Это былъ день скорби для сыновъ Израиля, день великаго волненія умовъ, когда до Галиційскаго городка Крейсштадта достигло повелѣніе Императора Іосифа II о томъ, чтобъ евреи избрали себѣ фамиліи, которыми они отнынѣ и имѣли называться.[1] Словно при возникновеніи опасности отъ пожара всполошилось робкое еврейское населеніе, наполнявшее собою массу деревянныхъ домиковъ улицы Юденгассе, гдѣ оно жило до нельзя скученное, размѣщаясь иногда до двѣ семьи въ одной комнатѣ, раздѣленной тонкой досчатой перегородкой; всѣ кричали, всѣ суетились, всѣ жестикулировали столь усердно, какъ оно свойственно только взволнованному еврею. За всѣми ахами и охами, за всѣми жалобами на нежданную напасть, пришлось однако исполнять волю Императора. Тогда возникла идея, — равно распространившаяся среди оборваннаго бѣднаго населенія, какъ и среди богачей, облеченныхъ въ шелки, мѣха и бархаты, — идея по крайней мѣрѣ избрать себѣ фамиліи, которыя пріятно ласкали бы ухо каждаго честнаго еврея.
Въ это же время правительственные чиновники, командированные для выполненія Императорскаго приказа, приготовлялись приступить къ своей сложной, обильной письмомъ работѣ, и являли собою нѣчто въ родѣ горячаго камня, шлепнувшагося съ неба прямехонько въ кучку еврейскаго населенія Крейсштадта. Не наступилъ еще первый день фамильныхъ записей, какъ супруга начальника вновь испеченной канцеляріи, Гробахера, явилась въ домашнемъ неглиже среди подчиненныхъ своего мужа. Маленькая женщина сіяла какимъ то нетерпѣливымъ восторгомъ, бросала вокругъ ласково-повѣлительные взгляды; она тоже имѣла идею.
— У меня родилась въ головѣ прекрасная мысль! — начала она, обращаясь ко всѣмъ окружающимъ, и главнымъ образомъ къ мужу. — Воля Императора насчетъ фамильныхъ записей должна быть исполнена. Пусть такъ! Нашъ Милостивѣйшій монархъ пожелалъ, чтобъ всѣ евреи подобно христіанамъ имѣли каждый свою фамилію, но онъ не далъ намъ указаній относительно того, каковы должны быть эти фамиліи; въ приказѣ ничего по этому поводу не значится.
Она торжественно взглянула на окружающихъ, словно Наполеонъ первый на своихъ маршаловъ.
— Вѣрно! — согласился ея супругъ, захватившій при этомъ хорошую понюшку табаку изъ своей золотой табакерки. — Только я не вижу, что же изъ этого слѣдуетъ?
Госпожа Гробахеръ улыбнулась съ выраженіемъ покровительствующаго сожалѣнія.
— Или я совсѣмъ не знаю евреевъ, — продолжала она — или я не ошибусь, сказавъ, что всѣ они захотятъ избрать себѣ по возможности красивыя фамиліи.
— Конечно! — Согласился опять супругъ. — И пусть ихъ! Мы имъ дадимъ такія красивыя фамиліи, какихъ они пожелаютъ.
— Дадимъ, но вотъ при какихъ условіяхъ, — пояснила свою идею ловкая дама: — эти красивыя фамиліи они должны у насъ покупать.
— Вотъ такъ идея! — потирая въ восторгѣ руки, воскликнулъ комиссаръ Штейнекъ. — Вы, милостивая государыня, долженъ я сказать изобрѣли нѣчто геніальное.
Всѣ были въ восторгѣ; даже полуослѣпшій канцеляристъ, глаза котораго были защищены огромнымъ зеленымъ зонтикомъ, даже онъ порывался сказать комплементъ изобрѣтательницѣ новой доходной статьи. Одинъ только Гробахеръ усомнился и немного струсилъ.
— Ты забываешь душа моя — заговорилъ онъ, хорошенько, высморкавшись, — что ты говоришь въ Правительственной канцеляріи фамильной переписи, среди гг. чиновниковъ Его Величества.
