1. Великий Князь, Наследник и Цесаревич (1818—1855)
І. Детство • II. План воспитания • III. Отрочество • IV. Юность • V. Помолвка и женитьба • VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича
2. Император (1855—1881)
I. Война • II. Мир • III. Коронация • IV. Сближение с Франциею • V. Внешняя политика на Западе и на Востоке • VI. Присоединение Амура и Уссури и покорение Кавказа • VII. Освобождение крестьян • VIII. Тысячелетие России • IX. Польская смута • X. Мятеж в Царстве Польском и в Западном крае • XI. Дипломатический поход на Россию • XII. Государственные преобразования • XIII. Дела внутренние • XIV. Внешняя политика • XV. Соглашение трех Императоров • XVI. Завоевание Средней Азии • XVII. Преобразование армии и флота • XVIII. Финансы и народное хозяйство • XIX. Церковь, просвещение, благотворительность • XX. Восточный кризис • XXI. Вторая Восточная война • XXII. Сан-Стефанский мир и Берлинский конгресс • XXIII. Внешние сношения после войны • XXIV. Крамола • XXV. Последний год царствования • XXVI. Кончина
XX.
Восточный кризис.
1875—1877.
Второе десятилетие царствования Императора Александра Николаевича завершилось среди глубокого мира. Забота о его поддержании была главной причиной, побудившей русского Государя вступить в так называемое „соглашение трех Императоров“. Опасность войны или каких-либо международных столкновений, по-видимому, исчезла с политического горизонта Европы. В это время небольшая черная точка показалась в северо-западном углу Балканского полуострова. Мало-помалу она разрослась в громовую тучу, разразившуюся над европейским Востоком грозой, которая совершенно видоизменила как его политическую поверхность, так и соотношения великих держав. То было восстание, вспыхнувшее летом 1875 года в нескольких южных округах Герцеговины.
Ближайшим поводом к восстанию послужили притеснения христианского населения турецкими сборщиками податей, вызвавшие кровавые схватки между христианами и мусульманами. В дело вмешались войска, встретившие неожиданное сопротивление. Все мужское население округов Невесинского, Билечского и Гачковского ополчилось, оставило свои дома и удалилось в горы; старики, женщины, дети, чтобы избежать поголовной резни, искали убежища в соседних Черногории и Далмации. Усилия турецких властей подавить восстание в зародыше оказались безуспешными. Из южной Герцеговины оно скоро перешло в северную, а оттуда и в Боснию, христианские жители которой бежали в пограничные австрийские области, а те, что остались дома, также вступили с мусульманами в отчаянную борьбу.
Первые известия об этих происшествиях получены были в Петербурге в половине июня, вскоре по возвращении Государя из заграничного путешествия. По предложению Петербургского кабинета в Вене установлен центр соглашения (un centre d’entente) трех Императорских Дворов, с целью изыскать средства ограничить и прекратить беспорядки или, по меньшей мере, не дать им разрастись настолько, чтобы они могли угрожать всеобщему миру. Условясь относительно общих мер, Дворы петербургский, берлинский и венский пригласили и прочие великие державы приступить к состоявшемуся между ними уговору, дабы вызвать умиротворение восставшей турецкой области.
Все великие державы откликнулись на этот призыв и, заручившись согласием Порты, послали в Герцеговину комиссию, состоявшую из местных их консулов, поручив им вступить в личные сношения с вожаками восстания, действуя, впрочем, не коллективно, а в качестве агентов дружественных держав, в согласии с турецким комиссаром. Мера эта успеха не имела. Инсургенты ответили консулам, что прежде всего должно быть заключено перемирие и что, не полагаясь на обещания турок, они не удовольствуются никакими реформами, если таковые не будут поставлены под охрану и ручательство великих держав. Оба эти требования были отвергнуты Портой.
Между тем возбуждение росло в сопредельных с восставшими областями странах, в Черногории и в Сербии, которые начали поспешно вооружаться. Из всех славянских земель, не исключая и России, посылались герцеговинцам и боснякам щедрые денежные пособия от обществ и частных лиц, сочувствовавших делу их освобождения. В Вене и Пеште всего более опасались, как бы восстание ни привело к присоединению Боснии к Сербии, а Герцеговины к Черногории, как на то надеялись в Белграде и в Цетинье. Император Франц-Иосиф давно питал надежду, что, рано или поздно, эти две области послужат ему вознаграждением за земельные и другие утраты, понесенные его монархией в Германии и Италии. Из босняков и герцеговинцев католическое меньшинство было расположено в пользу присоединения к Австро-Венгрии. Но в самой Дунайской монархии общественное мнение не сочувствовало такому приобретению, по сию, как и по ту сторону Лейты. Пока усилия графа Андраши были направлены к тому, чтобы, не допуская Боснии и Герцеговины ни до соединения с двумя славянскими княжествами, ни до образования автономной области, оставить их под властью Порты, но с тем, чтобы в них введены были реформы по плану, составленному австро-венгерским министром, применение которых было бы поставлено под ручательство великих держав и под фактический контроль венского Двора.
План свой граф Андраши поручил австро-венгерскому представителю в Петербурге передать на заключение Императорского кабинета.
„Задача великих держав, — писал он, — не только ограничить настоящее движение, но и по возможности предупредить повторение подобных столкновений, исправив существующее зло. Теперь настало тому время, после того как, с одной стороны, сделались известны желания инсургентов, с другой — выяснилась невозможность для них достигнуть осуществления их собственными средствами“. Граф Андраши с жаром восставал против образования из Боснии и Герцеговины автономной области под властью наследственного правителя, еще более — против раздела их между Сербией и Черногорией. По мнению его, нужно стараться уменьшить зло практическими реформами на почве как вещественной, так и нравственной. Нужно, чтобы в этих областях христианская вера была поставлена de jure и de facto в положение, равноправное с Исламом. Нужно, кроме того, улучшить материальное положение христиан. Турецкое оружие может потушить пламя восстания; оно несомненно успеет в том, но прочное умиротворение края невозможно без соблюдения трех условий: 1) полная свобода вероисповедания для христиан; 2) прекращение отдачи податей на откуп; 3) уничтожение феодального порядка владения землею путем выкупа. Требовать этого от Порты не значит еще вмешиваться в ее внутренние дела. Державы имеют на то право в силу постановлений Парижского трактата 1856 года. Австро-Венгрия более всех прочих заинтересована в прекращении постоянных смут в ближайшем своем соседстве. О всех этих мерах граф Андраши выражал желание условиться прежде всего с Россией, а потом и с прочими великими державами, в уверенности, что если между ними будет достигнуто полное соглашение, то и Порта не отвергнет сделанных ей от имени всей Европы предложений.
Тем временем в Константинополе не без страха помышляли об опасности вмешательства великих держав в отношения Порты к христианским подданным султана и, по совету русского посла, спешили предупредить ее принятием решений в том же направлении, но самостоятельных. Султанские „ираде“ и „фирман“, изданные несколько времени спустя, даровали турецким христианам всевозможные облегчения в податях и налогах и гражданскую равноправность с мусульманами.
Взгляд свой на положение дел на Востоке Императорский кабинет выразил в следующем сообщении, появившемся в „Правительственном Вестнике“:
„Важные политические события, совершающиеся ныне на Балканском полуострове, застали Россию не одну, а в союзе с двумя державами, одинаково с нею одушевленными желанием сохранить и упрочить европейский мир. Чуждый каких-либо корыстных политических целей, основанный на взаимном доверии правительств и скрепленный свиданием трех императоров, союз этот является пред Европой не решателем судеб ее, а охранителем ее свободы и блюстителем ее спокойствия. Доступ в этот союз открыт всем, ищущим мира. Но, участвуя в этом союзе, Россия не принесла в жертву ему того сочувствия, которое питала постоянно к угнетенному христианскому населению Турции и которое разделяла с нею и, без сомнения, разделяет и теперь вся христианская Европа. Жертвы, принесенные русским народом для христиан Турции, так велики, что дают России право заявить об этом сочувствии и ныне пред лицом всей Европы. Проникнутый прежними симпатиями к христианскому населению Балканского полуострова и сознанием опасности, угрожающей спокойствию Европы, Императорский кабинет ныне, как и прежде, при таких же обстоятельствах, не мог остаться равнодушным и безучастным зрителем событий, совершающихся в Герцеговине, грозивших вовлечь в неравную борьбу Сербию и Черногорию и возжечь войну, пределы которой трудно было предвидеть. Он первый возвысил голос в защиту бедственного населения Герцеговины, доведенного до крайнего положения непомерными налогами, и в пользу сохранения мира, столь необходимого для Европы вообще и для Турции в особенности. По приглашению его Правительства союзных держав, Германии и Австро-Венгрии, движимые тем же желанием предупредить дальнейшие замешательства в Турции, поспешили оказать ему содействие для примирения Порты с восставшими подданными. Правительства Франции, Англии и Италии, разделявшие взгляды северных кабинетов на опасное для европейского мира положение дел в Турции, присоединили свои старания для достижения предположенной цели. Миролюбивые советы, преподанные Порте представителями держав в Константинополе, имели первым последствием — посылку в Герцеговину консульской комиссии, долженствовавшей содействовать примирению инсургентов с правительством, а вторым — свободное и невынужденное обнародование его величеством султаном „ираде“, дарующего христианским подданным его значительные облегчения в налогах, равноправность с мусульманами в судах и лучшее административное устройство. Никто, конечно, не сомневается в искренности желания его величества султана улучшить настоящее бедственное положение христианских подданных его. Правительства всех великих держав отнеслись сочувственно к новому „ираде“, как несомненному доказательству постоянной заботливости султана о благе этих подданных. Но примеры недавнего прошлого, ясно указывающие на то, что подобные же сочувственные христианам заявления воли султана оставались бесследными и что те сравнительно ничтожные права, которыми пользуются христиане некоторых местностей Турции, были даны им вынужденно, вследствие настояний европейской дипломатии, дают повод общественному мнению Европы относиться к новому султанскому „ираде“ не с тем доверием, которого он заслуживал бы как выражение сочувствия его величества к бедственному положению христианских подданных его. Доверие же сих последних к подобным правительственным актам поколеблено до того, что Порте трудно будет восстановить его вдруг, без дружественного содействия европейских кабинетов. В этом содействии кабинеты, без сомнения, не откажут Порте. В свою очередь, и Порта не преминет дать этим кабинетам осязательное доказательство твердой и непреложной решимости своей выполнить точно нынешние торжественные обязательства относительно христиан и этим положить конец ненормальному положению, внушающему столько опасений Европе. Во всяком случае, можно быть уверенным, что бедственный порядок вещей, продолжавшийся доселе в Турции в ущерб интересам Порты, подданных ее и Европы, должен будет прекратиться“.
Решение султана непосредственными уступками попытаться примирить с Портой ее восставших христианских подданных, не доводя дела до вмешательства великих держав, было приписано русскому влиянию и возбудило большое неудовольствие в Вене. Дальнейшие переговоры скоро выяснили, однако, что Император Александр не желает отделяться в восточных делах от своих союзников и вполне одобряет проект реформы, предложенный графом Андраши для Боснии и Герцеговины. В этом смысле состоялось второе правительственное сообщение от 4-го ноября такого содержания:
„Обнаружившиеся в некоторой части европейской печати опасения по поводу настоящих смут в Герцеговине не оправдываются ни общим политическим положением Европы, ни исключительным состоянием дел на Балканском полуострове. Никогда еще Европа не находилась в положении более благоприятном, чем теперь, для успешного и мирного устранения всяких недоразумений, влияющих на ее спокойствие. Три сильных державы Севера стремятся соединенными усилиями, при содействии других европейских правительств, приискать мирное разрешение затруднений, возникших в Герцеговине, и никто не может помышлять о том, чтобы нарушить мир и выступить наперекор общим миролюбивым стремлениям. Таким образом, можно утвердительно сказать вновь, что как бы ни были прискорбны замешательства, ныне возникшие на Балканском полуострове и нарушившие спокойствие Европы, соединенные усилия трех держав, с содействием других европейских кабинетов, дадут этим замешательствам исход, соответствующий настоящему миролюбивому настроению, и что, во всяком случае, мир Европы покоится так твердо на взаимном доверии и согласии великих держав, что в нарушении его не предвидится никакой опасности“.
