1. Великий Князь, Наследник и Цесаревич (1818—1855)
І. Детство • II. План воспитания • III. Отрочество • IV. Юность • V. Помолвка и женитьба • VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича
2. Император (1855—1881)
I. Война • II. Мир • III. Коронация • IV. Сближение с Франциею • V. Внешняя политика на Западе и на Востоке • VI. Присоединение Амура и Уссури и покорение Кавказа • VII. Освобождение крестьян • VIII. Тысячелетие России • IX. Польская смута • X. Мятеж в Царстве Польском и в Западном крае • XI. Дипломатический поход на Россию • XII. Государственные преобразования • XIII. Дела внутренние • XIV. Внешняя политика • XV. Соглашение трех Императоров • XVI. Завоевание Средней Азии • XVII. Преобразование армии и флота • XVIII. Финансы и народное хозяйство • XIX. Церковь, просвещение, благотворительность • XX. Восточный кризис • XXI. Вторая Восточная война • XXII. Сан-Стефанский мир и Берлинский конгресс • XXIII. Внешние сношения после войны • XXIV. Крамола • XXV. Последний год царствования • XXVI. Кончина
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Император Александр II.
1855—1881.
I.
Война.
1855.
Высочайший манифест возвестил России о кончине Императора Николая и о воцарении его преемника. В этом первом акте своего царствования молодой Государь принимал пред лицом Бога священный обет — иметь всегда единой целью благоденствие отечества, и заключал манифест следующими знаменательными словами: „Да руководимые, покровительствуемые призвавшим нас к сему великому служению Провидением, утвердим Россию на высшей ступени могущества и славы; да исполняются чрез нас постоянные желания и виды августейших наших предшественников: Петра, Екатерины, Александра Благословенного и незабвенного нашего родителя“.
В самый день смерти Императора Николая Александр II повелел Государственному Совету собраться на другой день, в исходе первого часа пополудни, на собственной половине его императорского величества. 19-го февраля представлению Государю предшествовало заседание Совета в обычном его помещении, причем Совет, выслушав высочайший манифест, мнением положил: принести присягу на верность подданства Государю Императору и Наследнику его, Цесаревичу и Великому Князю Николаю Александровичу. Вслед за тем Совет, в полном составе всех присутствовавших в том заседании членов, с председателем, князем Чернышевым, во главе, перешел во внутренние покои Зимнего дворца, где Император Александр обратился к нему со следующей речью:
„В годину тяжких испытаний посетило нас новое несчастье: мы лишились Отца и Благодетеля России. Покойный Государь, мой незабвенный родитель, любил Россию и всю жизнь постоянно думал об одной только ее пользе. Каждое его действие, каждое его слово имело целью одно и то же — пользу России. В постоянных и ежедневных трудах его со мной он говорил мне: „Хочу взять себе все неприятное и все тяжкое, только бы передать тебе Россию устроенной, счастливой и спокойной“. Провидение судило иначе, и покойный Государь, в последние часы своей жизни, сказал мне: „Сдаю тебе мою команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много трудов и забот“. — Я отвечал ему: „Ты, — мы всегда говорили друг другу „ты“, — ты верно будешь там молиться за твою Россию и за дарование мне помощи“. — „О, верно буду“, — отвечал он. Я уверен в этом, потому что душа его — была душа чистая. В этой надежде на молитвы моего незабвенного родителя и в уповании на помощь Божию, на которую я всегда надеялся и надеюсь, я вступаю на родительский престол“.
Осенив себя крестным знамением, Государь после минутного молчания продолжал: „Помните, господа, что Государственный Совет есть высшее в государстве сословие и потому должен подавать собою пример всего благородного, полезного и честного. Покойный Государь, в последние минуты жизни передавая мне волю свою о разных предметах государственного управления, поручил мне благодарить членов Государственного Совета за усердную их службу, не только в продолжение его царствования, но некоторых еще и — в предыдущее. Исполняя эту волю моего незабвенного родителя, я надеюсь, что Совет будет и при мне продолжать действовать так же, как действовал при покойном Государе, то есть благородно, чисто и честно. Иных действий от этого высшего учреждения я и не ожидаю. Независимо от особой благодарности всему Совету, покойный Государь, в свои последние минуты вспоминая о своих сотрудниках, поручил мне поименно благодарить министров, работавших с ним в его царствование“.
Император в отдельности благодарил председателя Совета, всех министров и начальников главных управлений и, взяв за руку Великого Князя Константина Николаевича, сказал ему: „Тебя, милый брат, Государь особенно поручил благодарить за прекрасное начало твоей службы… Надеюсь на такое же продолжение ее и впредь“.
Его Величество удалился в свой кабинет, а члены Совета пошли в Белую залу для участия в высочайшем выходе в придворный собор, где в присутствии Государя и Императриц, всех членов императорской фамилии, высших государственных сановников, военных и придворных чинов министр юстиции прочитал манифест о воцарении, а духовник их величеств, протопресвитер Бажанов, провозгласил в общее услышание присягу на верность подданства Государю Императору и Наследнику. По произнесении присяги всеми находившимися в церкви особами присутствовавшие приложились к св. Евангелию и Кресту и подписали присяжные листы.
В тот же день Государь, в приказе по российским войскам, передал обращенные к ним последние слова почившего их вождя и благодетеля: „Благодарю славную верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году, равно храбрые и верные армию и флот; молю Бога, чтобы сохранил в них навсегда те же доблести, тот же дух, коими при мне отличались. Покуда дух сей сохранится, спокойствие государства, и вне, и внутри, обеспечено, и горе врагам его! Я их любил, как детей своих, старался как мог улучшить их состояние; ежели не во всем успел, то не от недостатка желания, но от того, что или лучшего не умел придумать, или не мог более сделать“. Другим приказом по военному ведомству новый Государь принял на себя звание шефа во всех гвардейских полках, коих шефом состоял покойный Император, и в них же зачислил Наследника.
Следующим распоряжением Александра II было назначение на занимаемую им самим до того должность главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами генерал-адъютанта графа Ридигера. Главное руководство воспитанием военного юношества оставил он за собой, подчинив себе непосредственно переименованного в начальники штаба его императорского величества по военно-учебным заведениям генерал-адъютанта Ростовцева. Увольнение от всех должностей князя Меншикова, с оставлением в звании члена Государственного Совета, вызвало назначение князя М. Д. Горчакова главнокомандующим Крымской армией, генерала Лидерса, — командующим Южной армией, генерала Берга — финляндским генерал-губернатором и генерал-адмирала Великого Князя Константина Николаевича — главным начальником флота и морского ведомства. Все прочие министры и высшие должностные лица империи оставлены на своих местах.
