Оставшись одинъ, Кельмаркъ въ первый разъ вздумалъ просмотрѣть книги счетовъ, самому вникнуть въ положеніе своихъ денежныхъ дѣлъ. Онъ предоставилъ все Бландинѣ. Она завѣдывала его деньгами.
Онъ зналъ, гдѣ она прятала бумаги, относившіяся къ его бухгалтеріи. Ключа не было однако въ ящикѣ. Безъ всякаго колебанія, онъ сломалъ замокъ. И вотъ онъ началъ разглядывать бумаги, просматривать колонки цифръ, нотаріальные акты… Прежде чѣмъ онъ дошелъ до конца повѣрки, онъ ясно понялъ, что онъ былъ уже разоренъ. Эскаль-Вигоръ являлся почти единственною, еще незаложенною собственностью.
Но въ такомъ случаѣ, откуда же появляются деньги, благодаря которымъ поддерживаются его фантазіи, затѣи, его королевскій образъ жизни? Какой благородный банкиръ снабжалъ его значительными суммами безъ всякой гарантіи, безъ малѣйшаго шанса, что ему отдадутъ когда-нибудь? Вдругъ онъ понялъ.
Бландина! Бландина, съ которой онъ обращался такъ грубо. Роли перемѣнились. Это онъ оказался на содержаніи! Вмѣсто того, чтобы успокоить его, въ томъ состояніи души, въ какомъ онъ находился, это открытіе только раздражило его.
Въ томъ состояніи души, въ которомъ онъ находился, ничто не могло уравновѣсить несправедливости, на которую онъ жаловался.
Онъ набросился на молодую женщину.
— Чѣмъ дальше, тѣмъ лучше, говорилъ онъ.
Я знаю все. Ты покупаешь меня, ты содержишь меня; у меня нѣтъ ни гроша. Эскаль-Вигоръ долженъ перейти къ тебѣ. Едва-ли онъ даже представляетъ изъ себя ту сумму, которую ты мнѣ подарила. Но, дорогая моя, вы дурно разсчитали, надѣясь такимъ образомъ привязать меня къ вамъ, сдѣлать меня своей собственностью. Нѣтъ, нѣтъ, я не продажный. Я уѣду отсюда. Я оставлю вамъ замокъ. Я ничего не хочу отъ васъ…
Затѣмъ, — снова заговорилъ онъ, ужасно насмѣхаясь надъ нею, точно искажая свою душу, послѣ всего того, что я тебѣ сказалъ, ты могла бы жалко осудить меня! Ахъ! ахъ! ахъ!
Наше взаимное положеніе еще хуже, чѣмъ я предполагалъ… Ты еще не получила отвращенія. Но, дурочка, съ такими деньгами, которыя тебѣ оставила бабушка, ты могла бы найти хорошаго мужа, настоящаго самца. Послушай, я даже думаю, что ты не должна была бы искать далеко… Вотъ Ландрильонъ…
Несчастный Кельмаркъ!
Въ своемъ желаніи возмутиться и оскорбиться, онъ причинялъ Бландинѣ самую ужасную обиду. Ахъ, несчастный! Онъ даже не подозрѣвалъ о самой большой жертвѣ, которую она ему принесла! Лишеніе состоянія не имѣло ничего сходнаго съ этой другой жертвой! Какой демонъ вложилъ въ проклинавшія уста графа послѣднее имя, которое онъ только что произнесъ.
Кельмаркъ не долженъ былъ никогда узнать, до какой степени онъ былъ ужасенъ въ этотъ моментъ, но едва только имя Ландрильона слетѣло съ его устъ, какъ какая-то слабость охватила его, такъ какъ блѣдное лицо Бландины, ея умоляющіе глаза объяснили ему отчасти, какой ударъ онъ нанесъ ей.
Онъ подхватилъ ее, лишавшуюся чувствъ.
— Дорогая моя, это не я говорилъ. Прости меня. Это какое-то мучительное прошлое, позорная тайна, мои чрезмѣрныя чувства мстятъ за себя.
И чтобы вымолить ея прощеніе, онъ произнесъ большую исповѣдь, или вѣрнѣе нарисовалъ цѣлую картину своей внутренней жизни.