18-го декабря граф Андраши разослал всем великим державам предварительно одобренный в Петербурге свой проект реформ, введение которых в Боснии и Герцеговине он считал единственным средством к скорому и прочному умиротворению этих областей. Сводились они к следующим пяти статьям: 1) полная свобода вероисповедания; 2) уничтожение отдачи податей на откуп; 3) употребление на местные нужды доходов областей; 4) учреждение смешанной комиссии из христиан и мусульман для наблюдения за исполнением преобразований, как тех, что потребованы державами, так и дарованных непосредственно Портой; 5) улучшение аграрного положения сельского населения. Султан приглашался подтвердить, в официальном сообщении державам, намерения свои, занесенные в „ираде“ и „фирман“, по отношению ко всей Оттоманской Империи, и в частности, принять вышеизложенные пять статей для применения их к двум восставшим областям. „Этим способом, — заключал австро-венгерский министр свою депешу, — христиане хотя и не получат ручательств в той форме, которой они, по-видимому, добиваются, но все же они найдут некоторое обеспечение в том, что необходимость реформ будет признана державами и что Порта обяжется пред оными привести их в исполнение“.
Требования, заключавшиеся в депеше графа Андраши, были поддержаны в Константинополе представителями всех великих держав, не исключая и Англии, и, уступая их давлению, Порта выразила готовность сообразоваться с их советами. Оставалось получить от инсургентов обещание, что они удовлетворятся осуществлением предположенных в Вене преобразований и положат оружие. Вступить с ними в переговоры по этому предмету поручено, с общего согласия держав, австрийскому наместнику в Далмации, генералу барону Родичу.
В Петербурге были довольны таким оборотом дела и, по-видимому, не сомневались в успехе примирительной миссии, возложенной на австрийского генерала. Русский Двор присоединил свой голос к голосам прочих держав, чтобы настойчиво советовать в Белграде и Цетинье не выходить из пределов умеренности и не перечить усилиям Европы водворить мир и порядок в восставших областях. Агентам нашим в Сербии и в Черногории предписано было заявить князьям Милану и Николаю, что собственный интерес их требует, чтобы они влияние свое на христиан Боснии и Герцеговины употребили для убеждения их в необходимости исполнить волю великих держав, с предупреждением, что, в противном случае, Россия не станет защищать ни Сербии, ни Черногории от могущей возникнуть для них самих опасности. Однако на жалобы сент-джемского Двора, что русские дипломатические представители в этих странах открыто заявляют о своем сочувствии восстанию и оказывают ему материальную поддержку, распределяя поступающие к ним от славянских комитетов пожертвования в пособие выходцам из восставших областей, и что такое поведение их находится в прямом противоречии с уверениями Императорского кабинета, государственный канцлер отвечал, что политика русского Двора ясна как день и не может быть заподозрена ни в чем, но что он не вправе вменить в вину проявление человеколюбия нашим консулам, которые влиянием своим на князей сербского и черногорского немало способствовали воздержанию их от вмешательства в дело восстания. Со своей стороны, посол наш в Константинополе, пользуясь личным влиянием своим на султана Абдул-Азиса и на верховного визиря Махмуда-пашу, не переставал внушать им, что простейшим средством положить конец восстанию в Герцеговине было бы доставить удовлетворение князю Черногорскому уступкою ему некоторых пограничных округов и гавани на Адриатическом море. Когда слух о таких единоличных попытках генерал-адъютанта Игнатьева воздействовать на Порту помимо своих сотоварищей, послов прочих великих держав, достиг до Вены, то возбудил большую тревогу в тамошних дипломатических кругах, тем более что венский Двор вовсе не был расположен благоприятствовать какому-либо земельному расширению Черногории, а и того менее — открытию ей свободного доступа к морю.
Потребовалось немало времени, чтобы устранить все препятствия к предположенному съезду барона Родича с вожаками восстания. Он состоялся не ранее весны 1876 года, после того как Порта издала амнистию и согласилась на заключение перемирия с инсургентами на двенадцать дней. Герцеговинские главари, прибывшие в Сутторину на свидание с австрийским генералом, объявили ему, что они не положат оружия иначе как на следующих условиях: 1) треть земель в Герцеговине будет предоставлена христианам в собственность; 2) турецкие войска навсегда очистят эту область, за исключением шести городов, в которых останутся турецкие гарнизоны; 3) Порта обяжется выстроить вновь все разрушенные церкви и дома, в продолжение года снабдит христиан продовольствием, доставит им домашнюю утварь и нужные земледельческие орудия и на три года освободит их от платежа всяких налогов и податей; 4) христиане до тех пор не положат оружия, пока не будут обезоружены все мусульмане и не введутся все обещанные реформы и улучшения; 5) по возвращении выходцев будут немедленно введены, при участии их главарей, обещанные Портой преобразования, на основании проекта графа Андраши; 6) распоряжение средствами края должно быть поставлено под контроль европейской комиссии, которая будет наблюдать, чтобы они действительно были употреблены на восстановление церквей и домов, на приобретение домашней утвари и сельскохозяйственных орудий, на снабжение запасных магазинов всем потребным для возвращающихся выходцев продовольствием; 7) правительства русское и австрийское назначат постоянных агентов во все шесть мест Герцеговины, где останутся турецкие гарнизоны, для наблюдения за точным исполнением реформ. Подобные же притязания предъявили и боснийские инсургенты. Порта наотрез отказалась принять их в соображение, и назначенный главнокомандующим ее военными силами в восставших областях Мухтар-паша тотчас возобновил военные действия против христиан.
Западноевропейские кабинеты признали притязания инсургентов чрезмерными и не подлежащими удовлетворению. Не таково было мнение князя Горчакова. Русский канцлер находил, что, предъявив свои требования, главари Боснии и Герцеговины тем самым доказали, что под известными условиями они готовы положить оружие. Кроме того, все выраженные ими желания нимало не противоречат предложениям графа Андраши. Они не стремятся к полному освобождению из под власти Порты и не добиваются земельного распадения Оттоманской империи. Цель их — получить ручательство в точном исполнении Портою принятых на себя обязательств. Князь Горчаков выразил сожаление, что условия инсургентов не были приняты во внимание, так как, по его убеждению, они могли бы послужить основанием к соглашению. Вину за разрыв он возлагал на Порту, которая приказала Мухтару-паше возобновить военные действия. „Теперь, — говорил он, — слово остается за пушками, и надо выждать дней десять результата боя“. Вместе с тем, канцлер выражал представителям иностранных держав твердое намерение поддержать соглашение, установившееся между ними и русским Двором. „Россия, — свидетельствовал он, — не преследует своекорыстной политики; она не хочет материальных приобретений. Все, чего она желает, это соблюдения мира в Европе и улучшения положения турецких христиан“.
Между тем в Петербурге получено было известие из Константинополя, что султан страшно раздражен против Черногории и что Порта замышляет нападение на нее с двух сторон: из Герцеговины и Албании, с тем чтобы подавить восстание в корне. Князь Горчаков тотчас же поручил генерал-адъютанту Игнатьеву энергично протестовать против такого решения и предупредить Порту, что подобный необдуманный шаг может повести к разрушению Оттоманской империи. 10-го апреля, собрав у себя представителей великих держав, канцлер именем Императора просил их правительства поддержать в Константинополе представления русского посла. При этом случае князь очень строго отозвался о действиях Порты, которая до сих пор не исполнила ни одного из своих обещаний. Несколько дней спустя, после того как Порта в обращении к великим державам заявила, что не намерена нападать на Черногорию и приписывала, напротив, Черногорскому князю намерение вторгнуться в турецкие пределы, русский канцлер поведал английскому послу, что, по его глубокому убеждению, Порта никогда не выполнит обязательств, принятых ею пред Европой относительно улучшения участи ее христианских подданных, потому что она бессильна сделать это. На замечание лорда Августа Лофтуса, что незачем было и требовать от нее того, что она не в состоянии исполнить, князь Александр Михайлович возразил: „Это правда; по когда ей были предъявлены наши требования, мы думали, что Порта располагает большими средствами, имеет более жизненности, что она не столь немощна, как оказалось с тех пор“. Несмотря на это, канцлер все еще думал, что депеша графа Андраши могла быть согласована с притязаниями, выраженными инсургентами, которым, по мнению его, следовало бы вступить в прямые переговоры с турецкими властями, помимо посредничества держав. Но когда послы турецкий и английский обратились к нему с просьбой сделать князю Черногорскому внушение, чтобы удержать его от вмешательства в борьбу герцеговинских христиан с турками, канцлер отвечал резким отказом. Выслушав сообщение турецкого дипломата, он воскликнул, обращаясь к Кабули-паше: „То, что вы мне прочитали — роман, а я хочу истории“, и присовокупил, что оставит это сообщение без ответа; лорду же Августу Лофтусу сказал, что ввиду неисполнения Портой обещаний и угрожающего положения, принятого ею на границах Черногории он не только не считает себя вправе произвести какое-либо давление на князя Николая, но и не может поручиться за то, что последний не будет вынужден обстоятельствами перейти к действию. По мнению канцлера, державам надлежало произвести общее давление на Порту, чтобы та, не медля долее, решилась на уступки, которые удовлетворили бы инсургентов и восстановили бы мир в восставших областях. И теперь, заявил князь Горчаков, как и несколько лет тому назад, он выставляет против Турции начало невмешательства и сам будет твердо его держаться. А потому, если усилия европейских держав вызвать примирение Порты с инсургентами останутся бесплодными, то он хотя и не предпримет ничего, чтобы возбудить Сербию и Черногорию к действию, но и не станет их долее удерживать. Тогда, рассуждал князь, восстание, без всякого сомнения, примет несравненно обширнейшие размеры и пламя его распространится на Болгарию, Эпир, Фессалию, Албанию, такое пламя, потушить которое не будет в состоянии Порта с ее истощенными средствами, и долг человеколюбия, поддержанный общественным мнением, вынудит великие державы Европы выступить посредницами, чтобы остановить пролитие крови.
Мысли эти были высказаны князем Горчаковым за неделю до отъезда Императора Александра за границу. По случаю проезда его через Берлин туда, по приглашению князя Бисмарка, отправился граф Андраши для личного совещания с немецким канцлером и с русским, который должен был сопровождать Государя. Выехав из Петербурга 27-го апреля, Его Величество прибыл в германскую столицу 29-го и провел там три дня, в продолжение которых между руководящими министрами России, Германии и Австро-Венгрии установилось по восточным делам полное соглашение. Выражением ему служила декларация трех Императорских Дворов, известная под названием „берлинского меморандума“.
Исходною точкою этого акта были тревожные вести, полученные из разных городов Турции о возраставшем возбуждении мусульманского населения как в Константинополе, так и во многих других местах, между прочим в Солуне, где разъяренная толпа мусульман умертвила германского и французского консулов. Три союзных Двора настаивали на необходимости общего соглашения великих держав относительно отправления военных судов в турецкие воды для ограждения безопасности как своих подданных в Турции, так и местных христиан и вообще для поддержания спокойствия и порядка вооруженной рукой в тех местностях, где это окажется нужным. Но, заявляли они, цель эта не может быть достигнута вполне, пока не будет устранена первоначальная причина всех этих волнений — умиротворением Боснии и Герцеговины. Напомнив о безуспешности всех усилий держав побудить к тому Порту, союзные Дворы выражали опасение, как бы возбуждение национальных и религиозных страстей не привело ко всеобщему восстанию христиан Балканского полуострова, желание предотвратить которое и вызвало посредничество держав. Средством к тому Императорские Дворы признавали совокупное давление держав на Порту, чтобы заставить ее исполнить наконец обязательства, принятые на себя перед Европой. Первое требование, которое следовало предъявить ей „со всей энергией, приличествующей общему голосу великих держав“, есть требование двухмесячного перемирия. В этот срок державы будут иметь возможность повлиять на инсургентов и на выходцев, чтобы вселить в них доверие к бдительной попечительности Европы, на оба соседних княжества, чтобы побудить их не препятствовать этой примирительной попытке, наконец, и на Оттоманское правительство, чтобы понудить его исполнить свои обещания. Так подготовилось бы соглашение между христианами Боснии и Герцеговины и Портою путем прямых переговоров, на основании желаний, выраженных инсургентами, а именно: 1) выходцам, возвратившимся на родину, даны будут материалы для восстановления разрушенных церквей и домов и обеспечено продовольствие до тех пор, пока они получат возможность существовать плодами трудов своих; 2) распределение этих пособий будет производиться турецким комиссаром по соглашению со смешанной комиссией из христиан и мусульман, составленной из выборных лиц обоих исповеданий под председательством христианина, для наблюдения за введением реформ и их исполнением на деле; 3) для устранения всяких столкновений турецкие войска будут сосредоточены в нескольких определенных пунктах, по крайней мере до тех пор, пока умы не успокоятся; 4) христиане сохранят оружие, так же как и мусульмане; 5) консулы или делегаты держав будут наблюдать за введением реформ и вообще, и в частности, за условиями возвращения и водворения выходцев. В случае, однако, если бы все эти меры не состоялись или не увенчались успехом, три Императорских Двора выражали убеждение в настоятельной необходимости „поставить их дипломатическое действие под охрану соглашения, ввиду действительных мер, вызванных заботой о поддержании всеобщего мира, дабы остановить зло и воспрепятствовать его развитию“.
