1. Великий Князь, Наследник и Цесаревич (1818—1855)
І. Детство • II. План воспитания • III. Отрочество • IV. Юность • V. Помолвка и женитьба • VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича
2. Император (1855—1881)
I. Война • II. Мир • III. Коронация • IV. Сближение с Франциею • V. Внешняя политика на Западе и на Востоке • VI. Присоединение Амура и Уссури и покорение Кавказа • VII. Освобождение крестьян • VIII. Тысячелетие России • IX. Польская смута • X. Мятеж в Царстве Польском и в Западном крае • XI. Дипломатический поход на Россию • XII. Государственные преобразования • XIII. Дела внутренние • XIV. Внешняя политика • XV. Соглашение трех Императоров • XVI. Завоевание Средней Азии • XVII. Преобразование армии и флота • XVIII. Финансы и народное хозяйство • XIX. Церковь, просвещение, благотворительность • XX. Восточный кризис • XXI. Вторая Восточная война • XXII. Сан-Стефанский мир и Берлинский конгресс • XXIII. Внешние сношения после войны • XXIV. Крамола • XXV. Последний год царствования • XXVI. Кончина
IX.
Польская смута.
1861—1863.
Милостивое расположение Императора Александра II к польским своим подданным выразилось как в амнистии, дарованной эмигрантам-полякам тотчас по заключении мира, так и в последовавшем в день коронации облегчении участи политических ссыльных из уроженцев Царства Польского и западных областей Империи. Вожаки обеих групп, на которые распадалась заграничная эмиграция, так называемых „белых“ — консерваторов, и „красных“ — радикалов, хотя и протестовали против царского всепрощения, но значительное число выходцев воспользовалось им и спешило возвратиться на родину. Еще большее число бывших участников восстания 1830—1831 годов вернулось из Сибири и внутренних губерний.
Преемник Паскевича по званию наместника в Царстве, князь М. Д. Горчаков, отличался от своего предшественника крайней мягкостью в обращении с поляками, выступая и в Петербурге усердным и постоянным ходатаем за них. Его предстательству обязаны поляки многими существенными льготами и преимуществами: восстановлением конкордата, заключенного с Папским престолом еще в 1847 году, но во все время царствования Императора Николая остававшегося без применения; учреждением в Варшаве медицинской академии; разрешением основать Земледельческое общество, в состав которого вошли все землевладельцы края, с правом учреждать местные отделы в провинции и собираться на общие совещания в Варшаве. Но все эти уступки не удовлетворяли желаний поляков, которые, по мере ослабления строгих мер, коими сдерживались они в предшедшее царствование, все более и более проникались стремлением к достижению полной политической свободы и национальной независимости. Настроение это ревностно утверждала среди населения непримиримая эмиграция, одна часть которой — „белые“ — поддерживала связь с дворянами-землевладельцами и высшим духовенством в Царстве и Западном крае; другая же часть — „красные“ — находилась в постоянных сношениях с ксендзами, чиновниками, горожанами и учащейся молодежью. И те, и другие выжидали лишь удобного случая, чтоб начать восстание с целью отторжения Польши от России и восстановления Речи Посполитой в древних ее пределах. Первые признаки брожения, охватившего польское общество, стали обнаруживаться с лета 1860 года, когда начался в Варшаве ряд патриотических манифестаций, устраиваемых в память деятелей или событий предшедших мятежей. В процессиях, выходивших из костелов, принимали участие лица всякого звания, и в большом числе — воспитанники учебных заведений, женщины и дети. Они проходили по городу, неся польские национальные значки и эмблемы, распевая полурелигиозные-полуполитические гимны, осыпая ругательствами и насмешками встречавшиеся им по пути русские полицию и войска. При этом народу раздавались возмутительные листы, портреты бойцов „за независимость“: Килинского, Костюшки. До самого конца 1860 года власти терпели эти нарушения порядка, не подвергая виновных ответственности и вовсе не принимая мер к их предотвращению. Дошло до того, что во время пребывания в Варшаве самого Государя и Августейших гостей его — императора австрийского и принца-регента прусского, в день, назначенный для парадного спектакля, императорская ложа в большом театре была облита купоросом, а уличные мальчишки отрезали шлейфы у дам, ехавших на бал к наместнику. По пути царского следования, на улицах и площадях, раздавались свистки.
В начале февраля 1861 года члены Земледельческого общества съехались на общее собрание в Варшаву для обсуждения дела, переданного на их рассмотрение самим правительством: о способах наилучшего разрешения в Царстве Польском вопроса о поземельных отношениях крестьян к землевладельцам. Этим воспользовались тайные организаторы беспорядков, чтобы вовлечь в них остававшихся дотоле безучастными дворян-помещиков и, таким образом, объединить народное движение. 13-го февраля, в годовщину Гроховской битвы, печатные воззвания приглашали народ собраться на площади Старого места и оттуда шествовать мимо замка, где имел пребывание князь Горчаков, к наместникову дворцу, в залах которого заседало Земледельческое общество. Князь Михаил Дмитриевич решился не допускать этой заранее возвещенной манифестации. По его распоряжению обер-полицмейстер полковник Трепов, во главе полицейских солдат и конных жандармов, разогнал толпу, вышедшую из монастыря Паулинов, с факелами, хоругвями и пением. Порядок был восстановлен, но не надолго. На следующий день, 15-го февраля, народные скопища собрались в различных частях города и устремились на Замковую площадь. Встретившись с войсками, расположенными вдоль Краковского предместья и на самой площади, они забросали их камнями. Тогда по команде генерала Заблоцкого одна рота дала залп из переднего взвода, которым в толпе убито шесть человек и ранено столько же. Скопища немедленно рассеялись.
Но иное было действие залпа на членов Земледельческого общества, да и вообще на всех поляков, принадлежавших к партий „белых“. Глава их и председатель общества, граф Андрей Замойский, созвал в эту же ночь лиц всех сословий для составления и подписания на имя Государя адреса, который депутация, состоявшая из архиепископа Фиалковского, графов Замойского и Moлоховского и граждан Кронеберга и Шленвера, на другое утро отвезла к наместнику в замок для дальнейшего отправления в Петербург. В адресе этом, составленном от имени „всей страны“, выражалось требование возвратить Польше национальные церковь, законодательство, воспитание и всю общественную организацию как необходимые условия народного существования.
Князь Горчаков совершенно растерялся. Он не только принял из рук депутатов адрес, обещав доставить его по принадлежности, но и согласился на все требования, предъявленные ему последними. То был ряд уступок, клонившихся к полному упразднению русской власти в городе. Наместник дал разрешение похоронить убитых поляков со всеми почестями; дозволил учреждение временного управления из выборных делегатов от города, для наблюдения за порядком в Варшаве, под условием полного устранения полиции; обещал, что в день похорон ни полиция, ни войска не покажутся на улицах; отставил от должности обер-полицмейстера Трепова; наконец, приказал освободить всех арестованных за участие в демонстрациях последних дней. Донося Государю по телеграфу о случившемся, наместник не посмел, однако, довести до Высочайшего сведения о всех принятых им мерах. В первой телеграмме он ограничился замечанием, что „напряжение умов в городе большое и, может быть, сегодня последуют опять беспорядки“. Во второй телеграмме, известив о совокупной подаче в отставку всеми предводителями дворянства, он утверждал, что волнение в городе особенно увеличилось после выстрелов роты, в которую бросали каменьями. „Пальбу приказал Заболоцкий, — оправдывался смущенный князь, — в противность моих распоряжений, ибо я приказал войскам иметь ружья незаряженными. Я нарядил по сему происшествию следствие“. О Трепове наместник признавался, что велел ему сказаться больным по той причине, что „ненависть, против него развившаяся, угрожает убиением его на улице“. Сообщая, что в городе все спокойно, князь испрашивал, однако, разрешения — „в ожидании больших беспорядков и в случае крайности“ — объявить Варшаву на осадном положении. Наконец, в третьей телеграмме он известил Государя о подаче прошения на Высочайшее имя архиепископом Фиалковским и пятью „почетными лицами“, которых не назвал, а также об отправлении оного в Петербург с нарочным, несмотря на то что, по собственному его признанию, „оно заключается в общих выражениях, крайне либеральных, направленных к дарованию Царству различных прав“, но тут же прибавил: „Податели объявили мне, что представление сей просьбы на Высочайшее воззрение будет много способствовать к успокоению умов“.