В минуту воцарения Императора Александра II Россия переживала тяжелое время. Начатая в 1853 году вступлением русских войск в Дунайские княжества война с Турцией и ее союзницами, Великобританией и Францией, перенесена была в собственные наши пределы. По очищении нами Молдавии и Валахии австрийские войска заняли две эти области, а англо-французы высадились в Крыму и после неудачного для нас дела на реке Альме, поддерживаемые многочисленной эскадрой, осадили Севастополь. Все попытки вытеснить их с сильно укрепленных позиций остались безуспешны. Они продолжали осаду, невзирая на наступление зимы; мы же вынуждены были для заграждения Севастопольского порта сами потопить все суда, составлявшие наш черноморский флот. Защита Севастополя стоила ежедневно геройскому гарнизону неисчислимых потерь. Подкрепления подходили медленно и в недостаточном числе, вследствие необходимости содержать вдоль западной границы Империи многочисленную армию на случай войны с Австрией. С призывом государственного ополчения напряжены были до крайних пределов боевые силы государства; не менее истощены были и его финансовые средства, а между тем к весне следовало ожидать вторжения турок в Закавказье и появления англо-французского флота в Финском заливе. Наши берега на Белом море и Восточном океане оставались совершенно открытыми для неприятельских нападений.
Как ни трудно было положение наше на всех театрах войны, еще более тяжким представлялось положение политическое. Австрия заключила с Англией и Францией союзный договор, коим обязалась объявить войну России, если та не примет мира на заявленных Дворами лондонским и парижским и поддержанных венским Двором условиях. Пруссия, долго колебавшаяся, начинала также склоняться на сторону наших противников и, независимо от союзного договора, заключенного с Австрией, вошла с Англией и Францией, в непосредственные переговоры относительно приступления к коалиции. Ее опередила Сардиния, снарядившая уже пятнадцатитысячный корпус для присоединения к армии союзников, действовавшей в Крыму. Примеру этому готовы были последовать Швеция и даже Испания. Из всех европейских государств, если не считать Папы, один только король Неаполитанский обнаруживал к нам искренне дружеское расположение. Война грозила стать всеобщей. России приходилось вступить в борьбу со сплотившейся воедино против нее всей Европой.
В виду этой грозной опасности Император Александр II не смутился и не пал духом, но бодро и твердо приступил к выполнению намеченной им двойной задачи: все старание приложить к заключению мира почетного, совместного с достоинством его державы или, если это окажется недостижимым, собрать и направить все вещественные и нравственные силы России на отражение ее врагов. Такую решимость он ясно выразил в двух речах, с которыми в один и тот же день — 20-го февраля — обратился к явившимся приветствовать его воцарение дипломатическим представителям иностранных государств и к депутации С.-Петербургского дворянства, представившей адрес с изъявлением готовности „не щадить ни себя, ни достояния в защиту святой веры, Царя и отечества“.
Государь, разъяснив чужеземным дипломатам, что ответственность за кровопролитную войну отнюдь не должна падать на Императора Николая, сделавшего все от него зависевшее для ее предотвращения, торжественно объявил им, что останется верен чувствам, одушевлявшим его родителя, и будет строго придерживаться начал, руководивших политикой Александра I и Николая I. „Начала эти, — сказал Император, — суть начала Священного союза. Если этот союз более не существует, то вина за то лежит, конечно, не на моем отце. Его намерения всегда были прямодушны и честны, и если в последнее время они не везде оценены по достоинству, то я не сомневаюсь, что Бог и история воздадут им должную справедливость“. При этих словах Государь строго взглянул на смущенного австрийского посланника графа Эстергази и затем продолжал: „Я готов протянуть руку примирения на условиях, принятых моим отцом; но если совещания, которые откроются в Вене, не приведут к почетному для нас результату, тогда я, господа, во главе верной моей России, и весь народ смело вступим в бой“.
Пламенным патриотическим чувством и не менее твердой решимостью проникнута речь Александра Николаевича к петербургским дворянам: „Я желал вас видеть, господа, чтобы передать вам слова покойного нашего благодетеля, незабвенного родителя моего. Он был уже так слаб, что не мог даже читать сам выражения ваших чувств. Эта обязанность была возложена на меня. Ваше усердие, господа, усладило его последние минуты. Выслушав все, он сказал: „Благодари их, благодари искренно; скажи им, что я никогда не сомневался в их преданности, а теперь еще более в ней убедился“. Благодарю вас, господа! Я уверен, что эти слова глубоко залягут в нашем воспоминании. Вы — во главе других: передайте их всем. Времена трудные. Я всегда говорил покойному Государю, что твердо уповаю, что Бог милостью своею сохранит Россию. Я надеялся дожить вместе до дней радостных, но Богу угодно было решить иначе. Я в вас, господа, уверен, я надеюсь на вас. Я уверен, что дворянство будет в полном смысле слова благородным сословием и в начале всего доброго. Не унывать! Я с вами, вы — со мной!“. Потом, сотворив знамение креста, Государь прибавил: „Господь да поможет нам! Не посрамим земли русские! — и, обняв губернского предводителя, заключил: — В лице вашем еще раз благодарю все дворянство. Прощайте, господа, Бог с вами!“.
Неожиданная весть о смерти Императора Николая произвела сильное впечатление в Европе, на друзей и недругов. В особенности поражены были ею бывшие союзники усопшего Монарха — император австрийский и король прусский. Первый посетил русского посланника, князя А. М. Горчакова, и выразил ему глубокую скорбь о кончине испытанного друга в ту самую минуту, когда — уверял он — он собирался доказать на деле, насколько сердце его сохранило верности к августейшему усопшему. Франц-Иосиф просил Императора Александра принять его дружбу, как наследие, обещая и сам сохранить ее навеки как память о благодарности к его родителю. Те же чувства выразил и король Фридрих-Вильгельм ІV в ответ на дружеское письмо, коим царственный племянник передал ему слова умирающего отца: „Скажи Фрицу, чтоб продолжал дружить России, помня завет батюшки (короля Фридриха-Вильгельма III)“. Эрцгерцог австрийский Вильгельм и принц прусский Карл прибыли в Петербург в качестве представителей своих государей на похороны Императора Николая, тело которого предано земле в Петропавловском соборе 5-го марта.
Но проявления сочувствия о великой утрате, понесенной Россией, со стороны покинувших ее союзников, мало внушали доверия Александру Николаевичу. „Дай Бог, чтоб это были не одни слова“, — писал он князю М. Д. Горчакову. Благоприятную перемену в отношениях к нам Пруссии Государь приписывал устранению ее, по требованию союзников, с мирных совещаний, имевших открыться в Вене, и притом находил, что не видит в том беды, „ибо чем более ее оскорбляют, тем более она льнет к нам, и потому, с этой стороны, мы можем считать себя обеспеченными“. Эрцгерцогу Вильгельму он высказал „всю истину“ и просил передать ее императору Францу-Иосифу. „Несмотря на все его дружеские уверения, — замечал он в том же письме, — я никакой веры к нему не имею и потому ожидаю и готовлюсь на худшее“.
События оправдали опасения Александра Николаевича. Созванная в первых числах марта в Вене, под председательством австрийского министра иностранных дел, графа Буоля, конференция из уполномоченных всех держав, участниц войны, приступила к обсуждению и определению четырех оснований мира, составленных Дворами тюильрийским и сент-джемским и, по настоянию Австрии, принятых и Императором Николаем незадолго до кончины. Условия эти были: 1) замена совокупным ручательством великих держав русского протектората над Молдавией, Валахией и Сербией; 2) свобода плавания по Дунаю; 3) пересмотр лондонского договора 1841 года о закрытии проливов с целью обеспечить независимость Оттоманской империи и, в видах европейского равновесия, положить конец преобладанию России на Черном море; 4) отказ России от права покровительства христианам, подданным султана, с тем что великие державы исходатайствуют от Порты подтверждение их преимуществ, без различия вероисповеданий.
