[394]
Тому минуло ужъ больше ста лѣтъ.
За лѣсомъ, у большого озера, лежала старая барская усадьба; кругомъ шли глубокіе рвы съ водой, поросшіе осокой и тростникомъ. Возлѣ мостика, перекинутаго черезъ ровъ передъ главными воротами, росла старая ива, склонявшаяся вѣтвями къ тростнику.
Съ дороги послышались звуки роговъ и лошадиный топотъ, и маленькая пастушка поторопилась отогнать своихъ гусей съ мостика въ сторону. Охотники скакали во весь опоръ, и самой дѣвочкѣ пришлось поскорѣе прыгнуть съ мостика на большой камень возлѣ рва,—не то бы ей не сдобровать! Она была совсѣмъ еще ребенокъ, такая тоненькая и худенькая, съ милымъ, добрымъ выраженіемъ лица и честными, ясными глазками. Но барину-то что за дѣло? На умѣ у него были однѣ грубыя шутки, и вотъ, проносясь мимо дѣвочки, онъ повернулъ хлыстъ рукояткой впередъ и ткнулъ имъ пастушку прямо въ грудь. Дѣвочка потеряла равновѣсіе и чуть не упала назадъ.
— Всякъ знай свое мѣсто! Твое—въ грязи!—прокричалъ баринъ и захохоталъ. Какъ же! Ему, вѣдь, удалось сострить! За нимъ захохотали и остальные; затѣмъ, все общество съ крикомъ и гиканьемъ понеслось по мостику; собаки такъ и заливались. Вотъ ужъ подлинно, что
„Богатая птица шумно бьетъ крылами!“
Богатъ-ли былъ баринъ—однако, еще вопросъ.
Бѣдная пастушка, падая, ухватилась за вѣтку ивы и, держась за нее, повисла надъ тиною. Когда же господа и собаки скрылись за воротами усадьбы, она попробовала было опять вскарабкаться на мостикъ, но вѣтка вдругъ обломилась у самаго ствола, и дѣвочка упала въ тростникъ. Хорошо, что ее въ ту же минуту схватила чья-то сильная рука. По полю проходилъ коробейникъ; онъ видѣлъ все и поспѣшилъ дѣвочкѣ на помощь.
— Всякъ знай свое мѣсто!—пошутилъ онъ, передразнивая барина, и вытащилъ дѣвочку на сушу. Отломанную вѣтку онъ
[395]тоже попробовалъ поставить на „свое мѣсто“, но не всегда-то, вѣдь, поговорка оправдывается! Пришлось воткнуть вѣтку прямо въ рыхлую землю.—Рости, какъ сможешь, и пусть изъ тебя выйдетъ хорошая дудка для этихъ баръ!
При этомъ онъ отъ души пожелалъ, чтобы на ней сыграли когда-нибудь для барина и всей его свиты хорошій шпицрутенъ-маршъ.[1] Затѣмъ, коробейникъ направился въ усадьбу, но не въ парадную залу,—куда такой мелкой сошкѣ лѣзть въ залы—а въ людскую. Слуги обступили его и стали разсматривать товары, а наверху, въ залѣ, шелъ пиръ горой. Гости вздумали пѣть, и подняли страшный ревъ и крикъ: лучше этого они пѣть не умѣли! Хохотъ, крики и собачій вой стономъ стояли въ воздухѣ; вино и старое пиво пѣнилось въ стаканахъ и кружкахъ. Любимыя собаки тоже участвовали въ трапезѣ, и то тотъ, то другой изъ молодыхъ баричей цѣловалъ которую нибудь прямо въ морду, предварительно обтеревъ ее длинными обвислыми ушами собаки. Коробейника тоже призвали въ залу, но только ради потѣхи. Вино бросилось имъ въ головы, а разсудокъ, конечно, и вонъ сейчасъ! Они налили коробейнику пива въ чулокъ,—выпьешь, молъ, и изъ чулка, торопись только! То-то хитро придумали! Было надъ чѣмъ зубоскалить! Цѣлыя стада, крестьяне и деревни ставились на карту и проигрывались.
— Всякъ знай свое мѣсто!—сказалъ коробейникъ, выбравшись изъ „Содома и Гоморры“, какъ онъ назвалъ усадьбу.—Мое мѣсто—путь-дорога, а въ усадьбѣ мнѣ совсѣмъ не по себѣ!