Весть о варшавских событиях, полученная Императором Александром всего за несколько дней до подписания манифеста об освобождении крестьян, глубоко опечалила Государя, но не смутила его. Твердая решимость прежде всего восстановить порядок звучит в трех его ответах от 16-го февраля на телеграммы наместника: 1) „С нетерпением жду, как пройдет сегодняшний день. Уверен, что вы примете все нужные меры для восстановления должного порядка. Есть ли раненые в войсках и заметно ли оружие в народе? Смотря по обстоятельствам, доносите мне утром и вечером“. 2) „Считаю отставку предводителей крайне неуместной и доказывающей их малодушие. Распоряжение о Трепове не могу одобрить. В теперешнем обстоятельстве каждый должен быть на своем месте. Объявление осадного положения в Варшаве предоставляю вашему усмотрению“. 3) „Если просьба Фиалковского действительно в том смысле, о котором вы упоминаете, то не следовало ее принимать. Буду ожидать ваших объяснений. Во всяком случае, теперь не время на уступки и я их не попущу“.
На другой день, 17-го февраля, наместник ограничился донесением, „что в городе все спокойно“. Государь не удовольствовался этим известием и в телеграмме Горчакову, подтвердив все предписанное накануне, требовал подробных объяснений: „Желаю знать, что было предлогом к уличным беспорядкам 15-го числа и кто были главные деятели? Прошение остановите, если оно еще не отправлено. Прошу действовать с должным спокойствием и твердостью. Уступок никаких я не намерен допускать“. По получении ответа Горчакова, что прошение на Высочайшее имя им не представляется, а посылается с него копия военному министру, а также, что о явном предлоге скопищ 15-го февраля и о главных деятелях он может лишь сказать, „что это было действием, вызванным демократической партией“. — Император телеграфировал ему: „Объявите по предоставленной вам власти, что прошение, поданное на мое имя, за неприличием и неуместностью заключающихся в нем желаний вами возвращается. Дайте знать по телеграфу имена пяти лиц, представивших вам прошение с Фиалковским. Беспорядки в Варшаве имеют ли отголосок в провинции?“ Горчаков отвечал, что хотя и не было в провинции беспорядков, но отголосок варшавских событий весьма значителен, назвал имена пяти депутатов, но умолял Государя разрешить ему приостановиться предписанной публикацией о непринятии прошения впредь до прибытия отправленного в Петербург с подробными донесениями одного из высших чиновников Варшавского Сената, обер-прокурора Карницкого.
Из царских телеграмм наместник не мог не заключить, что действия его не вполне отвечают намерениям Императора, и дабы хоть несколько облегчить бремя лежавшей на нем ответственности, он обратился к военному министру с просьбой „ввиду важности положения в Царстве Польском“ прислать в Варшаву ему в помощь лицо, „пользующееся полным доверием“ Его Величества. На эту просьбу Государь отвечал сам, что питает к Горчакову полное доверие, а потому и не видит причины посылать ему кого-либо. Видимо желая, однако, успокоить старца-наместника, Император разрешил отложить предписанную публикацию впредь до прибытия в Петербург Карницкого, присовокупив, что если ему нужен помощник по гражданской части, то пусть назовет кого желает. Государь от себя предложил на эту должность генерала Хрулева. Горчаков отозвался: „Помощник по гражданской части и Хрулев, кажется, не нужны, но полезно было бы иметь здесь по выбору Вашего Величества лицо со светлым взглядом“. Тогда Государь предложил прислать в Варшаву товарища статс-секретаря по делам Царства Польского, Платонова. „Платонов крайне нужен в Петербурге; о других лицах позвольте подумать“, — отозвался Горчаков.
Между тем 21-го февраля прибыл в Петербург фельдъегерь с первыми письменными донесениями наместника о происшествиях 15-го февраля. Из них Государь усмотрел всю важность совершенных беспорядков и тотчас сделал распоряжение об отправлении в Царство Польское подкреплений войсками: гусарской бригады 1-й кавалерийской дивизии и всей 2-й пехотной дивизии, а также четырех казачьих полков с Дона. Известив о том наместника, он не скрыл от него, что прошение варшавян находит „совершенно неуместного содержания“ и на случай возобновления беспорядков приказал: „города Варшавы не оставлять ни под каким видом“ и „в случае нужды бомбардировать из цитадели“.
Ни о чем подобном не помышлял князь Горчаков. Отправленный им 19-го февраля из Варшавы и 25-го прибывший в Петербург Карницкий привез предложения совершенно другого рода.
В первые дни по столкновении мятежных скопищ с войсками князь Горчаков, более чем когда-либо, обнаружил свойственные ему нерешительность и податливость на чужие внушения. Окружавшие его поляки ловко воспользовались неудовольствием на ближайшего советника, заведовавшего правительственной комиссией внутренних дел и народного просвещения, П. А. Муханова, а также на военных начальников, высказывавшихся в пользу строгих мер для обуздания своеволия черни, чтобы развить пред ним целую программу преобразований, долженствовавших, по словам этих лиц, успокоить взволнованные умы. Обширный доклад в этом смысле составил и представил наместнику обер-прокурор общего собрания варшавских департаментов Сената, Энох. Он советовал для восстановления порядка обратиться к содействию партий „белых“, утверждая, что на народные массы русскому правительству рассчитывать нельзя, потому что последние не удовлетворятся ничем, кроме полной независимости или, по меньшей мере, личного соединения Польши с Россией. Совершенно наоборот, уверял он, имущественные классы, дворяне и чиновники, хотя в сущности придерживаются тех же мнений, но опасаются торжества демократических начал, а потому их не трудно удержать от участия в движении „мудрыми и умеренными преобразованиями“. Под такими преобразованиями Энох разумел прежде всего предоставление Царству Польскому его прежних гражданских законов, Наполенова кодекса, введенного в 1807 году, и упразднение кодификационной комиссии, трудившейся над объединением их с законами Империи; возвращение общему собранию варшавских департаментов Сената прежнего названия государственного совета и назначение в состав его членов из местных деятелей; учреждение в Царстве высших учебных заведений и технических училищ, с изъятием их из-под ведения русского министерства народного просвещения; образование особой правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения и поставление во главе ее поляка-католика; вообще привлечение населения к участию в управлении посредством установления выборных городских советов, сначала в Варшаве, а потом и в прочих городах Царства; наконец, создание в Царстве центрального выборного же учреждения, на обязанности которого лежало бы доводить до сведения высшего правительства о нуждах и желаниях польского народа. Энох выражал мнение, „что немедленного принятия всех этих мер казалось бы достаточным, чтобы успокоить брожение, обеспечить правительству содействие всех здравомыслящих людей и обратить в ничто все безумные и преступные попытки“. Рассуждения юриста-поляка произвели на наместника настолько сильное впечатление, что он не поколебался повергнуть их на воззрение Государя как единственное средство успокоить разнузданные страсти и восстановить порядок и спокойствие в стране.
Уже по отъезде Карницкого в Петербург возбужден был вопрос: кого из поляков назначить главным директором предположенной правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения? Выбор наместника остановился на маркизе Велепольском.
В разговорах с Горчаковым Велепольский хотя и соглашался на принятие должности директора правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения, но под условием немедленного введения проектированных Энохом преобразований, дополненных следующими: обязательным очиншеванием крестьян в Царстве по составленному самим маркизом проекту и под личным его руководством; восстановлением Варшавского университета; учреждением, отдельно от государственного совета, высшего кассационного суда; выделение общественных работ в Царстве в ведомство, не зависимое от главного управления путей сообщения в Петербурге; уничтожением должностей предводителей дворянства; изъятием государственных преступлений из ведения военных судов; ведением всей официальной переписки исключительно на польском языке, а сношений с русскими властями — на французском; учреждением Сената из пожизненных членов, как высшего законодательного собрания, провинциальных выборных советов и городского совета в Варшаве.
Тотчас по прибытии Карницкого в Петербург Император уведомил Горчакова, что на присылку официальной депутации он „решительно не согласен“. Ответ свой на дальнейшие сообщения наместника Государь отправил через два дня — 25-го февраля. То был рескрипт на имя князя Горчакова: „Я читал прошение ваше, ко мне препровожденное. Оно могло бы быть оставлено мною вовсе без внимания как мнение нескольких лиц, которые под предлогом возбужденных на улице беспорядков присваивают себе право осуждать произвольно весь ход государственного управления в Царстве Польском. Но я готов видеть во всем этом лишь одно увлечение. Все заботы мои посвящены делу важных преобразований, вызываемых в моей Империи ходом времени и развитием общественных интересов. Те же самые попечения распространяются безраздельно и на подданных моих в Царстве Польском. Ко всему, что может упрочить их благоденствие, я никогда не был и не буду равнодушным. Я уже на деле доказал им мое искреннее желание распространить и на них благотворные действия улучшений истинно полезных, существенных и постепенных. Неизменны пребудут во мне таковые желания и намерения. Я вправе ожидать, что попечения мои не будут ни затрудняемы, ни ослабляемы требованиями несвоевременными, или преувеличенными, или несовместными с настоящими пользами моих подданных. Я исполню все мои обязанности. Но ни в каком случае не потерплю нарушения общественного порядка. На таком основании созидать что-либо невозможно. Всякое начало, порожденное подобными стремлениями, противоречит самому себе. Я не допущу до сего. Не допущу никакого вредного направления, могущего затруднить или замедлить постепенное правильное развитие и преуспеяние благосостояния сего края, которое будет всегда и постоянно целью моих желаний и попечительности“.