В циркуляре к дипломатическим представителям России государственный канцлер развил мысли, высказанные Государем иностранным дипломатам при приеме их на другой же день по вступлении на престол. „С почтительностью сына, — писал граф Нессельроде, — Император воспринимает из наследия своего родителя два обязательства, равно ему священные: первое требует от его величества развития всех сил, предоставленных ему волей Всевышнего для защиты целости и чести России. Второе возлагает на него долг: с настойчивостью посвятить свою заботливость совершению дела мира, основания которого уже утверждены Императором Николаем“. Русским уполномоченным на венских совещаниях, князю А. М. Горчакову и В. П. Титову, предписывалось строго придерживаться приведенных выше четырех пунктов. Основанный на них мир положит предел бедствиям войны, призовет на новое правительство благословение всех народов. „Но, — присовокуплял государственный канцлер, — Россия глубоко это почувствует, да и вся Европа вынуждена будет признать, что надежда на восстановление мира останется бесплодной, если условия предстоящего соглашения преступят справедливые границы, безусловно указываемые нашему августейшему Государю сознанием достоинства его короны“. В заключение русские дипломатические представители при чужеземных дворах приглашались пользоваться каждым отдельным случаем, дабы свидетельствовать „о честности, с которой Россия соблюдает обязательства, основанные на вере в силу договоров, о постоянном ее желании жить в добром согласии со всеми союзными и дружественными державами, наконец, об уважении ее к неприкосновенности прав всех государств, а также о твердой решимости отстоять и заставить уважать те права, которые Божественным Провидением вверены Императору, как блюстителю и защитнику народной чести“.
На первых заседаниях конференции уполномоченные без труда пришли к соглашению по двум первым пунктам. Камнем преткновения был третий пункт. Англия и Франция, истолковывая его в смысле ограничения державных прав России на Черном море, требовали от нас обязательства не содержать в нем военных судов. Требование это, по высочайшему повелению, отвергнуто русскими уполномоченными. Решение свое Государь так объяснял в письме к князю Паскевичу: „То, что вы пишете военному министру насчет уступок с нашей стороны при венских переговорах для скорейшего достижения мира нами уже сделано, поколику оно совместно с достоинством России. На дальнейшие уступки я, ни под каким видом, не соглашусь, ибо вот уже второй год, что благодаря этой системе, вместо того чтобы удержать Австрию в прежнем направлении, она делалась все невоздержаннее в своих требованиях и наконец почти совершенно передалась на сторону наших врагов“. Князь Горчаков и Титов, признавая лучшими условиями те, „что согласят достоинство России с безопасностью Европы“, предложили тогда: либо открыть Черное море для флотов всех наций, либо безусловно закрыть его. До обсуждения четвертого пункта не дошли, так как представители Франции и Англии отклонили не только оба русских предложения, но и третье, исходившее от венского Двора, советовавшего предоставить определение количества военных судов, которые прибрежные державы имели бы право содержать в Черном море, непосредственному уговору России с Турцией. Конференция разошлась, не придя к соглашению.
Император Александр предвидел этот исход, когда, извещая главнокомандующего Крымской армией о ходе переговоров в Вене, писал ему: „Претензии союзников невыполнимы. Главный вопрос будет в том: устоит ли Австрия и объявит ли она себя нейтральной или решительно присоединится к нашим врагам? Я готовлюсь к худшему…“ И несколько времени спустя: „Я остаюсь при прежнем своем убеждении, что все эти переговоры одна форма и что кончится все-таки общей войной с Австрией и частью Германии; говорю частью, ибо покуда еще надеюсь, что Пруссия устоит“. Вопреки, однако, всем вероятиям, а также условиям союзного договора с Францией и Англией, венский Двор не решился на разрыв с Россией, главным образом вследствие крайнего расстройства своих финансов. Император Франц-Иосиф успокоил нашего посланника уверением, что третий пункт оснований мира будет обсуждаться заново, причем от прежних прений по этому вопросу не должно остаться и следа. Веским подтверждением слов его служило распущение австрийских резервов. В конце мая Государь сообщал князю М. Д. Горчакову: „Последние известия из Вены, благодаря Бога, весьма удовлетворительны; теперь есть, кажется, надежда, что Австрия останется нейтральной, если только достанет ей довольно твердости, чтобы устоять против всех угроз союзных держав, которые употребят, вероятно, все возможные средства, дабы вовлечь ее в войну с нами. Если надежды эти сбудутся, в чем, к сожалению, после столь многих горестных опытов я полного удостоверения не имею, то положение наше значительно улучшится, и тогда можно будет еще более вас усилить для нанесения решительного удара врагам нашим на юге“.
Осажденный Севастополь не переставал привлекать взоры и сосредоточивать на себе заботливость царственного вождя. Государь сознавал, что там должна решиться не только участь войны, но и развязаться узел политических усложнений, ибо, по справедливому замечанию Паскевича, победа в Крыму была бы лучшим средством воздействовать на Австрию, удержать ее от разрыва с нами. Известия, полученные оттуда в первые дни царствования, были радостного свойства: переход наш в наступление посредством контр-апрошей, сооружение, по мысли и под руководством полковника Тотлебена, редутов Селенгинского, Волынского и Камчатского люнета, отбитие неприятельских на них нападений. Александр Николаевич признавал возведение этих трех укреплений „под носом у неприятеля“ весьма важным результатом и сожалел только, что это устройство их не было исполнено тремя месяцами раньше, как указывал Меншикову покойный Император. „В то время, — замечал Государь, — и урон был бы не столь значительный, как теперь. Дай Бог только, чтоб нам удалось в них удержаться!“
Государь одобрял выраженное ему князем М. Д. Горчаковым, по прибытии в Севастополь, намерение действовать „с терпением и осторожностью“ до прихода подкреплений, направленных в Крым из Южной армии, в количестве 40 батальонов. Озабочивало его, однако, и то, что, вследствие такого передвижения, огромное пространство нашей западной границы, от Днестра до самого Царства Польского, оставалось открытым для вторжения австрийцев, которые могли почти беспрепятственно овладеть всем этим обильным краем, оставив лишь наблюдательный корпус против сосредоточенной в Царстве Западной армии, так как выгодное выдающееся положение ее было парализовано союзным договором Австрии с Пруссией. „Готовясь к худшему“, Государь для прикрытия пространства между Полесьем и Днепром приказал образовать на Волыни новую Среднюю армию и, оставляя князя Паскевича главнокомандующим Западной армией, подчинил ему и Среднюю, подобно тому как Южная армия осталась подчиненной главнокомандующему Крымской армией, князю М. Д. Горчакову. Под главным их начальством командование Южной армией было вверено генералу Лидерсу, Средней — генералу Панютину. Если бы произошел разрыв с Австрией, то Западная армия должна была маневрировать между крепостями и в крайнем случае отступить на Брест; Средняя же имела, при наступлении австрийцев в Царство Польское или из Молдавии в Новороссийский край, сама перейти в наступление и действовать во фланг и тыл неприятеля; если же главные силы его обратились бы на Волынь, то ее задачей было бы отбросить их, а в худшем случае — задерживать наступление, опираясь на Киев. Сообщая эти мысли в письме к князю Паскевичу, Государь требовал, чтобы все предварительные распоряжения были сделаны немедленно, без всякой огласки, дабы по первому приказанию все войска могли выступить на вновь назначенные им места. Его Величество выражал намерение самому прибыть в Варшаву, если политические обстоятельства того потребуют, чтобы быть ближе к театру военных действий и обо всем лично переговорить и условиться с фельдмаршалом.