Берлинский меморандум был сообщен представителям Англии, Франции и Италии в Берлине, с выражением надежды трех Императорских Дворов, что державы эти не откажутся приступить к состоявшемуся между ними соглашению и поддержат в Константинополе требования, предъявленные к Порте. В тот же день Император Александр выехал в Эмс, куда последовал за ним и князь Горчаков и где Его Величество оставался до 1-го июня. В эти пять недель на Балканском полуострове произошел целый ряд событий, имевших чрезвычайно важные последствия.
Франция и Италия примкнули к соглашению трех Императорских Дворов и выразили готовность поддержать требования, изложенные в берлинском меморандуме; Англия отказалась последовать этому примеру. Напрасно послы русский, германский и австрийский пытались убедить министра иностранных дел королевы Виктории, что единодушие всех великих держав — необходимое условие успеха их воздействия на Порту; напрасно в этом смысле высказались и представители Франции и Италии в Лондоне. Лорд Дерби стоял на том, что берлинский меморандум не может быть одобрен правительством ее британского величества.
Между тем кровавый переворот произошел в Константинополе. Ежедневно возраставшее возбуждение мусульман привело сначала к министерской перемене — сменен был великий визирь Махмуд-паша, — а затем, не без соучастия новых министров, принадлежавших к партии молодой Турции, — и к низложению и умерщвлению султана Абдул-Азиса и к провозглашению султаном племянника его, Мурада V, который вскоре был, в свою очередь, низложен и заменен на оттоманском престоле братом своим, Абдул-Гамидом. Оба султана объявили при воцарении амнистию восставшим своим подданным и обещали ввести в Турции представительную конституцию по западному образцу. Но тогда же обнаружилась возмутительная жестокость, с которой турки подавили попытку восстания болгар в окрестностях Филиппополя. Дознанием, произведенным на месте секретарем великобританского посольства, установлено, что под предлогом усмирения мусульмане совершили над болгарами ряд неслыханных злодейств: участники восстания преданы лютой казни; не пощажены ни старики, ни женщины, ни дети; дома и имущество болгар разграблены, церкви разрушены, целые селения сожжены. Число жертв в одном Филиппопольском санджаке превышало 12000.
Вопль негодования пронесся по всей Европе и сильнее всего откликнулся в Англии. Общественное мнение этой страны было глубоко возмущено турецкими зверствами, ответственность за которые падала, до известной степени, и на потворствовавшее туркам правительство королевы. Вождь партии вигов, Гладстон, заклеймил виновников болгарских убийств и грабежей в страстном воззвании к чувствам справедливости и человеколюбия старой Англии и всего образованного мира. В брошюре, озаглавленной „Болгарские ужасы и Восточный вопрос“, он настаивал на совершенном изъятии из турецкого управления Болгарии, Боснии и Герцеговины; полное освобождение этих областей из-под мусульманского ига составляет существенное удовлетворение, которое можно еще дать памяти груды убиенных, поруганной и посрамленной цивилизации. Под впечатлением возбуждения, вызванного в Англии воззванием Гладстона, председательствуемый лордом Биконсфильдом сент-джемский кабинет потребовал от Порты строгого наказания властей, руководивших усмирением болгарского восстания, настаивая на необходимости немедленно ввести во всей Оттоманской империи возвещенные Портой коренные реформы.
Ввиду всех этих событий, опереженный ими берлинский меморандум вовсе не был сообщен турецкому правительству. Желая воспользоваться негодованием против турок, проявлявшимся во всех слоях английского общества, князь Горчаков счел своевременным возобновить переговоры о соглашении с Англией по Восточному вопросу. Из Эмса он написал русскому послу в Лондоне депешу, в которой повторил уверение, что Россия не имеет в виду ничего иного, как положить конец смутам на Балканском полуострове и предупредить в Турции всеобщее столкновение. „Также как и г-н Дизраэли, — писал он, — мы не верим в бесконечное продолжение ненормального порядка вещей, представляемого Оттоманской империей. Но ничто еще не готово для того, чтобы заменить его, и внезапное его нарушение рисковало бы потрясти Восток и Европу. Вот почему желательно поддержать политическое status quo действительным улучшением участи христианского населения, каковое улучшение мы всегда считали, считаем и теперь, необходимым условием существования Оттоманской империи“. Канцлер перечислял все свои усилия, чтобы достигнуть этого результата общим и дружным давлением христианских держав на Порту и выражал сожаление об отказе Англии приступить к берлинскому меморандуму и отсутствию единодушия в европейских кабинетах приписывал происшедший на Востоке взрыв. „Ныне, — продолжал он, — пред нами — новое положение, которое трудно еще определить. В сущности, совершившаяся в Константинополе перемена не представляется нам изменяющей в главных чертах задачу, присущую Европе. Мы находим, что и теперь, как восемь месяцев тому назад, нет повода желать, чтобы на Востоке наступил окончательный кризис, так как обстоятельства недостаточно созрели еще для такого решения. С другой стороны, Европа не может оставаться безучастной к этим важным событиям, которые слишком близко касаются ее, ни позволить им идти своим естественным ходом. Ей остается лишь возобновить свои миротворные усилия. Если лондонский кабинет имеет в виду средства, пригодные к достижению этой цели, либо на предложенных уже основаниях, либо путем более коренных решений, не вызывая, однако, всеобщего столкновения, мы готовы принять всякую мысль, сообщенную нам с искренним желанием соглашения“.
Еще ранее получения в Лондоне этой депеши граф Шувалов выразил лорду Дерби сожаление о том недоверии, с которым привыкли относиться в Англии к намерениям русского правительства, прибавив, что прошлое Императора Александра должно было бы служить достаточным ручательством его миролюбия. Английский министр отвечал, что никто и не сомневается в желании русского Государя поддержать мир; что всем хорошо известно, что Его Величество по принципу является противником воинственной политики, но, к несчастью, слова и поступки русских агентов на Востоке не всегда соответствуют личным взглядам Императора, и ни для кого не тайна — всеобщее сочувствие, питаемое в России к восточным христианам. На вопрос русского посла: чего хочет, к какой цели стремится английская политика, лорд Дерби объяснил, что переговоры, которые все еще ведут инсургенты с Портой, приведут к одному из двух результатов: или к соглашению, которое сделает ненужным вмешательство держав, или к окончательному разрыву, который министр признавал более вероятным. Но и в этом случае, по мнению его, вмешательство держав может быть действительным лишь под условием принятия против Турции понудительных мер, а на них не согласится великобританское правительство. Инсургенты — продолжал лорд — сражаются не ради административных реформ, а из-за независимости или автономии, а Порта хотя и согласна на реформы, более или менее пространные, но, конечно, не даст инсургентам автономии иначе, как по принуждению. Таким образом, обоюдные притязания несогласуемы по существу и едва ли поэтому обе стороны могут придти к соглашению. Державам, заключил лорд Дерби, не остается ничего иного, как выждать исхода борьбы. Если туркам не удастся усмирить восстание, то, быть может, султан и согласится признать Боснию и Герцеговину автономными областями, даровав им устройство, сходное с тем, что существует в Сербии или Румынии; а если, наоборот, потерпят поражение инсургенты, то они, в свою очередь, выкажут большую податливость и примут организацию, сходную с той, что была дарована критянам после восстания 1866— 67 годов; во всяком случае, недалеко то время, когда державы могут вмешаться в дело с некоторой надеждой на успех, но оно еще не наступило.
Ознакомившись с этим взглядом английского министра, князь Горчаков поручил графу Шувалову передать ему свои возражения. Император Александр, сообщал канцлер, узнал с удовольствием, что правительство королевы разделяет его мнение об обязанностях, возлагаемых на великие державы положением дел на Востоке. Его Величество уверен, что не трудно европейским кабинетам придти к соглашению относительно общих мер к удовлетворительному разрешению существующих усложнений. Государь рад был ознакомиться со взглядами сент-джемского Двора и повелел князю Горчакову отвечать на них с полной откровенностью. С русской точки зрения, всякое столкновение христиан с мусульманами затрагивает честь христианских держав и не позволяет им относиться к нему безучастно. Поэтому русский Двор не может согласиться с мнением, выраженным лордом Дерби, что им следует уклониться от вмешательства, пока борьба инсургентов с турками не приведет к какому-либо исходу. С.-Петербургский кабинет придерживается как раз противоположного взгляда, находя, что державы обязаны сделать все, от них зависящее, чтобы предупредить фанатическую истребительную войну в видах как общего человеколюбия, так и частных своих интересов. Последствия такой войны были бы неисчислимы. Они погубили бы и победителей, и побежденных и задушили бы в зародыше будущее благосостояние края, от водворения в котором гражданственности Европа могла бы только выиграть. С этой целью, объяснял князь Горчаков, Россия старалась вызвать соглашение всех великих держав. Наперекор возрастающему стремлению каждой из них придерживаться начала невмешательства, русский Двор полагал, что долго еще придется Европе проводить свое влияние на Востоке с целью умерять приходящие в столкновение страсти и направлять местные населения по пути мирного порядка и преуспеяния. Задача эта недостижима, если только заинтересованные правительства не примутся дружно за ее разрешение. Что же касается до мер, вызываемых настоящими обстоятельствами, то канцлер соглашался с лордом Дерби, что лучшими из них будут те, которые окажутся наиболее практичными, а потому русский Двор склонялся в пользу основания вассальных и платящих дань Порте автономных христианских княжеств. Такое разрешение вопроса не изменит политического и территориального status quo Турции, а только облегчит бремя, истощающее ныне ее финансовые средства. План, на который недавно изъявила свое согласие Россия, косвенно клонился к той же цели, но, может быть, лучше было бы установить яснее основное начало. Этот исход был бы, по мнению князя Горчакова, еще полнее, если бы Порта уступила Черногории гавань на море и несколько сопредельных с нею округов в Герцеговине, а Сербии отдала Малый Зворник. Таким образом оба эти княжества были бы заинтересованы в поддержании мирных отношений к Турции, и создалось бы удовлетворительное положение для всех. Державам осталось бы только обеспечить его соблюдение с обеих сторон. Русское правительство не намерено производить давления на Порту, но если бы вышеизложенные виды были поддержаны всеми державами, и в особенности Англией, то и Россия поддержала бы их. Всякие иные компромиссы русский канцлер признавал недостаточными. Он опасался, как бы организация, подобная той, что введена на острове Крит, не была признана инсургентами Боснии и Герцеговины неудовлетворительной, а если турки одолеют христиан, то они не согласятся и на такую уступку. Тогда неизбежным явилось бы европейское вмешательство, чтобы не допустить поголовного истребления христиан. Не лучше ли прибегнуть к нему ныне же, не доводя дела до такой крайности? Пора обсудить этот вопрос. Русский Двор, хотя и не питает слишком много доверия к молодому султану, находящемуся под влиянием окружающей его среды, но считает его намерения добрыми и готов дать ему время, нужное для их осуществления. Россия согласна отложить на неопределенное время всякое совокупное действие, но не хочет связывать себя обещанием воздержаться от вмешательства каждые три или четыре недели. От держав будет зависеть определить время общего действия, как только выяснится пред ними программа нового турецкого правительства, а до тех пор они поступят благоразумно, воспользовавшись промежутком времени, чтобы придти между собой к полному соглашению.