Одновременно с рескриптом Государь извещал наместника, что по повелению его в статс-секретариате по делам Царства Польского разрабатывается проект преобразований, предположенных для Царства и долженствующих внести значительные улучшения в существующие учреждения. Император поручил Горчакову прочесть рескрипт пяти лицам, вручившим прошение на Высочайшее имя, предварив их и о готовящихся законодательных мерах; самый же рескрипт приказал обнародовать во всеобщее сведение, так как прошение поляков давно уже появилось в заграничных газетах. По получении Императорского рескрипта князь Горчаков пригласил в замок лиц, подписавших прошение, и прочитал им рескрипт, который, как доносил он, „и принят ими без всяких изменений“. Но, присовокуплял наместник, „в неизвестности еще в публике конфиденциальных внушений о будущих улучшениях, он мог бы произвести на первых порах невыгодное впечатление, которое потом было бы трудно изгладить“. — „Требую, чтобы рескрипт был напечатан в газетах немедля“, — настаивал Император, и получил в ответ: — „Рескрипт сейчас печатается во всех газетах. Я вчера еще, после моей депеши, решился его публиковать сегодня“. — „Ces tergiversations sont déplorables!“ (Колебания эти жалости достойны) — надписал Государь на последней телеграмме князя Горчакова.
Впрочем, этим не ограничились слабость и нерешительность наместника, доводившие его до прямого ослушания Высочайшей воле. Государь требовал распущения выборной городской делегации; Горчаков отстаивал ее, уверяя, что полное действие полиции восстановлено уже восемь дней назад; что делегация города не имеет никакой официальной власти; что патрулей от нее не выставляется и что она только способствует спокойствию города частными внушениями гражданам, и тому подобное. Государь стоял на своем: „Упразднена ли городская делегация? — спрашивал он снова. — Считаю меру эту необходимой, так же как и запрещение всяких клубов или других подобных сборищ“. Ответ Горчакова: „Делегацию я, с вчерашним курьером, испрашивал разрешения на время не упразднять, ибо в настоящую минуту она полезна, не допуская демонстраций. Дозвольте приостановиться роспуском ее до получения этого курьера. Большие сборища бывали в варшавском ресурсе (клубе). Со вчерашнего дня сделано распоряжение, чтобы туда пускали только членов-посетителей по билетам, по уставу. О других сборищах приму меры“. Но в действительности никаких мер не принималось. Государь, хотя и неохотно, согласился на увольнение Трепова от должности варшавского обер-полицмейстера, предоставив выбору наместника назначение его преемника. Горчаков доносил, что хотел было назначить адъютанта своего, Мезенцева, но, пояснял он, „во все дни демонстраций я его посылал во все места, где происходили беспорядки, и с тех пор его везде ненавидят, называя палачом“. Император заметил, что вовсе не считает это возражение препятствием к назначению Мезенцева. Тем не менее заведование полицией было вверено поляку Крачинскому. Возвращаясь к вопросу о делегации, Государь признавал ее дальнейшее существование решительно вредным и, требуя немедленного ее упразднения, спрашивал: „Правда ли, что собирается подписка для монумента над убитыми? Таковую не допускать и особого монумента не делать“. На это третье подтверждение последовал ответ: „Делегация завтра упраздняется. Пожертвования для памятника делаются нераздельно от пособия для семейств убитых и раненых. Сооружение памятника не допущу“. Два дня спустя Горчаков хотя и доносил об упразднении делегации, но прибавлял, что восемь лиц из нее „будут заседать для пользы города в магистрате“. Такие отступления от точного смысла Высочайших повелений наместник скрашивал уверением, что Царский рескрипт произвел хорошее впечатление на всех умеренных, которые „продолжают действовать на умы, и можно надеяться на успех“.
Спокойствие в Варшаве продолжалось, однако, недолго. По распоряжению организаторов мятежа мужчины облеклись в национальные костюмы, женщины — в глубокий траур по родине. Революционные гимны раздавались в костелах по всему пространству Царства Польского. Скоро возобновились и уличные демонстрации в Варшаве. Снова Государь телеграфировал наместнику: „Возобновление беспорядков, подобных тому, что было в субботу и в понедельник, не должно быть допускаемо“. Действительнейшим к тому средством князь Горчаков считал опубликование назначения Велепольского директором комиссии духовных дел и народного просвещения, а также „сокращенной программы Царских милостей“, которую сообщил ему по телеграфу двоюродный брат его, министр иностранных дел князь А. М. Горчаков.
Между тем в Петербурге, в статс-секретариате по делам Царства Польского, торопливо составлялся проект новых учреждений, которые решено было даровать этому краю. В основание проекта приняты записки Эноха и Велепольского, хотя с некоторыми ограничениями. Проект обсуждался и рассматривался в Совете Министров, в Высочайшем присутствии, и 14-го марта Государь приложил к нему свою подпись. В видах развития и улучшения установлений края, взамен общего собрания варшавских департаментов Правительствующего Сената, восстановлялся Государственный Совет Царства Польского из духовных сановников и лиц, назначенных Высочайшей властью, под председательством Царского наместника. Независимо от дел, подлежавших ведению упраздненного общего собрания Сената, Государственному Совету вверялось рассмотрение: годовой сметы доходов и расходов Царства, отчетов главноначальствующих всеми частями управления, а также донесений генерального контролера о ревизии денежных отчетов, представлений новоучреждаемых выборных губернских советов, наконец, просьб и жалоб на злоупотребления служащих лиц в нарушении ими законов; основывалась отдельная правительственная комиссия духовных дел и народного просвещения; в губерниях и уездах учреждались выборные советы, периодически созываемые для совещаний о местных пользах и нуждах, с правом входить о них с представлениями в Государственный Совет Царства; такие же советы учреждались в Варшаве и значительнейших городах для заведования городским хозяйством. Состав и круг деятельности как Государственного Совета, так и выборных советов в губерниях, уездах и городах подробно определен в двух последующих указах, изданных шесть недель спустя.
Обнародование Высочайшего указа 14-го марта в Варшаве сопровождалось следующим воззванием наместника: „Поляки, важные обстоятельства настоящей минуты побуждают меня обратиться к вам еще раз со словами порядка и рассудка. Учреждения, Всемилостивейше дарованные Государем Императором и Царем Царству Польскому, служат ручательством интересов вашего края, самых дорогих интересов для ваших сердец, религии и народности. Государю Императору угодно, чтобы эти учреждения были введены в действие в возможной скорости и со всей искренностью. Дабы осуществить это, явите единодушное желание сохранить порядок и спокойствие и остерегайтесь беспорядков, которых не потерпит правительство, ибо каждое правительство обязано их сдерживать“. Одновременно с обнародованием преимуществ, Высочайше дарованных Царству Польскому, министр иностранных дел довел о них до сведения европейских Дворов, через посредство русских при них дипломатических представителей:
„Из Высочайшего рескрипта, на имя наместника Царства Польского последовавшего, вы усмотрели суждение, произнесенное Государем Императором о последних событиях в Варшаве. В полном сознании своей силы и в чувствах любви к подданным своим, Его Императорскому Величеству благоугодно было приписать случившееся одному увлечению, хотя ввиду беспорядков на улицах можно было бы произнести приговор более строгий. Только во внимание к этому увлечению и дабы дать время взволнованным умам успокоиться, местные власти не приняли тех мер к укрощению, которые они имели право и возможность употребить в данном случае. Но Государю Императору угодно было не ограничить этим своего великодушного снисхождения. Манифест об освобождении крестьян, состоявшийся 19-го февраля, свидетельствует об отеческой попечительности, какой Его Императорское Величество объемлет народы, вверенные ему Божиим Промыслом. Россия и Европа могли убедиться, что Его Величество не только не устраняет и не отсрочивает преобразований, вызываемых развитием идей и общественных интересов, но, решительно приступив к делу, совершает его с неослабной последовательностью. Те же попечения простирает Всемилостивейший Государь наш и на подданных своих Царства Польского, и потому Его Императорскому Величеству не угодно было, чтобы случайное, хотя и прискорбное событие, приостановило исполнение его предначертаний. Прилагаемый при сем экземпляр Высочайшего указа объяснит вам новые учреждения, дарованные Царству Польскому Высочайшей Его Императорского Величества волей“. Следовало перечисление этих учреждений, после чего министр продолжал: „Такими учреждениями доставляется новое ручательство нравственным и материальным потребностям края, указано ему законное средство для предъявления своих польз и нужд; наконец, упрочена возможность улучшений, основанных на опыте, указания коего будут всегда приниматься в соображение, в границах справедливости и возможности. Успех новых учреждений будет зависеть, в равной степени, от доверия Царства Польского к благим намерениям Государя Императора и от той меры, в какой оно оправдает ныне оказываемое ему доверие. Воля Государя Императора, чтобы все им дарованное было делом правды (L’Empereur veut que ce qu’il accorde soit une vérité). Убеждение его — что он добросовестно исполнил долг свой, открывая подданным своим Царства Польского путь законного преуспеяния; искреннее его желание, чтобы они неуклонно по нем следовали. Его Величество твердо уверен, что цель эта будет достигнута, если намерения его встретят признание и содействие в благоразумии страны“.
