Когда мой беленький землячок станет иногда жалобиться на экономические затруднения, происходящие от «малости зе́мельки и работинки», я участливо выслушиваю его и понимаю, что недальновидный предок землячка, живший, «як пан каже», имевший в наличности не более двух «блазнюков» да одной «утешницы-блазнотки» и о вящшем семейном приросте не помышлявший, упускал из виду, что эта тройка детворы может разрастись в довольно численное потомство, а потому, при наделении землёю и другой возможности увеличить земельную собственность, годил лишь текущим нуждам, наличной семье; — понимаю и верю, что со своим фунтовым топориком он нередко бесплодно прошатается около разных «рюмов», лесосечных мест, где уже давным-давно орудуют кто весть откуда появившиеся десятифунтовые секиры, или со своею жиденькою «ко́скою и грабе́льками» он еле-еле может сложить за день кое-какую «везе́ню или копёшку сена». Мне и без слов очевидна тогда «неуежность» землячка: об этом говорит весь облик его — вялый, подавленный, без порывов к весёлости. Станет землячек повествовать о разных прижимках, трудных временах, о семейной и соседской неурядице — я опять же на его стороне, потому что воочию вижу, как его притесняет мир, обписают соседи, как ворчать и грызутся семейные бабы, выходят из повиновения родные дети: вместе с землячком я скорблю по поводу сложившегося нестроения и, если не могу облегчить последнего материально, так не отказываюсь от подачи нравственной поддержки.
Когда же, угнетенный набежавшею остротою положения, землячок заключит свою повесть пословичным возгласом — «живали дядьи, ни видали бяды» — и тут же доскажет, что «унукам досталася уся мука», я невольно начинаю колебаться и — грешен! — заподазриваю землячка в прилыгивании, хотя и знаю, что не он первый и не он последний готов считать личные беды за настоящие, готов видеть больше хорошего в прошедшем. Мне почему-то рисуется тогда жизнь сначала незапамятного деда: вот он окружен страшилищами животного мира, с которыми принужден бороться за существование, оспаривать пядь земли, глоток пищи; вот он, слабый владыка мира, ежечасно принужден трепетать за личное и своей семьи бытие, потому что не знающий гражданских прав, но алчный сосед, того и жди, нападет, побьет, разорить, поработит. И мечется этот дед туда и сюда: укрывается в лесные чащи, в дупла вековых дерев, в горные пещеры, на свайные сооружения, во всех сих местах переживая климатические нестроения. Даже и тогда, когда окаянная жизнь его несколько преобразилась, подпав под охрану не родовую, вечевую, областную только, но и княжью, когда он научился противостоять супостатскому разорению, эта жизнь всё же не была в достаточной мере обеспечена от случайностей: чужеземные «вояки» могут внезапно набежать, пограбить или пожечь скопленное добро, — полонить, побить, разором пройти по насиженному месту, остановить обычное течение жизни.
Вслед за сим передо мною воскресает жизнь и деда исторического, того именно, которому пословично завидует внук. Очень может быть, что сей дед лично не переносил ни шведских, ни ляшских разорительных находов; зато до конца дней своих он помнил «рубани́ну, или руину», помнил две «бунтонины, Савастоплю», грозную рекрутчину, многократные голодовки, опустошительные «болезные годы» и, в особенности — страшную «панщину». Всё это прошло разором по дедовской жизни, лично им и его присными перенесено, пережито; но всё это совершенно неведомо завндливому внуку, при нём перешло в область преданий, где отдельные события представляются уже смутными, неузнаваемыми. Так, завидливып внук удостоверяет, будто вот те высокие насыпи есть «швецкие» могилы и тут же, благодаря фальшивой филологии, поясняет: в давние годы живали «шво́цы» (портные); они прославились мастерством, — за что и удостоены почетного погребения… Нечто подобное и о галлах с двунадесятью языками, почему-то смешиваемых с галками (птицами) — какими-то выродками пернатого царства, когда то налетевшими из отдаленных краев на пагубу и разорение нашей родины. Что же касается «руины и Савастопли», то памятование о них сливается с понятием о «храньцах» — органическом недуге, каковая немочь успешно вылечивается докторами и в больницах… Несомненно, что и ближайшие к внуку события из жизни деда с течением времени закроются чем-нибудь смутным и, если он не даёт им фальшивого толкования, так наполовину скрасит жизненную их правдивость.
Опираясь на те или другие данные, можно, кажется, подвести приблизительные итоги траты и разора от указанных материальных нестроений, молено определить границы их, как и средства ограждения. Набежали шведы, ляхи, галлы, появились мятежники побили они, пограбили, полонили, да и «замирились» — жизнь снова потекла обычным путем; выдался болезный или голодушный год, потомил он современников да и миновался — опять потекла прежняя жизпь; отбыл дед панщину, ушел от несносной пригонной неволи, или припрятался на время от рекрутчины — всё же у него не потеряна надежда возвратиться к семье, к продолжению остановленной жизни. Потужит он по поводу происшедшего, поправит дело по мере обстоятельств и разумения, поблагодарит судьбу за сохранение драгоценного дара — жизни и подспорпых при ней рук, и с ними снова примется за прерванные дела, как та Божья пчелка, у которой только что разорили восковые сооружения, пограбили плоды долгих трудов.