Маленькая пастушка ласково кивнула ему на прощанье изъ-за плетня.
Дни шли за днями, недѣли за недѣлями; сломанная вѣтка, посаженная коробейникомъ у самого рва, не только не засохла и не пожелтѣла, но даже пустила свѣжіе побѣги; пастушка глядѣла на нее, да радовалась: теперь у нея завелось какъ будто свое собственное дерево.
Да, вѣтка-то все росла и зеленѣла, а вотъ въ господской усадьбѣ дѣла шли все хуже и хуже: кутежи и карты до добра не доводятъ. [396]
Не прошло и шести лѣтъ, какъ баринъ пошелъ съ сумою, а усадьбу купилъ богатый коробейникъ, тотъ самый, надъ которымъ баре потѣшались, наливая ему пива въ чулокъ. Честность и трудолюбіе—хоть кого поставятъ на ноги, и вотъ, коробейникъ сдѣлался хозяиномъ усадьбы, но съ того же часа карты были изгнаны изъ нея навсегда.
— Это плохія таблички!—говорилъ хозяинъ.—Выдумалъ ихъ самъ чортъ,—увидалъ Библію, да и давай подражать на свой ладъ!
Новый хозяинъ усадьбы женился, и на комъ же? На бывшей пастушкѣ! Она всегда отличалась добронравіемъ, благочестіемъ и добротою, а какъ нарядилась въ новыя платья, такъ стала ни дать, ни взять—красавицей-барышней! Какъ же, однако, все это случилось? Ну, объ этомъ больно долго разсказывать, а въ нашъ недосужій вѣкъ, извѣстно, всѣ торопятся! Случилось такъ, ну и все, а дальше-то вотъ пойдетъ самое важное.
Славно жилось въ старой усадьбѣ; хозяйка сама вела все домашнее хозяйство, а хозяинъ заправлялъ всѣми дѣлами; благосостояніе ихъ все росло; недаромъ говорится, что деньга̀ родитъ деньгу. Старый домъ подновили, выкрасили, рвы очистили, всюду насадили плодовыхъ деревьевъ, и усадьба смотрѣла настоящею игрушечкой. Полъ въ комнатахъ такъ и блестѣлъ; въ большой залѣ собирались зимними вечерами всѣ служанки и пряли, съ самою хозяйкой во главѣ, шерсть и ленъ; по воскреснымъ же вечерамъ юстицъ-совѣтникъ читалъ имъ изъ Библіи. Да, да, бывшій коробейникъ сталъ юстицъ-совѣтникомъ,—правда, только на старости лѣтъ, но и то хорошо! Были у нихъ и дѣти; дѣти подростали, и всѣ получали хорошее воспитаніе и образованіе, хотя и не всѣ отличались одинаковыми способностями,—такъ оно бываетъ, вѣдь, и во всѣхъ семьяхъ.
Вѣтка же стала славнымъ деревомъ; оно росло на свободѣ, его не подстригали, не подвязывали.
— Это наше родовое дерево!—говорили старики и внушали всѣмъ дѣтямъ, даже тѣмъ, которыя не отличались особенными способностями, чтить и уважать его.
И вотъ, съ тѣхъ поръ прошло сто лѣтъ.
Дѣло было уже въ наше время. Озеро стало болотомъ, а старой усадьбы и вовсе какъ не бывало; виднѣлись только [397]какія-то канавки съ грязною водой, да съ камнями по краямъ—остатки прежнихъ глубокихъ рвовъ. Зато старое родовое дерево красовалось попрежнему. Вотъ что значитъ дать дереву расти на свободѣ! Правда, оно треснуло отъ самыхъ корней до вершины, слегка покривилось отъ бурь, но стояло все еще крѣпко; изо всѣхъ трещинъ и щелей, куда вѣтеръ занесъ разныя сѣмена, росли травы и цвѣты. Особенно густо росли они повыше, тамъ, гдѣ лиственная шапка дерева какъ бы раздваивалась. Тутъ образовался точно висячій садикъ: изъ середины дупла росли малина, мокричникъ и даже небольшая стройная рябинка. Старая ива отражалась въ черной водѣ канавки, когда вѣтеръ отгонялъ зеленую плѣсень къ другому краю. Неподалеку отъ дерева вилась тропинка, уходившая въ хлѣбное поле.