— Та-та-та-та! — иронически замѣтила дама. — Служебныя обязанности гг. чиновниковъ требуютъ, чтобъ приказъ Его Величества былъ въ точности исполненъ, и сверхъ того обязанности эти совершенно не исключаютъ возможности, чтобъ, исполнивъ приказъ въ точности, Гг. чиновники имѣли отъ этого и нѣкоторыя выгоды лично для себя.
— Ну, ну… мы посмотримъ, мы посмотримъ! — пробормоталъ Гробахеръ, усиленно сморкаясь. Насколько гордилась госпожа Гробахеръ своею идеею, настолько же старательно всѣ чиновники фамильной переписи устремили свои душевныя силы къ тому, чтобъ исчерпать сколько возможно выгодныя стороны Высочайшаго приказа. Дѣло пошло отлично. Евреи быстро поняли главную суть операціи и началась правильная торговля въ стѣнахъ канцеляріи, куда должны были являться представители еврейскаго населенія города за полученіемъ фамилій. Кто платилъ блестяще, тотъ получалъ и блестящую фамилію, кто платилъ хорошо, — тому давали фамилію хорошую, кто платилъ порядочно, — тотъ пріобрѣлъ себѣ сносную фамилію, а кто не платилъ ничего, — тому приходилось солоно отъ чиновничьяго юмора и остроумія, надъ нимъ практиковавшагося. Тогда-то богачи евреи и получили свои прекрасныя фамиліи, тогда-то и народились на свѣтъ всѣ эти Фейльхенъфельдъ (фіалковое поле), Гольдрейхъ (золотой богачъ), Мондбахъ (лунный источникъ), Діамантъ (брилліантъ), Рубинштейнъ (рубинъ камень) и пр. Менѣе богатые, но все же состоятельные евреи, пріобрѣли себѣ фамиліи въ родѣ Нѵсбаумъ (орѣшникъ), Дукатъ (золотая монета), Шармантъ (прекрасный) и пр. Менѣе состоятельнымъ отведены были по части изобрѣтенія фамилій области географіи и обыденной жизни; былъ человѣкъ родомъ изъ Вѣны, — назвали его Винеръ, вышелъ его отецъ изъ Варшавы, — онъ получилъ фамилію Варшавскаго. Прихватили на помощь имена отцовъ отчего вышли Давидсонъ, Соломонсонъ, Абрамсонъ, Іогансонъ и т. д. Самые бѣдные евреи получили свои фамиліи изъ области предметовъ обычнаго житейскаго потребленія: явились Эссигъ (уксусъ), Пфефферъ (перецъ), Амейзенъ (муравей) и другіе болѣе или менѣе лишенные всякаго блеска фамиліи.
Первымъ, явившимся въ канцелярію, былъ богачъ, купецъ, Мелехъ.
— Что вамъ угодно? — обратился къ нему комиссаръ.
— Что мнѣ угодно? Что же можетъ быть мнѣ угодно, господинъ комиссаръ, разъ что я пришелъ за новой фамиліей, если не получить хорошенькую, пріятную фамилію?
Комиссаръ, чуть замѣтно, мигнулъ канцеляристу и началъ важно чинить перо.
— Это не такъ легко, какъ вамъ кажется, — серьезно проговорилъ канцеляристъ. — У насъ имѣются списки и мы должны все дѣлать, руководствуясь именно ими и алфавитнымъ указателемъ.
Онъ вооружился толстѣйшей тетрадью и началъ глубокомысленно перелистывать ее.
— Вы получите фамилію Шёпсъ, господинъ Мелехъ! — наконецъ изрекъ онъ.
— Шёпсъ, Шёпсъ! — заволновался еврей. — Что же это за фамилія Шёпсъ? Какъ могу я называться Шёпсомъ, если Шёпсъ по нѣмецки значитъ баранъ, дуракъ и еще Богъ знаетъ что въ этомъ родѣ? всѣ будутъ пальцами показывать на богача Мелеха, не сумѣвшаго выдумать себѣ ничего лучше Шёпса! Шёпсъ — животное! Какъ можетъ человѣкъ, называться Шёпсомъ? Такъ только ругаютъ глупыхъ людей!