А вот, куда ему бывало деваться, как противодействовать бесчисленным незримым врагам, как поправлять учиняемые ими траты? Не уйти бывало ему от этих врагов ни в чащи, ни в дупла, ни в пещеры, ни на сваи, не противопоставить им материальной силы: с быстротою мысли враги окружали беспомощника, пробирались чрез высокие и крепкие стены, такие же ворота, башенные и горные выси, умея обходить всё, чем противоборствовал слабый ум человека. Правда, не полонят эти враги материально, зато опутают незримыми сетями, из которых жертве не выбраться собственными силами; не пограбят — зато настроят множество преград к притоку в дом добра; не побьют — зато медленно изведут. При всём этом вт. страданиях жертвы они постараются с злорадством видеть свою победу, праздновать начало торжества. И как много этих врагов, как обильны притонные их места! Нескончаемые дремучие леса, «долгия нивы и поля», воды в-резь-край берегов, необозримые болотины, овражные пропасти, горные выси — сколько тут простора незримому врагу! А между тем волей-неволей давний человек принужден был ведаться с такими местами, идти, так сказать, в руки врагов. Если же он изловчался уходить от них в столь пагубных местах, то можно ли было ручаться за безопасность в собственном доме, вокруг да около него?
Протекли многие десятилетия, в течение которых одни деды сменились другими: топор да пила скосили дремучие леса, или разредили лесные пространства — и вч. них всё слабее и слабее стали раздаваться вражеские переклики, пропало здесь давнее приволье, позволявшее врагу ходить по-на-лесью, а внизу, у ног своих, заваживать жертву до потери сил, до смерти; старинные «долгия нивы» измельчали, превратились в нашейные «шнуры» шириною не более простой бороны, или в прыжок дюжего молодца, а «долгия поля» застроились усадьбами так густо, что жильцы, пожалуй, свободно могут переговариваться со своих дворов, или же эти поля прорезались сохами, вслед за которыми и посыпаются благословенным зерном, это же последнее вручается нолю и отбирается от него то с молитвенными, то с песенными возгласами мирных людей; из пустынных когда-то вод почти не выходит невод корыстолюбивых рыболовов, уже не первый десяток лет сетующих на обмеление этих вод и бедную поимку рыбы; сродное корыстолюбие прорезало каналами грозные болотины, превратив их в пашни и луга, даже поселки, с которых, в свою очередь, уже раздаются мирные людские возгласы, при мирном ведении житейских дел; чрез овражные пропасти перетянулись полотна под шоссе и рельсы, повисли мосты, и по ним ежедневно движутся туда и сюда сотни людей, бесстрашно тащатся предметы их обиходности, перемещаются плоды промышленной и торговой наживы; что же касается горных высей, то одна часть их срезана дорожниками, нри проведении полотна, или для той же цели просверлена насквозь, а другая густо окружена людскими поселениями, вдоль и поперек протоптана бесстрашными прохожими — и отсюда уже раздадутся разве призывные, распорядительные людские голоса, веселые песни молодежи... В всём этом ярко светится приобретенное уменье не только не страшиться незримого врага, выживать его из насиженных мест, но и губить его окончательно, или же устраиваться так, чтобы с презрением смотреть на козни и наветы того же врага.
Пересилив исконного врага, смелый внук уже не страшится подлинного вражеского имени, а произносит таковое и в деловой речи, и в шутливой беседе, и в брани, вовсе не желая знать, прибудет, или не прибудет враг на зов, не страшась и последствий незримого прибытия его, — что так непохоже на положение дедов. Бедняги по скорбному опыту знали, что «бес легок на помин», не заставит призывать себя вторично, и что «с чертом — не с своим братом», а потому всемерно обходили даже думу о нём («задумал мужик брагу варить, а уже черт с чаркой стоит», — помнилось им), открещивались и отплевывлались при чужом или собственном помине чертовского имени, при выслушивании повести о бесовстве, а при крупной необходимости чертыхнуть, взамен подлинных бесовских имен, употребляли иносказания: «ён, той-самый, ётый-што, поганик, проклятик, рогатик, красавец хвостатый» и проч. Если же так осторожно произносилось одно имя незримого врага из опасения, что он немедленно прибудет на зов и бед наделает, то каково приходилось старикам, когда тот же враг незримо или образно приставал к ним, становился поперек их дел и намерений, и когда необходимо было ограждать себя всюду и всегда?!.
Но тут лучше всего прослушать дедовскую повесть о сих врагах, составленную из сказаний о нечистой силе. Преемственною передачею от дедов и отцов эта повесть сообщалась детям и внукам, принималась сими последними на веру, как выходящая из авторитетных уст старших, как наука и предупреждение младшим. Стоя отдельпо от библейских и вообще религиозных сказаний, предлагаемая повесть сложена из сводных сказаний простонародья о нечистиках и передает типичные особенности разнообразных представителей — внешний и внутренний склад, образ жизни, странности и привычки, отношение к людям и собратьям, род деятельности, место и время последней, при чём она даёт разграничение нечистиков по трем категориям. К первой отнесены повсюдные, вольные нечистики, ко второй — человекоподобники, прикованные деятельностью к определенному месту, и к третьей — демоноподобники. Предварительно же повести о каждом нечистике порознь следует общее сказание о них, суммирующее простонародные сведения о нечистой силе.
Передавая исключительно устные простонародные сказания о нечистиках, состоя в связи с данными «Примет и поверий» (Витебск, 1897 г.), повесть не вторит сих данных и только в немногих случаях ограничивается легким помином 6 некоторых из них, как существенных дополнениях к повести. Благодаря же своему характеру (свод сказаний), она лишена топографических показателей, которыми остается считать всю область не раз упомянутой Витебской Белоруссии.
5 мая 1898 года.
Витебск.