События не оправдали радужных надежд. Неутомимой деятельности и несомненной энергии Велепольского, в руках которого, со дня вступления в новую должность, сосредоточились все нити внутреннего управления Царством, не удалось одержать революционного движения, поддерживаемого извне эмиграцией, руководимого внутри вожаками мятежа, не отступавшими ни пред какой крайностью. С первых шагов своих в качестве правительственного деятеля маркиз восстановил против себя влиятельное католическое духовенство высокомерным обращением с его высшими представителями, а поместное дворянство — закрытием Земледельческого общества, успевшего в короткий период своего существования пустить глубокие корни в стране. Последняя мера была избрана предлогом для возобновления уличных демонстраций. 27-го марта наместник донес в Петербург: „Вчера была большая манифестация в честь упраздненного Земледельческого общества. Я вывел войска. Толпа долго стояла по улицам и разошлась. Дело обошлось без кровопролития“. Не то было на следующий день, как явствует из телеграммы князя Горчакова: „Вчера снова против замка собралось скопище. Оно разогнано оружием и бой несколько раз возобновлялся. Жителей убито около десяти, раненых столько же. Взято упорных до 45 человек. Наших убито пять человек“.
„Варшавские беспорядки меня не удивляют, — не без горечи отвечал Государь, — ибо мы их ожидали. Надеюсь, что порядок будет восстановлен энергическими мерами, без всяких уступок. Если они будут возобновляться, город объявить в осадном положении. В числе убитых есть ли офицеры и между арестованными кто-нибудь из важных зачинщиков? „Ресурс“ необходимо закрыть“. Ответные телеграммы наместника не вполне удовлетворили Государя. Горчаков доносил, что хотя спокойствие и восстановилось в городе, но что народ очень раздражен и еще более испуган; что им объявляется новое положение против скопищ, но осадное положение не объявляется, ибо наместник „держит его последней угрозой“, тем более что оно на деле существует; что из офицеров никто не убит, а между арестованными „нет главных зачинщиков, но есть нахалы“; что „ресурс“ „сам закрылся и останется закрытым“.
По прибытии курьера с письменным донесением Император телеграфировал князю Горчакову: „Дай Бог, чтобы урок, данный варшавскому населению 27-го марта, отбил охоту от подобных сборищ. Требую, чтобы при первом возобновлении оных осадное положение было объявлено как в Варшаве, так и в провинции. Присылайте подробные сведения о том, что там происходит“. На столь точное приказание наместник опять дал крайне неопределенный отзыв: „Немедленно после необходимости рассыпать новое сборище оружием, город будет объявлен в осадном положении. Но я сего скоро не предвижу, ибо здесь заметно все ускромняется“.
Тем временем революционное движение не только усиливалось в Варшаве с каждым днем, но стало распространяться и на провинцию. Беспрестанная душевная тревога отразилась на здоровье старца-наместника. Силы его, видимо, слабели. 14-го мая Высочайше повелено исправлявшему должность варшавского генерал-губернатора, генерал-адъютанту Мерхелевичу, за болезнью князя Горчакова вступить в управление гражданской частью и председательствовать в Совете управления впредь до приезда военного министра Сухозанета, которому Государь поручил временное исправление должности наместника.
Прибыв 23-го мая в Варшаву, генерал-адъютант Сухозанет уже не застал в живых князя Горчакова, скончавшегося 18-го числа. Задача военного министра была поддержать порядок и спокойствие в крае до приезда нового наместника, на должность которого Государь назначил близкое к себе и доверенное лицо, к тому же католика по вероисповеданию, генерал-адъютанта графа К. К. Ламберта.
В последние дни жизни Горчакова всеобщее возбуждение в Царстве Польском постоянно возрастало. Стычки населения с полицией повторялись чуть не ежедневно. Демонстрации возвещались заранее и сопровождались пением революционных гимнов, в церквах и на улицах, при явном потворстве и даже соучастии духовенства. На кладбищах служили панихиды по февральским жертвам. Ввиду полной дезорганизации полиции, временный наместник возложил на войска заботу о соблюдении тишины и порядка как в Варшаве, так и в прочих городах Царства Польского. Не стесняясь распоряжениями своего предшественника, он в силу военного положения, объявленного Паскевичем в 1833 году и с тех пор формально не отмененного, стал одних из задержанных участников демонстраций предавать полевому военному суду, других — высылать из пределов Царства во внутренние губернии Империи административным порядком. Такой энергичный образ действий, одобренный Государем, не замедлил принести плоды. Возвещенные демонстрации оставались без исполнения. Наружное спокойствие в Варшаве восстановлялось мало-помалу. 31-го июля поляки предполагали торжественной манифестацией отпраздновать годовщину соединения Литвы с Польшей; но попытка эта предупреждена появлением войск на улицах и площадях, а также предварительными арестами. „Вчерашний день, — доносил военный министр Государю, — благодаря грозному присутствию войск, порядок в городе нарушен не был, хотя волнение было весьма значительное. Но дамы были в цветных платьях, лавки были заперты, вечером была иллюминация внутри комнат. Словом, такого рода проявления, кои не могут быть предупреждены и остановлены, ни полицией, ни силой оружия. Арестовано 30 человек“. Извещая Сухозанета о скором прибытии в Варшаву Ламберта, Государь отвечал ему: „В системе действий не хочу никакой перемены и прошу вас этим руководствоваться до его приезда, не допуская ни под каким видом никаких демонстраций и своеволий“. Точно исполняя полученное повеление, военные министр телеграфировал несколько дней спустя: „Вчера в городе было отлично спокойно, ни малейшего признака беспорядка; хотя демагогия удостоверяет, что на это ею дано приказание, но я приписываю единственно грозной мере 31-го июля и произведенным здесь, до 14 лиц, арестованиям. В губернских городах той же мерой одновременно все удержано в порядке. Отправление ксендзов и неблагонадежных людей в Империю и казематы крепостей, до приезда графа Ламберта, не стесняясь, по-прежнему продолжать буду“. — „Энергичные меры одобряю“, — отозвался Государь.
Строгое преследование нарушителей общественного порядка не препятствовало Сухозанету постепенно вводить в действие дарованные Царству Польскому учреждения. По назначении членов, пожизненных и временных, Государственного Совета из римско-католических епископов и знатнейших поляков, они были приведены к присяге, и 4-го июля собрание это торжественно открыто временным наместником. Впрочем, выборы в городской совет в Варшаве отложены по Высочайшему повелению впредь до преобразования варшавской полиции.
Как образ действий Сухозанета, так и достигнутые им результаты не могли, однако, не привести его к столкновению с Велепольским, проявившим, в звании члена Совета управления и главного директора правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения, сначала — скрытое противодействие, а потом и явное сопротивление распоряжениям временного наместника. При Горчакове маркиз успел стать действительным главой всего гражданского управления в Царстве, взяв в собственное заведование и комиссию юстиции, а во главе всех прочих комиссий заменив русских чиновников поляками. Незадолго до кончины князя Михаила Дмитриевича Велепольский в записке на имя Государя ходатайствовал о предоставлении Царству Польскому новых прав и преимуществ, которые обеспечили бы последнему полную административную самостоятельность и ослабили бы последние узы, связывавшие Царство с Империей. Так, настаивал он на скорейшем преобразовании IX и X департаментов Сената в верховный кассационный суд; на объявлении польского языка официальным языком в Царстве; на даровании Государственному Совету Царства Польского национального герба, а всем чиновникам и даже членам выборных советов — такого же мундира. С прибытием генерала Сухозанета личное положение маркиза изменилось. Он перестал быть доверенным и влиятельным советником временного наместника, опиравшегося преимущественно на русскую военную силу в крае и на вождей ее. Возникшие между ними несогласия по незначительным поводам, скоро перешли в открытый и резкий антагонизм. Обнародуя в официальной газете речь, произнесенную Сухозанетом на обеде, данном в день открытия заседаний вновь образованного Государственного Совета, Велепольский позволил себе переделать самые его выражения. Когда же состоялось распоряжение о предании бунтовщиков военному суду и о высылке из Царства неблагонадежных лиц, то маркиз протестовал против этих мер, называя их незаконными. Кончилось тем, что он подал в отставку.