У самаго же лѣса, на холмѣ, откуда открывался чудный видъ на окрестность, стоялъ новый, роскошный барскій домъ. Окна были зеркальныя, такія чистыя и прозрачныя, что стеколъ словно и не было вовсе. Широкій подъѣздъ смотрѣлъ настоящею бесѣдкой изъ розъ и широколиственныхъ растеній. Лужайка передъ домомъ зеленѣла такъ ярко, точно каждую былинку охорашивали и утромъ, и вечеромъ. Залы увѣшаны были дорогими картинами, уставлены крытыми бархатомъ и шелкомъ мягкими стульями и диванами, которыя чуть только не катались на колесикахъ сами. Тутъ же стояли столы съ мраморными досками, заваленные альбомами въ сафьяновыхъ переплетахъ и съ золотыми обрѣзами… Да, богатые, видно, тутъ жили люди! И богатые, и знатные,—тутъ жило семейство барона.
И все въ домѣ было подобрано одно въ одному. „Всякъ знай свое мѣсто“ или „всему свое мѣсто“,—говорили владѣльцы, и вотъ, картины, висѣвшія когда-то въ старой усадьбѣ на почетномъ мѣстѣ, были вынесены въ корридоръ, что велъ въ людскую. Всѣ онѣ считались старымъ хламомъ, въ особенности же два старинныхъ портрета. На одномъ былъ изображенъ мужчина въ красномъ кафтанѣ и въ парикѣ, на другомъ дама съ напудренными, высоко взбитыми волосами, съ розою въ рукахъ. Оба были окружены вѣнками изъ вѣтвей ивы, и оба въ дырахъ. Маленькіе барончики стрѣляли въ портреты стариковъ изъ луковъ, какъ въ мишень. А старики-то эти были: самъ юстицъ-совѣтникъ и совѣтница, родоначальники баронской семьи. [398]
— Ну, они вовсе не изъ нашего рода!—сказалъ одинъ изъ барончиковъ.—Онъ былъ коробейникомъ, а она пасла гусей! Это совсѣмъ не то, что papa и mama.
Портреты, какъ сказано, считались хламомъ, а такъ какъ „всему свое мѣсто“, то прабабушку и прадѣдушку и отправили въ корридоръ.
Домашнимъ учителемъ въ семьѣ былъ сынъ пастора. Разъ какъ-то онъ отправился на прогулку съ маленькими барончиками и ихъ старшею сестрой, которая только недавно конфирмовалась. Они шли по тропинкѣ мимо старой ивы; молодая баронесса составляла букетъ изъ полевыхъ цвѣтовъ. „Всему свое мѣсто“ соблюдалось и тутъ, и въ результатѣ вышелъ прекрасный букетъ. Въ то же время она внимательно прислушивалась къ разсказамъ пасторскаго сына, а онъ разсказывалъ о чудесныхъ силахъ природы, о великихъ историческихъ дѣятеляхъ, о герояхъ и героиняхъ. Баронесса была здоровою, богато одаренною натурой, съ благородною душой и сердцемъ, способнымъ понять и оцѣнить всякое Божье созданіе.
Возлѣ старой ивы они остановились,—младшему барончику захотѣлось дудочку; ему не разъ вырѣзали ихъ изъ вѣтвей другихъ ивъ, и пасторскій сынъ отломилъ одну вѣтку.
— Ахъ, не надо!—сказала молодая баронесса, но дѣло было уже сдѣлано.—Вѣдь, это же наше знаменитое родовое дерево! Я такъ люблю его, хоть надо мною и смѣются дома! Объ этомъ деревѣ разсказываютъ…
И она разсказала все, что мы уже знаемъ о старой усадьбѣ, и о первой встрѣчѣ пастушки и коробейника, родоначальниковъ знатнаго баронскаго рода и самой молодой баронессы.