Таковы были русские предложения, сообщенные одновременно в Лондоне, Берлине и Вене. Целью дипломатического вмешательства Европы князь Горчаков ставил постепенное образование из христианских областей Оттоманской империи вассальных, но автономных княжеств, с номинальным лишь подчинением власти султана. Против такого решения восстал граф Андраши. Он решительно отвергал автономию, в особенности в применении к Боснии и Герцеговине, утверждая, что она привела бы не к замирению этих областей, а к увековечению в них борьбы между мусульманами и христианами. Андраши полагал, что лучше предоставить событиям выяснить положение, прежде чем выступать с новым дипломатическим посредничеством, которое не может иметь успеха и только скомпрометирует будущую политику держав.
На вызов князя Горчакова не замедлил дать ответ лорд Дерби. Правительство королевы, сообщал он в ноте русскому послу, не может присоединиться к мнению, что восстание в Боснии и Герцеговине вызвано притеснениями турок. Христианское население этих областей борется не из-за реформ, а из-за независимости, и никакие частные улучшения их не удовлетворят. Лондонский кабинет не думает также, чтобы иностранные правительства могли выработать план реформ, пригодных для турецких областей. Такой план может быть составлен только в общих выражениях и при применении к делу непременно окажется несостоятельным. Англия готова была бы содействовать примирению Порты с Черногорией и с Сербией, даже ценой некоторых уступок последним, но нельзя советовать султану эти уступки в такое время, когда вполне выяснилось намерение обоих княжеств объявить Турции войну. Быть может, не поздно еще предостеречь их от опасных для них последствий неравной борьбы, в особенности русскому правительству, влияние которого так сильно в Белграде и в Цетинье. Лорд Дерби выражал убеждение, что если такое предостережение последует в тоне, не допускающем никаких сомнений, то дело умиротворения совершится просто и легко. В этом направлении великобританское правительство готово действовать в тесном согласии с русским Двором.
Начатый в Эмсе обмен мыслей с Дворами Лондонским и Венским продолжался и в Югенгейме, куда Император Александр прибыл в половине июня и где посетил его император Вильгельм, проведший с ним и три последних дня пребывания его в Эмсе. 20-го июня пришло известие об объявлении войны Турции Сербией и Черногорией. Сербское войско, под главным начальством генерала Черняева, вторглось в турецкие пределы одновременно с трех сторон, а князь Николай ввел своих черногорцев в южную Герцеговину.
25-го июня Государь выехал из Югенгейма и, проведя вечер в Веймаре, на другое утро, встреченный в Эгере императором Францем-Иосифом, вместе с ним прибыл в замок Рейхштадт в Богемии. Там между обоими монархами, которых сопровождали их министры иностранных дел, состоялось совещание, обнимавшее политические вопросы настоящего и будущего. С общего согласия решено было в войне, вспыхнувшей между Черногорией и Сербией с Турцией, строго придерживаться начала невмешательства до той минуты, пока перевес не окажется в пользу одной из воюющих сторон и тогда сообща согласовать результаты войны с интересами обеих империй. В случае поражения Сербии и Черногории условлено не допускать до изменения отношений двух княжеств к Порте, ни посягательства последней на их земельную целость; в случае же их военных успехов, император Франц-Иосиф заявил, что ограждение жизненных интересов его монархии не позволит ему согласиться на образование за Дунаем единого и сплоченного государства, славянского или иного, и что всякое изменение территориального status quo на Балканском полуострове вынудит его потребовать земельного вознаграждения в пользу Австро-Венгрии в Боснии и в части Герцеговины. Император Александр не оспаривал этого притязания и со своей стороны выразил намерение предъявить права России на участок Бессарабии, прилегающий к Дунаю и отторгнутый от нее по парижскому договору 1856 года. Оба Государя обменялись обещанием действовать в восточных делах не иначе как по предварительному уговору друг с другом во всех возможных случайностях, не исключая и окончательного распадения Оттоманской империи. В последнем случае предположено из Болгарии, Албании и остальной части Румелии образовать автономные княжества; Фессалию и остров Крит присоединить к Греции, Константинополь же с ближайшим его округом объявить вольным городом. Отобедав в Рейхштадте, Император Александр в три часа пополудни отправился в дальнейший путь. Император Франц-Иосиф провожал своего Августейшего гостя до пограничного города Боденбаха в Саксонии. 28-го июня Государь был уже в Петергофе.
В России, с самого начала восстания в Герцеговине и Боснии, общественное мнение высказалось в пользу восставших. Славянские благотворительные комитеты в Петербурге и в Москве собирали обильные приношения и доставляли их на место через своих агентов. Независимо от денежной помощи, они организовали помощь врачебную для раненых и больных инсургентов, снабжали выходцев, удалившихся в сопредельные славянские области Черногории, Сербии и Австро-Венгрии, пищей и одеждой. По мере того как разрасталось восстание, росло и сочувствие русского общества к братьям-славянам, жертвам турецкой жестокости. Когда же сербы и черногорцы вступили в борьбу с Турцией, провозгласив целью ее освобождение всех единоплеменников и единоверцев Балканского полуострова от многовекового мусульманского ига, всеобщее одушевление охватило всю Россию. Все сословия, звания и состояния, не говоря уже об отдельных лицах, соревновали в щедрых пожертвованиях. Хотя министерство внутренних дел и сделало распоряжение о воспрещении земствам уделять в помощь южным славянам земские суммы, зато сборы в их пользу производились в церквах, по благословению духовного начальства, путем подписок, постановлений чиновников разных ведомств о вычете на общеславянское дело известного процента из получаемого ими содержания. Все эти приношения стекались в общество попечения о больных и раненых воинах, принявшее на себя доставление и раздачу их по принадлежности или прямо в канцелярию Императрицы Марии Александровны, Августейшей попечительницы общества. Русский Красный Крест первый снарядил и отправил в Черногорию и Сербию санитарные отряды, снабдив их всем необходимым. Примеру его не замедлили последовать Петербург, Москва, большая часть провинциальных городов. При отправлении на театр военных действий врачей, сестер милосердия происходили торжественные проводы, служились молебны о ниспослании победы славянскому оружию, с провозглашением многолетия архистратигам славянских сил, произносились пламенные речи, совершались возлияния, провозглашались здравицы. Газеты и журналы громили и клеймили на своих столбцах варваров-турок и пели хвалебные гимны вождям и воинам христианской рати, пророча первым поражение и гибель, обещая вторым — скорую и полную победу и одоление противника. Наконец, толпы добровольцев всех сословий, в том числе простых солдат, офицеров и даже генералов, покинувших службу, стремились в Сербию и Черногорию, чтобы стать в ряды бойцов за славянское дело.
Общественное движение было так сильно, до того проникло во все слои и круги, не исключая и высших, до самого подножия Престола, что немногие благоразумные голоса раздавались втуне, никем не услышанные. Так, маститый ветеран русской мысли и слова, князь П. А. Вяземский, занес в письмо к близкому свойственнику предостережения, оказавшиеся пророческими: „Все, что делается по Восточному вопросу, — писал он, — настоящий и головоломный кошмар. Правительства не видать и не слыхать; а на сцене * и ** с компанией. Они распоряжаются судьбами России и Европы. Если правительство с ними, то делается слишком мало; если не с ними — то чересчур много. Тут нет ни политического достоинства, ни политической добросовестности, нет и благоразумия. Все плотины прорваны, и поток бушует и разливается на все стороны: многое затопит он. Правительства не должны увлекаться сентиментальными упоениями: они должны держаться принципов. Без принципов правительство играет в жмурки, да я и не верю в глубину и сознательность нынешнего народного движения… Народ не может желать войны, а по недосмотрительности своей ведет к войне. Война теперь может быть для нас не только вред, но и гибель. Она может наткнуться на государственное банкротство. У нас, как у французов, нет в жилетном кармане миллиардов, не говоря уже о других худых последствиях войны… Видеть Россию в руках * и ** и страшно, и грустно. За ними не видать правительства. Qui ne dit mot — consent. Следовательно, правительство молча потакает этой политической неурядице и горько может поплатиться за нее… Хороши и сербы! Россия стряхнула с себя татарское иго, а после наполеоновское руками своими, а не хныкала и не попрошайничала помощи от соседов. Неужели мы своими боками, кровью своею, может быть, будущим благоденствием своим должны жертвовать для того, чтобы сербы здравствовали? Сербы — сербами, а русские — русскими. В том-то и главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, нежели русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди — славянолюбие. Единоверчество тут ничего не значит. Французы тоже единоверцы с поляками. А что говорили мы, когда французы вступались за мятежных поляков? Религиозная война хуже всякой войны и есть аномалия, анахронизм в наше время. Турки не виноваты, что Бог создал их магометанами, а от них требуют христианских, евангельских добродетелей. Это нелепо. Высылайте их из Европы, если можете, или окрестите их, если умеете; если нет, то оставьте их и Восточный вопрос в покое до поры и до времени. Восточный вопрос очень легок на подъем, и мы любим подымать его; но не умеем поставить на ноги и давать ему правильный ход. Когда Наполеон III поднял итальянский вопрос, он вместе с ним поднял и двухсоттысячную армию и в три недели побил и разгромил Австрию. А мы дразним и раздражаем, и совершенно бессовестно, Турцию, *, ** и санитарными отправлениями, при барабанном бое, шампанском и разных криках, чуть ли не вприсядку, с бубнами и ложками. Все это недостойно величия России… Много виновато и общество покровительства раненых. Из христианского и евангельского подвига сделали они machine de guerre. Крест Спасителя обратили в пушку и стреляют из креста. Все это неправильно, недобросовестно, просто нечестно. И из чего подымают всю эту тревогу, весь этот гвалт? Из чего так разнуздали и печать, и шайки разных проходимцев?.. Из чего, того и смотри, загорится вся Европа и распространится всеобщая война? Ужели думают, что Россия окрепнет силой восстановленных славянских племен? Нисколько, а напротив. Мы этим только обеспечим и утвердим недоброжелательство и неблагодарность соседа, которого мы воскресили и поставили на ноги. „Il est grand, il est beau de faire des ingrats!“ Это говорит поэзия, а политика не то говорит. Лучше для нас иметь сбоку слабую Турцию, старую, дряхлую, нежели молодую, сильную демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить нас не будет. И когда были нам в пользу славяне? Россия для них — дойная корова, и только. А все сочувствия их уклоняются к Западу. А мы даем себя доить до крови… Сохраните письмо мое… Хочу, чтобы потомство удостоверилось, что в „пьяной“ России раздавались кое-какие трезвые голоса“.
Тотчас по возвращении в столицу Император Александр совершил, в первых числах июля, с Августейшей супругой и детьми поездку в Финляндию и затем принимал в Петергофе царственных гостей: короля и королеву датских, короля и королеву эллинов, принца и принцессу пьемонтских. Обычный лагерный сбор в Красном Селе ознаменован следующим, памятным для гвардии, происшествием. 30-го июля, после общего одностороннего маневра, за которым Государь, вся царская семья и августейшие гости наблюдали с высот Павловской слободы, Его Величество, подойдя к лейб-гвардии Павловскому полку, напомнил, что ровно 50 лет тому назад он в этот самый день, еще семилетним ребенком, был поставлен незабвенным родителем во фронт этого полка, коего назначен шефом, и объявил, что теперь он таким же образом ставит во фронт Павловского полка своего старшего семилетнего внука. С этими словами, взяв за руку Великого Князя Николая Александровича, бывшего в мундире Павловского полка, Государь поставил его во фронт роты Его Величества, причем сам скомандовал роте „на караул!“. Полк отвечал дружным и громким „ура!“. После этого Император пригласил Павловских офицеров в царский шатер и провозгласил тост в честь полка, на который полковой командир отвечал тостом за здоровье Августейшего шефа. Красносельские маневры завершились Высочайшим смотром, по окончании которого Государь, собрав вокруг себя офицеров, сказал им, что ему дорога честь России, что усилиям его удалось доселе сохранить мир, что сам он желает мира, но — прибавил он — если задета будет честь страны, то он полагается на верную и храбрую свою армию. Царские слова встречены с необычайным одушевлением.