Вспоминая мрачныя состоянія своей души онъ становился жестокимъ и властнымъ, какъ еще незадолго до этого, затѣмъ снова начиналъ ласкать ее, и его насмѣшливая экзальтація сливалась временами съ какимъ-то безуміемъ. — Ахъ, Бландина! Бландина! Сколько я страдалъ, какъ я страдаю сейчасъ, никто никогда не узнаетъ, если не пройдетъ черезъ такія же муки!
Бѣдная моя, ты думала, что я сержусь на тебя, и что мнѣ нравилось дѣлать тебѣ больно…
Послушай, будь благоразумна. Представь себѣ кого-нибудь, привязаннаго къ костру и сжигаемаго на медленномъ огнѣ; и ты упрекаешь его за то ужасное зрѣлище, которое онъ доставляетъ своей пыткою чувствительнымъ душамъ! Ахъ, это зрѣлище невольно представилось тебѣ!
Эту страдающую жертву, этого терпѣливаго мученика, все существо котораго является постоянною пыткою, страшною болью, этого заживо сжигаемаго, ты называешь съ упрекомъ своимъ палачомъ.
Отнынѣ, моя сестра, не дѣлай больше недовольнаго лица, не показывай твоего добродѣтельнаго осужденія.
Ахъ, съ меня довольно! Если я причинилъ невольное зло тебѣ, лучшей изъ всѣхъ женщинъ, я спрашиваю себя, почему я скрывалъ бы отъ тебя чувства толпы. Далеко отъ того, чтобы унижать себя, я возвышаюсь…
Неужели ты будешь осуждать меня, проклинать, какъ другіе? Какъ тебѣ угодно. Я даже предоставляю тебѣ право простить меня. Я не больной, не преступникъ. Я ощущаю свое сердце болѣе широкимъ и возвышеннымъ, чѣмъ самые хваленные апостолы. Не выказывай себя фарисейкой по отношенію ко мнѣ, о, моя безупречная Бландина!
Въ особенности, не правда ли, не надо больше надоѣдливыхъ безчестныхъ словъ, въ разговорахъ о нашей любви, о нашихъ возможныхъ единственныхъ чувствахъ?
Эти слова, мой ангелъ, заставятъ тебя потерять сразу все то, что ты пріобрѣла за твою жизнь, полную доброты и сочувствія. Довольно этой преданности, которая жжетъ, какъ раскаленное желѣзо… Довольно прижиганій!
— Анри, рыдала бѣдная женщина, не будемъ вспоминать прошлаго; разорви мнѣ сердце, но не говори такъ со мною… Довольно. Я далека отъ того, чтобы порицать тебя, я дѣлаю еще больше, чѣмъ извиняю тебя, я одобряю. Этого-ли ты хочешь отъ меня? Я хочу быть проклятой вмѣстѣ съ тобою!
Онъ почти не слушалъ ея, такъ какъ сердце его было переполнено и словно выливалось наружу.
Она, словно переродившись, нѣжно усадила его въ кресло; она ласково обняла его за шею, и прижавшись своей щекой къ его щекѣ плакала вмѣстѣ съ нимъ. Она соглашалась, что отчаяніе Кельмарка имѣло перевѣсъ надъ ея страданіемъ и она хотѣла показать ему только материнскую ласку.
— Скажи мнѣ, Бландина, продолжалъ онъ, кому мнѣ случалось наносить зло? тебѣ? Но это было безсознательно; я вовсе не такой человѣкъ, о которомъ ты мечтала, или, по крайней мѣрѣ, такой, какого ты могла бы себѣ желать. Я не могу ничего подѣлать. Я первый страдаю отъ твоего отчаянія. Ты плачешь отъ моихъ словъ; ты права, Бландина, если ты льешь эти слезы отъ зрѣлища моего отчаянія отъ моихъ долгихъ Страстей… Твое сочувствіе дѣлаетъ мнѣ честь и облегчаетъ мою душу. Но если ты плачешь отъ стыда за меня, дорогая, если ты осуждаешь меня, отталкиваешь, если ты раздѣляешь предразсудокъ этого западнаго и протестантскаго свѣта… тогда, покинь меня, утри слезы, меня не трогаетъ твое стыдливое участіе.
Да, съ нынѣшняго дня, Бландина, я не буду пользоваться людскимъ уваженіемъ и трусливой чистотой.
Настанетъ время, когда я заявлю о моей правотѣ въ лицо всему міру.