Между тем в Севастополе дела наши стали принимать неблагоприятный оборот. Начатое в конце марта и продолжавшееся десять дней, второе бомбардирование стоило нам более 6000 человек выбывших из строя. Засвидетельствованное главнокомандующим, беззаветное мужество и самоотвержение севастопольского гарнизона вызвало следующие благодарственные строки Государя в письме к князю М. Д. Горчакову: „Да подкрепит Бог геройских защитников Севастополя. Уповаю на его милость, что Он благословит наши усилия отстоять его и, может быть, нанести решительный удар незваным гостям. Скажите нашим молодцам, что я и вся Россия ими гордимся и что наш незабвенный благодетель за них молится и верно свыше также радуется их геройству. Что во мне происходит при чтении подробностей этого неслыханного бомбардирования, вы легко поймете. Крайне сожалею о потере людей и столь многих отличных офицеров. Да воздаст им Всемогущий в той жизни за молодецкую их смерть“.
К концу апреля положение наше под Севастополем еще более ухудшилось. Прибывшие из Южной армии подкрепления не восстановили равновесия сил, потому что тогда же подоспели к союзникам подкрепления несравненно сильнейшие: двадцатипятитысячный резервный французский корпус генерала Реньо-де-Сен-Жан-д’Анжели и пятнадцатитысячный сардинский корпус генерала Ламармора. К тому же главное начальство над французской армией перешло от нерешительного Канробера в руки энергичного и настойчивого Пелисье. Борьба миной и сапой закипела с новой силой вокруг Севастополя, а англо-французский флот, овладев Керчью, вошел в Азовское море и бомбардировал Бердянск, Мариуполь и Таганрог. На восточном берегу Черного моря союзники заняли оставленную нами Анапу. В ночь с 11-го на 12-е мая французы под Севастополем овладели нашими контрапрошами на правом фланге, а 26-го мая, после продолжавшегося целый день бомбардирования, повели атаку на передовые укрепления левого фланга и, несмотря на геройское сопротивление, отняли у нас стоившие нам столько крови Волынский и Селенгинский редуты и Камчатский люнет.
В донесении Государю главнокомандующий Крымской армией называл положение свое отчаянным. „Теперь я думаю, — писал он, — об одном только: как оставить Севастополь, не понеся непомерного, может быть более 20 тысяч, урона. О кораблях и артиллерии и помышлять нечего. Ужасно подумать!“ Еще большим унынием проникнуты донесения князя Горчакова военному министру. В них, как и в письмах к Императору, постоянно звучит один припев: положение безвыходно, но отнюдь не по вине главнокомандующего.
Государь и не думал укорять или порицать несчастливого вождя. Напротив, он все старание приложил к тому, чтобы ободрить его, утешить, возбудить в нем упавший дух и надежду на успех. „Насчет ответственности вашей перед Россией, — писал он ему, — если суждено Севастополю пасть — совесть ваша может быть спокойна; вы наследовали дела не в блестящем положении, сделали, с вашей стороны, для поправления ошибок все, что было в человеческой возможности; войска под вашим начальством покрыли себя новой славой, беспримерной в военной истории, чего же больше?“ Александр Николаевич не допускал мысли об оставлении Севастополя, не дождавшись штурма, и в крайнем случае разрешил Горчакову передвинуть Южную армию Лидерса к Перекопу или даже в самый Крым, в том уважении, „что лучше рисковать временно жертвовать Бессарабией, чем потерять Крымский полуостров — которым обратное овладение будет слишком затруднительно или даже невозможно“. Получив известие о потере укреплений левого фланга, Государь не скрыл от главнокомандующего произведенного на него грустного впечатления, но выразил надежду, что нам удастся удержаться в Севастополе до прибытия новых подкреплений. „Если по воле Всевышнего, — присовокуплял он, — Севастополю суждено пасть, то я вполне на вас надеюсь, что со вновь прибывающими к вам тремя дивизиями вам удастся отстоять Крымский полуостров. Защитники Севастополя, после девятимесячной небывалой осады, покрыли себя неувядаемой славой, неслыханной в военной истории; вы, с вашей стороны, сделали все, что человечески было возможно — в этом отдаст вам справедливость вся Россия и вся Европа; следовательно, повторяю вам, что уже вам писал — совесть ваша может быть спокойна. Уповайте на Бога и не забывайте, что с потерей Севастополя все еще не потеряно. Может быть, суждено вам в открытом поле нанести врагам нашим решительный удар… Поручаю вам поблагодарить наших молодцов за бой 26-го числа; скажите им, что я в них уверен от генерала до солдата, что они не посрамят чести русской“.
Предчувствие Государя оправдалось. 6-го июня Севастопольский гарнизон отбил повсеместно штурм, поведенный союзниками, после двухдневного усиленного бомбардирования, на Корабельную сторону: французами на 1-й и 2-й бастионы и Малахов курган, англичанами — на 3-й бастион. Блистательный этот подвиг, ввергший осаждавших в уныние, возбудил снова в храбрых защитниках Севастополя надежду на конечный успех. Воспрянул духом и главнокомандующий, доносивший Государю, что с приходом 4-й пехотной дивизии перевес в силах будет на нашей стороне; что тогда можно будет помышлять о переходе в наступление и что, по всей вероятности, неприятель не решится провести под Севастополем второй зимы и отплывет в конце осени.
Весть о победе тем более обрадовала Императора, что незадолго до того он, уступая настояниям князя Горчакова, послал ему разрешение в крайнем случае сдать Севастополь союзникам, дабы обеспечить отступление гарнизона. „Благодарение Всевышнему, — писал Государь главнокомандующему, — благословившему усилия наших молодцов“; и в другом письме: „Вы уже знаете о радостном впечатлении, произведенном на меня известием о геройском отбитии штурма 6-го числа. Воздав от глубины сердца благодарение Всевышнему, повторяю теперь вам и всем нашим молодцам мою искреннюю и душевную благодарность. Беспримерные защитники Севастополя покрыли себя в этот день еще новой неувядаемой славой. Скажите им, что я и вся Россия ими гордимся!.. Об оставлении Севастополя, надеюсь, с Божией помощью, что речи не будет больше. Если же вам готовится экспедиция со стороны Евпатории, то со вновь прибывшими к вам войсками будет с кем их встретить“.