Сильное впечатление произвели на чувствительное сердце Императора Александра подробности о возмутительном зверстве, с которым подавили турки зарождавшееся восстание в Болгарии. Тогда же решил он потребовать от Порты для болгар тех же прав, что были уже потребованы в пользу босняков и герцеговинцев. Заявляя о том великобританскому послу, князь Горчаков выразил надежду, что вся английская нация исполнится негодования против турок и станет на сторону христиан. Хотя первые успехи сербов скоро сменились поражениями и сербские войска уже были вынуждены отступить внутрь границ княжества, но русский канцлер, по-видимому, питал еще надежду на успешный исход борьбы их с Турцией, замечая, что они обладают большой оборонительной силой и что победы, одержанные черногорцами, до известной степени возмещают сербские неудачи. Князь Горчаков не терял из виду европейского вмешательства в дело. По словам его, Россия не возьмет на себя почина, но охотно присоединится к предложению других держав созвать конференцию, когда настанет для того время, на следующих двух условиях: что местом конференции не будет столица ни одной из великих держав и что заседать в ней будут министры иностранных дел, которые властны принимать самостоятельные решения, не ожидая инструкций от своих правительств. Предложить конференцию должна Англия. Что же касается до Австро-Венгрии, то канцлер утверждал, что по вопросу об умиротворении Востока он достиг полного согласия с графом Андраши по всем пунктам и на все случайности. Тогда же Государь говорил австрийскому послу: „Теперь, более чем когда-либо, мы должны держаться друг за друга“.
Венский Двор хотя и выражал желание действовать в согласии с Россией, но в действительности взгляды его на положение дел на Востоке в значительной степени расходились с воззрениями русского Двора. У нас радовались тому, что Австро-Венгрия не только не препятствовала, но как бы покровительствовала восстанию в сопредельных с нею турецких областях, выражала сочувствие к страданиям христиан, призревала тех из них, что искали убежища в ее пределах, но вовсе не принимали в соображение сопротивление ее всякому предложению, клонившемуся к дарованию Боснии и Герцеговине политической автономии, не говоря уже о разделе их между Сербией и Черногорией. Вменяли ей в заслугу и то, что Австро-Венгрия не воспротивилась объявлению обоими славянскими княжествами войны Турции. Действительно, одного ее слова было бы достаточно, чтобы сделать эту войну невозможной. Но венский Двор принял все меры, дабы исход войны не обратился ему в ущерб. Против Белграда поставлены были на Дунае два австрийских монитора, а в Хорватии и Банате сосредоточен целый корпус под начальством генерала графа Сапари. В то же время граф Андраши объявил князю Черногорскому, что он должен тщательно воздерживаться от всяких движений, которые затронули бы интересы австро-венгерской монархии, правительство которой предоставляет себе, во всяком случае, решающее слово в определении результатов войны; если одолеют черногорцы, то оно не допустить никакого территориального изменения, противного собственным его видам, а если победа останется за турками, то ему же придется защищать Черногорию от чрезмерных притязаний Порты. Дело в том, что в Вене и в Пеште предвидели неизбежный бедственный для славян исход борьбы с превосходными силами турок.
Расчет венского Двора не замедлил оправдаться. Сербы с величайшим трудом отбивались от турок, наступавших со стороны Тимока, Моравы и Дрины, когда князь Милан, отчаявшись в успехе, 12-го августа собрал у себя представителей шести великих держав и воззвал к их посредничеству для прекращения, как выразился он, „бесцельного кровопролития“.
Все державы изъявили согласие на его просьбу, к которой приступил вскоре и князь Черногорский. Англия взяла на себя выступить в Константинополе с предложением перемирия.
В половине августа Императрица Мария Александровна с младшими сыновьями и дочерью, герцогиней Эдинбургской, отправилась в Ливадию, а Государь, в сопровождении Наследника, поехал туда же через Варшаву, где пробыл неделю. Там принял он прусского фельдмаршала Мантейфеля, привезшего ему собственноручное письмо от императора германского, писавшего, что Германия никогда не забудет услуг, оказанных ей в 1866 и в 1870 годах русским Государем, который поэтому и может вполне на нее положиться. В Ливадию Император прибыл за два дня до своих именин, 28-го августа. В свите его находились государственный канцлер и военный министр.
Между кабинетами великих держав шли деятельные переговоры об условиях мира, которые они собирались сообща предъявить Порте. Сент-джемский Двор определил их следующим образом: status quo в Сербии и Черногории; административные реформы, в смысле местной автономии, для Боснии и Герцеговины; подобные же гарантии против злоупотреблений в Болгарии. Ознакомясь с этими основаниями, князь Горчаков выразил мнение, что прежде всего нужно перемирие. Первый долг держав, говорил он, прекратить кровопролитие, и русское правительство твердо решилось настоять на этом, в надежде, что прочие кабинеты не вынудят его действовать одиноко. Интересы Империи и выражения общественного мнения одинаково побуждают его положить конец ужасам, причиненным восстанием и войной. Что же касается до английских оснований мира, то канцлер одобрил их, дополнив лишь требованием земельного приращения в пользу Черногории, а также выражением убеждения, что их недостаточно советовать Порте, а должно принудить ее к их принятию. Достоинство Европы — заключил князь Горчаков — не позволяет ей довольствоваться обещаниями, от исполнения коих Порта постоянно уклоняется.
Франция и Италия безусловно приняли английскую программу, но граф Андраши приступил к ней не прежде чем лорд Дерби успокоил его насчет значения слова „автономия“ в применении к Боснии, Герцеговине и Болгарии, разъяснив, что под этим словом следует понимать автономию чисто местную и административную, а отнюдь не политическую, равносильную образованию из этих областей вассальных княжеств. Германское правительство заявило, что хотя Германия и не заинтересована прямо в восточных делах, но, желая содействовать соглашению по ним двух равно ей дружественных союзных держав, России и Австро-Венгрии, а также дорожа единомыслием с прочими державами, и в особенности с Англией, она приступает к общей программе, которая сама по себе отвечает и собственным ее интересам.
Десятидневное перемирие, на которое согласилась Порта, с 4-го по 15-е сентября, истекло, однако, без того, чтобы все заинтересованные стороны пришли к соглашению о мире. Турецкое правительство, отвечая на запрос Англии, предъявило условия мира до того неумеренные, что все державы признали их не заслуживающими даже рассмотрения. Пока между кабинетами продолжались переговоры о дальнейшем направлении дела, русский Двор выступил с новым предложением. Генерал-адъютант граф Сумароков-Эльстон 14-го сентября привез в Вену собственноручное письмо Императора Александра к императору Францу-Иосифу, в котором, ввиду проявленного турками упорства, предлагалось принять относительно Порты, с целью заставить ее исполнить требования держав, следующие понудительные меры: занятие Боснии австро-венгерскими, а Болгарии — русскими войсками и вступление в Босфор эскадр всех великих держав. То же предложение сообщил в тот же день лорду Дерби граф Шувалов. Князь Горчаков высказывал мнение, что меры эти, несомненно, приведут к желанной цели: сломят упрямство Порты, прекратят войну и обеспечат участь восточных христиан.
Венский Двор отклонил предложение совместного занятия Боснии австрийскими и Болгарии русскими войсками по той причине, что вопрос о водворении австро-венгерского господства в „тыльных“ областях монархии не представлялся ему еще достаточно созревшим, но сочувственно отнесся к морской демонстрации пред Константинополем. На последнюю, однако, не согласился лондонский кабинет. Тогда князь Горчаков предложил всем великим державам, чтобы прекратить кровопролитие, потребовать от воюющих сторон немедленной приостановки военных действий и заключения перемирия на шесть недель, с целью дать державам возможность условиться между тем об окончательном разрешении спорных вопросов. Сент-джемский кабинет снова взялся передать это требование Порте, которая отвечала, что согласна на перемирие, но не на шесть недель, а на шесть месяцев, то есть до весны.
Такая податливость Турции не удовлетворила князя Горчакова. Он отверг полугодовое перемирие, объявив, что не станет советовать Сербии и Черногории принять его, находя, что обоим княжествам нельзя так долго оставаться в неизвестности и что столь продолжительный срок перемирия крайне неблагоприятно отразится на финансовом и торговом положении Европы. Искренности Порты канцлер доверял тем менее, что, принимая перемирие, она отклонила английские условия мира и проект созвания конференции, а взамен реформ, потребованных в пользу восставших областей, султан даровал представительную конституцию всей империи. Такое выражение недоверия к Европе может ли быть принято ею, спрашивал князь Горчаков, и присовокуплял: Россия не примет его ни в каком случае. Никто больше ее не желает общеевропейского соглашения в интересах человеколюбия и гражданственности. Она не преследует никаких своекорыстных целей; но существуют пределы, перейти за которые нельзя без ущерба для чести и достоинства. Русский Двор — заключил канцлер — отдает свое поведение на суд истории.
В Англии такая настойчивость князя Горчакова показалась подозрительной. Лорд Дерби поведал графу Шувалову, что со времени заявления о занятии Болгарии русскими войсками в общественном мнении Великобритании снова возродилось опасение, не посягает ли Россия на целость Турции, не стремится ли она под благовидным предлогом улучшения участи христиан к разрушению Оттоманской Империи и к захвату Константинополя? Впечатление это заглушило даже чувство негодования, возбужденное в англичанах турецкими зверствами и жестокостями, и до того встревожило правительство королевы, что послу ее в Петербурге предписано было для разъяснения сомнений самому отправиться в Ливадию, где имели пребывание Император Александр и его канцлер.
Прочие державы, по-видимому, не разделяли опасений Англии. Из Вены, Рима, Парижа слали в Лондон совет не настаивать на полугодовом сроке и уступить русскому требованию перемирия от одного месяца до шести недель. Князь Бисмарк склонялся сам в пользу срока более продолжительного, но император Вильгельм убедил его, что надо избегать всего, что могло бы опечалить Русского Государя. Последствием было, что берлинский кабинет заявил в Константинополе и в Лондоне, что будет поддерживать русское требование.
Между тем в Ливадии в советах Императора Александра обсуждался уже вопрос о вооруженном вмешательстве России в балканскую смуту. Дела на полуострове принимали крайне серьезный оборот. После возобновления военных действий в половине сентября сербы терпели одно поражение за другим. Турки в превосходных силах атаковали их последний оплот — укрепленные позиции на Мораве, отстоять которые не было надежды. Для принятия участия в совещаниях вызваны в Ливадию: Цесаревич, Великий Князь Николай Николаевич и министр финансов. На совете, происходившем под личным председательством Государя 3-го октября, решено, что в случае разрыва с Турцией объектом военных операций будет Константинополь; что для движения на турецкую столицу будет мобилизовано четыре корпуса, которые, перейдя Дунай у Зимницы, двинутся к Адрианополю, а оттуда — к Царьграду по одной из двух линий: Систово—Шипка или Рущук—Сливно; по последней в том случае, если удастся в самом начале овладеть Рущуком. Но целью войны ставилось отнюдь не распадение Оттоманской империи, а единственно освобождение Болгарии от турецкого произвола и насилия, и занятие Константинополя имелось в виду лишь как крайнее средство для побуждения султана к миру. Главное начальство над действующими войсками предположено вверить: на Дунае — Великому Князю Николаю Николаевичу, а за Кавказом — Великому Князю Михаилу Николаевичу. Впрочем, решение вопроса — быть или не быть войне — поставлено в зависимость от исхода дипломатических переговоров.
15-го октября прибыл в Ялту английский посол в Петербурге, лорд Август Лофтус, и два дня спустя был принят в Орианде князем Горчаковым, который сказал ему, что положение весьма серьезно, хотя вопрос о перемирии, по всей вероятности, и уладится между Портой и русским послом, только что отбывшим в Константинополь после нескольких дней, проведенных в Ливадии. Канцлер находил, что если перемирие состоится, то следует тотчас же созвать конференцию для определения условий мира. Россия, сказал он, должна настоять на таких реформах для трех христианских областей: Болгарии, Боснии и Герцеговины, которые оказались бы действительными на деле, а не на словах, а Порта обязана дать ручательство в точном исполнении их, предоставив Европе право надзора и контроля. Канцлер отозвался одобрительно о султане и о намерениях его, но прибавил, что Абдул-Гамид и его советники находятся в постоянном страхе народных волнений и возбужденного мусульманского фанатизма, парализующих их действия и решения. Положение дел в Константинополе князь признавал крайне опасным и даже высказал предположение, что, быть может, султану придется прибегнуть к покровительству держав против фанатизма собственных подданных-мусульман. Посол, со своей стороны, сообщил, что английское правительство хотя и не может взять на себя настояния пред Портою на принятии русского срока перемирия, так как оно уже согласилось на заявленный Турцией шестимесячный срок, но не станет возражать против перемирия на один месяц или на шесть недель, если об этом последует соглашение между Россией и Портой. Уступая его просьбе, князь Горчаков согласился не исключать Турции из конференции, если таковая соберется для обсуждения оснований мира, под условием, однако, что представители шести христианских великих держав предварительно установят их между собой в особом совещании.
