[152]
Морозъ такъ и трещалъ; вызвѣздило; воздухъ словно застылъ. „Бумсъ!“—о двери разбился горшокъ. „Пафъ!“—выстрѣлъ привѣтствовалъ Новый годъ. Это было въ ночь подъ Новый годъ, и часы какъ разъ пробили двѣнадцать.
„Тра-та-та-ра!“ Пришла почта. У городскихъ воротъ остановился почтовый дилижансъ, привезшій двѣнадцать пассажировъ; больше въ немъ и не умѣщалось; всѣ мѣста были заняты.
„Ура! Ура!“ раздалось въ домахъ, гдѣ люди собрались праздновать наступленіе Новаго года. Всѣ встали изъ-за стола съ полными бокалами въ рукахъ и принялись пить за здоровье Новаго года, приговаривая:
„Съ Новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ!—Вамъ славную женку!—Вамъ денегъ побольше!—Конецъ старымъ дрязгамъ!“ Вотъ какія раздавались пожеланія! Люди чокались, а
[153]дилижансъ, привезшій гостей, двѣнадцать пассажировъ, остановился въ эту минуту у городскихъ воротъ.
Что это были за господа? У нихъ были съ собой и паспорты и багажъ, подарки для тебя, и для меня, для всѣхъ въ городѣ. Кто же такіе были эти гости? Что имъ надо было тутъ и что они привезли съ собою?
— Съ добрымъ утромъ!—сказали они часовому у воротъ.
— Съ добрымъ утромъ!—отвѣтилъ онъ,—часы, вѣдь, уже пробили двѣнадцать.
— Ваше имя? Званіе?—спросилъ часовой у перваго, вылѣзшаго изъ дилижанса.
— Взгляни на паспортъ!—отвѣтилъ тотъ.—Я—я!
Это былъ парень здоровый, въ медвѣжьей шубѣ и мѣховыхъ сапогахъ.
— Я тотъ самый, на кого уповаютъ столько людей. Приди ко мнѣ утромъ, я дамъ тебѣ на чай! Я такъ и швыряю деньгами, дарю подарки, задаю балы! Тридцать одинъ балъ! Больше ночей я тратить не могу. Корабли мои, правда, замерзли, но въ конторѣ у меня тепло. Я—коммерсантъ, зовутъ меня Январь. У меня съ собою только счета.
Затѣмъ вылѣзъ второй—„увеселительныхъ дѣлъ мастеръ“, театральный директоръ, распорядитель маскарадовъ и другихъ веселыхъ затѣй. Въ багажѣ у него была огромная бочка.
— Изъ нея мы на масляницѣ выколотимъ кое-что получше кошки![1]—сказалъ онъ.—Я люблю повеселить другихъ, да и себя самого кстати! Мнѣ, вѣдь, удѣленъ самый короткій срокъ! Мнѣ дано всего двадцать восемь дней; развѣ иногда прикинутъ лишній денекъ! Но все равно! Ура!
— Нельзя кричать!—заявилъ часовой.
— Мнѣ-то? Я—принцъ Карнавалъ, а путешествую подъ именемъ Февраля!
Вышелъ и третій; видъ у него былъ самый постный, но голову онъ задиралъ высоко: онъ, вѣдь, былъ въ родствѣ съ „сорока мучениками“ и числился пророкомъ погоды. Ну да это должность не изъ сытныхъ, вотъ онъ и выхвалялъ
[154]воздержаніе. Въ петлицѣ у него красовался букетъ фіалокъ, только крошечныхъ-прекрошечныхъ!
— Мартъ, маршъ!—закричалъ четвертый и толкнулъ третьяго.—Мартъ, маршъ! Маршъ въ караулку, тамъ пуншъ пьютъ! Я чую.—Однако это было неправда: Апрѣлю все бы только дурачиться—онъ съ этого и началъ. Смотрѣлъ онъ парнемъ разудалымъ, дѣлами много не занимался, а все больше праздновалъ. Съ расположеніемъ духа онъ вѣчно игралъ то на повышеніе, то на пониженіе, то на пониженіе, то на повышеніе. Дождь и солнце, переѣздъ изъ дома, переѣздъ въ домъ[2].—Я, вѣдь, тоже состою квартирнымъ комиссаромъ, сзываю и на свадьбы, и на похороны, готовъ и посмѣяться и поплакать! Въ чемоданѣ у меня есть лѣтнее платье, но надѣть его было бы глупо! Да, вотъ я! Ради парада я щеголяю въ шелковыхъ чулкахъ и въ муфтѣ!
Затѣмъ, изъ дилижанса вышла барыня.
— Дѣвица Май!—отрекомендовалась она. На ней было легкое лѣтнее платье и калоши; платье шелковое, буково-зеленое, въ волосахъ анемоны; отъ нея такъ пахло дикимъ ясминникомъ, что часовой не выдержалъ, чихнулъ.
— Будьте здоровы!—сказала она въ видѣ привѣтствія. Какъ она была мила! И какая пѣвица! Не театральная, а вольная, лѣсная; да и не изъ тѣхъ, что поютъ въ увеселительныхъ палаткахъ; нѣтъ, она бродила себѣ по свѣжему зеленому лѣсу и пѣла для собственнаго удовольствія. Въ ридикюлѣ у нея лежали „Гравюры на деревѣ“ Христіана Винтера[3],—онѣ поспорятъ свѣжестью съ буковымъ лѣсомъ—и „Стишки“ Рихарда[4],—эти благоухаютъ, что твой дикій ясминникъ!
