Однажды вечеромъ, сидя на скамейкѣ набережной, господствующей надъ страной, Анри де Кельмаркъ и Гидонъ Говартцъ, обнявшись, вели долгіе, безконечные разговоры, прерываемые столь же краснорѣчивымъ и страстнымъ какъ и ихъ слова молчаніемъ…
Это происходило въ одно изъ тѣхъ временъ года, которые способствуютъ созданію легендъ среди цвѣтущаго вереска и неба, покрытаго блуждающими облаками. Вдали, по направленію къ Кларвачу, черезъ тѣнистый паркъ, наши друзья созерцали зелени огромный веселый коверъ, который еще сильнѣе сверкалъ отъ блестящаго солнца. Мѣстами сжигались груды очищеннаго лѣса; запахъ горѣлаго распространялся въ сыромъ воздухѣ. Было очень тепло и вечеръ словно замиралъ отъ утомленія, нѣжный вѣтерокъ напоминалъ прерываемое дыханіе рабочаго или возлюбленнаго, страдающаго отъ сильнаго возбужденія.
При видѣ красноватаго облака, фантастической формы, друзья вспомнили легенду объ „Огненномъ пастухѣ“, извѣстную по всему сѣверу. Кельмаркъ нѣкоторое время хранилъ молчаніе; казалось, онъ былъ охваченъ какою-то глубокою думою, связанною съ этими удивительными вѣрованіями. Съ тѣхъ поръ, какъ молодой Говартцъ узналъ его, онъ никогда не замѣчалъ у него такого мучительнаго, огорченнаго вида.
— Вы страдаете, учитель? спросилъ онъ.
— Нѣтъ, дорогой мой… пустое непріятное воспоминаніе… это пройдетъ. Можетъ быть, это вслѣдствіе чудеснаго вечера… Не находишь-ли ты… Знаешь ли ты настоящую исторію объ огненномъ пастухѣ, о которомъ ты сейчасъ только говорилъ… Я имѣю основаніе думать, что ее разсказываютъ невѣрно… Я угадываю и представляю себѣ болѣе точно весь разсказъ… Я выспрашивалъ у гулявшихъ крестьянъ, въ такіе вечера, какъ настоящій, по этимъ уголкамъ вереска, гдѣ печаль разлита сильнѣе, чѣмъ гдѣ либо, гдѣ равнина и горизонтъ сливаютъ свою тяжелую меланхолію и свой мрачный сонъ. Нѣкоторыя подробности пейзажа нарушаютъ, — ты долженъ былъ бы замѣтить, когда стерегъ овецъ, — острое, почти роковое знаменіе. Природа словно страдаетъ отъ угрызеній совѣсти. Облака останавливаютъ и увеличиваютъ свой мрачный полдень надъ какимъ нибудь прудкомъ, предназначенныхъ для наяды, для какого-то театра преступленія и убійства…
— Дорогой мой, сколько благихъ рѣшеній погибло въ такую пору… Гораздо легче подвергнуть себя опасности, когда думаешь о катастрофахъ другихъ… Я кончилъ тѣмъ, что сталъ относиться снисходительно къ судьбѣ приговореннаго брата Каина. Его я жалѣю, а не его жертву… Я нахожу его чудеснымъ, привлекательнымъ, хотя и печальнымъ… Но я разсказываю тебѣ глупости, выдумки, которыя могутъ пугать по вечерамъ…
— Нѣтъ, нѣтъ; продолжайте; вы разсказываете такъ хорошо и вы вкладываете столько интереса въ простыя слова; часто ваша рѣчь вызываетъ у меня слезы и заставляетъ меня страдать.
— Пускай. Сейчасъ время благопріятное для разсказа. И такъ какъ намъ здѣсь такъ хорошо, я долженъ передать тебѣ, до какой степени я раздѣляю страданіе пламеннаго пастуха. Съ давнихъ поръ онъ сильно захватываетъ печальный и мрачный оттѣнокъ моей души… Я чувствую въ душѣ какъ блуждаю вокругъ него, среди его сѣрныхъ овецъ, возлѣ его краснаго отъ огня посоха, какъ кусаетъ меня за ноги его черная собака иногда совсѣмъ красная, точно наполовину сохранившаяся головня изъ вѣчной печи; собака раздѣляетъ судьбу своего хозяина, и половина ея тѣла начинаетъ горѣть, когда онъ принимаетъ снова человѣческій обликъ…
Вотъ все то, чему научили меня эти призраки… Давно, очень давно Жераръ былъ пастухомъ у одной крестьянской четы, старой и скупой, которая одиноко проживала въ какой-то глуши Брабанта, наполненной пустырями и степями, какъ здѣсь въ Кларвачѣ. Никто не зналъ, откуда онъ явился. Когда его увидѣли въ первый разъ, ему могло быть лѣтъ пятнадцать; онъ бѣгалъ почти неодѣтый; его движенія напоминали молодого фавна, и его пришлось учить говорить, точно ребенка. Совершенно случайно скупые старики окрестили его и, взявъ его къ себѣ на службу, принудили пасти овецъ. Имъ стоила только его болѣе, чѣмъ умѣренная пища, но подобравъ его, они сдѣлали видъ, что совершили доброе дѣло.