— Конечно, тутъ можно кое что устроить, — началъ утѣшать его канцеляристъ, — но для этого нужно отложить въ сторону весь порядокъ записи, а это создаетъ много лишней работы по перепискѣ этой тетради…
— Я охотно заплачу, очень охотно заплачу за вашъ трудъ!
— Хорошо ! — сказалъ канцеляристъ. — Сначала вы заплатите господинъ Мелехъ, а потомъ молчите про это, такъ какъ иначе я могу лишиться своего мѣста, а вы попадете подъ уголовщину. Я вамъ устрою дѣло на такомъ условіи.
— Понимаю, понимаю, господинъ Крумгольцъ ! — и успокоенный Мелехъ сложилъ руки на своемъ кругломъ животѣ. — Что же я долженъ заплатитъ вамъ?
— Если вы дадите двадцать дукатовъ, вы можете сами избрать себѣ фамилію.
Мелехъ со вздохомъ досталъ свой кошелекъ в отсчиталъ двадцать дукатовъ.
— Только ужь я прошу васъ — сказалъ онъ — дайте мнѣ за такую плату самое лучшее имя, какое вы можете выдумать.
— Господинъ Мелехъ! Случалось ли вамъ напримѣръ любоваться въ ясную ночь небеснымъ сводомъ? — началъ съ сладенькой улыбочкой канцеляристъ, спрятавшій двадцать дукатовъ Мелеха въ столъ. — Что можетъ быть лучше звѣзднаго міра?
— Вы хотите сказать, что я долженъ называться Штерномъ, т. е. звѣздой? Это было бы не дурно, но не находите ли вы, что это имя слишкомъ коротко для двадцати дукатовъ?
— Разумѣется! Но вѣдь звѣзды бываютъ разныя, господинъ Мелехъ. Есть большія и малыя звѣзды, есть такія, что чуть видны, а есть и другія, которыя блестятъ ярко.
— Такъ дайте мнѣ по крайней мѣрѣ такую звѣзду, которая была бы и большая, и свѣтила ярко, и главное была бы подлиннѣе, чѣмъ просто Штернъ.
— Знаете что? — придумалъ канцеляристъ. Назовитесь вы Лихтенштернъ! Это даже напоминаетъ Лихтенштейна, князя Лихтенштейна.
— A! Славный вы человѣкъ, господинъ Крумгольцъ. Именно Лихтенштернъ! Отличная фамилія, это я долженъ сказать. Записывайте меня Лихтенштерномъ.
Канцеляристъ началъ вписывать въ книгу, а Мелехъ изъ всѣхъ силъ старался разсмотрѣть черезъ плечо пишущаго то ли онъ пишетъ, что надо. Убѣдившись, что прекрасное имя занесено въ протоколъ рядомъ съ его прежнимъ именемъ, онъ далъ Крумгольцу еще гульденъ, — Мелехъ тотчасъ понялъ, что двадцать дукатовъ взяты съ него не для канцеляриста — и отправился домой, преисполненный гордости.
Жена и дѣти прямо встрѣтили его вопросомъ: какую же фамилію дали тебѣ?
— Лихтенштернъ! — важно заявилъ Мелехъ, сіявшій на сей разъ не только какъ звѣзда, но приближавшійся на этотъ счетъ даже къ солнцу.
— Ну дѣти! — важно обратилась мать къ ребятишкамъ Медеха. — Помните: теперь мы называемся Лихтенштернъ.
Мелехъ при этомъ однако вздохнулъ. Ему припомнились его несчастные двадцать дукатовъ, но сверхъ того припомнился и намекъ канцеляриста на уголовщину.