Пора. Мое адское состояніе души длилось достаточно. Оно началось съ минуты моей возмужалости. Въ коллэжѣ мои товарищи нарушили всю живость и самую нѣжную меланхолію моихъ чувствъ. Во время купанья зябкая нагота моихъ товарищей вызывала во мнѣ сильный экстазъ. Срисовывая античныя произведенія, я наслаждался благородными мужскими академіями; по призванію язычникъ, я не понималъ добродѣтели, безъ того чтобы не облечь ея въ гармоническія формы какого-нибудь атлета, юнаго героя или юнаго бога, и я страдалъ сливая мечты и стремленія моей души въ гимнъ мужскому тѣлу. Въ то же время я находилъ пѣтуховъ и фазановъ болѣе красивыми, чѣмъ ихъ самки, тигровъ и львовъ чудеснѣе тигрицъ и львицъ! Но я молчалъ и скрывалъ мои симпатіи. Я пытался даже обманывать свои взгляды и чувства; я призывалъ душу и тѣло къ презрѣнію и, отрицанію ихъ склонностей. Такимъ образомъ, въ пансіонѣ, я питалъ безнадежную любовь къ Вилльяму Перси, юному англійскому лорду, тому самому, который меня чуть не утопилъ, и я никогда не смѣлъ выразить ему хотя бы братскимъ расположеніемъ ту горячность, которую чувствовалъ къ нему.
По выходѣ изъ Баденбергскаго замка, когда я тебя встрѣтилъ, Бландина, я подумалъ, ощущая любовь къ тебѣ, что становлюсь такимъ, какъ всѣ. Но къ несчастію для насъ обоихъ, эта встрѣча была только случайной въ моей половой жизни. Несмотря на честные и героическіе успѣхи, титаническую сосредоточенность страсти на лучшей и самой привлекательной изъ женщинъ, мои тѣлесныя влеченія вскорѣ отвернулись отъ тебя и тебя Бландина, я любилъ отнынѣ одной душой! Въ то время, остатки христіанскихъ сомнѣній, или скорѣе библейскихъ, внушали мнѣ ужасъ къ самому себѣ. Я былъ противенъ самому себѣ, я чувствовалъ себя, дѣйствительно, проклятымъ, одержимымъ, предназначеннымъ для огня Содома! Затѣмъ, несправедливость, беззаконіе моей судьбы примирили меня невольно, съ самимъ собою. Я началъ считаться только съ собственною совѣстью и моимъ внутреннимъ сознаніемъ. Сильный моей абсолютной правдивостью, я отстранялся отъ влюбчивыхъ стремленій большинства людей. Чтеніе окончательно подтвердило мою правоту и законность моихъ наклонностей. Художники, мудрецы, герои, короли, папы, даже боги оправдывали и какъ бы возбуждали собственнымъ примѣромъ культъ мужской красоты. Во время моихъ колебаній и угрызеній совѣсти, чтобы погрузиться снова въ мою вѣру и чувственную религію, я перечитывалъ пламенные сонеты Шекспира къ Вилльяму Херберту, графу де Пемброку, сонеты-не менѣе страстные Микель-Анжело къ рыцарю Томмазо ди Кавальери; я набирался силъ, вспоминая отрывки изъ сочиненій Монтэня, Теннисона, Вагнера, Уитмана; я представлялъ себѣ молодыхъ юношей на банкетѣ Платона, возлюбленныхъ Фивскаго божественнаго отряда, Аѳила и Патрокла, Дамона и Пиѳія, Адріана и Антиноя, Харитона и Меланина, Діоклеса, Клеомаха, я раздѣлялъ всѣ эти благородныя страсти античной жизни и эпохи Возрожденія, о которыхъ намъ грубо говорятъ въ коллэжѣ, умалчивая о чудесномъ эротизмѣ, какъ вдохновителѣ абсолютнаго искусства эпическихъ движеній и высшей гражданской добродѣтели.
Между тѣмъ моя внѣшняя жизнь продолжала течь въ какомъ-то противорѣчіи, постоянной скрытности. Я достигъ, цѣною нечестивой дисциплины, умѣнія лгать. Но моя прямая и честная натура не переставала возставать противъ этой клеветы. Представь себѣ, мой несчастный другъ, этотъ ужасный антагонизмъ между моимъ открытымъ и экспансивнымъ характеромъ, и неестественною маскою, скрывавшей мои влеченія и способности! Ахъ, теперь я могу тебѣ признаться, что ниразъ мое равнодушіе къ женщинамъ грозило превратиться въ настоящую ненависть. И ты сама, Бландина, ты присуждена была возбуждать меня противъ всего твоего пола, ты, лучшая изъ женщинъ! Въ тотъ день, когда ты надѣялась разлучить меня съ Гидономъ Говартцемъ, я почувствовалъ, что мое почти сыновнее поклоненіе тебѣ превращается въ настоящее отвращеніе. Въ этихъ условіяхъ ты поймешь, что я, изгнанный и одинокій, предположительно проклятый, часто думалъ, что теряю разсудокъ!