— Теперь идетъ молодая дама!—закричали изъ дилижанса. И дама вышла. Молодая, изящная, гордая, прелестная! Она задавала пиръ въ самый длинный день года, чтобы гостямъ хватило времени покончить съ многочисленными блюдами. Средства позволяли ей ѣздить и въ собственной каретѣ, но она пріѣхала въ дилижансѣ вмѣстѣ со всѣми, желая показать, что совсѣмъ неспѣсива. Но, конечно, она ѣхала не одна; ее сопровождалъ младшій братъ Іюль.
[155]
Іюль—толстякъ; одѣтъ по-лѣтнему, въ шляпѣ „Панама“. У него былъ съ собою очень небольшой запасъ дорожной одежды: въ такую жару да возиться еще! Онъ и взялъ съ собою только купальные панталоны, да шапочку.
За нимъ вылѣзла матушка Августъ, оптовая торговка фруктами, владѣтельница многочисленныхъ садковъ, земледѣлецъ въ кринолинѣ. Толстая она и горячая, до всего сама доходитъ, даже сама обноситъ пивомъ рабочихъ въ полѣ. „Въ потѣ лица своего ѣшь хлѣбъ свой“ приговаривала она. „Такъ сказано въ Библіи! А вотъ осенью—милости просимъ! Устроимъ вечеринку на открытомъ воздухѣ, пирушку!“ Она была молодецъ-баба, хозяйка хоть куда.
За нею слѣдовалъ опять мужчина, живописецъ по профессіи. Онъ собирался показать лѣсамъ, что листья могутъ и перемѣнить цвѣта, да еще на какіе чудесные, если ему вздумается! Стоитъ ему взяться за дѣло, и лѣса запестрѣютъ красными, желтыми и бурыми листьями. Художникъ насвистывалъ что твой черный скворецъ, и мастеръ былъ работать! Пивную кружку его украшала вѣтка хмѣля,—онъ вообще зналъ толкъ въ украшеніяхъ. Весь его багажъ заключался въ палитрѣ съ красками.
Вылѣзъ и десятый пассажиръ, помѣщикъ. У него только и думъ было, что о пашнѣ, о посѣвахъ, о жатвѣ, да еще объ охотничьихъ забавахъ. Онъ былъ съ ружьемъ и собакою, а въ сумкѣ у него гремѣли орѣхи. Щелкъ! Щелкъ! Багажа у него было пропасть, между прочимъ даже англійскій плугъ. Онъ что-то говорилъ о сельскомъ хозяйствѣ, но его почти и не слышно было изъ-за кашля и отдуванія слѣдующаго пассажира—Ноября.
Что за насморкъ у него былъ, ужасный насморкъ! Пришлось вмѣсто носового платка запастись цѣлою простынею! А ему, по его словамъ, приходилось еще сопровождать служанокъ, поступающихъ на мѣста! Ну, да простуда живо пройдетъ, когда онъ начнетъ рубить дрова. А онъ это непремѣнно сдѣлаетъ,—онъ, вѣдь, былъ старшиной цеха дровосѣковъ. Вечерами онъ вырѣзывалъ коньки, зная, что эта веселая обувь скоро понадобится.
Вышелъ и послѣдній пассажиръ—бабушка Декабрь съ грѣлкою въ рукахъ. Она дрожала отъ холода, но глаза ея такъ и сіяли, словно звѣзды. Она несла въ цвѣточномъ горшечкѣ маленькую елочку. „Я ее выхожу, вырощу къ сочельнику! Она будетъ
[156]хватать отъ полу до потолка, обростетъ зажжеными свѣчками, вызолоченными яблоками и разноцвѣтными сѣточками съ гостинцами. Грѣлка согрѣваетъ не хуже печки, я вытащу изъ кармана книжку со сказками и буду читать въ слухъ. Всѣ дѣтки въ комнатѣ притихнутъ, зато куколки на елкѣ оживутъ, восковой ангелочекъ на самой верхушкѣ ея затрепещетъ золочеными крылышками, слетитъ и расцѣлуетъ всѣхъ, кто въ комнатѣ—и малютокъ и взрослыхъ, и даже бѣдныхъ дѣтокъ, что стоятъ за дверями и славятъ Христа и звѣзду Виѳлеемскую.“
— Теперь дилижансъ можетъ отъѣхать!—сказалъ часовой.—Вся дюжина тутъ! Пусть подъѣзжаетъ слѣдующій!
— Пусть сначала войдутъ эти двѣнадцать!—сказалъ дежурный капитанъ.—По одному заразъ! Паспорта остаются у меня. Каждому паспортъ выданъ на одинъ мѣсяцъ; по истеченіи срока я сдѣлаю помѣтку о поведеніи каждаго. Пожалуйте, господинъ Январь! Не угодно ли вамъ войти?
И тотъ вошелъ.
Когда годъ кончится, я скажу тебѣ, что эти двѣнадцать пассажировъ принесли тебѣ и мнѣ, и всѣмъ остальнымъ. Теперь я этого еще не знаю, да и сами они не знаютъ,—удивительные, вѣдь, времена у насъ настали!
