъ плети; безпрестанно онъ долженъ былъ останавливаться и отирать катившій съ него градомъ потъ.
Разъ во время распашки подвернулся Рувиму подъ плугъ камень; откинулъ онъ его въ сторону на узкую межу, отдѣлявшую ихъ поле отъ сосѣдскаго поля крестьянина Бабія. Въ это время проходилъ по межѣ подвыпившій нищій, споткнулся на камень, и съ досады швырнулъ его ногой прямо на крестьянское поле.
Присѣлъ Рувимъ отдыхать у плуга, а Ципра побѣжала въ хату принести брату кусокъ хлѣба, какъ вдругъ сынъ владѣльца сосѣдняго поля, молодой Степанъ Бабій, вышедшій въ поле, босой, въ однихъ холщевыхъ рубахѣ и портахъ, съ шапкой на макушкѣ, запримѣтилъ камень на своемъ вспаханномъ полѣ, поднялъ его и пошелъ къ Рувиму.
— Ты! Проклятый жидище! — закричалъ онъ. — Береги свои камни про себя, или коль хочешь подавись ими. — И онъ полѣзъ къ Рувиму съ очевидно враждебными намѣреніями.
Рувимъ всталъ, но не думалъ защищаться. Гдѣ ему было слабому, малосильному, блѣдному, городскому жителю ратоборствовать противъ такого молодца какъ дитя природы. Степанъ, молодецкое лицо котораго было прижарено лучами деревенскаго солнца, и голубые глаза котораго такъ смѣло смотрѣли изъ подъ бровей. Уже Степанъ схватилъ Рувима за грудь, уже замахнулся на него рукою, въ которой былъ камень, какъ храбрая красавица Ципра очутилась между ними.
— Стыдился бы ты — закричала она — нападать на слабаго, неповиннаго ни въ чемъ человѣка! Степанъ взглянулъ на дѣвушку, и рука его съ камнемъ опустилась.
— Что ты, разбойникъ, что-ль? — продолжала еврейка.
— Это вы разбойники-то! — возразилъ Степанъ. — Вы, которые ограбили у Старенко его хату и поле.
— Такъ вѣдь мы чай денегъ ему дали! Наши кровныя деньги ему отдали, и только чтобъ ихъ воротить взяли себѣ его имущество. Что же тутъ несправедливаго? Не люди что ли мы? Или для насъ есть другой Императоръ и особые законы, не тѣ что для васъ?
— Съ вами, ужь извѣстно, нельзя въ мірѣ жить. Знаемъ мы какіе вы! Вотъ хоть этотъ камень! Его, если не вы, бросилъ его къ намъ на вспаханное поле?
— Не мы бросили! Бросилъ его проходившій по межѣ пьяный нищій.
— Можетъ быть и такъ! Ну, а все таки вы себѣ смотрите въ оба. Вѣдь ужь кто же этого не знаетъ, что за добромъ ваша братія къ намъ въ деревню не пожалуетъ.
— Ну что ты понимаешь, — горячо заговорила Ципра, откинувъ назадъ свою разсыпавшуюся, роскошную, черную косу. — Что ты знаешь? Развѣ кто изъ вашихъ знаетъ насъ хоть самую малость? Вы просто ненавидете насъ за то только, что мы евреи; значитъ и мы вправѣ ненавидѣть васъ за то что вы христіане? Кто же будетъ судьею между нами? Одинъ врагъ не можетъ же судить о поступкахъ другаго врага. А Богъ то не на то вѣдь насъ всѣхъ къ жизни призвалъ, чтобъ мы ненавидѣли другъ друга. Вотъ пусть онъ и разсудитъ!
Степанъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на еврейку и пока она говорила имѣлъ достаточно времени чтобъ оцѣнить ея красоту; а красота эта была для него такою новою, такою невиданною, что у него въ сердцѣ словно что то упало. Онъ молча выслушалъ рѣчь Ципры и молча, въ задумчивости, побрелъ къ отцовской хатѣ.