— Славные, честные старички не гнались за дворянствомъ!—сказала она.—У нихъ была поговорка: „всякъ знай свое мѣсто“, а имъ казалось, что они не будутъ на своемъ, если купятъ себѣ дворянство деньгами. Сынъ же ихъ, мой дѣдушка, сдѣлался барономъ. Говорятъ, онъ былъ такой ученый и въ большой чести у принцевъ и принцессъ; его постоянно приглашали на всѣ придворныя празднества. Его у насъ дома особенно любятъ, я же, сама не знаю почему, больше симпатизирую двумъ старичкамъ. Могу себѣ представить ихъ уютную патріархальную жизнь: хозяйка сидитъ и прядетъ вмѣстѣ съ своими служанками, а старикъ-хозяинъ читаетъ вслухъ Библію!
— Да, славные, достойные были люди!—сказалъ пасторскій сынъ. [399]
Завязался разговоръ о дворянствѣ и о мѣщанствѣ, и, слушая пасторскаго сына, право, можно было подумать, что самъ онъ не изъ мѣщанъ.
— Большое счастье принадлежать къ славному роду,—тогда самая кровь твоя какъ бы пришпориваетъ тебя, подгоняетъ дѣлать одно хорошее. Большое счастье носить благородное родовое имя,—это входной билетъ въ лучшія семьи! Дворянство означаетъ благородство крови; это—чеканка на золотой монетѣ, означающая ея достоинство. Но теперь, вѣдь, въ модѣ, и ей слѣдуютъ даже многіе поэты, считать все дворянское дурнымъ и глупымъ, а въ людяхъ низшихъ классовъ открывать тѣмъ большія достоинства, чѣмъ ниже ихъ мѣсто въ обществѣ. Я другого мнѣнія и нахожу такую точку зрѣнія ложною. У людей высшихъ сословій можно подмѣтить много поразительно прекрасныхъ чертъ характера. Мать моя разсказывала мнѣ объ одной, и я самъ могу привести ихъ много. Мать была разъ въ гостяхъ въ одномъ знатномъ домѣ,—бабушка моя, если не ошибаюсь, выкормила госпожу этого дома. Мать стояла въ комнатѣ, разговаривая съ старымъ высокороднымъ господиномъ, и вдругъ онъ увидалъ, что по двору ковыляетъ на костыляхъ бѣдная старуха, которая приходила къ нему по воскресеньямъ за милостыней. „Бѣдняга!“ сказалъ онъ. „Ей такъ трудно взбираться сюда!“ И прежде чѣмъ мать моя успѣла оглянуться, онъ былъ уже за дверями и спустился съ лѣстницы. Семидесятилѣтній старикъ-генералъ самъ спустился во дворъ, чтобы избавить бѣдную женщину отъ труда подниматься за милостыней! Это только мелкая черта, но она, какъ „лепта вдовицы“,[2] шла прямо отъ сердца, изъ глубины человѣческой души, и вотъ, на нее-то долженъ бы указать поэтъ, въ наше-то время и слѣдовало бы воспѣть ее! Это принесло бы пользу, умиротворило и смягчило бы сердца! Если же какое-нибудь подобіе человѣка считаетъ себя вправѣ—только потому, что на немъ, какъ на кровной арабской лошади, имѣется тавро—становиться на дыбы и ржать на улицѣ, а, входя въ гостиную послѣ мѣщанина, говорить: „Здѣсь пахнетъ человѣкомъ съ улицы!“—то приходится признаться, что въ лицѣ его дворянство пришло къ разложенію, стало лишь маской, вродѣ той, что употреблялъ Ѳесписъ.[3] [400]Надъ такою фигурой остается только посмѣяться, хлестнуть ее хорошенько бичемъ сатиры!
Вотъ какую рѣчь держалъ пасторскій сынъ; длинновата она была, да зато онъ успѣлъ въ это время вырѣзать дудку.
Въ баронскомъ домѣ собралось большое общество, наѣхали гости изъ окрестностей и изъ столицы; было тутъ и много дамъ—и одѣтыхъ со вкусомъ, и безъ вкуса. Большая зала была полна народа. Священники изъ окрестныхъ приходовъ сбились въ кучу въ одинъ уголъ. Можно было подумать, что люди собрались сюда на похороны, а на самомъ-то дѣлѣ—на праздникъ, только гости еще не разошлись, какъ слѣдуетъ.