Въ то же время другой еврей, робкій бѣдняга, добродушный Авессаломъ, сидѣлъ въ своей крохотной лавочкѣ. Лавченка была не только крохотная, но и низенькая: высокій человѣкъ едва ли помѣстился бы въ ней, не пригнувъ слегка голову; расположенное въ подвалѣ помѣщеніе было таково, что лишь изрѣдка, да и то какою то жалкой полоской, прорывался въ него солнечный лучъ, чтобъ поиграть слегка, такъ примѣрно на протяженіи одного фута и еще фута то не вполнѣ казеннаго, на грубыхъ тканяхъ, сваленнаго въ кучу, стараго платья и на всякой рухляди. Никто конечно, въ точности не могъ бы опредѣлить, какіе именно предметы покупалъ и продавалъ Авессаломъ. Собрано было въ его лавченкѣ рѣшительно все; это былъ цѣлый міръ разнообразнаго тряпья, старья, хлама, лома всѣхъ видовъ и образцовъ. Даже между своими собратьями, евреями старьевщиками, Авессаломъ отличался наименьшей коммерческой брезгливостью въ выборѣ скупаемаго имъ товара. Тутъ были и рваные башмаки, и старые, ржавые, поломанные замки, но были и старые забытые часы, по какой то ошибкѣ и опавшіе въ лавочку Авессалома; конечно, они почти не шли, и во всякомъ случаѣ останавливались каждыя четверть часа, но все же это была вещь и вещь видная среди массы товара бѣдняка Авессалома. Были даже шелковыя платья, конечно, изъ числа такихъ, которыя сильно попорчены мышами.
Посреди всѣхъ этихъ сокровищъ сидѣла Рахиль, жена Авессалома, дочери его Ревекка и Эсфирь, сынъ Іоссель и еще трое малышей ребятишекъ; все это волновалось теперь мыслью о томъ, какую бы выбрать фамилію, чтобъ она прелестью своей поразила не только весь Крейсштадтъ, но если возможно весь народъ израильскій.
Рахиль предложила Готвельтъ (Божій міръ), но Авессаломъ покачалъ головой.
— Не призывай имени Господа твоего всуе! — проговорилъ онъ. — Назваться Готвельтъ, значитъ, вводить людей въ постоянныя искушенія.
— Гольдманъ! — предложила Эсфирь. — Гольдманъ (золото-человѣкъ), прекрасная фамилія!
— Какъ могу я назваться Гольдманомъ, когда мы почти голодаемъ отъ бѣдности. Это вызоветъ только насмѣшки надъ нами. А вотъ, что ты скажешь насчетъ фамиліи Лиліенталь (долина лилій)?
— Ну та́ту! — возразилъ Іоссель. — Потяни только немного носомъ и скажи какими лиліями пахнетъ здѣсь у насъ! Люди прямо будутъ говорить: чего онъ не назвался лучше Цвибельталемъ (луковая долина)?
Эти разсужденія продолжались до обѣда, за обѣдомъ, послѣ обѣда; все не находилось такой фамиліи, которая была бы и поразительно красива, и не могла бы вызвать насмѣшекъ, и соотвѣтствовала бы общественному положенію Авессалома. Обсуждались всевозможныя сочетанія словъ пригодныхъ для того, чтобъ составить фамилію, но подходящаго ничего не выходило. Авессаломъ успѣлъ уже купить у одной кухарки только что сорванную съ зайца шкурку; онъ пріобрѣлъ еще поднятую на улицѣ подкову, — хорошая идея фамиліи все не приходила въ голову. Вдругъ, какъ разъ въ ту минуту, когда онъ торговалъ, у вошедшаго въ лавку крестьянина, полдюжины свиныхъ пузырей, къ нему прибѣжала вся семья съ радостными криками.
— Та́ту! Та́тучка! — кричала Рахиль. — Вотъ тебѣ фамилія, лучше которой не подыщешь…
— Ну? — нетерпѣливо обратился въ ней Авессаломъ.
— Лёвенмутъ (львиное мужество)!
Авессаломъ только пожалъ плечами.
— Развѣ я такъ мужествененъ, я который не убью и мухи? — заговорилъ онъ, и по правдѣ сказать, глядя на его поджарую фигуру, облеченную въ засаленный, длиннополый кафтанъ, на его бутылочнаго цвѣта глаза, жиденькую бороденку, и пару пейсовъ, робко спускавшихся на его вискахъ, трудно было заподозрить его въ львиномъ мужествѣ. — Назовись я Лёвенмутъ, всякій будетъ вправѣ предполагать во мнѣ какого то Самсона, и чего добраго на меня такъ набросятся всѣ, что мнѣ не избѣжать палокъ впредь до тѣхъ поръ, пока не узнаетъ всякій, что я вовсе не левъ а скорѣе ягненокъ.