Сколько разъ я катился внизъ къ моимъ уклоненіямъ, я говорилъ себѣ, что если меня считаютъ чудовищемъ, если я потерянъ, отвергнутъ обществомъ, я могу насладиться моимъ позоромъ.
Помнишь ли ребенка, котораго ты однажды вырвала изъ моихъ рукъ? Безумецъ, я нанесъ тебѣ ударъ ножемъ, а между тѣмъ ты не поняла моей скрытой мысли! Въ другой разъ, когда мы еще жили въ городѣ, я встрѣтилъ юнаго бродяжку изъ порта, оборванца, подобно маленькимъ жителямъ Кларвача. Возбужденный ужасною порочностью, я увелъ его въ сторону; мальчикъ улыбался во весь ротъ, онъ не ощущалъ страха, хотя въ тотъ моментъ я долженъ былъ имѣть лицо человѣка, пострадавшаго отъ апоплексическаго удара. Но я вдругъ вспомнилъ мое дѣтство! бабушку, тебя, Бландина, моего ангела! Нѣтъ, нѣтъ. Я поставилъ на ноги мальчика и убѣжалъ. Съ тѣхъ поръ я отклонялъ эти мрачныя видѣнія, взлелѣянныя католическою вѣрою. Нѣтъ, не надо нарушать невинности или, по крайней мѣрѣ, избѣгать слабости, думалъ я. Дыши только тѣмъ ароматомъ, который разспространяется вокругъ тебя! Не злоупотребляй ребенкомъ, который еще ничего не сознаетъ или еще будетъ мужчиною!
Черезъ нѣкоторое время умерла моя бабушка. Я рѣшилъ отправиться на поиски существа, котораго я могъ бы полюбить, согласно моей натурѣ, вотъ почему я уѣхалъ на этотъ островъ; я имѣлъ предчувствіе, что встрѣчу тамъ моего избранника. Стоило только показаться Гидону, какъ мое сердце цѣликомъ устремилось къ нему. Я угадалъ въ немъ способности къ живописи, которую я люблю, гордость и опредѣленныя понятія, другую жизнь, чѣмъ у толпы слугъ. Впрочемъ, какъ остаться безчувственнымъ, къ нѣмой и нѣжной мольбѣ его глазъ? Онъ угадалъ такъ же хорошо то что я его понялъ. Онъ первый и единственный, внушалъ мнѣ жажду жизни. Если наше тѣло поступило дурно, то самая настоящая духовная любовь была нашей соучастницей. Наши чувства слились съ нашими желаніями!..
Бландина, ты понимаешь теперь, какъ я жилъ, и почему я могу говорить тебѣ съ такою гордостью, несмотря на твое величіе души!
Ты знала прежде нѣкоторыхъ моихъ друзей изъ моего общества, превосходныхъ людей, избранное меньшинство, способное все простить и все понять, мыслителей, первовѣстниковъ умовъ, которые, казалось, не могли бы удивиться ни на какую, хотя бы самую смѣлую, выходку. Ты помнишь, какъ они заискивали передо мной. Ну, а ты помнишь мою внезапную тоску въ ихъ дружеской бесѣдѣ, мои продолжительныя дурныя настроенія, мое внѣшнее неудовольствіе? Какая причина была всему этому? Среди самаго оживленнаго разговора, во время самой откровенной бесѣды и симпатіи, я спрашивалъ себя, какъ отнеслись бы эти самые друзья, еслибъ прочли въ душѣ, еслибъ сомнѣвались въ моемъ равнодушіи. При одной этой мысли я внутренно возмущался противъ этого позора, который они не показывали мнѣ, такъ какъ считали себя выше и смѣлѣе меня. Самыя благородные изъ нихъ удержались бы отъ осужденія, но старались бы избѣгать меня какъ одержимаго проказой. Сколько разъ, въ этомъ культурномъ обществѣ, когда я слышалъ, какъ клеймили, съ ужасными жестами и кличками, подобныхъ мнѣ любовниковъ, я готовъ былъ признаться во всемъ, заявить о моей солидарности съ такъ называемыми нарушителями и плюнуть въ лицо всѣмъ этимъ безупречнымъ честнымъ людямъ!