Предполагалось устроить большой концертъ, и маленькій барончикъ тоже вышелъ съ своею дудкой, но ни онъ, ни даже самъ papa не сумѣли извлечь изъ нея ни звука,—значитъ она никуда не годилась!
Начались музыка и пѣніе того рода, что больше всего нравятся самимъ исполнителямъ. Вообще же все было очень мило.
— А вы, вѣдь, тоже виртуозъ!—сказалъ одинъ кавалеръ, папенькинъ и маменькинъ сынокъ.—Вы играете на дудкѣ и даже сами вырѣзали ее. Вотъ это высшій сортъ генія! Помилуйте! Я вполнѣ слѣдую за вѣкомъ; такъ, вѣдь, и должно! Не правда-ли, вы доставите намъ высокое наслажденіе своею игрой?
И онъ протянулъ пасторскому сыну дудку, вырѣзанную изъ вѣтви старой ивы, и громко провозгласилъ, что домашній учитель сыграетъ соло на дудкѣ.
Разумѣется, надъ учителемъ только хотѣли посмѣяться, и молодой человѣкъ отнѣкивался, какъ могъ, хотя и умѣлъ играть. Но всѣ ужасно пристали къ нему, и вотъ, онъ приставилъ дудку ко рту.
Вотъ такъ дудка была! Она издала звукъ, протяжный и рѣзкій, точно свистокъ паровоза, даже еще рѣзче; онъ раздался по всему двору, саду и лѣсу, прокатился эхомъ на много миль кругомъ, а вслѣдъ за нимъ пронесся бурный вихрь. Вихрь свистѣлъ: „Всякъ знай свое мѣсто!“ И вотъ, papa, словно на крыльяхъ вѣтра, перелетѣлъ дворъ и угодилъ прямо въ пастушій шалашъ, пастухъ же перелетѣлъ—не въ залу, тамъ ему было не мѣсто—но въ людскую, въ кругъ разодѣтыхъ лакеевъ, щеголявшихъ въ шелковыхъ чулкахъ.
Гордыхъ лакеевъ чуть не хватилъ параличъ отъ такой неожиданности. Какъ? Такое ничтожество и вдругъ смѣетъ садиться за столъ рядомъ съ ними! [401]
Молодая баронесса, между тѣмъ, была перенесена вихремъ за столъ на почетное мѣсто, котораго она была вполнѣ достойна, а пасторскій сынъ очутился возлѣ нея, и вотъ, они сидѣли рядомъ, словно женихъ съ невѣстою! Старый графъ, принадлежавшій къ одной изъ древнѣйшихъ фамилій, не былъ смѣщенъ съ своего почетнаго мѣста,—дудка была справедлива, да такъ и слѣдуетъ. Остроумный же кавалеръ, маменькинъ и папенькинъ сынокъ, полетѣлъ кверху ногами въ курятникъ, да и не онъ одинъ.
За цѣлую милю слышенъ былъ этотъ звукъ, и вихрь успѣлъ таки надѣлать бѣдъ. Одинъ богатый глава торговаго дома, ѣхавшій на четверкѣ лошадей, тоже былъ подхваченъ вихремъ, вылетѣлъ изъ экипажа и не могъ потомъ попасть даже на запятки, а два богатыхъ крестьянина, изъ тѣхъ, что переросли свои хлѣбныя поля на нашихъ глазахъ, угодили прямо въ тину. Да, преопасная была дудка! Хорошо, что она дала трещину при первомъ же звукѣ, и ее спрятали въ карманъ,—„всему свое мѣсто“.
На другой день о происшествіи не было и помину, оттого и создалась поговорка: „Спрятать дудку въ карманъ“.[4] Все опять пришло въ порядокъ, только два старыхъ портрета, коробейника и пастушки, висѣли уже въ парадной залѣ; вихрь перенесъ ихъ туда, а одинъ изъ настоящихъ знатоковъ искусства сказалъ, что они написаны рукой великаго мастера—вотъ ихъ и оставили тамъ и даже подновили. А то прежде и не знали, что они чего-нибудь стоятъ,—гдѣ-жъ было знать это! Такимъ образомъ, они все-таки попали на почетное мѣсто: „всему свое мѣсто!“ И такъ оно въ концѣ-концовъ всегда и бываетъ,—вѣчность, вѣдь, длинна, куда длиннѣе этой исторіи!