Разумѣется, природа мать берегла этого свободнаго ребенка, такъ какъ, онъ, созданный неизвѣстно какими лѣсными существами, былъ оттолкнутъ людьми, и казалось, не старѣлся, а становился все болѣе и болѣе здоровымъ и красивымъ. Это былъ высокій мальчикъ, столь покрытый шерстью, что рыжіе локоны постоянно падали ему на лобъ и на божественные глаза, въ которыхъ, казалось, сливались безконечность и вѣчность.
Напрасно его обучали религіи, онъ не придавалъ никакого значенія нашимъ притворствамъ и нашей узости взглядовъ. Простая природа оставалась его образцомъ и совѣтницей. Словомъ, онъ слѣдовалъ только своимъ инстинктамъ.
Между тѣмъ, у его хозяевъ, хотя и очень старыхъ, на послѣдокъ, родился ребенокъ, хрупкій мальчикъ, котораго они назвали Этьеномъ. Такъ какъ родители были очень стары, чтобы заботиться о немъ, то Жераръ сталъ воспитывать его, сдѣлавъ его кормилицею двухъ своихъ любимыхъ овецъ. Мальчикъ росъ, становился толстощекимъ, розовымъ, красивымъ, какъ херувимъ. Жераръ продолжалъ отдавать ему лучшее молоко отъ своихъ овецъ, ароматическіе плоды, яйца отъ вяхирей и фазановъ. Онъ обожалъ его, какъ ни одно человѣческое существо не можетъ обожать другого, и его бѣдное сердце дикаря никогда не могло израсходовать всѣ богатства любви, которыя оно заключало въ себѣ. Мальчикъ щебеталъ, какъ птичка, онъ былъ столь же бѣлокуръ, какъ тотъ черенъ; и крошка командовалъ надъ большимъ наводящимъ страхъ юношей. Старые эгоистичные родители и маніаки предоставили имъ блуждать и жить вмѣстѣ.
Эта идиллія продолжалась до того дня, пока родителей Этьена не навѣстила одна родственница въ сопровожденіи Ванны, маленькой блондинки, ровесницы мальчика, веселой и пикантной, точно начало свѣжаго морозца, привлекательной, какъ лѣсная ягода. Старики съ обѣихъ сторонъ согласились обручить дѣтей, которыя сразу понравились другъ-другу.
Съ пріѣзда маленькой Ванны, Жераръ сильно затосковалъ изъ-за того вниманія, которое маленькій Этьенъ оказывалъ своей красивой родственницѣ. Юноша, какъ балованный ребенокъ, любилъ Жерара такъ, какъ могъ бы любить какую нибудь вѣрную и послушную собаку, привѣтливаго товарища игръ, готоваго исполнять всѣ его капризы. Жераръ смотрѣлъ на Ванну мрачными глазами убійцы, но блондиночка потѣшалась надъ дикаремъ, и чтобы раздражить его, она, ловкая шалунья, уводила очень часто Этьена, или пряталась, чтобы онъ находилъ ее далеко отъ ревнивца.
Жераръ, терявшій терпѣніе, умолялъ друга не жениться. Этьенъ смѣялся ему въ лицо.
— Ты съ ума сошелъ, дорогой мой? Это законъ природы. Взгляни на животныхъ нашей фермы, взгляни на дикихъ звѣрей въ лѣсу!..