Прибытие к Севастополю трех дивизий из Южной армии, упадок духа неприятеля и временное бездействие его, наконец, прояснение политического горизонта, выразившееся в распущении австрийских резервов, — все это представлялось несомненно благоприятными условиями для нанесения союзникам решительного удара в Крыму. „Более чем когда-либо, — сообщал Государь главнокомандующему, — я убежден в необходимости предпринять с нашей стороны наступление, ибо иначе все подкрепления, вновь к вам прибывающие, по примеру прежних будут поглощены Севастополем, как бездонной бочкой“. Но Горчаков опять колебался, выражая опасения, что подкрепление прибудет к союзникам раньше, чем к нему, что, таким образом, все невыгоды при атаке будут на нашей стороне, и заключал, что „весьма бы желательно продолжать темпоризацию до осени“, тут же прибавляя, „но навряд ли это будет возможно“. Между тем неприятель снова возобновил свой убийственный огонь по многострадальному городу. Жертвами его были тяжело раненный Тотлебен и убитый Нахимов. Средний наш урон, даже вне усиленного бомбардирования, был по 250 человек в день выбывавших из строя. „Ежедневные потери неодолимого Севастопольского гарнизона, — писал по этому поводу Император главнокомандующему, — все более ослабляющие численность войск ваших, которые едва заменяются вновь прибывающими подкреплениями, приводят меня еще более к убеждению, выраженному в последнем моем письме, в необходимости предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне, могущей иметь, наконец, пагубное влияние на дух гарнизона“. Дабы облегчить ответственность Горчакова, Государь предлагал ему созвать военный совет: „Пусть жизненный вопрос этот будет в нем со всех сторон обсужден, и тогда, призвав на помощь Бога, приступите к исполнению того, что признается наивыгоднейшим“.
Большинство военного совета высказалось за наступление со стороны реки Черной, и главнокомандующий решился атаковать союзников в их укреплениях без всякой, однако, надежды на успех, как видно из письма его к военному министру, писанного накануне сражения: „Я иду против неприятеля потому, что, если бы я этого не сделал, Севастополь все равно пал бы в скором времени. Неприятель действует медленно и осторожно; он собрал невероятное множество снарядов на своих батареях; его подступы нас стесняют все более и более, и нет почти ни одного пункта в Севастополе, который не подвергался бы его выстрелам. Пули свищут на Николаевской площади. Нельзя заблуждаться пустыми надеждами; я иду навстречу неприятелю при самых плохих обстоятельствах. Его позиция весьма сильна: правый фланг его на Гасфортовой горе, которой скаты почти отвесны и тщательно укреплены; а левый — на Федюхиных высотах, за глубоким, наполненным водой каналом, через который можно перейти не иначе как по мостам, набросанным под сильным огнем неприятеля. У меня 43000 человек пехоты, а у неприятеля, если он распорядится как следует, 60000. Если — на что я, впрочем, мало надеюсь — мне послужит счастье, я постараюсь воспользоваться успехом. В противном случае, придется положиться на волю Божию. Я отойду на высоту Мекензи и постараюсь очистить Севастополь с наименьшей потерей. Не оставьте вспомнить о своем обещании — оправдать меня. Если дела примут дурной оборот, я нисколько не виноват в том. Я сделал все возможное, но задача была слишком трудна с самого прибытия моего в Крым“.
4-го августа сражение при реке Черной было нами проиграно, атака — отбита на всех пунктах. Мы понесли громадный урон: более 8000 человек убитыми и ранеными.
Болезненно отозвалось в душе Государя скорбное известие. Особенно опечалила его „огромная потеря наших славных войск без всякого результата“. Но и в этот раз он заботился главным образом о том, чтобы ободрить главнокомандующего, которому, после потерпенной неудачи, положение наше в Севастополе снова представлялось совершенно безнадежным. „Как все это ни прискорбно, — писал ему Император, — но я не унываю, а, покоряясь безропотно воле Божией, не теряю надежды, что он нас не оставит и что под конец все-таки наша возьмет. Рассуждая хладнокровно о теперешнем положении вещей, я нахожу, что неудача 4-го числа нисколько не переменила наше взаимное положение относительно Севастополя… Повторяю вам, что если суждено Севастополю пасть, то я буду считать эпоху эту только началом новой настоящей кампании…“ Те же мысли выражал его величество в письме к князю Паскевичу: „Неудачная попытка на Черной доказала, что атаковать нам союзников с теперешними силами, не ослабляя скромного гарнизона крепости, трудно, если не невозможно. Между тем геройский гарнизон Севастополя с каждым днем тает и верки наши приходят в такое положение от близкого огня неприятельского, что мы уже не успеваем их исправлять. Весьма желательно, чтобы Севастополь мог удержаться до октября, ибо к тому времени Горчаков, получит значительное подкрепление дружинами ополчения, которыми предполагается дополнить растаявшие полки 3-х или 4-батальонного состава. Тогда будут, может быть, шансы в нашу пользу для наступательных действий. Я не скрываю от себя всю трудность положения Севастополя и потому готовлюсь к мысли, что, может быть, придется, для спасения остатков его гарнизона, уничтоживши по мере возможности наши укрепления, очистить южную сторону и ограничиться защитой северной. Разумеется, к такой отчаянной мере прибегнуто будет только в самом крайнем случае. Надеюсь на милость Божию, что до этого не дойдет. Но и тогда я не буду считать дело потерянным, а как начало новой кампании…“ Заметив, что до будущей весны мы можем себя считать обеспеченными со стороны Австрии, что это „уже много“ и что к тому времени „Бог знает что может еще произойти“, Государь так оканчивал письмо свое к фельдмаршалу: „Будем же крепиться, молиться и уповать на помощь свыше. С нами Бог, да не постыдимся вовеки!“.
Ободряющее действие императорских писем на нерешительного, но лично храброго Горчакова не заставило ждать себя. Главнокомандующий доносил, хотя и не без обычных оговорок, что решился не отходить на северную сторону, а продолжать защищать южную с упорством, пока будет в силах отбить штурм. „Конечно, — рассуждал он, — мы будем между тем нести большой урон и, может быть, даже не отобьем штурма, но в замену может случиться, что нам удастся отбить неприятеля, а может быть, и принудить снять потом осаду, ибо я никак не думаю, чтобы неприятель решился провести вторую зиму в теперешнем положении. Намерение мое подвергает нас большим случайностям; но надобно выбирать из двух зол менее вредное и в особенности держаться тех действий, которые наиболее соответствуют чести русского оружия. Продолжение до крайности защиты Севастополя, конечно, будет для нас славнее, чем очищение его без очевидной необходимости. Действуя так, армия понесет, может быть, больший урон, но она для того только и сделана, чтобы умирать за вашу славу. В этих видах я не останавливаю следования сюда дружин средних губерний“.