Послѣ того не рѣдко случалось, что Ципра съ братомъ работала на своемъ полѣ, а на сосѣднемъ полѣ работали Степанъ и его отецъ, старикъ Бабій. При этомъ обыкновенно Степанъ нѣтъ-нѣтъ да и взглянетъ на красавицу еврейку, которая въ накинутой на спину куцавейкѣ и съ наброшеннымъ на голову ярко краснымъ платкомъ, идетъ бывало съ кнутомъ въ рукѣ возлѣ работающей лошади. Разъ какъ-то Ципра обкосила небольшой участокъ луга, какъ разъ врѣзавшійся въ землю сосѣда Бабія. Связавъ охабку травы въ платокъ, она прошла нѣсколько шаговъ и усталая опустилась въ изнеможеніи подъ тѣнь фруктоваго дерева. Къ ней подошелъ Степанъ Бабій.
— И къ чему только дѣлаете вы то, на что не можетъ хватить у васъ силы? — сердитымъ тономъ промолвилъ онъ, въ то же время ласкаво отбирая у Ципры здоровенную охабку травы, бывшую очевидно ей не въ подъемъ. Ципра удивленно посмотрѣла на него. Это ей казалось невѣроятнымъ, но однако Степанъ преспокойно донесъ охабку травы до хаты еврейки, сбросилъ тамъ ее съ плечъ и молча пошелъ домой. Ципра отъ изумленія передъ такой не выпрошенной помощью даже не вымолвила ни слова благодарности.
Вечеромъ того же дня Степанъ развалился на травѣ въ отцовскомъ саду и преусердно игралъ на дудкѣ собственнаго изготовленія. Изрѣдка посматривалъ онъ въ сторону сосѣдскаго сада, и вотъ наконецъ показалась тамъ красавица еврейка съ глазами, очаровавшими душу Степана. Онъ пересталъ играть.
— Что же ты не продолжаешь? — заговорила Ципра. — Ты такъ хорошо играешь!
Степанъ молчалъ.
— Если ты не играешь по моей милости — продолжала она — то я уйду. Я хотѣла только поблагодарить тебя за давишнее.
Степанъ все молчалъ, но онъ снова принялся музыканить, а Ципра продолжала стоять у забора и такъ оно длилось пока не взошла луна и звѣзды не блеснули сквозь вѣтви деревьевъ.
— Покойной ночи! — сказала она на прощанье, собираясь уйдти.
— Еврейка! — заговорилъ Степанъ — скажи мнѣ, какъ тебя зовутъ?
— Ципра!
— Ципра? А меня Степаномъ. Покойной ночи.
Вскорѣ послѣ того Ципрѣ случилось утромъ отправиться къ источнику за водой. Степанъ оказался тамъ съ лошадью и помогъ ей управиться съ бочкой. Такъ пошло и дальше. Если она искала курицу, перелетѣвшую черезъ сосѣдскій заборъ, то Степанъ приносилъ пропавшую птицу; наконецъ, не оставалось дня, когда бы Степанъ не встрѣтился съ Ципрой и, молча, не помогъ ей въ чемъ нибудь.
Между тѣмъ старикъ Гольдфингеръ опасно заболѣлъ и Рувиму понадобилось ѣхать въ городъ на помощь старухѣ матери въ торговомъ дѣлѣ; однѣ сестры остались въ деревнѣ. На другой же день, когда Ципра съ Тульпой вышли на работу, встрѣтился имъ Степанъ.
— Ну! — съ улыбкой обратился онъ къ Ципрѣ. — Что же вы теперь обѣ-то станете здѣсь безъ мущины дѣлать?
Ципра только вздохнула въ отвѣтъ.
— А не подумала ты, — продолжалъ Степанъ, — что вѣдь я могъ бы вамъ быть хорошимъ помощникомъ?
— Съ чего ты будешь намъ помогать?
— Какъ съ чего? Съ того, что не такой деликатной барышнѣ, какъ ты, не съ твоими нѣжными руками дѣлать то, что ты дѣлаешь.
— Ну руки то сдѣлались ужъ не такъ, чтобъ очень нѣжными! — съ улыбкой замѣтила Ципра, разсматривая свои руки.
— Что же? Хочешь принять меня въ работники?
— Нечего сказать, хорошъ работникъ, который можетъ приказывать своимъ господамъ и играть для ихъ удовольствія на дудкѣ.