— Имѣй состраданіе! я не знаю, что я чувствую, но я хочу имѣть тебя безраздѣльно моимъ… Зачѣмъ подражать звѣрямъ и поступать такъ, какъ они? Развѣ мы не удовлетворяемъ другъ-друга? Думаешь ли ты, что тебя кто-нибудь будетъ любить такъ, какъ твой Жераръ? Откажемся мы съ тобой отъ того, чтобы имѣть потомство. Развѣ и такъ не достаточно нарождается человѣческихъ существъ? Будемъ жить только для насъ обоихъ. Этьенъ, умоляю тебя; я хочу тебя, чтобы ты былъ только моимъ. Я не знаю, что ты за существо такой ли ты человѣкъ какъ другіе; но для меня ты несравненный мальчикъ… О! зачѣмъ она явилась между нами. Нѣтъ, я дурно объясняю тебѣ… Твои удивленные глаза убиваютъ меня. Послушай у меня болитъ все тѣло, когда я знаю, что ты находишься возлѣ нея. Сильный жаръ охватываетъ меня всего. Ваши соединенныя руки нѣжно проникаютъ въ мою грудь и разрываютъ ногтями мое сердце. О, мой Этьенъ, я умираю, при мысли, что она поцѣлуетъ тебя въ уста, что она увезетъ тебя далеко отсюда и что мнѣ придется уступить тебя навсегда этой похитительницѣ моей жизни.
Этьенъ улыбался, немного все же смущенный старался образумить пастуха:
— Ты съ ума сошелъ, мои чувства къ тебѣ не измѣнятся. Посмотри, развѣ я перемѣнился къ тебѣ? Мы будемъ дружны, какъ и прежде. Ты отправишься за нами.
Но бѣднякъ не могъ успокоиться.
По мѣрѣ того, какъ приближался роковой день Жераръ чахнулъ, лишался аппетита, оставался недовольнымъ всѣмъ, чѣмъ восторгался раньше пренебрегалъ стадомъ, и его обращеніе стало столь необычайнымъ, что его хозяева послали его къ священнику. Можетъ быть, кто-нибудь сглазилъ его! пастухи всѣ немного колдуны и могутъ подвергнуться сами недоброжелательности имъ подобныхъ. Правдивый Жераръ по простотѣ повѣдалъ о своемъ горѣ священнику. При первомъ же словѣ, которое услыхалъ отъ него святый человѣкъ, онъ заворчалъ: — Уходи, проклятой человѣкъ. Твое присутствіе непріятно мнѣ. Я не знаю что меня удерживаетъ отдать тебя въ руки судьи, герцога Брабантскаго… и сжечь тебя на площади какъ это дѣлали съ тебѣ подобными… ты долженъ сейчасъ же удалиться. Твое преступленіе выключило тебя изъ общины моихъ вѣрныхъ прихожанъ… Никто не въ состояніи простить тебя, кромѣ папы въ Римѣ! Бросься къ его ногамъ… Пока ты согрѣшилъ въ мысляхъ. Вотъ почему я не призываю на твое проклятое тѣло огня очистительнаго костра!
Жераръ вернулся къ хозяевамъ, безъ всякаго стыда, но въ болѣе сильномъ отчаяніи. Онъ не сталъ разсказывать подробно о томъ, что произошло между слугою Бога и имъ, но онъ ограничился заявленіемъ, что отправится въ далекое паломничество съ цѣлью искупить страшный грѣхъ… Въ ту же ночь онъ долженъ былъ отправиться въ путь, когда всѣ заснутъ, чтобы не встрѣтить ни любопытныхъ, ни спрашивавшихъ его… Точно высшую милость, онъ упросилъ Этьена проводить его до извѣстнаго мѣста отъ ихъ хижины. Ванна хотѣла удержать своего жениха, но тотъ сжалился надъ своимъ другомъ, и передъ перспективой, можетъ быть, вѣчной разлуки, онъ вспомнилъ объ ихъ долгой любви въ прошломъ.
— Братъ, что это за такой важный проступокъ, который изгоняетъ тебя? — спрашивалъ нѣсколько разъ Этьенъ, шагая рядомъ съ своимъ другомъ. Но тотъ молчалъ и только пристально смотрѣлъ на него и качалъ головой.
Они долго шли, съ сжатымъ сердцемъ, не обмѣниваясь ни словомъ; но когда они достигли перекрестка, гдѣ должны были обнять другъ-друга въ послѣдній разъ, вдругъ Жераръ обернулся и показалъ другу на красное зарево на горизонтѣ, съ той стороны, откуда они вышли.
Затѣмъ съ какимъ то дикимъ смѣхомъ онъ сказалъ; — Смотри, это горитъ домъ стариковъ, и Ванна, твоя Ванна сгораетъ тамъ!.. Теперь ты мой навсегда!