Военный министр не скрыл от Государя своих пререканий с Велепольским, присовокупив, что главная причина просьбы маркиза об увольнении „решения мои против злоумышленников, вне правил местного судебного порядка“. Его Величество отвечал, что „весьма сожалеет о намерении Велепольского“ и „желает, чтобы маркиз оставался при занимаемых должностях до приезда графа Ламберта“.
Новый наместник прибыл в Варшаву 12-го августа и вступил в управление краем, обнародовав следующий, на имя его, Высочайший рескрипт: „Граф Карл Карлович! Назначая вас исправляющим должность наместника моего в Царстве Польском, я поручаю вам принять все меры к благоуспешному действию государственных учреждений, дарованных Царству указом моим 14-го марта сего года. Остаюсь при этом в твердой уверенности, что жители Царства Польского просвещенным и здравым умом своим поймут, что только в правильном развитии этих учреждений они могут обрести залог дальнейшего успеха, в самобытности управления и общественного благосостояния, а не в раздоре и народных волнениях, поставляющих преграды к осуществлению лучших моих намерений и предначертаний. Призовите к содействию в трудах ваших людей способных и благомыслящих, дабы действительные нужды любезных мне подданных восходили ко мне, через посредство ваше, как законное выражение общих желаний, зрело обдуманных в кругу просвещенных и благонамеренных сограждан, а не в виде заявлений обманчивых увлечений, внушаемых врагами всякого порядка. Восстановите спокойствие в Царстве, а я, со своей стороны, с радостью готов предать прошедшее забвению, и на доверие ко мне и любовь польского народа отвечать всегда тем же“.
Граф Ламберт не менее князя Горчакова подпал влиянию Велепольского, убеждавшего его отступить от системы, принятой Сухозанетом, в действиях своих держаться строгой законности, ненарушимо соблюдать дарованную Царству Польскому административную автономию. По представлению наместника Велепольский не только утвержден в должности директора комиссии юстиции, но и назначен вице-председателем Государственного Совета Царства. В донесениях Государю Ламберт выражал надежду на успех принятых им мер, в отмену распоряжений своего предшественника, но Император, на извещение о вступлении его в должность ответивший: „Дай Бог, чтобы вступление твое в управление было в добрый час“, — не разделял этих ожиданий. Ввиду возобновившихся с новой силой уличных демонстраций, он писал наместнику: „Последующие телеграммы твои доказывают продолжающееся своеволие. Оно долее терпимо быть не должно, ни в Варшаве, ни в провинциях, и потому требую, чтобы те местности, которые ты сочтешь нужным, были объявлены на военном положении“.
Не сдерживаемая более железной рукой Сухозанета, крамола снова вздымала дерзкую голову. Возобновилось пение гимнов, шествия по улицам с революционными эмблемами и значками; женщины не покидали траура. Брожение усилилось, когда в Варшаве узнали о беспорядках в Вильне, повлекших за собой провозглашение военного положения в Литве. Повторилось то, что в самом начале смут уже происходило между Государем и князем Горчаковым. В письмах и телеграммах к Ламберту Император постоянно настаивал на строгих мерах к обузданию своеволия, а наместник отговаривался, под разными предлогами, внушаемыми ему Велепольским. „В городе спокойно, — доносил он по телеграфу от 25-го августа. — Объявлять военное положение теперь нет поводов, потому что положение не изменилось к худшему, несмотря на то что войска сняты; к тому же наружная полиция еще не устроена; тайной полиции нет, и мы сами мало ознакомлены с делом. Немудрено, что будет волнение в день взятия Варшавы, но в этом опасности не предвижу. Объявлением же военного положения волнений не предотвратить, а в случае необходимости войска у нас всегда в готовности. Не столько опасаюсь уличных демонстраций, сколько выборов“. Но Государь не сдавался на эти доводы. „В день взятия Варшавы, — телеграфировал он, — никаких демонстраций не допускать, и если, несмотря на принятые меры, таковые состоятся, то Варшаву объявить непременно на военном положении. Тем же руководствоваться и в прочих местностях, и приступить к немедленному обезоружению жителей“.
Годовщина взятия Варшавы, 26-го августа, прошла благополучно, но 30-го, в именины Государя, беспорядки повторились, и революционные гимны пелись в католическом соборе, во время торжественного богослужения. Это подало повод Императору заметить в телеграмме к Ламберту: „Из Литвы, со времени объявления военного положения, известия удовлетворительны, что меня еще более подтверждает в необходимости принятия той же меры в Царстве, в случае возобновления подобных беспорядков, как в Варшавском соборе 30-го августа. Давно пора их прекратить“. Но наместник всячески уклонялся от этой решительной меры, полагая, что накануне выборов в губернские и уездные советы она „испортит навсегда дело“. „Не отвергаю необходимости, — писал он, — придти к военному положению, но предоставьте, Государь, выбрать время. Ажитаторы рады вывести нас из терпения“; на что Император возразил: „Рад, что ты наконец сам убедился в необходимости военного положения. Ажитаторы уже слишком давно привыкли рассчитывать на наше терпение, которое они приписывают нашей слабости и нерешительности. Еще раз повторяю тебе: надо положить этому конец“.
С начала сентября манифестации в костелах и на улицах и всякие бесчинства происходили ежедневно, невзирая на начавшиеся выборы в Варшаве и в провинции. Наместник уверял Государя, что волнение принимает характер борьбы между крайней и умеренной партиями и заключал: „Объявить тотчас же военное положение не могу без вреда делу. Выжидаю благоприятного момента, но его не пропущу“. Однако к концу месяца собственное его мнение изменилось. Доверие к Велепольскому было сильно поколеблено событиями. Последовавшая смерть архиепископа варшавского, Фиалковского, послужила поводом к новым демонстрациям. Перед печальной колесницей несли, в числе прочих национальных эмблем, — короны короля и королевы польских и старый герб Речи Посполитой, Белого орла, с гербами Литвы и Руси. И когда Государь, выразив неудовольствие но этому поводу, опять потребовал немедленного объявления военного положения в Царстве по окончании выборов, то граф Ламберт уже более не противился исполнению Высочайшей воли. 30-го сентября происходило сборище в местечке Гродле-на-Буге, где перед фронтом высланных туда для поддержания порядка русских войск совершено было богослужение в открытом поле, в память соединения с Польшей Литвы и Руси в 1413 году. Два дня спустя наместник телеграфировал Государю: „В предупреждение новых возмутительных заявлений по случаю памяти о Костюшке, долженствующей праздноваться завтра, 1-го октября, я признал необходимым безотложно объявить все Царство на военном положении. В городе войска занимают свои места нынешней же ночью“. Ответ Государя был: „Дай Бог, чтоб объявление всего Царства на военном положении произвело тот результат, которого я давно ожидаю“.
В воззвании к полякам наместник подробно перечислил причины, вынудившие его к принятию этой строгой меры: оскорбление полиции и войска; распространение возмутительных листков; политическая окраска религиозных торжеств и манифестаций; обращение храмов в места противозаконных сборищ; соучастие духовенства; пламенные проповеди ксендзов, возбуждавшие ненависть и презрение к правительству; пение революционных гимнов; наконец, результат выборов, не оправдавший ожиданий правительства, так как избранными оказались лица, подписавшие прошения и адресы непозволительного содержания. Все эти действия, грозившие ниспровержением законной власти и ввержением края в состояние анархии, не могут быть долее терпимы, объявлял наместник, и введение в Царстве военного положения является неизбежным их последствием. Граф Ламберт приглашал благомыслящую часть населения не поддаваться внушениям зачинщиков смут, презирать их угрозы и содействовать правительству в усилиях его восстановить мир и тишину в крае. Главы семейств приглашались наблюдать за членами семьи, в особенности за малолетними детьми, дабы охранить их от опасности, сопряженной с необходимостью поддержать порядок вооруженной силой. „Поляки, — так заключалось воззвание, — исполнением ваших обязанностей пред Государем, доверием вашим к его примирительным намерениям и покорностью установленным от него властям вы приблизите время, когда мне позволено будет ходатайствовать пред Его Величеством за прекращение действия военных законов и за возобновление трудов, долженствующих развить законным путем Всемилостивейше дарованные Царству Польскому учреждения“.
