Фридландъ. Въ этомъ жестокомъ и неудачномъ сраженіи, храбраго полка нашего легло болѣе половины! Нѣсколько разъ ходили мы въ атаку, нѣсколько разъ прогоняли непріятеля, и въ свою очередь не одинъ разъ были прогнаны! Насъ осыпали картечами, мозжили ядрами, а пронзительный свистъ адскихъ пуль совсѣмъ оглушилъ меня! О, я ихъ терпѣть не могу! Дѣло другое ядро! Оно по-крайней-мѣрѣ реветъ такъ величественно и съ нимъ всегда короткая раздѣлка! Послѣ нѣсколькихъ часовъ жаркаго сраженія, остатку полка нашего велѣно нѣсколько отступить для отдохновенія. Пользуясь этимъ, я поѣхала смотрѣть какъ дѣйствуетъ наша артиллерія, вовсе недумая того, что мнѣ могутъ сорвать голову совершенно даромъ. Пули осыпали меня и лошадь мою; но что̀ значатъ пули при этомъ дикомъ, безумолкномъ ревѣ пушекъ.
Какой-то уланъ нашего полка, весь покрытый кровью, съ перевязанною головою и окровавленнымъ лицемъ, ѣздитъ безъ цѣли по полю, то въ ту, то въ другую сторону. Бѣдный! онъ не помнитъ куда ѣдетъ! Насилу держится въ сѣдлѣ! Я подъѣхала къ нему и спросила, котораго онъ эскадрона? Онъ что̀-то пробормоталъ, и покачнулся такъ сильно, что я должна была удержать его чтобъ не упалъ. Видя что онъ безъ памяти, я привязала поводъ его лошади къ шеѣ Алкида, и поддерживая одной рукою израненнаго, поѣхала съ нимъ къ рѣчкѣ, чтобы освѣжить его водою. Близъ рѣчки онъ какъ-то образумился, сползъ съ лошади и упалъ у ногъ моихъ отъ слабости. Что̀ мнѣ было дѣлать? Бросить его нельзя, погибнетъ! довезть до безопаснаго мѣста нѣтъ возможности; да и гдѣ тутъ безопасное мѣсто? Кругомъ стрѣльба, пальба, ядра скачутъ во всѣхъ направленіяхъ, гранаты лопаются и въ воздухѣ и на землѣ, конница какъ волнующееся море, то несется впередъ, то отступаетъ назадъ, и въ этомъ ужасномъ смѣшеніи, я уже не вижу нигдѣ флюгеровъ нашего полка. Между тѣмъ нельзя было терять времени; я зачерпнула въ каску воды и облила ею голову и лицо раненнаго; онъ открылъ глаза: ради Бога, не покиньте меня здѣсь, сказалъ онъ, съ трудомъ приподнимаясь; я сяду кой-какъ на лошадь, отведите меня шагомъ за послѣднюю линію нашей арміи; Богъ наградитъ ваше человѣколюбіе. Я помогла ему сѣсть на лошадь, сѣла сама на Алкида, взяла опять поводъ лошади раненнаго улана и поѣхала къ Фридланду.