Между тем телеграф принес в Ливадию весть об окончательном разгроме сербов, о взятии турками Джуниса и Алексинаца и о беспрепятственном движении турецкой армии, долиной Моравы, к Белграду. Тотчас же было послано генералу-адъютанту Игнатьеву по телеграфу Высочайшее повеление: объявить Порте, что если в двухдневный срок она не примет перемирия на один месяц или на шесть недель и если она не отдаст немедленно приказания прекратить военные действия, то русский посол оставит Константинополь со всеми чинами посольства и дипломатические сношения России с Турцией будут прерваны.
Русский ультиматум сообщен был Порте 19-го октября, и на другой день последовал ее ответ: она подчинялась всем изложенным в нем требованиям.
21-го октября, по получении из Константинополя известия о вероятном успехе решительного дипломатического шага, Император Александр принял в Ливадии великобританского посла и удостоил его продолжительной и откровенной беседы. Государь выразил удовольствие по поводу проявленной Портой уступчивости и объяснил своему собеседнику, что решился на отправление ультиматума, по получении известия об окончательном разгроме сербов, из опасения, как бы вторжение турок в Сербию не сопровождалось теми же жестокостями, что были совершены ими в Болгарии. Целью Государя было — предупредить напрасное кровопролитие, и никто, заметил он, не был так удивлен ультиматумом, как сам генерал Игнатьев. Его Величество выразил желание, чтобы конференция собралась как можно скорее и чтобы послам в Константинополе были даны немедленно инструкции, которые поставили бы их в возможность приступить к обсуждению условий мира на основаниях, выработанных Англией.
Спокойно и ясно изложил Император послу взгляд свой на положение Восточного вопроса. Он сказал, что дал несомненные доказательства своего миролюбия и сделал все от него зависящее, чтобы привести к мирному разрешению существующих усложнений. В этих видах он поддержал первоначально предложенное лордом Дерби перемирие на шесть недель, которое отвергла Порта, заменив его простым прекращением военных действий в продолжение десяти дней, оказавшимся вполне призрачным. Государь находил, что отказ Порты уважить совокупное обращение к ней Европы — пощечина, данная ею державам. Его Величество терпеливо снес оскорбление, лишь бы не отделяться от европейского согласия. Напомнив, затем, о дальнейшем ходе переговоров с Турцией, не приведших ни к какому результату, Государь сказал, что Порта рядом ухищрений парализовала все усилия соединенной Европы прекратить войну и вызвать всеобщее умиротворение; что если Европа согласна сносить такие оскорбительные действия (rebuffs) Порты, то он не может долее считать их совместными с честью, достоинством и интересами России; что он по-прежнему будет стараться не отделяться от европейского соглашения, но что настоящее положение невыносимо, не может быть терпимо долее, а потому если Европа не станет действовать с энергией и твердостью, то он, Император, вынужден будет действовать один.
Государь перешел к определению своих отношений к Англии. Он выразил сожаление, что в стране этой доселе питают застарелую подозрительность по отношению к русской политике и постоянный страх перед приписываемыми России наступательными и завоевательными замыслами. Сколько раз он торжественно уже заявлял, что не хочет завоеваний; что не стремится к увеличению своих владений; что не имеет ни малейшего желания или намерения овладеть Константинополем. Все, что говорилось или писалось о желании Петра Великого и помыслах Екатерины II — иллюзии и призраки, никогда не существовавшие в действительности, и сам Государь считал бы приобретение Константинополя — несчастием для России. О нем ныне нет и речи, как не помышлял о нем и покойный Император Николай, доказавший это в 1829 году, когда его победоносная армия остановилась всего в четырех переходах от турецкой столицы. Император торжественно дал „честное слово“, что не имеет намерения приобрести Константинополь, прибавив, что если обстоятельства вынудят его занять часть Болгарии, то только на время, пока не будут обеспечены мир и безопасность христианского населения. Упомянув о предложении занять Боснию австрийскими войсками, а Болгарию русскими и одновременно произвести морскую демонстрацию пред Константинополем, в которой преобладающая роль досталась бы на долю английского флота, Государь указывал на это как на лучшее доказательство того, что он далек от намерения занять турецкую столицу. Его Величеству непонятно, почему, коль скоро две страны преследуют общую цель, а именно поддержание мира и улучшение участи христиан, коль скоро сам он дал несомненные доказательства того, что он не хочет ни завоеваний, ни земельного приращения, — почему бы не состояться между Англией и Россией соглашению, основанному на политике мира, одинаково выгодной их обоюдным интересам и вообще интересам всей Европы. „России приписывают намерение, — сказал Император, — покорить в будущем Индию и завладеть Константинополем. Есть ли что нелепее этих предположений? Первое из них — совершенно неосуществимо, а что касается до второго, то я снова подтверждаю самым торжественным образом, что не имею ни этого желания, ни этого намерения“. Его Величество выразил глубокое сожаление по поводу недоверия, проявляемого в Англии к его политике, и печальных последствий оного и просил посла сделать все от него зависящее, чтобы рассеять эту тучу подозрительности и ничем не оправдываемого недоверия к России, передав правительству королевы данные им торжественные заверения.
Отвечая на замечания и вопросы лорда Августа Лофтуса, Император Александр объяснил, что пока еще нет речи о признании Румынии и Сербии независимыми королевствами и что было бы неблагоразумно возбуждать этот вопрос; что провозглашение королем князя Милана было делом армии, но что он, Император, его не одобрил и даже советовал Милану не ездить в главную квартиру. Впрочем, сербский князь не послушался царского совета, ссылаясь на обязанность свою, в нынешних тяжких обстоятельствах, находиться при армии. На замечание посла, что большое число русских волонтеров в Сербии в значительной степени способствовало лихорадочному возбуждению в России, Его Величество отозвался, что, разрешая русским офицерам, по оставлении службы, отправиться в Сербию, он надеялся успокоить волнение, пустив в него струю холодной воды. Упомянув о значительном числе русских офицеров павших в бою и выразив мнение, что общественное одушевление в пользу сербов несколько поумерилось в России, Государь все сказанное им послу свел к следующим трем положениям: 1) перемирие, которое, как Император надеялся, будет принято Портой; 2) немедленное созвание конференции, главной задачей коей будет соглашение о введении в три области таких реформ, которые обеспечили бы интересы христиан и дали бы им потребную для того долю автономии, и 3) надежные ручательства в том, что Порта приведет эти реформы в исполнение.
После аудиенции лорд Август Лофтус был приглашен к Высочайшему столу, и Император Александр, сообщив ему о получении официального согласия Порты на русский ультиматум, заметил, что немного твердости вызвало этот успешный результат.
Английские министры с величайшим удовольствием приняли заявления, сделанные Государем. Сент-джемский кабинет поспешил разослать всем великим державам выработанную им программу совещаний будущей конференции, в которой известным уже основаниям умиротворений предпослал два важных заявления: что державы будут уважать независимость и земельную целость Оттоманской империи и что ни одна из них не станет искать для себя каких-либо территориальных выгод и вообще никакого исключительного влияния или уступок в Турции, которые бы не достались одновременно на долю и всех прочих держав.
26-го октября Государь и вся царская семья выехали из Ливадии и 28-го прибыли в Москву. В этот день на банкете лондонского лорда-мэра граф Биконсфильд произнес вызывающую и угрожающую речь, в которой отозвался иронически о русском ультиматуме, сказав, что предъявление его походить на начатие иска, после того как сумма его уже выплачена полностью. Заслугу добытого перемирия он приписывал исключительно Англии. Задачей конференции, заявил он, будет утверждение мира посредством уважения к существующим договорам, устанавливающим начало целости и независимости Оттоманской империи, которое хотя и не может быть обеспечено одной лишь работой пера и чернил, но цель эта будет достигнута без войны и даже без воззваний к войне, слишком часто уже раздававшихся. Мир составляет сущность политики Англии, но если Англия хочет мира, то ни одна держава лучше ее не приготовлена к войне. И если Англия решится на войну, то только за правое дело, и, конечно, не прекратит ее, пока право не восторжествует.
На другой день, 29-го октября, принимая в Кремлевском дворце московское дворянство и городское общество, представлявшие Его Величеству всеподданнейшие адресы, Император Александр обратился к ним со следующими словами:
„Благодарю вас, господа, за чувства, которые вы желаете мне выразить по случаю настоящих политических обстоятельств. Они теперь более разъяснились, и потому я готов принять ваш адрес с удовольствием. Вам уже известно, что Турция покорилась моим требованиям о немедленном заключении перемирия, чтобы положить конец бесполезной резне в Сербии и Черногории. Черногорцы показали себя в этой неравной борьбе, как всегда, истинными героями. К сожалению, нельзя того же сказать про сербов, несмотря на присутствие в их рядах наших добровольцев, из коих многие поплатились кровью за славянское дело. Я знаю, что вся Россия вместе со мною принимает живейшее участие в страданиях наших братий по вере и по происхождению; но для меня истинные интересы России дороже всего, и я желал бы до крайности щадить дорогую русскую кровь. Вот почему я старался и продолжаю стараться достигнуть мирным путем действительного улучшения быта христиан, населяющих Балканский полуостров. На днях должны начаться совещания в Константинополе между представителями шести великих держав для определения мирных условий. Желаю весьма, чтобы мы могли придти к общему соглашению. Если же это не состоится и я увижу, что мы не добьемся таких гарантий, которые обеспечивали бы исполнение того, что мы вправе требовать от Порты, то я имею твердое намерение действовать самостоятельно, и уверен, что в таком случае вся Россия отзовется на мой призыв, когда я сочту это нужным и честь России того потребует. Уверен также, что Москва, как всегда, подаст в том пример. Да поможет нам Бог исполнить наше святое призвание!“.
1-го ноября Император и Императрица возвратились в Царское Село. В продолжение нескольких месяцев со всех концов России поступали ответные адресы на московскую речь Государя от всех сословий и обществ, с выражением пламенного сочувствия к балканским славянам и готовности принести всевозможные жертвы делу их освобождения.
Еще во второй половине сентября последовало Высочайшее повеление о подготовлении к частной мобилизации войск Одесского, Харьковского, Киевского и части войск Кавказского военных округов, а 12-го октября, в Ливадии, — четырех дивизий Московского военного округа. В самый день возвращения в Царское Село Государь повелел приступить к мобилизации двадцати пехотных дивизий с их артиллерийскими бригадами, четырех стрелковых бригад, семи кавалерийских дивизий с их конной артиллерией, четырех артиллерийских парков и двух саперных бригад, донской казачьей дивизии и десяти донских полков. Вместе с мобилизацией действующих войск мобилизовались и вновь формировались запасные части. Численность всех этих войск, простиравшаяся по штатам мирного времени до 272000 человек, возросла до 546000. К началу 1877 года в составе Дунайской действующей армии находилось: 107 батальонов, 149 эскадронов и сотен, 472 орудия, а всего около 193 тысяч человек; в Одесском округе, для охранения прибрежья: 48 батальонов, 39 эскадронов и сотен, 216 орудий, всего около 72 тысяч человек; в Киевском округе, как резерв действующей армии — 52 батальона, 24 сотни, 210 орудий, всего 73 тысячи человек. Действующий корпус на кавказско-турецкой границе состоял из 79 батальонов, 32 пеших сотен, 151 эскадрон и сотня, 256 орудий, всего 102 тысячи человек. Итого, в войсках, приведенных на военное положение и предназначенных для действий, числилось к 1 января 1877 года: 286 батальонов, 363 эскадрона и сотни 1154 орудия, в числе 460 тысяч человек.
О мобилизации русских военных сил возвестил Европе государственный канцлер в циркуляре к дипломатическим представителям России при иностранных Дворах. Напомнив о состоявшемся между великими державами соглашении относительно перемирия и оснований мира, а равно и об установлении в христианских областях, подвластных султану, нового порядка. — „Императорское правительство, — писал князь Горчаков, — стремилось всеми силами к упрочению единодушия между великими державами, сохраняя непрестанно в виду, что в настоящем вопросе интересы политические должны уступить место более возвышенным интересам всего человечества и спокойствия Европы. Оно направит все зависящие от него средства к тому, чтобы это единодушие привело наконец к последствиям существенным, прочным и согласным с требованиями справедливости и общего мира. Но тогда как дипломатия ведет в течение года переговоры, имеющие целью привести европейское соглашение к действительному осуществлению, Порта воспользовалась возможностью вызвать из глубины Азии и Африки темные силы наименее обузданных элементов исламизма, возбудить фанатизм мусульман и раздавить под тяжестью численного превосходства христианские населения, вступившие в борьбу за свое существование. Виновники ужасных избиений, справедливо возмутивших всю Европу, продолжают пользоваться безнаказанностью, и в настоящее время, следуя их примеру, на всем протяжении Оттоманской империи совершаются на глазах негодующей Европы, повторения тех же насилий и того же варварства. Ввиду таких усложнений, Государь Император, принимая, со своей стороны, твердую решимость преследовать и достигнуть всеми зависящими от него средствами предначертанную великими державами цель, признал необходимым мобилизовать часть своей армии. Государь Император не желает войны и сделает все возможное, чтобы избежать ее. Но Его Величество не остановится в своей решимости до тех пор, пока признанные всею Европой принципы справедливости и человеколюбия, к коим народное чувство России примкнуло с неудержимой силой, не возымеют полного и обеспеченного прочными гарантиями осуществления“.
Главнокомандующим действующею армиею назначен великий князь Николай Николаевич. В составе его штаба учреждена должность заведующего гражданскими делами, на которого возложено было устройство гражданского управления в Болгарии по занятии ее русскими войсками. При представлении Его Величеству назначенного на эту должность князя В. А. Черкасского Государь имел с ним продолжительный разговор и, соглашаясь с выраженным им мнением, подвергнуть зрелому и всестороннему обсуждению вопрос о будущих мероприятиях в Болгарии, заметил, что „там, за Дунаем, следует ввести нечто вроде того, что было сделано нами в Царстве Польском“. Войска, имевшие составить действующую армию, сосредоточивались в Бессарабии. 19-го ноября Великий Князь-главнокомандующий выехал из С.-Петербурга в главную квартиру, в Кишинев.
Весть о русских вооружениях произвела потрясающее впечатление в Европе. Она встревожила европейские правительства, являясь как бы предвестницей неминуемого вмешательства России в борьбу южных славян с турками. Как ни успокоительны были заявления русской дипломатии, как ни искренно звучали слова Государя, сказанные английскому послу, — им не верили, относились подозрительно и к побуждениям России, и ко всем ее действиям. Взаимному раздражению немало способствовала оживленная полемика, которую не переставал вести Императорский кабинет с сент-джемским Двором.
Князь Горчаков старался оправдать принятую Россией решительную меру — мобилизацию части армии. Но чем более распространялся он об исключительно человеколюбивом и благотворительном направлении ее политики, о совершенном ее бескорыстии, тем сильнее возбуждал опасение в существовании тайных замыслов, в намерении воспользоваться восточным кризисом для того, чтобы разрушить Оттоманскую империю и на развалинах ее основать собственное преобладание на европейском Востоке.
Опасения эти всего живее сказывались в Константинополе, где Порта поспешила выразить согласие на созыв конференции, затем в Лондоне, отчасти в Вене. В Париже и в Риме относились к России доверчивее; наконец, в Берлине хорошо были ознакомлены с целями и способами действия русского Двора, а потому и не сомневались в искренности и чистоте его великодушных намерений. Но всюду в дипломатических кругах западных столиц подозревали русского посла в Константинополе в проведении иных видов, чисто своекорыстного свойства, совершенно отличных и даже прямо противоположных тем, что исповедовал во всеуслышание Императорский кабинет. Для наблюдения за ним и противодействия ему на имевшей собраться в турецкой столице конференции или, как выразился лорд Биконсфильд в своей речи, „для установления более широкого основания, чем то, что создалось бы собранием местных дипломатов, которые часто смотрят на вещи со своей частной и ограниченной точки зрения и не всегда ведут дело к искреннему соглашению“, большинство великих держав, за исключением России, Германии и Италии, решилось назначить особых уполномоченных в конференцию, независимо от обычных своих представителей при Порте.
Прежде чем открыть заседания конференции, составленной из уполномоченных всех держав-участниц парижского договора 1856 года, представители христианских держав собрались в особом совещании, без участия уполномоченных Турции, дабы оговориться между собой насчет требований, которые имели быть предъявлены Порте от имени соединенной Европы. Совещание это собиралось девять раз в продолжение первой половины декабря, под председательством старейшего из послов, генерал-адъютанта Игнатьева, и путем взаимных уступок пришло к полному соглашению, выработав программу как мирных условий между Турцией, с одной стороны, и Сербией и Черногорией — с другой, так и преобразований, которые имели быть введены в Боснии, Герцеговине и Болгарии. Черногория получала значительную прирезку в южной Герцеговине и в северной Албании, с крепостями Никшич, Жабляк и Спуж; гавани на Адриатике ей не уступалось, но зато объявлялось свободное плавание по реке Бояне. Сербия сохраняла прежние свои границы, которые должны были быть подвергнуты исправлению лишь со стороны Дрины, при участии делегатов европейских держав. Босния и Герцеговина соединялись в одну область под властью одного генерал-губернатора; Болгария, напротив, разделялась на два вилайета, один, восточный, с главным городом Тырновом, другой, западный, с главным городом Софией. Во всех этих областях генерал-губернаторы имели назначаться Портой с согласия великих держав на пятилетний срок; учреждались выборные областные собрания; преобразовывались суды; провозглашалась полная свобода исповеданий; христиане сравнивались в гражданских и политических правах с мусульманами и получали доступ ко всем общественным должностям; турецкие войска сосредоточивались в крепостях; образовывались местная жандармерия и милиция; учреждалась на срок одного года международная комиссия из делегатов великих держав для наблюдения за введением в действие новых порядков.
В одном из последних заседаний совещания русский посол заявил, что правительство его принимает сообща установленную программу как минимум, не подлежащий сокращению. Дабы предложения, выработанные представителями великих держав, имели полный успех, необходимо, сказал он, чтобы согласие кабинетов было полное. Безопасность христиан, а равно и действительное исполнение реформ должны быть гарантированы присутствием европейских комиссаров, опирающихся на тождественный, а если окажется нужным, то и на угрожающий образ действий всей Европы. Речь свою генерал-адъютант Игнатьев заключил прочтением следующей телеграммы к нему государственного канцлера: „Император непоколебим в своем решении достигнуть действительного и осязательного улучшения участи христиан в трех областях на началах, принятых всеми кабинетами. Императорское правительство не сомневается, что христианские представители вменят себе в честь заставить Порту искренно принять общие их предложения, поддержанные единодушными и твердыми речами. Оно надеется, что они не упустят из виду великой ответственности, которая лежит на них пред историей и человечеством“.
Председатель совещания не замедлил известить Порту, что представители Европы готовы сойтись с уполномоченными Турции в общей конференции. Министр иностранных дел султана отвечал приглашением собраться на первое заседание в Порте 11-го декабря.
Таким образом, вопрос: быть или не быть войне России с Турцией, был поставлен в зависимость от того: примет ли Порта единогласные решения Европы или отвергнет их.
В Берлине с напряженным вниманием следили за ходом событий на Востоке. Положение, занятое Германией по отношению к ним, князь Бисмарк выяснил в речи в рейхстаге по поводу предъявленного ему запроса о распоряжении русского правительства касательно взимания золотом таможенных пошлин. Нам не за что, сказал он, выпрашивать у России каких-либо торговых льгот или уступок, потому что в восточных делах она не требует от нас никакого содействия. Император Александр чужд всяких своекорыстных намерений, и цель, преследуемая им, есть в то же время и цель Германии: улучшение участи христианских подданных султана. Германия дорожит дружбой России; она хочет жить в согласии и мире и со всеми прочими державами и задачу свою полагает в примирении их противоположных интересов.
В Петербурге речь немецкого канцлера произвела самое благоприятное впечатление. Государь и князь Горчаков выразили ему горячую благодарность.
Зорко следя за ходом событий, Бисмарк высказывал такие взгляды: что, во всяком случае, России не следует вступать в бой, не обеспечив себе возможности с самого начала нанести решительный удар противнику; затягивать приступление к делу представляет и выгоды, и неудобства. Все это надо взвесить. Кто поручится, что в более или менее отдаленном будущем не произойдет перемены в Англии и в самом Берлине? С этой случайностью должно считаться. Как знать, что произойдет через несколько месяцев, тогда как через три или четыре года Восточный вопрос непременно снова станет на очередь?
Бисмарк всячески старался поощрять русский Двор к решительным действиям. Посвященный в тайну доверительных переговоров, которые велись в Вене с целью выговорить нейтралитет Австро-Венгрии на случай русско-турецкой войны, он несколько раз объявлял, что перестанет поддерживать монархию Габсбургов, если та не отрешится от своих предубеждений против России, будет действовать враждебно по отношению к ней или не исполнит принятых пред нею обязательств.
Когда в конце декабря выяснилось, что Порта предпочитает риск войны с Россией подчинению требованиям конференции, немецкий канцлер оценивал положение так: „В результате, — говорил он, — сомневаться нельзя: Россия пойдет вперед, она должна идти; необходимо, чтобы она открыла пальбу. Она выберет свое время. Переход через Дунай всегда труден; нет надобности предпринимать его, пока продолжается ледоход; Россия должна подготовиться так, чтобы обеспечить себе успех и не делать ни шагу вперед, не удостоверясь в возможности полной и блистательной победы. Быть может, я и не зашел бы так далеко, как пошли в России. Я, вероятно, мобилизовал бы армию, не возвещая о том, не предупреждая всю Европу о намерении занять турецкие области. Теперь Россия должна действовать. Нельзя допустить, чтобы сказали, что она отступила перед турками. Это будет стоить человеческих жертв. Я первый скорблю о том. Причинит это и материальные потери, но они поправимы, и русский министр финансов не должен колебаться принесением в жертву последней трети сумм, уже израсходованных. Такое колебание было бы плохим расчетом. Что будет, если Россия не извлечет меча? Это отразится на внутреннем положении, потому что вопрос касается народной чести, и страна дорожит, и имеет полное право дорожить, законными своими преданиями. Она, конечно, покорно примет всякое решение Императора. Но вскоре посыплются насмешки и колкости, которые уронят правительство в общественном уважении. Это вызовет внутри страны положение беспокойное, и я первый буду скорбеть о том, потому что желаю видеть Россию довольной, не хочу, в интересах Европы, чтобы страна в 70 миллионов жителей являлась недовольной и оскорбленной. Россия всегда была нашим искренним другом. В продолжение минувших десяти лет дружественное расположение ее облегчило нам нашу политическую роль и наши успехи. Германия обязана принять это в расчет и облегчить ныне России политику ее и требования в национальном и популярном вопросе“.
Следуя принятому им направлению политики, князь Бисмарк хотел, прежде всего, соблюсти тесные отношения к России как к исконному и искреннему другу; во-вторых — оказать услугу Русскому Императору и его политике; в-третьих, доставить удовлетворение и прочим державам, но России прежде всего.
В Вене шли у нас деятельные переговоры с австро-венгерским министром иностранных дел с целью определить положение монархии Габсбургов ввиду становившегося все более и более вероятным разрыва России с Турцией.