Первый день по объявлении военного положения прошел спокойно, но на другой день, 3-го октября, возвещенные заранее панихиды по Костюшке были отслужены в трех варшавских церквах, при обычном пении революционных гимнов. Войска оцепили храмы. Из одного из них народ вышел скрытым ходом; в двух других оставался всю ночь. На заре приступлено к задержанию всех мужчин. Войска вошли в собор св. Яна и в костел Бернардинов и там арестовали 1600 человек, посреди неописуемого смятения. Уличные скопища рассеивались патрулями и кавалерийскими разъездами. Происшествия эти послужили предлогом к распоряжению временно заведовавшего варшавской римско-католической епархией прелата Бялобржесского, который в дерзком письме на имя наместника протестовал против вторжения войск в храмы, называя эту меру „возвращением к временам Аттилы“, и объявил о закрытии всех костелов города Варшавы, с воспрещением совершать в них богослужение. Городское духовенство поспешило повсеместно привести эту меру в исполнение. Одним из ее последствий было самоубийство распоряжавшегося действиями войск генерал-губернатора Герштенцвейга, после бурного объяснения с наместником. Ламберт, сам изнемогавший под бременем тяжкого телесного недуга и сильных душевных волнений, донеся Государю о происшедших событиях, взывал: „Ради Бога, пришлите кого-нибудь на наши места“. Отчаяние наместника свидетельствовало о полном безначалии, водворившемся в местном правительственном составе.
Находившийся в Ливадии Император Александр тотчас вызвал туда из Одессы генерал-адъютанта Лидерса и предложил ему должность наместника в Царстве Польском, а впредь до прибытия его в Варшаву вызвался заместить его там возвращавшийся через этот город из заграничной поездки военный министр Сухозанет. Выражая последнему благодарность свою за эту готовность, Государь телеграфировал: „Прошу вас действовать без всякого послабления и не допускать ни под каким видом своеволий. Виновных судить по военному положению и приговоры приводить в исполнение не медля“. При первом известии о возвращении Сухозанета в Царство, хотя и на время, Велепольский подал в отставку, но граф Ламберт „нашел необходимым от имени Государя его удержать“. 11-го октября прибыл в Варшаву военный министр, а Ламберт, сдав ему главное начальство над войсками и управление краем, выехал за границу.
„Объявите Велепольскому, — гласила Высочайшая телеграмма Сухозанету, — что я желаю, чтобы он оставался на службе и что он этим докажет истинную свою преданность Отечеству и мне“. Исполнив повеление Государя, военный министр доносил: „Велепольский ответил уклончиво; хочет с курьером писать Вашему Величеству. Причина желания удалиться есть убеждение, что я с усиленной строгостью буду исполнять военное положение, на которое он согласился в надежде смягчения графом Ламбертом, ибо объяснение по сему имел с ним Платонов. Мое убеждение в необходимости увольнения или, по крайней мере, оставления его при одной только юстиции. В просвещении и в особенности в духовной комиссии он положительно вреден. Мнение сие разделяют граф Ламберт и Платонов“. Сам Велепольский упорно отказывался исполнить Высочайшую волю. „Он сумасбродно продолжает ослушание, — телеграфировал Сухозанет, — затрудняюсь в решительных против него мерах, но терпеть его поступки опасно“. О действиях маркиза военный министр поручил отправленному в Царское Село генералу Потапову лично доложить Государю. Приняв и выслушав Потапова, Император предписал Сухозанету по телеграфу: „Письмо ваше и его объяснения вполне убедили меня, что Велепольский не может быть долее терпим в Варшаве, и потому объявите ему мое приказание о немедленном отправлении сюда. Если он осмелится ослушаться, то арестовать в цитадели и донести“. Между тем Велепольский все еще продолжал заведовать обеими вверенными ему комиссиями и в действиях своих не отступал пред явным ослушанием временному наместнику. „Он явно бравирует наместника, — жаловался Сухозанет Государю. — Я его ни разу не видел; он везде бывает, где меня не встретит; все сие для выиграния популярности в оппозиционной правительству партии, в чем отчасти и успел. С сохранением его положение наместника и всего русского элемента невозможно“. На объявленное ему Высочайшее повеление об отправлении в Петербург строптивый сановник долго не давал ответа, а Сухозанет находил, что лучше допустить замедление, чем „эскландру“, могущую увеличить популярность. Наконец маркиз дал знать, что выедет через три дня и отсрочку эту Сухозанет признал справедливой, „ибо у него не было ни дорожного экипажа, ни шубы“. В назначенный день Велепольский отправился в Петербург, куда вскоре последовал за ним и военный министр, сдавший 28-го октября должность наместника прибывшему за пять дней до того генерал-адъютанту Лидерсу.
В кратковременное вторичное пребывание Сухозанета в Варшаве, он принял целый ряд мер для обуздания распущенного населения, назначил новых директоров в комиссии духовных дел, юстиции и внутренних дел, над задержанными участниками демонстраций нарядил следствие, порученное особой следственной комиссии, а прелата Бялобржесского, заключив в цитадели, предал военному суду. Костелы оставались закрытыми, но это содействовало лишь восстановлению порядка, так как с прекращением богослужения перестали петь и революционные гимны. К приезду Лидерса наружное спокойствие в городе было восстановлено.
В таком положении оставались дела в Царстве Польском в продолжение всей зимы и вecны следующего 1862 года. Подобно своему непосредственному предшественнику, генерал Лидерс главную свою задачу полагал в поддержании общественного порядка. Войска стояли лагерем на варшавских улицах и площадях; на зиму для офицеров выстроены теплые деревянные домики; патрули днем и ночью разъезжали по городу; приступлено к обезоружению обывателей, у которых отобрано более 7000 ружей, кроме пистолетов, сабель, кинжалов и проч. Следственная комиссия и военные суды продолжали действовать. Ксендзов, виновных в участии в политических демонстрациях или в произнесении возмутительных проповедей, высылали на жительство внутрь Империи. Из прочих участников манифестаций, наиболее виновных присуждали к каторжным работам, к отдаче в рекруты или в арестантские роты, прочих — к заключению в крепостях или аресту на гауптвахте. Уличенные в соучастии в беспорядках чиновники из поляков увольнялись от должностей, равно как и те, жены и дети коих носили траур или участвовали в уличных процессиях. Прелат Бялобржесский, виновник закрытия богослужения в костелах, приговорен к смертной казни, но помилован и заключен в Бобруйскую крепость на один год.
Но строгие меры наместника смягчались предписаниями из Петербурга. По сношении с папским Двором на место умершего Фиалковского архиепископом варшавским назначен молодой прелат Фелинский, бывший преподавателем в Петербургской римско-католической духовной академии. Тотчас по прибытии в Варшаву он совершил обряд „примирения“ (reconciliatio) освящением костелов, якобы оскверненных вторжением в них русских войск, последствием чего было открытие их и возобновление в них богослужения. В первой произнесенной новым архиепископом проповеди в соборе он обратился к своей пастве с увещанием не петь в церквах возмутительных гимнов. „Я принес вам добрую весть, — сказал он. — Я говорил с Государем, который объявил мне, что не намерен лишить вас ни веры вашей, ни народности. Он сдержит свое обещание и дарует нам все, чего мы законно желаем, под одним лишь условием — умиротворения края“. Но когда архиепископ пригласил тех из присутствовавших, которые верят словам его, стать на колена, дабы принять его благословение, то храм мгновенно опустел. Это настолько подействовало на впечатлительного прелата, что он отказался обнародовать пастырское послание в том же смысле, составленное им еще в Петербурге и предварительно повергнутое на Высочайшее воззрение. Вслед за тем запрещенные гимны стали опять раздаваться в костелах; женщины снова облеклись в траур; возобновились даже уличные процессии с революционными значками, разные манифестации в национальные памятные дни.
В годовщину восшествия на Престол и в день рождения Государя объявлено помилование большому числу политических преступников, участь прочих значительно смягчена. Многие из них возвращены в Царство из ссылки, крепостей и арестантских рот. Среди прощенных немало находилось ксендзов и наиболее виновный из них — прелат Бялобржесский. Возвращение его из Бобруйска в Варшаву было триумфальным шествием. Мужчины выпрягали лошадей из экипажа, женщины осыпали его цветами. Густая толпа наполняла храм, в котором он впервые отправлял богослужение, и приветствовала его восторженными кликами.