Император горячо благодарил главнокомандующего за решение не оставлять южной стороны Севастополя, признавая его вполне соответствующим и чести русского оружия, и пользам России. „Да поможет нам Бог, — писал он, — до конца выдержать тяжкое испытание, свыше нам ниспосланное. Вы поймете, что в душе моей происходит, когда я думаю о геройском гарнизоне Севастополя, о дорогой крови, которая ежеминутно проливается на защиту родного края. Сердце мое обливается этой кровью, тем более что горькая чаша эта досталась мне по наследству; но я не унываю, а надеюсь на милость Божию и счастлив, видя чувства, которые одушевляют вас и всех верных сынов отечества. Вы вновь предугадали мою мысль, не останавливая следования дружин ополчения; предположение мое о пополнении ими растаявших полков нашей армий должно уже быть в ваших руках. Теперь буду ожидать донесения вашего об исполнении сей полезной меры. Я также совершенно разделяю вашу мысль, что если Бог благословит отбить новый штурм, то весьма может быть, что сия новая неудача принудит союзников снять осаду, ибо едва ли решатся они провести вторую зиму в Крыму. По последнему телеграфному донесению вашему от 18-го августа, вечера, видно, что огонь неприятеля был умеренный, но что подступы его хотя медленно, но все-таки подвигаются вперед. Я много надеюсь теперь на новые ретраншементы, устраиваемые позади первой линии, а в особенности на стойкость наших славных войск и распорядительность достойных их начальников. Скажите им, что я ими горжусь и счастлив был бы разделять их труды, если бы обязанность моя позволила мне следовать одному влечению моего сердца, ибо я в душе солдат… Да хранит вас Бог и еще раз искреннее спасибо за ваши неутомимые труды“.
Но роковой час приближался. 24-го августа неприятель возобновил бомбардирование Севастополя, продолжавшееся три дня. Получив о том известие по телеграфу, Государь еще утешался тем, что, по свидетельству князя Горчакова, гарнизон мог успешно исправлять повреждения. „Пока мы не будем лишены этой возможности, — рассуждал он, — несмотря на огромную потерю, есть еще надежда сохранить Севастополь“. Когда Император писал эти строки, южная сторона была уже очищена нашими войсками, перешедшими на северную сторону. „Севастополь в пламени, — доносил главнокомандующий, — и неприятелю достались одни развалины“.
„Держаться долее в Севастополе, — объяснял он в другом донесении, — не было никакой возможности. С 24-го числа разрушение слабых верков наших доходило до крайности. Ночные исправления под градом ядер, бомб и штуцерных пуль стоили нам, без пользы уже, драгоценной крови: ежедневный урон простирался до 2500 человек. В таком положении оставалось только помышлять о том, как очистить город, не подвергая гарнизона резне и заднюю часть оного необходимости положить оружие… 27-го, утром, неприятель двинулся со всех сторон на приступ с огромными силами. Мы отразили его везде, кроме Малахова, которого отбить было невозможно. Случай был единственный для очищения Севастополя без потери части гарнизона. Утомление неприятеля, сильный урон, им нанесенный, и храброе отстаивание нашими войсками местности у самого выхода из Корнилова бастиона в разоренных домах служили ручательством, что союзники не решатся проникнуть в город до следующего утра. Я воспользовался этим и очистил Севастополь в продолжение ночи, без урона, не поставив даже ни одной роты арьергарда в необходимость положить оружие или умереть до последнего. Неприятелю оставили вместо города одни пылающие развалины“.
Император Александр перенес это новое тяжкое испытание с христианской покорностью воле Божией, с мужественною твердостью Государя, исполненного веры в Россию, в свой народ. 30-го августа, в день своих именин, он воздал дань справедливости и царской признательности геройским защитникам черноморской твердыни в следующем Высочайшем приказе по российским армиям: „Долговременная, едва ли не беспримерная в военных летописях оборона Севастополя обратила на себя внимание не только России, но и всей Европы. Она с самого почти начала поставила его защитников наряду с героями, наиболее прославившими наше отечество. В течение одиннадцати месяцев гарнизон Севастопольский оспаривал у сильных неприятелей каждый шаг родной, окружавшей город земли, и каждое из действий его было ознаменовано подвигами блистательной храбрости. Четырехкратно возобновляемое жестокое бомбардирование, коего огонь был справедливо именован адским, колебало стены наших твердынь, но не могло потрясти и умалить постоянного усердия защитников их. С неодолимым мужеством, с самоотвержением достойным воинов-христиан, они поражали врагов или гибли, не помышляя о сдаче. Но есть невозможное и для героев. 27-го сего месяца, после отбития шести отчаянных приступов, неприятель успел овладеть важным Корниловским бастионом, и главнокомандующий Крымской армией, щадя драгоценную своих сподвижников кровь, которая в сем положении была бы уже без пользы проливаема, решился перейти на северную сторону города, оставив осаждающему неприятелю одни окровавленные развалины. Скорбя душой о потере столь многих доблестных воинов, принесших жизнь свою в жертву отечеству, и с благоговением покоряясь судьбам Всевышнего, коему не угодно было увенчать их подвиги полным успехом, я признаю святой для себя обязанностью изъявить и в сем случае, от имени моего и всей России, живейшую признательность храброму гарнизону Севастопольскому за неутомимые труды его, за кровь, пролитую им в сей, почти год продолжавшейся, защите сооруженных им же в немногие дни укреплений. Ныне, войдя снова в ряды армии, сии испытанные герои, служа предметом общего уважения своих товарищей, явят, без сомнения, новые примеры тех же воинских доблестей. Вместе с ними и подобно им, все наши войска, с той же беспредельной верою в Провидение, с той же пламенной любовью ко мне и родному нашему краю, везде и всегда будут твердо встречать врагов, посягающих на святыни наши, на честь и целость отечества, а имя Севастополя, столь многими страданиями купившего себе бессмертную славу, и имена защитников его пребудут вечно в памяти и сердцах всех русских, совокуино с именами героев, прославившихся на полях Полтавских и Бородинских“.
Недосказанное в приказе было выражено в письме Императора к князю М. Д. Горчакову: „Как ни тяжела материальная потеря Севастополя и уничтожение нашего Черноморского флота, но я сожалею, и сожалею гораздо более, о дорогой крови, которая ежедневно проливалась геройским гарнизоном Севастополя. Поэтому не могу не одобрить решимость вашу очистить Южную сторону, что было исполнено столь удачно, благодаря плавучему мосту… Не унывайте, а вспомните 1812 год и уповайте на Бога. Севастополь не Москва, а Крым — не Россия. Два года после пожара московского победоносные войска наши были в Париже. Мы те же русские и с нами Бог!“
1-го сентября Государь в сопровождении двух Императриц — супруги и матери, и августейших детей своих выехал в Москву. Обычное царское шествие из Кремлевского дворца через Красное Крыльцо в Успенский собор, приветственная речь митрополита Филарета, умиление, слезы, восторженные клики несметной толпы — все это произвело радостное впечатление на душу Государя. „Посреди сих тяжких обстоятельств, — читаем в письме его к князю Паскевичу, — сердцу моему было отрадно в родной Москве встретить заветный задушевный прием“. Среди этой обстановки память о великом всенародном подвиге Отечественной войны естественно воскрешалась в его воображении: „Да поможет нам Бог, — восклицал он, — как в 1812 году, выдержать до конца испытание, свыше нам ниспосылаемое. Я не унываю, а надеюсь на милость Божию и на общее сочувствие нашей Руси к правому нашему делу“. Царская семья провела целый день в Троицкой Лавре и горячо молилась у раки св. Сергия. Государь взял оттуда образ преподобного, тот самый, что сопровождал Царя Алексея Михайловича во всех его походах, был с Петром Великим под Полтавой, а в 1812 году — с московским ополчением, и отправил его к князю М. Д. Горчакову с тем, чтобы он оставался при главной квартире Крымской армии и чтобы по получении его был отслужен молебен перед фронтом. „Да помогут нам молитвы преподобного Сергия, — писал Император по этому случаю, — так как благословение его даровало нам победу при Димитрии Донском“.