И онъ съ бѣшенствомъ обнялъ юношу, который отстранялся отъ него.
— Жераръ! Ты пугаешь меня! На помощь! Это домовой. Онъ душитъ меня.
— Ты мой; я тебѣ даровалъ жизнь. Я для тебя больше, чѣмъ родная мать, слышишь; больше, чѣмъ кто-либо изъ женщинъ могъ бы стать для тебя!.. Ты спрашивалъ о тайной причинѣ моего отъѣзда. Ты узнаешь ее. Ихъ священникъ проклялъ меня. Я преданъ вѣчному огню. Хорошо, пока я брошусь въ этотъ огонь, я выпью всю твою жизнь, я сорву всѣ сладости съ твоихъ устъ, я хочу насладиться плодомъ, который утолитъ на вѣки мою жажду въ пропасти адскаго огня!.. Ко мнѣ, ко мнѣ!..
Внезапно разразилась гроза, въ то время, какъ несчастный взывалъ о мщеніи къ небу.
— Ахъ, — радовался онъ, — огонь наказанія, будь моимъ радостнымъ огнемъ! Природа, сожги меня, пожри меня! Приходить ли ты отъ Бога, какъ они думаютъ, или ты посланъ дьяволомъ, мнѣ все равно! Приходи, соедини насъ въ смерти!.. Разразись, чудная гроза избавленія! Мнѣ нечего терять, огненные языки будутъ свѣжими и чистыми ручейками для моего тѣла, подобно пожирающей и приводящей меня въ отчаяніе любви!.. Разразись!..
И проклятый пастухъ прижалъ Этьена къ своему сердцу, такъ сильно, точно желалъ задушить его, припалъ своими губами къ его устамъ, и не отвелъ ихъ, пока огненный огонь не истребилъ ихъ обоихъ…
Въ этомъ мѣстѣ патетической импровизаціи, голосъ Кельмарка обратился въ какой-то шепотъ, похожій на хрипѣніе.
— О, мое нѣжное дитя, — застоналъ онъ, падая къ ногамъ юноши, — я безумно люблю тебя, я люблю тебя такъ же сильно, какъ Жераръ любилъ Этьена.
— Я тоже люблю васъ, дорогой учитель, и изо всѣхъ силъ, — отвѣчалъ Гидонъ, обнимая его за шею. — Я отдалъ вамъ себя всего, вамъ одному безраздѣльно… Развѣ только сейчасъ вы узнали это? Дѣлайте со мной все, что хотите!..
— Я хочу только видѣть тебя, — вздыхалъ Кельмаркъ, — чтобы сливаться съ твоей непонятной и дѣвственно гордой красой. Моя любовь зарождается отъ этой близости.
— А я, мой дорогой учитель, — прошепталъ юный Говартцъ, — мнѣ довольно только взглянуть на васъ, чтобы угадать васъ грустнымъ и страдающимъ, и моя преданность усиливается отъ моей тревоги.
— Вымышленная клевета, которую распространялъ о тебѣ твой отецъ, — снова заговорилъ графъ, — возбудила мою симпатію, и презрительная гримаса твоей сестры, ея недовольный взглядъ, освѣтили тебя отнынѣ въ моихъ глазахъ безпрерывнымъ свѣтомъ! Я не смѣлъ заявить объ этомъ, прежде чѣмъ я снова не увидѣлъ тебя и я притворялся равнодушнымъ, чтобы обольстить твоихъ родныхъ и слишкомъ грубыхъ товарищей, которымъ я въ тотъ же вечеръ, однимъ своимъ приближеніемъ мѣшалъ мучить тебя, мое дитя, избранникъ моей всей жизни!..
Молнія не ударила въ нихъ, но они услыхали глухой крикъ, рыданіе, шорохъ въ кустахъ, позади нихъ. Два неясныхъ силуэта удалялись во мракѣ.
— Насъ подслушали! — сказалъ Кельмаркъ, соскочившій и желавшій различить кого-нибудь въ темнотѣ.
— Пускай, я весь вашъ, — прошепталъ Гидонъ, обнимая его и нѣжно прижимаясь къ его груди. — Вы для меня все, и я не вѣрю въ небесный огонь. До тебя, никто не сказалъ мнѣ ни одного добраго слова… Я зналъ только злобу и грубости… Ты мой учитель и моя любовь. Дѣлай со мной все, что хочешь… Дай твои уста!..