Незадолго до объявления военного положения произведены выборы во все губернские и уездные советы, созвание которых было, впрочем, отложено до восстановления спокойствия в крае. Но с начала 1862 года признано возможным открыть городские советы в некоторых из наименее зараженных революционными происками городах, а 15-го мая произведены выборы в городской совет и в самой Варшаве. Избранными оказались исключительно члены февральской делегации, в том числе — четыре лица, возвращенные из ссылки или заключения. Наконец, Государственный Совет Царства Польского продолжал свою деятельность, рассматривая внесенные в него Велепольским проекты органических законов, бюджет на 1862 год, а также отчеты управлений за 1860-й, и тогда же упразднен, признанный излишним, департамент по делам Царства в Государственном Совете Империи.
На такой благоприятный для поляков оборот несомненно повлияло продолжительное пребывание в Петербурге маркиза Велепольского, которому оказан был там благосклонный и даже милостивый прием. Император принял его в частной аудиенций в Царском Селе и, поблагодарив за службу, внимательно выслушал мнение его о способах водворения спокойствия в Царстве Польском. Маркиз указывал на необходимость отделить военное управление от гражданского, на что Государь возразил, что об этом не может быть речи при военном положении и что он хотя и намерен сохранить Царству дарованную ему автономию, но не потерпит ослабления власти. При Дворе и в высшем петербургском обществе Велепольский нашел много друзей, сочувствовавших его системе примирения, в числе которых были три влиятельных сановника: председатель Государственного Совета граф Блудов и министры: иностранных дел — князь Горчаков и внутренних дел — Валуев. Участливо относились к нему и его мнениям два члена Царской семьи: Великий Князь Константин Николаевич и Великая Княгиня Елена Павловна. Маркиз усердно посещал кабинеты министров и петербургские гостиные, появлялся и на выходах в Зимнем дворце, где, не без аффектации, занял место в ряду членов дипломатического корпуса. По его настоянию изготовленные им проекты законов по разным вопросам государственного управления вытребованы были из Варшавы и рассматривались в особых комитетах, а важнейший из них — положение об очиншевании польских крестьян — в Главном Комитете по устройству сельского состояния. К Рождеству маркиз хотя и был уволен от звания главного директора двух правительственных комиссий, но с оставлением членом Государственного Совета Царства Польского, и при милостивой грамоте получил орден Белого Орла. В следующем марте 1862 года с Высочайшего соизволения Велепольский ездил на короткое время в Варшаву для принятия участия в посвященных обсуждению его законопроектов заседаниях тамошнего Государственного Совета.
Мысль маркиза об отделении в Польше военной власти от гражданской, командования войсками от управления краем, скоро была усвоена в высших наших правительственных сферах. Не отвергал ее и сам Император, с тем, однако, чтобы должность начальника гражданского управления поручить природному русскому. Выбор Его Величества остановился на Н. А. Милютине, как на лице, наиболее способном ввести в Царстве Польском дарованные ему учреждения, и в первых числах апреля по Высочайшему повелению генерал Милютин спешно вызвал брата из заграничного отпуска.
„Дело в том, — писал последний жене по прибытии в Петербург, — что промедление в моем приезде сюда не осталось без последствий. Намерение Императора дошло до сведения заинтересованных лиц. Велепольский принялся за работу и, поддерживаемый князем Горчаковым и еще несколькими особами, поколебал первоначальные намерения Государя. Придумали новую комбинацию: вверить управление Царством Велепольскому, а чтоб успокоить тех, кто не верит в его искренность, поставить над ним наместника в лице самого Великого Князя Константина. К величайшему удивлению всех — не исключая и Императора, — Великий Князь не только принял комбинацию, но и выказал необычайное рвение… Все это совершилось в несколько дней, можно почти сказать — в несколько часов, и скромная моя личность, нечаянно выдвинутая было на первый план, очень скоро отодвинута на последний, к полному моему удовольствию“.
Государь ласково принял Николая Милютина, выразил сожаление, что напрасно его потревожил и, снисходя на его просьбу, продлил ему отпуск до зимы, в надежде, как выразился Император, что, собравшись с силами, он снова вернется на действительную службу.
27-го мая 1862 года состоялся Высочайший указ: „Его Императорскому Высочеству, Любезнейшему Брату Нашему, Государю Великому Князю Константину Николаевичу повелеваем быть наместником нашим в Царстве Польском с подчинением ему, на правах главнокомандующего, всех войск, в Царстве расположенных“. Другим указом от того же числа точно определены права и обязанности наместника, а также „пределы прав гражданской власти“ в Царстве. Признавая несовместной с настоящими обстоятельствами неограниченную власть, дарованную царским наместникам в царствование Императора Александра І, Государь облекал наместника как своего представителя полной властью, за исключением власти законодательной и случаев особой важности, подлежащих решению самого Императора. Поддерживая в Царстве порядок, безопасность и спокойствие, наместник в кругу своей административной и исполнительной власти уполномочивался действовать через посредство подчиненных ему начальника гражданского управления и командующего войсками. Вместе с тем, он — главный начальник всех властей Царства и расположенных там войск. Он председательствует в Государственном Совете Царства и в Совете управления, но непосредственное заведование гражданской частью в Царстве принадлежит начальнику гражданского управления. Заменяя наместника в Совете управления, в его отсутствие, он имеет решительный голос в случае равенства голосов, будучи непосредственным начальником всех правительственных комиссий и прочих гражданских властей того же разряда; он же по праву заседает в Государственном Совете, где занимает первое место между членами Совета управления. Рассмотрению наместника подлежат протоколы заседаний Совета управления, с правом приостановить исполнение всякой меры и повергнуть ее на верховное разрешение Государя Императора; постановления Совета, включенные в собрание законов, должны быть подписаны наместником, но скреплены начальником гражданского ведомства и главным директором подлежащей комиссии. Наместник рассматривает и решает все дела высшего управления и военные. Ему одному предоставляется: обнародование Высочайших повелений и дневных приказов касательно всех перемен в управлении; право помилования и конфирмации приговоров уголовных судов, а также постановлений, разрешающих столкновения властей, равно как и приговоров по политическим делам, впредь до обнародования положительного закона по сему предмету; наконец, окончательное разрешение всех вопросов, относящихся до военной силы, насколько она соприкасается с гражданским управлением. Сверх того, наместник рассматривает и представляет Государю Императору все денежные отчеты и дела, подлежащие Высочайшему решению. Все прочие дела разрешаются начальником гражданского ведомства и Советом управления.
Начальником гражданского управления тогда же назначен маркиз Велепольский. 27-го июня он прибыл в Варшаву, куда через несколько дней должен был последовать и Августейший наместник.
Сообщая Государственному Совету Царства Польского о назначении Великого Князя Константина Николаевича, Лидерс выразил надежду, „что вся страна ответит ожиданиям Императора и Царя, принимая искреннее участие в приведении в исполнение высоких и милостивых его намерений и что прибытие Августейшего брата Его Императорского Величества может быть началом новой эпохи благоденствия для Царства“. Ответом подпольного комитета, руководившего революционным движением в Варшаве, было совершенное несколько дней спустя покушение на жизнь бывшего наместника. 15-го июня, среди бела дня, в Саксонском саду неизвестный выстрелил в генерала Лидерса из пистолета и разбил ему челюсть. Убийца успел скрыться. Встревоженный Велепольский тотчас обратился к Великому Князю Константину Николаевичу с убедительной просьбой ускорить прибытием в Варшаву. Его Высочество с супругой, Великой Княгиней Александрой Иосифовной, приехал туда 20-го июня.
Покушение на Лидерса не долго оставалось одиноким. На другой же день по приезде в Варшаву, 21-го июля, при выходе Великого Князя из театра сделан был и в него выстрел из пистолета в упор. Пуля, пройдя через эполету, легко ранила его в плечо. „Спал хорошо, лихорадки нет, — телеграфировал Его Высочество Государю, — жена не испугана, осторожно ей сказали. Убийцу зовут Ярошинский, портной-подмастерье“. Император отвечал: „Слава Богу, что ты чувствуешь себя хорошо и что Сани (Великая Княгиня Александра Иосифовна) не была испугана. Общее участие меня радует и не удивляет. Могу то же сказать и здесь. Обнимаем вас. Утром был у нас благодарственный молебен“.
Такой же молебен отслужен и в римско-католическом Варшавском соборе архиепископом Фелинским, произнесшим по этому случаю проповедь на текст: „не убий“. На приеме в замке Великий Князь Константин Николаевич сказал, обращаясь к явившимся поздравить его с чудесным спасением чиновникам и почетным лицам из поляков: „Вот уже второе преступление в одну неделю, Провидение охранило меня, и я считаю этот случай счастливым, потому что он указывает краю на то, как далеко зашла зараза. Я глубоко убежден, что благородная и великодушная польская нация отвергает всякое соучастие в покушениях такого рода, но слов недостаточно: нужно дело. Брат мой желает вашего счастья, вот почему он прислал меня сюда. Рассчитываю на вашу помощь, чтобы я мог исполнить мою миссию. Дайте мне возможность трудиться вам на благо и будьте уверены, что я совершу все, что только в моих силах“. Обратясь к графу Замойскому, Его Высочество спросил: „Вы, граф, одобряете меня? Так дайте же руку“ — и, взяв также за руку Велепольского, прибавил: „Прошу, господа, вашего содействия. Поддержите меня вашим нравственным влиянием, так как всякое правительство, лишенное поддержки нации, остается бессильным“.