— Ну возьми меня въ поденщики.
— Это зависитъ отъ того, что ты за это хочешь получить! — серьезно вымолвила Ципра, но вслѣдъ за тѣмъ всѣ трое расхохотались и втроемъ же принялись работать. Съ этого дня ежедневно все свое свободное время Степанъ посвящалъ на то, чтобъ помогать еврейкамъ въ работѣ, да еще по вечерамъ, Ципрѣ же въ утѣшенье, пѣлъ и игралъ на дудкѣ. Съ красавицей еврейкой онъ говорилъ мало, но когда руки молодыхъ людей встрѣчались, казалось не будетъ конца рукопожатію. Замѣтивъ, что Ципра любитъ цвѣты, Степанъ началъ ей таскать цвѣты; разъ сверхъ того принесъ изъ лѣса, пойманную имъ, живую бѣлку. Не часто встрѣчались взгляды Степана и Ципры, но надо правду сказать, когда бывало, что Степанъ играетъ въ саду, или работаетъ тамъ что нибудь, то подолгу покоился на немъ нѣжный, страстный взглядъ красавицы еврейки.
Какъ-то разъ въ воскресный вечеръ, когда оба они сидѣли у двери еврейской хаты, мимо нихъ проходили нѣсколько подвыпившихъ парней, черезъ край угостившихся въ шинкѣ Чепса; пьянчуги остановились передъ Степаномъ и одинъ со смѣхомъ замѣтилъ:
— Гляди-ка! Степанъ-то нашъ! Совсѣмъ втюрился въ свою жидовку.
— И не боишься ты Степанъ — обратился другой, — что Господь тебя накажетъ за этакое дѣло?
— Все-таки вѣдь она изъ проклятаго племени! — порѣшилъ третій. — Ну а теперь, чортъ съ ней. Пусть она съ нами потанцуетъ. — И пьяный полѣзъ съ объятьями къ Ципрѣ, которая сильно отпихнула его.
— Оставь ее въ покоѣ! — Злобно зарычалъ Степанъ.
— Для себя приберегаешь жидовку? Стыдись! — съ хохотомъ закричали парни, и снова полѣзли къ Ципрѣ.
Быстрымъ движеніемъ отстранилъ Степанъ дѣвушку отъ пьяницъ и треснулъ въ грудь ближайшаго изъ нихъ съ такой силой, что тотъ еле устоялъ на ногахъ. Остальные набросились на него, но какъ оказалось справиться со Степаномъ было куда какъ трудно. Началась цѣлая свалка. Направо и налѣво разшвырялъ Степанъ своихъ пьяныхъ противниковъ, а когда замѣтилъ, что съ голыми руками дѣло идетъ не такъ ладно, быстро выдернулъ изъ забора здоровенную палку и лихо началъ ею распоряжаться. Ципра въ ужасѣ и удивленіи смотрѣла въ сторону удалявшейся отъ ея хаты драки. Когда черезъ нѣсколько минутъ Степанъ возвратился съ окровавленной головой, она въ отчаяньи всплеснула руками.
— Господи! Ты раненъ? — закричала она, и принялась торопливо и взволнованно промывать ему пораненную слегка голову холодной водою и перевязывать ее полотномъ…
Съ тѣхъ поръ они вѣчно были вмѣстѣ, красавица еврейка и ея храбрый защитникъ. Вмѣстѣ пришли они разъ и въ лѣсъ съ цѣлью набрать хвороста. День былъ жаркій. На небѣ ни облачка. Ни малѣйшее дуновеніе вѣтра не нарушало того тихаго покоя, въ которомъ стояли деревья. Только тонкая листва осины таинственно и робко шуршала среди всеобщаго лѣснаго молчанія. Степанъ ломалъ хворостъ, а Ципра собирала его въ вязанки, а когда они утомились отъ работы, она сѣла на мягкій мохъ, а онъ нарвалъ цвѣтовъ и подалъ ей. Затѣмъ онъ сѣлъ рядомъ и неожиданно обнялъ ее рукой.
— Смотри! Богъ тебя накажетъ! — съ улыбкой отстранила его Ципра.