Рахиль ушла огорченною, огорчилось и все сбѣжавшееся семейство. Всѣ они удалились изъ лавочки домой, и печально проведя вечеръ, такъ и легли спать огорченными. Среди ночи Рахиль разбудила мужа.
— Авессаломъ! Знаешь какъ можно назваться? Назовись Атласъ!
— Это было бы не дурно, — согласился мужъ, — но дай мнѣ теперь, пожалуйста, спать спокойно. Рано утромъ проснулся онъ и съ сіяющимъ лицомъ обратился къ домашнимъ.
— Жена, дѣти! — заговорилъ Авессаломъ. — Подите всѣ ко мнѣ; я нашелъ фамилію. Золото и драгоцѣнные камни — достояніе богатыхъ, но солнце по волѣ Господа свѣтитъ равно для всѣхъ; оно принадлежитъ и богатымъ и бѣднякамъ. Я назовусь Зонненглянцъ (солнечное сіяніе). Это ли еще не имя? А?
Всѣ были поражены изумленіемъ. Никто не возразилъ ни слова. Авессаломъ торопливо одѣлся, вышелъ на улицу и черезъ нѣсколько минутъ стоялъ у дверей канцеляріи переписи, какъ разъ за два часа до открытія канцелярскихъ работъ. Съ спокойной душою, послѣ терпѣлпваго ожиданія, вошелъ онъ въ канцелярію, мрачную, темную, обширную комнату, на ципочкахъ приблизился въ канцеляристу Крумгольцу и почтительно началъ созерцать и изучать его персону и группировавшіяся вокругъ нея повсюду чернильныя кляксы и пятна.
— Что тебѣ надо? — грубо обратился къ нему канцеляристъ.
— Что же мнѣ надо? Конечно я пришелъ для того, что господинъ Императоръ приказалъ всѣмъ бѣднымъ евреямъ получить хорошія, новыя фамиліи, въ родѣ того, какъ оно есть у христіанъ.
— Ну! Какъ же ты хочешь называться?
— Если вы не имѣете ничего противъ этого, я бы хотѣлъ называться Зонненглянцъ.
— Что? Какъ ты сказалъ? — заволновались чиновники. — Зонненглянцъ?
— Зонненглянцъ! — повторилъ Крумгольцъ. — Ты кажется думаешь, что это такъ-таки ничего и не стоитъ называться Зонненглянцемъ? Можешь ты сколько нибудь соотвѣтствовать самъ-то такой фамиліи?… Зонненглянцъ! Этакая фамилія стоитъ сто гульденовъ! Есть съ тобой сто гульденовъ?
Всѣ чиновники расхохотались и Авессаломъ, сконфуженный насмѣшками, отправился домой.
— Ну что? — спросили его тамъ. — Разрѣшили тебѣ называться Зонненглянцемъ?
— А развѣ у меня есть на это сто гульденовъ? — завопилъ бѣдняга. — Я бы ихъ охотно далъ за такую фамилію, да если ихъ нѣтъ! Мы не въ состояніи заплатить что нибудь и должны довольствоваться такой фамиліей, которая будетъ бѣдна какъ мы сами. Да что такое имя? Что такое фамилія? Не мѣсто краситъ человѣка, сказано въ Талмудѣ, а человѣкъ мѣсто. Тоже и съ именемъ.
— Что же ты осрамить, что ли хочешь, насъ? — заволновалась Рахиль. — Значитъ мы должны получить какую нибудь скверную фамилію? Или тебѣ жаль денегъ даже въ такомъ важномъ случаѣ? Если ты не можешь дать сто гульденовъ, ну дай хоть одинъ, два дуката, чтобъ только получить что нибудь порядочное.
— Ни двадцатигрошовика не дамъ я за то, что до такой степени ничего не стоитъ, какъ имя!
— Видишь тату, — укоризненно заговорила Эсфирь, — ты теперь заговорилъ совсѣмъ иное, чѣмъ прежде.
— Даже птицы небесныя презираютъ излишнюю жадность! — наставительно начала Рахиль. — Если ты дашь одинъ дукатъ, я добавлю другой, тотъ, что у меня зашитъ въ старомъ чулкѣ.
