[388]
Отецъ оставилъ мнѣ лучшее наслѣдство—свой веселый нравъ. А кто былъ мой отецъ? Ну, это къ дѣлу не относится! Довольно сказать, что онъ былъ живой весельчакъ, круглъ и толстъ; словомъ—и душа и тѣло его были въ разладѣ съ его должностью. Да какую же онъ занималъ должность, какое положеніе въ обществѣ? Э, въ томъ-то и дѣло, напиши или напечатай я это въ самомъ началѣ, многіе, пожалуй, отложили бы книжку въ сторону,—дескать, это не по нашей части! И, однако, мой отецъ не былъ ни палачомъ, ни заплечныхъ дѣлъ мастеромъ; напротивъ, по своей должности онъ часто занималъ мѣсто во главѣ почетнѣйшихъ лицъ города! Мѣсто это было его по праву, и вотъ, ему приходилось быть впереди всѣхъ—даже впереди епископа и самихъ принцевъ крови: онъ возсѣдалъ на козлахъ[1] погребальной колесницы!
Ну, теперь все сказано! Я могу только прибавить, что, глядя на моего отца, возсѣдающаго на колесницѣ смерти, укутаннаго въ длинный, широкій черный плащъ, въ обшитой черными каймами треуголкѣ на головѣ, глядя на его веселое, круглое, какъ солнце, смѣющееся лицо, никому и въ голову не шли скорбныя мысли о смерти и похоронахъ. Лицо моего отца такъ и говорило: „Пустяки, все обойдется лучше, чѣмъ думаютъ!“
Такъ вотъ, отъ него-то я и унаслѣдовалъ свой веселый нравъ и привычку посѣщать кладбище; это очень пріятная прогулка, если только предпринимаешь ее въ хорошемъ расположеніи духа. Кромѣ того, я тоже выписываю „Листокъ Объявленій“, какъ и мой покойный отецъ.
Я уже не очень молодъ, у меня нѣтъ ни жены, ни дѣтей, ни библіотеки, но, какъ сказано, я выписываю „Листокъ Объявленій“—и будетъ съ меня! По моему, это самая лучшая газета; то же говорилъ и покойникъ отецъ. „Листокъ“ приноситъ свою пользу, даетъ всѣ нужныя человѣку свѣдѣнія; изъ него узнаешь—кто проповѣдуетъ съ церковныхъ каѳедръ, и кто—со страницъ новыхъ книгъ, гдѣ можно найти себѣ помѣщеніе, прислугу и гдѣ пріобрѣсти одежду, пищу, гдѣ открывается [389]распродажа и гдѣ будутъ похороны; тутъ же знакомишься съ положеніемъ благотворительности и съ невинными стишками, узнаешь, кто желаетъ вступить въ законный бракъ, кто назначаетъ или отвергаетъ свиданія! Тутъ вообще все такъ просто и естественно! И, по-моему, можно счастливо прожить весь свой вѣкъ, до самой смерти, довольствуясь однимъ „Листкомъ Объявленій“, а къ тому времени такъ разбогатѣешь бумагою, что можно будетъ устроить себѣ изъ нея мягкую подстилку въ гробъ, если не любишь лежать на стружкахъ!
Да, „Листокъ Объявленій“ и кладбище—вотъ два моихъ любимѣйшихъ мѣста духовныхъ и физическихъ экскурсій, два самыхъ благодатныхъ средства поддержанія веселаго нрава.
Въ редакцію „Листка“ каждый можетъ отправиться самъ, безъ провожатаго, но на кладбище пусть идетъ со мною! Пойдемте-ка туда въ ясный солнечный день, когда деревья уже всѣ покрыты зеленью, и погуляемъ между могилами! Каждая могила своего рода закрытая книга; она лежитъ корешкомъ кверху, такъ что всякій можетъ прочесть ея заглавіе, говорящее о ея содержаніи и въ то же время ничего не говорящее! У меня же имѣются болѣе обстоятельныя свѣдѣнія, которыя отчасти перешли ко мнѣ отъ отца, отчасти собраны мною лично. Надо вамъ знать, что я веду особую могильную книгу, и мнѣ отъ нея столько же пользы, сколько удовольствія. Въ нее занесены всѣ эти могилы, да и еще кое-какія!
Ну, вотъ, мы и на кладбищѣ.
Вотъ тутъ за выкрашенною бѣлою краскою оградой, гдѣ росъ когда-то розовый кустъ (теперь его нѣтъ больше, и только плющъ съ сосѣдней могилы пробирается сюда, желая хоть немножко скрасить и чужую могилу), покоится глубоко-несчастный человѣкъ, хотя при жизни-то онъ, какъ говорятъ, и пользовался полнымъ благополучіемъ, имѣлъ все, что нужно, и даже кое-что лишнее. Вся бѣда его была въ томъ, что онъ ужъ слишкомъ близко принималъ къ сердцу весь свѣтъ, главнымъ же образомъ искусство. Сидитъ, бывало, вечеромъ въ театрѣ; тутъ-то бы ему и наслаждаться отъ всей души, такъ нѣтъ, куда! То зачѣмъ машинистъ пустилъ слишкомъ сильный лунный свѣтъ, то зачѣмъ холщевое небо повисло впереди кулисъ, а не позади, то, наконецъ, зачѣмъ пальмы выросли на Амагерѣ,[2] кактусы
[390]въ Тиролѣ, а буки въ горахъ Норвегіи! Какъ будто это не все равно! И кому нужно думать объ этомъ? Вѣдь, тутъ идетъ представленіе, ну, и будь доволенъ тѣмъ, что даютъ! А то, бывало, ему вдругъ покажется, что публика хлопаетъ слишкомъ ужъ усердно или, наоборотъ, слишкомъ скупо: „Вотъ сырые-то дрова“, сейчасъ же замѣтитъ онъ, „никакъ не загораются сегодня!“ И онъ оборачивается посмотрѣть, что за публика собралась сегодня; видитъ, что люди смѣются совсѣмъ невпопадъ и начинаетъ злиться еще пуще. Такъ онъ и вѣчно злился, вѣчно страдалъ и былъ несчастнѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Теперь онъ успокоился въ могилѣ.