— Онъ ужъ наказалъ меня, — пробормоталъ Степанъ. — Наказалъ тѣмъ, что я долженъ тебя любить.
— Почему же долженъ? — спросила Ципра.
Но онъ не далъ отвѣта, а только смотрѣлъ на нее…
Въ воздухѣ было, что то чарующее; нѣга невольно охватывала человѣка; запахъ лѣсныхъ травъ и ягодъ разливался вокругъ. Жужжали кругомъ пчелы, словно желая усыпить однообразнымъ жужжаніемъ молодыхъ людей ; гдѣ то пѣлъ лѣсной пѣвецъ, пѣлъ свою вѣчную пѣснь про любовь… Ципра очутилась въ объятіяхъ Степана и уста ихъ слились въ жаркомъ поцѣлуѣ. И они цѣловались, цѣловались, забывъ все, забывъ весь Божій міръ… Съ этого дня каждую ночь, какъ только начиналось по садамъ дивное пѣнье и щелканье соловьевъ, Ципра покидала свою хату и выходила къ Степану, который уже ждалъ ее у куста дикихъ розъ. Такъ прошло три недѣли…
Отецъ Ципры выздоровѣлъ и для окончательнаго поправленія здоровья пріѣхалъ въ свою деревенскую хату. Любовники уже не могли по прежнему видѣться. Они встрѣчались рѣдко и при этомъ Степанъ началъ замѣчать, что Ципра какъ будто нарочно избѣгаетъ его, и даже какъ будто дѣлаетъ это изъ какой то непонятной враждебности. Разъ вечеромъ сидѣла она задумавшись въ саду. Увидя ее, Степанъ перепрыгнулъ черезъ заборъ и подошелъ къ своей возлюбленной.
— Что съ тобою Ципра? — нѣжно заговорилъ онъ.
Она молчала.
— Ты точно сердита на меня! Развѣ я Ципра не люблю тебя всѣмъ сердцемъ?
— Богъ наказалъ меня, — пробормотала еврейка.
— Какъ наказалъ?
— Наказалъ за то, что я полюбила христіанина.
Степанъ сначала не понялъ ее, но когда ему показалось, что онъ понялъ, что хочетъ она сказать, онъ нѣжно обнялъ ее.
— Окрестись Ципра, — умолялъ онъ — и будь моей дорогой, любимой женой.
Она понурила голову… Онъ только думалъ, что понялъ ее, на самомъ же дѣлѣ гдѣ ему было ее понять!…
… Была мрачная, бурная, зимняя ночь; вѣтеръ носилъ надъ поляной бѣлыя хлопья снѣга, волки завывали въ сосѣднемъ лѣсу, когда Ципра, съ ребенкомъ на рукахъ покинула родительскій домъ. Никто не зналъ о ея грѣхѣ, никто и впредь не долженъ былъ о немъ узнать. Она пробиралась сквозь вьюгу и мятель, пробиралась, не зная навѣрное, куда она идетъ. Вотъ она дошла до дома своего единовѣрца — еврея, но не смѣетъ постучаться въ дверь, а двери христіанскихъ домовъ заперты для дѣвушки еврейки, еслибъ даже она и попросила тамъ ночлега. И она брела все дальше и дальше, словно отверженная и людьми, и Богомъ. Дитя дрожало на ея рукахъ отъ холода, а прикрыть его, закутать потеплѣе, было нечѣмъ. Она горько заплакала… Потомъ опустилась на землю, положила на снѣгу ребенка и рыдая пошла прочь. Великая мать всего живущаго, мать природа, покрыла младенца густою пеленою мягкаго, бѣлаго снѣга, пеленой этой согрѣла его, подъ нею же и усыпила его на вѣки…
… Когда Ципра стояла передъ судомъ она сказала:
— Я совершила великій грѣхъ, полюбивъ христіанина; не хотѣла я, чтобъ дитя мое жило и, живя, было мнѣ вѣчнымъ укоромъ въ этомъ грѣхѣ.
Въ этомъ и заключалось все, чѣмъ она себя оправдывала.
Конечно, судьи не приняли, не поняли такого оправданія. Они не поняли Ципру, да и какъ бы могли они ее понять?…