Жители бѣгутъ! Полки отступаютъ! множество негодяевъ солдатъ, убѣжавшихъ съ поля сраженія, не бывъ раненными, разсѣеваютъ ужасъ между удаляющимися толпами, крича: все погибло! насъ разбили на голову; непріятель на плечахъ у насъ! Бѣгите! спасайтесь! Хотя я не совсѣмъ вѣрила этимъ трусамъ, однако жъ, видя драгунъ, цѣлыми взводами на-рысяхъ несущимися черезъ городъ, не могла быть покойною; отъ всей души сожалѣла я, что увлеклась любопытствомъ смотрѣть на пальбу изъ пушекъ, и что злой рокъ наслалъ мнѣ раненнаго. Оставить его на произволъ случая, казалось мнѣ послѣднею степенью подлости и безчеловѣчія; я не могла этого сдѣлать! Несчастный уланъ, съ помертвѣвшимъ лицемъ, обращалъ ко мнѣ испуганный взоръ свой. Я поняла его опасенія. Можешь-ли ты ѣхать немного скорѣе? спросила я. — Не могу, отвѣчалъ несчастный, и тяжело вздохнулъ. Мы продолжали ѣхать шагомъ; мимо насъ бѣжали и скакали, крича намъ: ступайте скорѣе! Непріятель близко! Наконецъ мы въѣхали въ лѣсъ; я свернула съ дороги и поѣхала чащею лѣса, не выпуская изъ рукъ повода лошади раненнаго улана; тѣнь и прохлада лѣса освѣжили нѣсколько силы моего товарища; но онъ на бѣду свою сдѣлалъ изъ этого самое дурное употребленіе; вздумалъ закурить трубку, остановился, высѣкъ огня, закурилъ свой отвратительный табакъ, и черезъ минуту глаза его закатились, трубка выпала изъ рукъ, и онъ упалъ безжизненно на шею своей лошади. Я остановилась, стащила его на земь, положила, и не имѣя никакого способа привести въ чувство, стояла подлѣ его съ обѣими лошадьми, дожидаясь пока онъ опомнится самъ собою. Черезъ четверть часа онъ открылъ глаза, поднялся, сѣлъ и смотрѣлъ на меня съ сумасшедшимъ видомъ; я видѣла что онъ мѣшается въ умѣ; голова его была вся изрублена и табачный дымъ произвелъ надъ нею дѣйствіе вина. Садись на лошадь, сказала я, иначе мы поздно пріѣдемъ, вставай, я помогу тебѣ. Онъ не отвѣчалъ ничего, но силился встать; я пособила ему подняться на ноги. Держа одною рукою повода лошадей, а другою помогая ему подняться на стрѣмя, я едва не упала отъ того, что ополоумѣвшій уланъ вмѣсто того чтобъ взяться за гриву коня, оперся всею тяжестью руки на мое плечо.
Мы опять поѣхали; толпы все еще бѣжали съ прежнимъ крикомъ — спасайтесь! Наконецъ я увидѣла провозимыя мимо насъ орудія; я спросила своего protégé, не хочетъ ли онъ при нихъ остаться? что ему покойнѣе будетъ лежать на лафетѣ, нежели сидѣть на лошади. Онъ примѣтно обрадовался моему предложенію, и я тотчасъ спросила артиллерійскаго унтеръ-офицера, возметъ ли онъ подъ свой присмотръ раненнаго улана и его лошадь? Тотъ охотно взялся и тотчасъ велѣлъ снять моего товарища съ лошади, послать нѣсколько попонъ на лафетъ и положить его на немъ. Я затрепетала отъ радости, увидя себя свободною, и тогда же поѣхала бы отыскивать полкъ, если бъ могла отъ кого-нибудь узнать гдѣ онъ. До самой ночи ѣхала я одна, разспрашивая тѣхъ, кто проѣзжалъ мимо меня, не знаютъ-ли они, гдѣ Коннопольскій уланскій полкъ? Одни говорили что онъ впереди, другіе говорили, что одна часть арміи пошла куда-то въ сторону, и что въ этомъ отрядѣ и мой полкъ. Я была въ отчаяніи! Наступила ночь, надобно было дать отдохнуть Алкиду. Я увидѣла группу казаковъ, разведшихъ огонь и варившихъ себѣ ужинъ. Сошедъ съ лошади, я подошла къ нимъ: здравствуйте братцы! Вы вѣрно будете здѣсь ночевать? — будемъ, отвѣчали они. — А лошадей какъ? пустите на траву? Они посмотрѣли на меня съ удивленіемъ: — да куда жъ больше! конечно на траву. — И онѣ далеко не уйдутъ отъ васъ? — А на что̀ вамъ это знать? спросилъ меня одинъ старый казакъ, смотря въ глаза мнѣ пристально. — Я хотѣлъ бы пустить съ вашими лошадьми свою пастись на траву, только боюсь, чтобъ она не отошла далеко. — Ну посматривайте за нею, привяжите ее на арканѣ, да обмотайте его около руки, такъ лошадь и не уйдетъ неразбудя васъ; мы своихъ пускаемъ на арканахъ. Сказавши это, старый казакъ пригласилъ меня ѣсть съ ними ихъ кашу. Послѣ этого они спутали своихъ лошадей, и привязавъ ихъ на арканы, обмотали концами ихъ каждый свою руку, и легли спать. Я ходила за Алкидомъ въ недоумѣніи, мнѣ тоже хотѣлось лечь; но какъ оставить лошадь всю ночь ходить на свободѣ? Аркана у меня не было. Наконецъ вздумала я связать Алкиду переднія ноги носовымъ платкомъ; это былъ тонкій батистовый платокъ, которыхъ дюжина была мнѣ подарена еще въ Малороссіи бабушкою. Одинъ только изъ этой дюжины уцѣлѣлъ и былъ со мною вездѣ; я очень любила его и сама мыла всякой день въ ручьѣ, въ рѣчкѣ, въ озерѣ, въ лужѣ, гдѣ случалось; этимъ платкомъ связала я ноги моему Алкиду и позволила ему ѣсть траву, а сама легла спать неподалеку отъ казаковъ.