В Москве происходили, под личным председательством Государя, военные совещания, к участию в которых он пригласил военного министра, князя Долгорукова, генерал-адъютанта барона Ливена и бывшего адъютанта и личного своего друга князя А. И. Барятинского, привезшего из Севастополя донесение главнокомандующего об очищении южной стороны. Плодом этих совещаний была составленная Императором записка о предстоящих военных действиях, так как, верный своему слову, Александр II считал падение Севастополя лишь началом новой кампании.
Записка распадалась на три части. В первой излагались меры для сохранения остальной части Крыма. Удержание Северной стороны признавалось бесцельным, „ибо флот Черноморский по нужде нами самими уничтожен“. В предположении, что союзники не станут атаковать с фронта неприступную нашу позицию на Мекензиевой горе в на Инкерманских высотах, а попытаются сделать диверсию на наш тыл, высадив сильный десант у устья Качи, у Евпатории или Перекопа, Государь находил необходимым сосредоточить всю армию, в числе по меньшей мере 100000 человек, в центральной позиции у Симферополя, откуда мы могли бы угрожать правому флангу неприятеля, где бы он ни высадился, причем значительный перевес в силах был бы на нашей стороне. При этих условиях можно было надеяться, что всякая попытка неприятельского десанта, который ни в каком случае не превысит 40000 человек, окончится в нашу пользу.
Вторая часть записки посвящена распоряжениям об укомплектовании Крымской армии и о приведении полков ее в четырехбатальонный состав; третья часть — способам защитить от неприятельского нападения Николаев, который из всего южного побережья представлял союзникам самый привлекательный пункт для высадки, дабы, овладев им, уничтожить все заведения Черноморского флота и нанести тем окончательный удар могуществу нашему на Черном море. Находя, что на сохранение Николаева должно быть обращено все наше внимание, Государь полагал усилить Южную армию двумя гренадерскими дивизиями, стоявшими у Перекопа, и в случае надобности еще одной или двумя, выведенными из Крыма.
Первоначальное намерение Императора было: из Москвы отправиться в Варшаву, для соображения с князем Паскевичем мер на случай войны с Австрией. События в Крыму заставили его переменить это решение и, отложив поездку в Варшаву, ехать в Николаев, чтобы условиться с Лидерсом, а если можно, то и с Горчаковым о дальнейших действиях на юге. „Притом считаю сердечной обязанностью, — писал он фельдмаршалу, — лично благодарить славные войска наши за геройскую защиту Севастополя. Они долг свой исполнили свято! Не их вина, что труды их не были увенчаны полным успехом“. Паскевичу Государь сообщил свою записку, прибавив, что пополнение потерь в войсках считает вопросом первейшей важности, „ибо иначе к будущей весне у нас армии не будет, а нам неизбежно должно готовиться к продолжительной еще войне и, может быть, с новыми врагами“. При этом он поручил фельдмаршалу „по испытанной опытности“ сообщить ему свои мысли насчет будущих действий в случае разрыва с Австрией. „Несмотря на все успокоительные сведения об уменьшении ее армии, — заключал Государь, — я предвижу, в особенности теперь, после потери Севастополя, что рано или поздно мы ее встретим в рядах врагов наших. Дай Бог, чтобы я ошибся в моих опасениях, но гораздо лучше быть готову к худшему и принять все меры осторожности, чем быть взяту врасплох“.
Уведомляя князя Горчакова о поездке в Николаев и о намерении оттуда проследовать в Крым, если союзники не предпримут ничего важного и не будет предвидеться опасности Перекопу, Государь назначил ему свидание в Симферополе, а в Николаев предписал явиться начальнику штаба Крымской армии князю Васильчикову и генералу Тотлебену, „если позволит состояние его здоровья“. На случай приезда в Крым он „строжайшим образом“ запретил делать какие-либо приготовления для смотров войск, замечая: „Они и без того много претерпели, и потому не хочу, чтобы приезд мой был им в тягость“.
Императору предшествовали Великие Князья Константин и Николай Николаевичи. Сам он, в сопровождении младшего брата, Великого Князя Михаила Николаевича, выехал из Москвы 8-го сентября и 13-го был в Николаеве.
Между тем союзники, ограничиваясь диверсиями в Крыму, то на левый, то на правый фланг армии князя Горчакова, снарядили морскую экспедицию в Днепровский лиман. Англо-французская эскадра, в числе 90 вымпелов, вышла из Балаклавы и Камыша и, простояв шесть дней перед Одессой, высадила десант у Кинбурна, который сдался и был занят французским гарнизоном, после чего неприятельский флот возвратился в южные порты Крыма.
Государь из Очакова был сам свидетелем отплытия союзной эскадры. Шестинедельное пребывание его в Николаеве посвящено приведению этого важного пункта в оборонительное положение по плану генерала Тотлебена, причем Великие Князья Николай и Михаил были назначены заведовать, первый — инженерной, второй — артиллерийской частями. Южная армия, состоявшая под начальством генерала Лидерса, усилена морскими командами, высланными в Николаев из Севастополя, по оставлении нами южной стороны. Предоставляя князю Горчакову полную свободу действовать по усмотрению и сообразно с местными обстоятельствами, Государь советовал ему не упускать удобных случаев для наступательных действий, „ибо — замечал он — не могу никак убедиться в необходимости для нас ограничиваться одной лишь оборонительной системой, всегда самой невыгодной в военном деле“. „Я надеюсь, — читаем в другом письме к главнокомандующему, — что вы не дадите себя озадачить каким-нибудь неожиданным движением, а будете действовать, согласно принятой вами системе, с решимостью и пользуясь всяким удобным случаем, чтобы перейти самому в наступление, разумеется, при возможно выгодных условиях. Да поможет вам Бог исполнить это с успехом“. Заботясь о реорганизации Крымской армии и о пополнении ее громадной убыли, Государь настойчиво требовал, чтобы по окончании осенней кампании все войска, предназначенные к выводу из Крыма, были немедленно направлены на зимние квартиры.