Всѣ начали кричать, волноваться; всѣ сѣтовали на Авессалома; Ревекка даже расплакалась. Авессаломъ былъ мягокъ по натурѣ и потому скоро онъ изъявилъ согласіе дать два дуката за фамилію.
— Знаешь что Рахилька! — ласково замѣтилъ онъ. — Если солнце стоитъ такъ дорого, то не удовлетвориться ли намъ свѣчкой; вѣдь и она свѣтитъ изрядно. Возьму ка я фамилію Керценъшейнъ (лучъ свѣчи).
Снова Авессаломъ появился въ канцеляріи и опять началъ изучать персону Крумгольца съ его зелеными нарукавниками, но на этотъ разъ онъ прямо положилъ на край стола одинъ дукатъ и, уже только положивъ его, заговорилъ насчетъ фамиліи Керценшейнъ.
— Что ты воображаешь? — сердито заговорилъ канцеляристъ. — Керценшейнъ тоже фамилія, которая по малой мѣрѣ стоитъ пяти дукатовъ. Можетъ быть ты добавишь еще четыре дуката, Авессаломъ?
Авессаломъ вздохнулъ и съ прискорбіемъ вынулъ еще дукатъ, который и положилъ рядомъ съ первымъ на столъ.
— Я хочу заплатить, что могу! — проговорилъ онъ. — Сдѣлайте мнѣ честь, позвольте за два дуката мнѣ пріобрѣсть фамилію Керценшейнъ.
— Нѣтъ это не идетъ, любезнѣйшій Авессаломъ, право не идетъ! — увѣрялъ Брумгольдъ.
— Ну такъ позвольте мнѣ называться Грюнблаттъ (зеленый листъ)!
Чиновники начали опять смѣяться надъ нимъ.
— Что такое два дуката? — укорялъ его Крумгольцъ. — Ну, что напр. можно купить за два дуката? Какія нибудь панталоны, которыя человѣкъ проноситъ годъ или два, а не имя, которое онъ таскаетъ на себѣ цѣлую жизнь. За два дуката мы дадимъ тебѣ фамилію Цукергутъ (сахарная шляпа), или Эйзенштейнъ (желѣзный камень).
Авессаломъ былъ пораженъ какъ громомъ. Ему казалось невозможнымъ, выйдя изъ дому торжественнымъ Зонненглянцемъ, возвратиться домой какимъ то Цукергутомъ. Онъ взялъ свои два дуката и снова вышелъ за дверь. Подумавъ за дверью немного, онъ вошелъ въ канцелярію и, подойдя къ канцеляристу, сказалъ:
— Я прибавлю два двадцатигрошевика, но не дѣлайте меня несчастнымъ и дайте мнѣ фамилію Грюнблаттъ. Господь наградитъ за это васъ, дѣтей вашихъ и внуковъ.
Канцеляристъ только покачалъ головой, а комиссаръ закричалъ сердито:
— Ты никакъ торговаться съ нами хочешь? Ты кажется считаешь насъ жидами!
— Если вы не хотите дать мнѣ хорошей фамиліи, — заговорилъ Авессаломъ робкимъ, но укоризненнымъ шепотомъ, нагнувшись къ Крумгольцу, какъ-будто онъ хотѣлъ разбудить спавшаго человѣка, — то и я не желаю заплатить два дуката и два двадцатигрошевика за фамилію, которая и одного крейцера не стоитъ.
Онъ подождалъ одно мгновенье и такъ какъ отвѣта не послѣдовало, то вышелъ изъ канцеляріи; при этомъ онъ довольно сильно хлопнулъ дверью. Не прошло однако пяти минутъ, какъ Авессаломъ опять торчалъ передъ столомъ Крумгольца и плачущимъ голосомъ бормоталъ:
— Такъ какъ у меня нѣтъ денегъ, то я пожалуй прибавлю двухъ цыплятъ и одни чудесные панталоны для господина канцеляриста, — я купилъ ихъ отъ графа Комаровскаго, — но ужъ назовите меня тогда Зонненглянцъ.
Онъ былъ въ эту минуту храбръ какъ левъ и потому смѣло положилъ передъ Крумгольцемъ серебряную монету въ десять крейцеровъ.