В ближайшем заседании Государственного Совета Царства маркиз Велепольский воскликнул: „Если удары убийц станут снова отыскивать жертвы, то пусть лучше обратятся они на мою грудь, чем мне пережить добродетели отцов наших и честь польского имени“. На вызов этот ответили два покушения на жизнь маркиза, оба, впрочем, не удавшиеся. Все три убийцы были судимы военным судом и повешены на гласисе Варшавской цитадели.
По совершении этих казней Великий Князь-наместник обратился к полякам с воззванием, предварительно представленным на утверждение Государя и удостоившимся Высочайшего одобрения. „Дай Бог, чтоб это воззвание возымело благотворное действие“, — надписал Его Величество на проекте. Великий Князь, увещевая поляков отречься от всякой солидарности с виновниками совершенных преступлений, зачинщиками беспорядков, сеятелями смуты, терроризирующими и позорящими страну, обещал немедленное приведение в исполнение новых законов: об организации Государственного Совета, об учреждении учебных заведений, о переводе крестьян с барщины на оброк, о даровании прав евреям, об образовании городских и уездных советов, наконец, об административных преобразованиях, — и убеждал жителей Царства направить все усилия, чтобы законы эти не были парализованы партией преступления, которая жертвует благом страны осуществлению своих бессмысленных начал и помышляет лишь о разрушении, сама ничего не создавая. „Поляки, — так заключалось воззвание, — вверьтесь мне, как я вверился вам. Да одушевляет нас единое чувство. Будем трудиться сообща и в мире для счастья Польши, моля Бога, чтобы он благословил наша усилия, — и новая эра благосостояния и довольства откроется для отчизны, которую вы так любите“.
Странный ответ последовал на великокняжеское воззвание. То был адрес, подписанный польскими дворянами, в числе более 300, съехавшимися в Варшаву, но на имя не наместника, а графа Андрея Замойского, как „представителя и истолкователя духа нации“, с просьбой довести о содержании адреса до сведения Его Высочества. Адрес требовал возвращения Польше ее древних прав и вольностей. „Мы не отказываем, — говорилось в нем, — „в нашем содействии образованию новых учреждений; мы хотим только заявить, что меры, принятые доселе в стране, довели возбуждение умов до такой степени, что ни военная сила, ни чрезвычайные суды, ни тюрьма, ни ссылка, ни эшафот не в состоянии их обуздать, а только вызовут крайнее отчаяние, которое толкнет нацию на путь, одинаково вредный для управляющих и управляемых. Как поляки мы можем поддерживать правительство лишь тогда, когда оно станет правительством польским и когда все области, составляющие нашу родину, будут соединены воедино и будут пользоваться конституцией и свободными учреждениями. В своем воззвании Великий Князь сам уважил и понял нашу привязанность к родине; но эта привязанность не может быть раздроблена, и если мы любим нашу родину, то всю, в совокупности, в пределах, начертанных ей Богом и освященных историей“.
„Часть дворянства, — доносил Императору по телеграфу Константин Николаевич, — составила адрес Замойскому для передачи мне, в котором говорится про Литву и конституцию. Велепольский полагает, не дожидаясь подачи, арестовать его и выслать за границу. Я полагаю арестовать его при подаче и отправить в Петербург, дабы отвечать в своих действиях пред своим Государем. Ожидаю скорого ответа“. Ответ последовал строгий: „Адреса не принимать. Замойского арестовать немедля и прислать сюда с надежным жандармским офицером. Главных зачинщиков так же арестовать в цитадели и Ново-Георгиевске и произвести следствие“. Впрочем, из лиц, подписавших адрес, никто арестован не был. Даже самого Замойского наместник не решился подвергнуть аресту, но, отправив его в Петербург в сопровождении своего адъютанта, просил Государя, чтобы и там Замойский находился на свободе, не отвечая, в противном случае, за сохранение в Варшаве спокойствия. Император уважил просьбу брата. „Вчера Замойский, — известил он его, — повторил мне все, что ты от него слышал сам, и я объявил ему о высылке его на пароходе за границу, чего он, кажется, никак не ожидал“. Снисходя к просьбе Замойского, Государь дозволил ему, впрочем, выехать по железной дороге в Кенигсберг, под надзором жандармского офицера до самой границы.
Не стесняемый более присутствием непримиримого противника, Велепольский энергично принялся за приведение в действие своей политической программы. По его настоянию почтовая часть и пути сообщения в Царстве Польском были изъяты из подчиненности подлежащим ведомствам Империи; все должности главных директоров правительственных комиссий, губернаторов, уездных начальников и все прочие, до самых низших в администрации края, — замещены природными поляками; польский язык введен в официальную переписку властей, причем на нем даже велись процессы государственных преступников, преданных русскому военному суду в Варшаве; открыта Главная Школа — так назывался восстановленный Варшавский университет — и политехническое училище в Новой Александрии; созваны уездные советы в губерниях: Радомской, Люблинской, Августовской, Плоцкой и Варшавской; постепенно снято военное положение в тех же пяти губерниях, за исключением губернских городов. По мере отмены военного положения раскрытие и преследование государственных преступлений переходило от военных к гражданским властям. Великий Князь-наместник широко пользовался предоставленным ему правом помилования. К концу сентября из общего числа 499 осужденных им прощены 289 человек. В день празднования тысячелетия России Государь в Новгороде подписал указ, которым прекращались все иски казны по имениям, конфискованным за государственные преступления. Толпами возвращались в Царство Польское поляки, сосланные в Сибирь, водворенные в Империи, выходцы, удалившиеся за границу. Речь свою при открытии новой сессии Государственного Совета Царства, 19-го сентября, Константин Николаевич начал так: „Господа, в первый раз обращаясь в вам в этом собрании, прежде всего желаю убедить вас, что печальные события, воспрепятствовавшие мне принять участие в последних ваших заседаниях, не охладили во мне благих намерений, которыми я одушевлен в видах благоденствия края. Полный веры в покровительство Провидения, я полагаюсь на чувства вернопреданности добрых граждан, которые проявляет уже Государственный Совет. Выполняя обязанности, возложенные на меня Августейшим Братом, Всемилостивейшим нашим Государем, я не перестану заботиться о благоденствии Царства Польского. Правительство, во главе которого стою я, не уклонится от пути законности и никому не дозволит безнаказанно от него уклониться“.
Но все правительственные меры оставались без влияния на расположение умов в крае. Брожение во всех классах населения нимало не успокаивалось; революционные демонстрации не прекращались. 31-го июля Варшава, как и в предшедшем году, праздновала годовщину Люблинской унии снятием траура, закрытием лавок, торжественным богослужением в костелах. 2-го сентября, в день Воздвижения Креста по новому стилю, до пятидесяти тысяч народу собралось в Бернардинском Крестовом костеле на Лысой горе Опатовского уезда, и в национальных костюмах, под революционными хоругвями, целый день толпа пела возмутительные гимны, а ксендзы произносили пламенные проповеди, убеждая народ молить Бога об изгнании врагов из польской земли. Там же собирались пожертвования на революционные цели. Подпольный комитет, руководивший движением и присвоивший себе название „центрального“, обнародовал воззвание к соотечественникам-полякам, выдавая себя за народное правительство, призванное вести беспощадную борьбу с пришельцами впредь до совершенного освобождения отчизны. Тот же комитет установил сбор на „повстанье“, а уездные и городские советы пригласил немедленно разойтись. Последние, хотя и не исполнили этого требования, но проявили такой оппозиционный дух, что некоторые из них пришлось распустить. Подпольные листы: Рух, Стражница, Коссиньер, возбуждали граждан к сопротивлению властям, а в разных местностях Царства, появились кинжальщики, убивавшие лиц, заподозренных в измене народному делу.
Брожение из Царства распространилось на Северо-Западный и Юго-Западный края. Беспорядки возникли в Литве, в Белоруссии, в Подолии, на Волыни. Польские дворяне губерний Минской и Подольской простерли дерзость до того, что в адресах на Высочайшее имя требовали соединения названных губерний с Польшей. Все эти признаки указывали на близость взрыва. В первых числах января 1863 года в Царстве Польском вспыхнул вооруженный мятеж.