Заря занялась уже, когда я проснулась; казаковъ и лошадей ихъ не было, не было также и Алкида моего! Смертельно испуганная и выше всякаго выраженія опечаленная, поднялась я съ травы, на которой такъ покойно спала; вокругъ меня по всему полю ходили осѣдланныя драгунскія лошади. Съ горькимъ сожалѣніемъ въ душѣ, пошла я наудачу искать между ними моего Алкида; ходя съ полчаса изъ стороны въ сторону, увидѣла я кусокъ моего платка, бѣлѣющійся вдалекѣ; я побѣжала туда, и къ неописанной радости Алкидъ прибѣжалъ ко мнѣ прыгая; онъ заржалъ и положилъ голову ко мнѣ на плечо; одинъ конецъ бѣлаго платка волочился еще за правою ногою его, но остатокъ былъ изорванъ въ клочки и разбросанъ по полю. Муштукъ и трензельные повода съ удилами были взяты. Спрашивать объ нихъ у драгунъ, безполезно; кто имъ велитъ сказать, а и того болѣе отдать? Ужасное положеніе! Какъ въ такомъ видѣ показаться въ полкъ!!… Это былъ прекрасный случай научиться эгоизму: принять твердое намѣреніе всегда и во всякомъ случаѣ думать болѣе о себѣ, нежели о другихъ! Два раза уступала я чувству состраданія, и въ оба раза была очень дурно награждена. Сверхъ того въ первый разъ ротмистръ назвалъ меня повѣсою, а что̀ же теперь подумаетъ онъ обо мнѣ! Сраженіе продолжалось, когда мнѣ вздумалось подъѣхать къ вашимъ пушкамъ, и вдругъ меня нестало! Ужасная мысль! Я страшилась остановиться на ней!.. Драгуны, узнавъ причину моего безпокойства, дали мнѣ длинный ремень, чтобъ сдѣлать изъ него повода, и сказали, что полкъ мой очень недалеко долженъ быть впереди что онъ такъ же ночевалъ какъ и они, и что я могу застать его еще на мѣстѣ. Привязывая гадкій ремень къ оголовью, оставшемуся на Алкидѣ, я чувствовала жестокую досаду на самую себя: о прекрасный конь мой, говорила я мысленно, у какой взбалмошной дуры ты въ рукахъ! Но ни раскаяніе, ни сожалѣніе, ни досада не спасли меня отъ бѣды! Я пріѣхала въ полкъ, и теперь уже не ротмистръ, но самъ Каховскій, генералъ нашъ, сказалъ мнѣ, что храбрость моя сумасбродная, сожалѣніе безумно, что бросаюсь въ пылъ битвы когда не должно, хожу въ атаку съ чужими эскадронами, среди сраженія спасаю встрѣчнаго и поперечнаго, и отдаю лошадь свою кому вздумается ее попросить, а самъ остаюсь пѣшкомъ среди сильнѣйшей сшибки; что онъ выведенъ изъ терпѣнія моими шалостями, и приказываетъ мнѣ ѣхать сей-часъ въ вагенбургъ. Мнѣ, въ вагенбургъ!! До послѣдней капли кровь ушла изъ лица моего! И самый страшный сонъ не представлялъ мнѣ ничего ужаснѣе этого наказанія! Казимирскій, отечески любившій меня, съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на измѣненіе лица моего; онъ что̀-то сказалъ тихонько шефу, но тотъ отвѣчалъ: нѣтъ, нѣтъ! надобно сберечь его. Потомъ оборотясь ко мнѣ, сталъ говорить гораздо уже ласковѣе: «я отсылаю васъ въ вагенбургъ, для того чтобъ сохранить для отечества храбраго офицера на будущее время; черезъ нѣсколько лѣтъ, вы съ большею пользою можете употребить ту смѣлость, которая теперь будетъ стоить вамъ жизни, не принеся никакой выгоды.» Ахъ, что̀ мнѣ въ этихъ пустыхъ утѣшеніяхъ! Это одни слова, а сущность та, что я ѣду въ вагенбургъ. Я пошла къ Алкиду готовить его въ этотъ постыдный путь; обнявъ вѣрнаго товарища ратной жизни моей, я плакала отъ стыда и печали! Горячія слезы мои, падая на черную, гриву его, катились и скользили по вальтрапу. Вышемирскаго тоже отсылаютъ въ вагенбургъ. За что жъ его? онъ всегда на своемъ мѣстѣ; его нельзя укорить ни въ безразсудной смѣлости, ни въ неумѣстной жалости; онъ имѣетъ всю разсудительность и хладнокровіе зрѣлаго возраста.
Все готово! И вотъ началось наше погребальное шествіе: раненныя лошади, раненные люди, и мы двое, въ цвѣтѣ лѣтъ, совершенно здоровые движемся медленно, нога за ногою къ мѣсту успокоенія, къ проклятому вагенбургу! Ничего я такъ сильно не желаю, какъ того, чтобъ Каховскому до самаго окончанія кампаніи ни разу не довелось быть въ дѣлѣ.
Тильзитъ. Здѣсь мы соединились съ нашимъ полкомъ; все что только въ силахъ держать оружіе, все въ строю! Говорятъ что отсюда мы пойдемъ въ Россiю, и такъ кампаніи конецъ! Конецъ и моимъ надеждамъ, мечтамъ; вмѣсто блистательныхъ подвиговъ, я надѣлала сумасбродствъ! Буду ли когда имѣть случай загладить ихъ! Безпокойный духъ Наполеона и нетвердость короны на головѣ его, обезпечиваютъ меня въ этой возможности. Еще заставитъ онъ Россію поднять грозное оружіе свое, но скоро ли это будетъ? И что я буду до того времени? Не уже ли все только товарищемъ? Произведутъ ли меня въ офицеры безъ доказательствъ о дворянствѣ! А какъ ихъ достать! Наша граммата у дядюшки, если бъ онъ прислалъ ее! Но нѣтъ, онъ не сдѣлаетъ этого! Напротивъ,.. о Боже, Боже! для чего я осталась живою!.. Я такъ углубилась въ плачевныя размышленія мои, что не видала какъ ротмистръ подскакалъ къ тому мѣсту, гдѣ я стояла. Что̀ это Дуровъ! сказалъ онъ, дотрагиваясь слегка до плеча моего саблею, время ли теперь вѣшать голову и задумываться? Сиди бодро и смотри весело, Государь ѣдетъ! Сказавъ это поскакалъ далѣе. Раздались командныя слова, полки выровнялись, заиграли въ трубы, и мы преклонили пики несущемуся къ намъ на прекрасной лошади, въ сопровожденіи многочисленной свиты, обожаемому Царю нашему! Государь нашъ красавецъ, въ цвѣтѣ лѣтъ; кротость и милосердіе изображаются въ большихъ голубыхъ глазахъ его, величіе души въ благородныхъ чертахъ, и необыкновенная пріятность на румяныхъ устахъ его! На миловидномъ лицѣ молодаго Царя нашего рисуется вмѣстѣ съ выраженіемъ благости какая-то дѣвическая застѣнчивость. Государь проѣхалъ шагомъ мимо всего фронта нашего; онъ смотрѣлъ на солдатъ съ состраданіемъ и задумчивостью. Ахъ, вѣрно отеческое сердце его обливалось кровью при воспоминаніи послѣдняго сраженія! Много пало войска нашего на поляхъ Фридландскихъ!