— Это ужъ прямо за ваши труды господинъ Крумгольцъ! Пишите же меня ради Бога Зонненглянцемъ.
— Убирайся ты прочь! — Заоралъ тотъ на него. — Что ты насъ за нищихъ, что ли принимаешь? У насъ нѣтъ времени на то, чтобъ толковать, да спорить съ тобой; не хочешь называться Цукергутомъ, такъ будешь ты Кноблаухъ (чеснокъ)! Вотъ тебѣ и весь сказъ!
Въ эту минуту отворилась дверь и въ канцелярію вошла хорошенькая, молоденькая вдова еврейка, повидимому весьма состоятельная; на мгновенье въ душной, пропитанной табакомъ, атмосферѣ канцеляріи пахнуло запахомъ тончайшихъ духовъ; вошедшая щеголяла и хорошимъ шелковымъ платьемъ, и нѣжной мѣховой накидкой и блестѣвшими отвсюду драгоцѣнными камнями. Она обратилась прямо къ комиссару, который съ самой галантной улыбкой вскочилъ съ мѣста и подалъ вошедшей стулъ.
— Я увѣренъ — заговорилъ онъ любезнымъ тономъ, — вы пожаловали, чтобъ порадовать насъ новой, хорошенькой фамиліей, которую вы себѣ избрали.
— Ахъ, я буду очень благодарна — отвѣтила еврейка, — если вы сами изберете мнѣ фамилію, и рада заплатить что слѣдуетъ по таксѣ.
— Пожалуйте сюда! — пригласилъ ее канцеляристъ къ своему столу.
Еврейка вынула изъ кошелька нѣсколько золотыхъ монетъ и положила ихъ передъ Крумгольцемъ; чиновники призвали на свои физіономіи выраженіе дружественнаго расположенія.
— Но какъ мы, простые смертные, — началъ комиссаръ, — сможемъ выбрать для васъ подходящую фамилію? При видѣ васъ, человѣкъ думаетъ, что передъ нимъ стоитъ сама Венера, только что вышедшая изъ пѣны морской.
Даже фантазія полуслѣпаго канцеляриста Крумгольца разыгралась при видѣ красавицы еврейки и ея дукатовъ; онъ началъ стыдливо прикрывать бумагами окружавшія его чернильныя пятна на столѣ.
— Я осмѣлюсь замѣтить, — проговорилъ онъ, — что именно хорошо бы было, чтобъ въ новой фамиліи молодой дамы имѣлось что либо намѣкающее на происхожденіе богини любви и красоты; поэтому я предложилъ бы имъ называться Велленгеймъ (родившаяся въ волнахъ).
— Нѣтъ, нѣтъ! — перебилъ его комиссаръ. — Вы только взгляните на эти щечки-розы… впрочемъ вы вѣдь Крумгольцъ видите-то плохо… и выскажете, что дама должна называться розой; даже не розой — этого мало… Розенгартенъ!… нѣтъ! Розенталь (долина розъ), — вотъ ваша истинная фамилія.
Хорошенькая вдова улыбнулась довольной улыбкой и eе занесли въ протоколъ съ новой фамиліей Розенталь. Она вышла изъ канцеляріи. Авессаломъ снова приблизился къ столу и плаксиво заговорилъ:
— Не дѣлайте меня несчастнымъ, господинъ комиссаръ, и господа чиновники!
— Что? Этотъ оселъ еще здѣсь? — закричалъ комиссаръ. — Если ты не хочешь называться Кноблаухъ, то пусть ты будешь Оренблезеръ (дудящій въ уши), чтобъ ты не трещалъ намъ въ уши понапрасну. Такъ и знай: ты — Оренблезеръ.
Но дѣло опять прервалось; вошелъ портной Абурель, который, приблизившись къ комиссару заговорилъ не притязательно, но и съ видомъ человѣка, знающаго себѣ цѣну: „Что прикажете мнѣ уплатить? Ваша милость знаете мои денежныя обстоятельства“. Комиссаръ пошептался съ канцеляристомъ, протоколъ тотчасъ былъ написанъ и портной ушелъ изъ канцеляріи съ новой фамиліей Гонигъ (медъ).