В Николаеве получил Император ответ Паскевича на посланный ему из Москвы запрос. Старец-фельдмаршал находил, что политическое положение наше осталось в сущности то же, что и в прошедшем году; прежнее нерасположение к нам и, следовательно, так же мало уверенности, что мы рано или поздно не увидим Австрию в ряду врагов наших. Если Австрия, рассуждал князь Варшавский, не объявила нам доселе войны, то, конечно, была удержана только сильной армией, собранной в 1854 году в Царстве Польском, а потому и ныне мы можем удержать Австрию от разрыва и сохранить влияние на Пруссию и остальную Германию лишь доведением Западной армии до 170 или по меньшей мере до 150 батальонов при 150 или 114 эскадронах кавалерии и Средней армии от 80 до 100 батальонов при 100 эскадронах. Соглашаясь с мнением фельдмаршала, Государь не считал, однако, возможным привести Западную и Среднюю армии в требуемую им силу. К весне предоставлял он себе решить сообразно обстоятельствам: которую армию чем усилить, а до того — писал он князю Горчакову — „я требую, чтобы все было исполнено согласно моим указаниям“. Указания эти были следующие. К весне войска Крымской, Южной и Средней армий должны быть расположены: 3-й и 4-й пехотные и драгунский корпуса — в Крыму; 5-го и 6-го пехотных корпусов четыре дивизии и пять легких кавалерийских — от Дуная до Днестра; гренадеры — между Крымской и Южной армиями; 2-й пехотный и 2-й резервный корпуса с 24 дружинами ополчения в составе Средней армий — в Волынской, Киевской и Подольской губерниях. Балтийский корпус и Западная армия остаются в прежнем составе. Если к весне англо-французы, с присоединением австрийцев, станут угрожать нашим западным и юго-западным границам, то им будут противопоставлены Южная и Средняя армии, поддержанные гренадерами и частью войск Крымской армии; если же Австрия одна или с подкреплением французов вторгнется в Польшу, то Западная армия, оставив гарнизоны в крепостях, отступит или на Балтийский корпус, или на Брест-Литовск, сообразно с обстоятельствами, дабы Средней армии дать время и средства, с подкреплением от Южной армии, или соединиться с Западной армией, или действовать на правый фланг и тыл неприятеля. Расположенный около Брацлавля сильный кавалерийский резерв из двух кирасирских и одной легкой дивизий будет направлен куда окажется нужным. В продолжение зимы ход политических событий и доходящие до нас сведения о военных приготовлениях неприятеля дадут возможность определить, соразмерно с нашими способами, какое расположение и разделение должны принять наши армии к весне.
Государь не хотел покинуть Новороссийский край, не исполнив своего заветного желания: посетить Крымскую армию и лично поблагодарить ее за геройскую оборону Севастополя. „Я полагаю остаться у вас три дня, —писал он князю Горчакову, — дабы успеть объехать на занимаемых ими позициях по крайней мере большую часть ваших войск. Месяц тому назад, когда положение ваше было действительно критическое, я последовал вашему совету, но теперь намерен это непременно исполнить, если до того ничего не произойдет. Итак, до скорого свидания. Прошу вас хранить приезд мой покуда в тайне и строжайше запрещаю всякое приготовление смотров войск, которые желаю видеть на биваках или на квартирах, в том виде, как они есть“. В ответ на убедительную просьбу главнокомандующего дозволить по крайней мере выставить на станциях по нескольку конвойных казаков, последовал ответ по телеграфу: „Конвой дозволяю. Почетные караулы запрещаю и роты для сего в Симферополь не приводить. Вас прошу туда приехать к вечеру 27-го октября“.
28-го Государь, сопутствуемый двумя младшими братьями, был уже в Бахчисарае, где находилась главная квартира Крымской армии. В продолжение четырех дней осматривал он войска, расположенные на позициях в окрестностях Севастополя, и укрепления, воздвигнутые на Северной стороне. Всюду встретили его восторженные клики закаленных в боях воинов, героев Севастопольской обороны, которых он, в ласковых и милостивых выражениях, горячо благодарил за службу, за понесенные беспримерные труды, за самоотверженно пролитую кровь. Перед отъездом из Крыма Император повторил выражение царской признательности в приказе по Крымской армии, коим пожаловал всем защитникам Севастополя, в память их бессмертного подвига, серебряную медаль на георгиевской ленте, а главнокомандующего почтил следующим рескриптом: „Князь Михаил Дмитриевич, во время пребывания моего в Крымской армии я с особенным удовольствием нашел, что люди в полках сохранили бодрый, довольный вид, невзирая на неимоверные труды, перенесенные ими при обороне Севастополя, и что в войсках нисколько не изменился тот во всех частях порядок, на котором основывается благоустройство армии. Такое отличное состояние вверенных вам войск свидетельствует о неусыпной заботливости и трудах, которыми единственно вы могли до того достигнуть, и это в то время, когда и мысли, и деятельность ваши устремлены были на противоборство врагам сильным, храбрым и не щадившим никаких жертв. По естественному положению защищаемой части Севастополя, уступая шаг за шагом неприятелю, вы, по благоразумным видам опытного полководца, оставили ему лишь развалины, заплаченные дорогой ценой пролитой крови, и, выведя войска путем доселе небывалым, вы вновь готовы встретить врага с тем мужеством, с которым всегда водили в бой полки наши. Отдавая вам полную справедливость за заслуги ваши, мне приятно повторить здесь мою искреннюю признательность, которую выражал уже вам лично. Прошу вас, князь, верить в неизменное мое к вам благоволение. Вас искренно любящий Александр“.
31-го октября Государь, оставив брата Николая в главной квартире, отбыл с Великим Князем Михаилом из Бахчисарая, сопровождаемый благословениями армии, и в первых числах ноября возвратился в Царское Село. Там получил он следующее донесение от главнокомандующего отдельным Кавказским корпусом генерал-адъютанта Муравьева: „Ваше императорское величество, Божией милостию и благословением вашим совершилось наше дело. Карс у ног вашего величества. Сегодня (16-го ноября) сдался военнопленным, изнуренный голодом и нуждами, гарнизон сей твердыни Малой Азии. В плену у нас сам главнокомандующий исчезнувшей тридцатитысячной Анатолийской армии мушир Вассиф-паша; кроме его, восемь пашей, много штаб- и обер-офицеров и вместе с ними — английский генерал Виллиамс со всем его штабом. Взято 130 пушек и все оружие. Имею счастье повергнуть к стопам вашего императорского величества двенадцать турецких полковых знамен, крепостной флаг Карса и ключи цитадели“. Император собственноручно отвечал победоносному вождю: „Известие о сдаче Карса, любезный Николай Николаевич, обрадовало меня донельзя. Сердце мое преисполнено благодарности к Благословившему столь блистательным успехом распорядительность вашу и стойкость храбрых наших кавказских войск. Благодарю вас от души за достохвальные заслуги ваши, поздравляю вас кавалером св. Георгия 2-й степени, на что вы приобрели неотъемлемое право. Вместе с тем поручаю вам передать мое искреннее спасибо всем вверенным вам войскам, участвовавшим в блокаде Карса. Я ими горжусь, как всегда гордился нашими кавказскими молодцами. Надеюсь на милость Божию, что падение сей гордыни Малой Азии будет иметь благодетельное влияние на ход политических дел как на Востоке, так и на Западе и уверен, что вы не упустите воспользоваться сим моральным результатом, дабы поправить дела наши в Мингрелии и на прочих пунктах вверенного вам края, угрожаемых неприятелем. Да подкрепит вас Бог. Александр“.
Взятие Карса завершило победным подвигом несчастливую по результатам, но все же славную для русского оружия Восточную войну 1853—1856 годов. Ближайшим его последствием было приостановление движения Омера-паши со стороны занятой турками Мингрелии. С наступлением первых морозов англо-французский флот, целое лето простоявший в виду Кронштадта и за все время ограничившийся безуспешным бомбардированием Свеаборга, отплыл из Балтийского в Немецкое море. В Крыму союзники ничего не предпринимали и только изредка перестреливались с нашими аванпостами. К зиме на всех театрах войны установилось полное затишье.