Какъ я страдалъ тоже, когда начинался разговоръ о галантности и большомъ состояніи! Я принужденъ былъ смѣяться, вмѣшиваться въ эти смѣшныя исторіи и даже разсказывать въ свою очередь какую нибудь вольную шутку и свободную сальность, и мое сердце разрывалось на части и я упрекалъ себя въ трусливомъ соучастіи.
Огненный пастухъ, легенду котораго ты слышала, какъ я разсказывалъ, тогда, отказался отправиться въ паломничество въ Римъ, чтобы броситься къ ногамъ папы и вымолить себѣ прощеніе. Этотъ грѣшникъ отвергалъ всякаго судью между своей совѣстью и толпой. Я былъ гораздо несчастнѣе. Однажды я написалъ одному извѣстному революціонеру, одному изъ этихъ носителей факеловъ, которые находятся во главѣ каждаго вѣка и которые мечтаютъ о мірѣ братства, счастья и любви. Я просилъ у него совѣта по поводу моего состоянія души, подъ видомъ состоянія одного изъ моихъ друзей. Человѣкъ, отъ котораго я ждалъ утѣшенія, мирныхъ словъ, признака терпимости, отвѣтилъ мнѣ письмомъ анаѳемы и запрещенія. Онъ крикнулъ рака на перебѣжчика духовной любви, выказывая себя столь же безжалостнымъ для избранныхъ существъ, какъ папа изъ легенды о рыцарѣ Тангейзера. Ахъ! ахъ! Этотъ папа революціи обрекъ меня на жизнь въ гротѣ Венеры или еще лучше Ураніи.
Это высшее непониманіе, которое могло бы привести меня въ отчаяніе, внушило мнѣ чувства индивидуальнаго достоинства, даже по отношенію къ природѣ. Я черпалъ жизненныя силы, сообразно съ моей совѣстью, нуждами, въ единеніи, которое предоставляло мнѣ человѣчество; но, одинокій я испытывалъ приступы отчаянія и возмущенія, и ты теперь поймешь, моя дорогая бѣдняжка мои странныя настроенія, мои чудачества, волненія, вспышки. Да, я всегда стремился къ забвенію, и ниразъ жаждалъ смерти!
— Ты страдалъ больше меня, отвѣчала ему Бландина, когда онъ остановился, успокоенный, съ какою-то чистотою, съ лицомъ, освѣщеннымъ откровенностью, — но, по крайней мѣрѣ, ты не будешь больше страдать изъ-за меня!..
Ты обратилъ меня въ твою религію любви, я отрицаю мои послѣдніе предразсудки. Я не только извиняю тебя, но я поклоняюсь тебѣ, восторгаюсь тобою и я согласна на все, чего ты не захочешь… Будь покоенъ, Анри, ты не услышишь отнынѣ ни одной жалобы, еще менѣе упрека…
Гидонъ, котораго ты любишь тѣломъ и душой, будетъ моимъ другомъ, а я стану его сестрой. Если ты захочешь, Анри, мы покинемъ эту страну, мы уѣдемъ далеко, втроемъ, будемъ вести скромный, но отнынѣ покойный и мирный образъ жизни… Пораженный такимъ самоотреченіемъ, графъ воскликнулъ:
— О, я могу любить тебя только, какъ мать, гораздо нѣжнѣе, чѣмъ лучшую изъ матерей, моя святая Бландина, но только, какъ мать!
Она прервала его слѣдующимъ крикомъ:
— Ахъ! вотъ почему что-то удерживало меня слѣдовать за тѣмъ въ его темницу!
Въ отчаяніи Бландины была что-то побѣдное, радостное. Это былъ высшій экстазъ самопожертвованія. Женщина возвышалась до ангела.
Она должна была подняться еще выше, сбросить съ себя всякую тѣлесную ревность.
Желая сдержать обѣщаніе, она просила Кельмарка позвать Гидона, и когда юноша явился, она взяла его за руки сама вложила ихъ въ руки учителя, затѣмъ нанесла цѣломудренный, но спасительный, какъ могила, поцѣлуй на краснѣющее чело ученика.