— Господинъ комиссаръ! Дорогой господинъ комиссаръ! — завопилъ снова Авессаломъ; но его никто не слушалъ.
— Ужели же нѣтъ въ васъ справедливости настолько, чтобъ меня, человѣка почтеннаго, семейнаго, не назвать какимъ то Оренблезеромъ?
— Что же тебѣ эта фамилія не нравится? — закричалъ на него комиссаръ. — Ладно! Такъ ты будешь называться Гансъ (гусь).
— Я надъ собой что нибудь сдѣлаю, если вы дадите мнѣ такую фамилію, — отчаянно затараторилъ Авессаломъ. — Развѣ я могу летать? Я вѣдь не пѣшка же какая нибудь, чтобъ такъ надо мною надругаться, а бѣдный, но честный еврей…
Опять его прервали: вошелъ Шемюель, извощикъ, человѣкъ не богатый, не богаче Авессалома, но умѣвшій такъ подольститься къ комиссару, такихъ наговорить ему комплиментовъ, что ими осталась бы довольна даже женщина. Отъ комиссара Шемюель подошелъ къ канцеляристу и здѣсь тоже подъѣхалъ ловчѣе чего нельзя; затѣмъ онъ положилъ на столъ два гульдена. Комиссаръ смѣялся, глядя на его пролазническія штуки.
— Знаешь какъ ты долженъ называться? — сказалъ онъ Шемюелю. — Ты будешь называться Шмейхлеръ (льстецъ)! Нравится это тебѣ?
— А отчего бы оно и не понравилось? — замѣтилъ равнодушно извощикъ.
— Кто богатъ — внезапно прервалъ эту бесѣду Авессаломъ — тотъ и доволенъ своею судьбою, сказано въ писаніи. Поэтому я сохраню во имя Господа денежки мои при себѣ и буду равно доволенъ всякой фамиліей. Возвратите мнѣ мои десять крейцеровъ господинъ канцеляристъ, что я давеча положилъ передъ вами.
— Что? Такъ онъ ужъ теперь не хочетъ заплатить ни одного крейцера? — закричалъ разозленный комиссаръ. — Возвратите ему деньги Крумгольцъ.
Канцеляристъ вынулъ монету изъ кармана и швырнулъ ее Авессалому, а комиссаръ взялъ протоколъ и началъ самолично вписывать новую фамилію Авессалома. Несчастный со страхомъ взглянулъ ему черезъ плечо и отпрыгнулъ внѣ себя отъ ужаса.
— Ну! Быть бѣдѣ госиодинъ комиссаръ, быть бѣдѣ! — отчаянно закричалъ онъ. — Господь покараетъ васъ! Вмѣсто вареныхъ нудлей[2] вы будете ѣсть древесныя стружки и пусть вмѣсто табаку нюхаете вы песокъ…
— Какъ ты смѣешь! — закричалъ канцеляристъ. — Ты насъ еще оскорблять вздумалъ!…
Но въ эту минуту комиссаръ схватилъ Авессалома за шиворотъ и вытолкалъ за дверь. Бѣдняга не столько сбѣжалъ, сколько слетѣлъ съ лѣстницы и опомнился только когда вышелъ на площадь.
Пока Авессаломъ дошелъ до своего дома, онъ однако почти забылъ о сценѣ прискорбнаго изгнанія изъ канцеляріи, а помнилъ только свою новую фамилію. Домашніе окружили его толпой.
— Ну, какъ же ты называешься? — нетерпѣливо спрашивала жена. — Да что же ты молчишь? Или не можешь сказать!
— Какъ я называюсь? — повторилъ Авессаломъ голосомъ человѣка, покорившагося горькой судьбѣ. — Вотъ такой, какимъ ты меня видишь, я называюсь несчастнымъ человѣкомъ. Я — Авессаломъ Лаузеръ (вшивецъ, искатель вшей).
— Что же это за имя Лаузеръ? — закричала жена.
— Что же это за имя Лаузеръ? — закричали за нею дѣти.
— Что это за имя? — со вздохомъ сказалъ Авессаломъ. — Имя правда не очень опрятное, но за то обошлось оно дешево.