А вотъ здѣсь погребенъ счастливецъ, то-есть очень знатный господинъ, высокаго происхожденія,—въ этомъ-то и было все его счастье, иначе бы изъ него никогда ничего не вышло! Да, просто пріятно подумать, какъ премудро устроено все на бѣломъ свѣтѣ! Платье онъ носилъ расшитое золотомъ и спереди и сзади, и употреблялся только для парада, какъ дорогая, вышитая жемчугомъ полоска, прикрывающая прочный шнурокъ звонка; за нимъ тоже скрывался прочный шнурокъ—помощникъ его, который, собственно, и несъ службу, да продолжаетъ нести ее и теперь за другую вышитую полоску. Премудро устроено все на бѣломъ свѣтѣ! Какъ же тутъ впасть въ меланхолію!
Здѣсь схороненъ… да, печальная это исторія! Здѣсь схороненъ человѣкъ, который шестьдесятъ семь лѣтъ все придумывалъ красное словцо, только для того и жилъ; когда же, наконецъ, ему дѣйствительно удалось придумать такое словцо, не пережилъ своего счастья, умеръ отъ радости! Такъ его словцо и пропало задаромъ, никто и не услышалъ его! Могу себѣ представить, какъ мучитъ оно его даже въ могилѣ! Какъ же! Подумайте только, вдругъ словцо-то было такого рода, что его слѣдовало пустить въ ходъ именно за завтракомъ, а покойникъ, какъ и всѣ мертвецы, имѣетъ, по общему повѣрью, право выходить изъ могилы лишь въ полночь! Куда-жъ ему дѣваться со своимъ словцомъ?! Скажи онъ его не во̀-время—оно, вѣдь, не произведетъ никакого впечатлѣнія, никого и не разсмѣшитъ даже! Такъ бѣдняку и приходится схорониться вмѣстѣ со своимъ словцомъ въ могилѣ. Да, печальная исторія!
Тутъ погребена одна скупая-прескупая дама. При жизни она вставала по ночамъ и мяукала, чтобы сосѣди подумали, будто она держитъ кошку,—вотъ какая была скупая! [391]
Здѣсь покоится одна барышня изъ хорошаго семейства; она вѣчно доставляла обществу удовольствіе своимъ пѣніемъ и пѣла обыкновенно: „mi manca la voce“. Правдивѣе этого она ничего не сказала во всю свою жизнь!
А вотъ здѣсь схоронена дѣвица иного рода. Извѣстно, что когда канарейка, обитающая въ сердцѣ, начинаетъ свистать во всю, разумъ затыкаетъ себѣ уши, и вотъ, душа-дѣвица очутилась въ положеніи, присвоенномъ однѣмъ замужнимъ! Исторія печальная, но весьма обыкновенная. Пусть, однако, покоится съ миромъ, не будемъ тревожить мертвыхъ!
Тутъ лежитъ вдова; на устахъ у нея щебетали малиновки, а въ сердцѣ завывала сова. Она ежедневно отправлялась на добычу, выслѣживая недостатки знакомыхъ, какъ въ старину выслѣживалъ, бывало, „Другъ полиціи“[3] неисправныхъ домовладѣльцевъ, передъ домами которыхъ не было установленныхъ мостиковъ черезъ водосточныя канавки.
А вотъ семейная могила. Между членами этой семьи царило такое трогательное единодушіе, что если даже весь свѣтъ и газета ихъ говорили такъ, а маленькій сынишка приходилъ изъ школы и говорилъ: „а я слыхалъ иначе“, то онъ одинъ и былъ правъ,—онъ былъ, вѣдь, членомъ семьи. Да случись даже, что дворовый ихъ пѣтухъ запѣлъ бы свое утреннее кукареку въ полночь—значитъ и было утро, что тамъ ни говори всѣ ночные сторожа и всѣ городскіе часы вмѣстѣ!
Великій Гёте заканчиваетъ исторію своего Фауста словами: „продолженіе можетъ послѣдовать“; то же могу я сказать и о нашей прогулкѣ по кладбищу. Я часто прихожу сюда. И случись , что кто-либо изъ моихъ друзей или недруговъ ужъ очень досадитъ мнѣ, я иду сюда, выбираю мѣстечко подъ зеленымъ дерномъ и отвожу его ему или ей, т. е. тому, кого хочу похоронить, а затѣмъ и въ самомъ дѣлѣ хороню ихъ. Вотъ они и лежатъ тутъ мертвые, безсильные, пока не встанутъ вновь обновленными и лучшими людьми. Я записываю всю ихъ жизнь и дѣянія—какъ я ихъ вижу и понимаю—въ мою „могильную книжку“. Вотъ какъ слѣдовало бы поступать и всѣмъ: не сердиться, когда кто-нибудь насолитъ имъ, а сейчасъ же хоронить обидчиковъ, но ни за что не измѣнять своему веселому нраву, [392]да „Листку Объявленій“, въ немъ пишетъ, вѣдь, сама публика, хоть иногда ея рукою и водятъ при этомъ другіе!
Итакъ, когда придетъ время, что и повѣсть моей жизни переплетутъ въ могилу—пусть на ней напишутъ:
„Веселый нравъ“.
Вотъ она, повѣсть моей жизни!