Дворы с.-петербургский и венский скоро сошлись на том, что, в случае разрыва и войны между Россией и Портой, Австро-Венгрия станет относительно России в положение доброжелательного нейтралитета (neutralité bienveillante); что она окажет России свое дипломатическое содействие, дабы парализовать, насколько это зависит от нее, всякую попытку вмешательства или коллективного посредничества других держав; что, не отрицая действующей силы договора 3-го (15-го) апреля 1856 года, коим Австрия обязалась, сообща с Англией и Францией, отстаивать независимость и целость Турции, венский Двор провозгласит свой нейтралитет и уклонится от посредничества, если таковое ему будет предложено на основании VIII статьи парижского трактата 18-го (30-го) марта 1856 года; что ввиду необходимости для русских военных целей временного заграждения Дуная, Австро-Венгрия не будет протестовать против стеснений судоходства по этой реке, Россия же обяжется восстановить по ней свободу плавания, как только это окажется возможным; что русские военные лазареты могут быть устраиваемы, с соблюдением постановлений женевской конвенции, вдоль линии австро-венгерских железных дорог, прилежащих к границам России и Румынии, и что русские больные и раненые воины будут принимаемы в военные и гражданские госпитали в Галиции и Буковине, по тарифу, установленному для чинов австро-венгерской армии; что правительство обеих половин монархии дозволит русским правительственным агентам и комиссионерам закупать в пределах ее все нужное для русской действующей армии, за исключением лишь военной контрабанды, но при определении того, что следует понимать под этим названием, будет придерживаться толкования, наиболее благоприятного России; что от Австро-Венгрии зависит избрать время и способ для военного занятия Боснии и причитающейся ей части Герцеговины; что ни в каком случае занятие это не должно носить характера, враждебного России, равно как и занятие Болгарии не должно быть угрожающим по отношению к Австро-Венгрии. Сверх того, обе стороны обязались не распространять своих военных операций: император австрийский — на Румынию, Сербию, Болгарию и Черногорию, а Император Всероссийский — на Боснию, Герцеговину, Сербию и Черногорию. Оба славянских княжества и промежуточная между ними территория имели служить нейтральной полосой, не доступной армиям обеих империй и которая должна была предотвратить непосредственное соприкосновение между их войсками. Впрочем, Австро-Венгрия не противилась союзному участию Сербии и Черногории в войне России с Турцией, хотя только вне пределов этих княжеств. Но и это условие было изменено впоследствии, и венский Двор признал, с некоторыми оговорками, право России перевести войска свои на правый берег Дуная в пределах княжества Сербского.
Но если соглашение по всем этим вопросам установилось между договаривающимися сторонами легко и скоро, то тем труднее было согласовать их виды относительно последствий войны и будущего территориального устройства Балканского полуострова. Соглашение было достигнуто путем взаимных уступок. Россия согласилась на то, чтобы окончательный мир ее с Турцией или, в случае распадения последней, чтобы политическое устройство Балканского полуострова были определены при деятельном соучастии Австро-Венгрии и чтобы причитавшееся в пользу последней земельное приращение в Боснии и части Герцеговины явилось последствием не прекращения турецкого владычества в Европе, а всякого территориального изменения в распределении балканских земель. Со своей стороны, Австро-Венгрия приняла предложенное Россией расширение пределов Сербии и Черногории с предоставлением им общей границы по реке Лим. Во всем прочем подтверждены были условия уговора, состоявшегося в Рейхштадте — о возвращении России придунайской части Бессарабии, о недопущении образования на Балканском полуострове великого и сплоченного государства, славянского или иного, и о будущей участи Румелии, Албании, Фессалии и Эпира, Крита, наконец, Константинополя.
Как и следовало ожидать, Константинопольская конференция разошлась не достигнув цели. В продолжение целого месяца — с 11-го декабря по 8-е января — турецкие уполномоченные, ссылаясь на введенную во всей Оттоманской империи конституцию по западноевропейскому образцу, оспаривали программу реформ, предложенную им от имени шести великих держав. В заключение они изъявили согласие на условное принятие лишь некоторых статей ее, за исключением двух главнейших — назначения генерал-губернаторов Портой с согласия держав и установления комиссий из представителей держав для наблюдения за введением в действие и исполнением условленных в пользу христиан преобразований. Тогда все прочие члены конференции объявили, что правительства их отзывают из Константинополя послов своих, возлагая на Турцию ответственность за гибельные для нее самой последствия ее упорства. Русский посол оставил турецкую столицу 15-го января, одновременно со всеми своими сотоварищами, представителями великих держав. Четыре дня спустя князь Горчаков обратился к европейским кабинетам с возвещенным заранее запросом.
В циркуляре к дипломатическим представителям России при иностранных Дворах государственный канцлер, подтвердив снова, что Россия считает восточный вопрос вопросом человеколюбия и общего интереса, изложил подробно ход переговоров, приведших к созванию Константинопольской конференции, завершившейся упрямым отказом Порты исполнить волю соединенной Европы. „Положение Востока, — писал князь, — не только не подвинулось по пути к благоприятному решению, но еще ухудшилось и остается постоянной угрозой для спокойствия Европы, для чувств человеколюбия и для совести христианских народов. При таких обстоятельствах Государь Император, прежде чем определить направление, в коем он станет действовать, желает знать то, на котором остановятся кабинеты, с коими мы старались доселе, хотим и впредь, насколько это будет возможно, идти сообща“.
В ответ на этот циркуляр князь Бисмарк заявил, что рад нам быть полезным, лишь бы мы не требовали участия прусских батальонов в военном вмешательстве. Германия ни под каким видом не станет участвовать в оккупации турецких областей. Для этого положение турецких христиан не вызывает достаточного сочувствия в стране и весь вопрос для нее не представляется довольно важным. Но Германии все равно, примет или нет участие в оккупации какая-либо иная держава. Чем больше их будет, тем лучше для Германии, положение которой станет обеспеченнее. Что же касается до просимого нами содействия, то Бисмарк не прочь оказать нам его, лишь бы мы доставили ему к тому возможность, сказав, чего мы собственно хотим? Для этого он и спрашивал у русского посла инструкций несколько недель назад, так как ему одинаково легко распространить убеждение, что война нужна и даже необходима или что она не нужна и можно избежать ее. Россия, по-видимому, желает обеспечить участь христиан Востока, не прибегая к войне. Но возможно ли это? Порта дала отказ, и державы едва ли решатся на угрозы или на понуждение. Между тем Порта уступила бы только тем или другим. На какой же мере остановиться ввиду такого положения дел? „Я ее не вижу, — объявил Бисмарк: — ведь это так же трудно, как найти философский камень“. Он не предвидел успеха ни от новой тождественной ноты держав, ни от письменного обещания Англии не поддерживать Порту в ее упрямстве. К тому же роль его, заметил он, затрудняется постоянными нападками на него печати вообще, и в частности — русской. Когда Бисмарк высказывается в пользу России, его винят в подстрекательстве к войне, а когда он этого не делает, то жалуются на его сочувствие к туркам. Впрочем, он сделает все возможное, чтобы сохранить мир.
Между тем, по совету Англии, Порта объявила великим державам, что хотя она и отвергла их формальное вмешательство в свои внутренние дела, как посягательство на ее независимость, но намерена по собственному почину ввести большую часть потребованных от нее улучшений, не только в трех восставших областях, но и на всем пространстве Оттоманской империи, и притом в пользу не одних христиан, но и мусульман.
Заключение мира с Сербиею и мирные переговоры, начатые Портою с Черногориею, в связи с уклончивым ответом на русский циркуляр, полученным от всех европейских кабинетов, вызвали в Петербурге новые колебания. И Государь, и канцлер склонялись в пользу мира, лишь бы найти благовидный исход из положения, созданного предшедшими заявлениями русской дипломатии. В письмах к представителям нашим при иностранных дворах князь Горчаков не скрывал своего разочарования, утверждая, что Россия может положиться только на самое себя и что содействие союзных с нею держав — не более как призрак. В первых числах февраля русский посол в Лондоне заявил, что Император Александр не упускает из виду одну и ту же цель, хотя средства к ее достижению могут изменяться сообразно обстоятельствам. Цель эта та, что преследует и вся Европа, — мир между Турцией, Сербией и Черногорией и улучшение участи турецких христиан на основаниях, указанных великими державами. Русский Император не раз объявлял, что стремится к такому разрешению Восточного вопроса в согласии с прочими державами и что, пока согласие это существует, он не отделится от них. По мнению князя Горчакова, главная опасность будет устранена, если состоится мир между Портой и славянскими княжествами. Если одновременно Порта, согласно данным ею обещаниям, действительно примет меры к улучшению участи своих христианских подданных, то, конечно, Император Александр примет этот результат в соображение. Нужно только, чтобы приступлено было к делу и чтобы делалось оно не на одних словах. Тогда выяснится, должна ли Россия действовать сообща с прочими державами или одиноко, на свой страх. Если великие державы ответят ей, что они продолжают настаивать на своих требованиях улучшить участь христианского населения турецких областей и что единодушная воля Европы должна быть уважена Турцией; если установлено будет, как основное начало, что Европа не оставляет на произвол судьбы будущее этого населения, то России нет причин перестать стремиться к этой цели совокупно с прочими державами. Искреннее желание Императора Александра — достигнуть мирного разрешения восточных усложнений.
Такие же точно заявления были сделаны и прочим великим державам. Всем им было объявлено, что хотя Россия и имеет уже под ружьем и готовыми к действию полмиллиона воинов, но все же она предпочитает мирный исход. Нужно только дать России достаточные основания, чтобы оправдать разоружение и жертвы, возложенные на страну. Зависит это от европейских держав, лишь бы они провозгласили, что продолжают считать необходимыми действительные улучшения участи балканских христиан, и что если такое улучшение не состоится, то они изыщут средства к его осуществлению. Для разъяснения тех условий, при которых Россия получила бы возможность приступить к разоружению, отправлен был в главные европейские столицы посол в Константинополе, генерал-адъютант Игнатьев. Он объехал последовательно Берлин, Париж, Лондон, Вену, и всюду свидетельствовал о миролюбивом настроении Императора Всероссийского, внушая, что война может повести к разрушению Турции, равно не желательному для России и Европы. В бытность его в Лондоне граф Шувалов вручил лорду Дерби проект протокола, подписание которого представителями всех европейских держав должно было служить последним предостережением Порте, последним средством предотвратить вооруженное вмешательство России в пользу турецких христиан.
В большей части кабинетов снова возникла надежда на мирный исход дела. Сент-джемский Двор хотя и предъявил множество возражений против русского проекта протокола, множество поправок к нему, но вошел с нашим послом в серьезное его обсуждение. Венский Двор предложил свое посредничество для устранения несогласий, проявившихся между Россией и Англией. Приступить к протоколу обещали из Парижа и из Рима.
Один только князь Бисмарк не сочувствовал этой примирительной попытке, предсказывая ей тот же неуспех, что постиг все предшествовавшие меры, решенные сообща великими державами. Русский Двор, говорил он, сам должен решить, хочет ли он мира или войны и может ли он согласиться на изменения в протоколе, на которых настаивает Англия? Если он решится на войну, то действия его будут ограждены Германией, которая не походит на прежнюю Пруссию и с намерениями которой вынуждена считаться и Австрия.
19-го марта представителями шести великих держав в Лондоне подписан протокол, в котором значилось: что державы считают лучшим средством для умиротворения Востока поддержание установившегося между ними согласия и провозглашение участия своего к улучшению положения христианского населения Турции и к реформам, которые Турция приняла и обещала ввести в Боснии, Герцеговине и в Болгарии; что они принимают к сведению мир, заключенный с Сербией; что относительно Черногории они находят желательным исправление границ и свободу плавания по реке Бояне; что уговор Порты с обоими княжествами державы считают шагом к умиротворению, составляющему предмет общих их желаний; что они приглашают Порту упрочить его приведением ее армии на мирное положение и введением, возможно скорее, реформ в трех помянутых выше областях; что ввиду обнаруженных Портой добрых намерений державы надеются, что Порта не только примет все меры, необходимые для улучшения участи христианских ее подданных, но, вступив на этот путь, не покинет его и впредь, как единственный отвечающий собственной ее чести и пользам; что державы, через посредство представителей в Константинополе и местных своих агентов, будут внимательно наблюдать за исполнением обещаний Порты на всем пространстве Оттоманской империи; что если, однако, надежды их снова не оправдаются и положение христиан в Турции не улучшится настолько, чтобы предупредить повторение смут, периодически нарушающих спокойствие Востока, то державы заявляют, что признают такой порядок вещей не согласным со своими частными интересами и с интересами всей Европы, а потому и предоставляют себе в означенном случае принять сообща меры, которые будут найдены наиболее целесообразными для того, чтобы обеспечить благосостояние христиан и интересы всеобщего мира.
К протоколу были приложены две декларации. Первая, за подписью русского посла графа Шувалова, гласила: „Если будет заключен мир с Черногорией и Порта примет совет Европы и выкажет готовность привести армию в мирное положение, а также серьезно приняться за введение реформ, упомянутых в протоколе, то пусть отправит она в С.-Петербург нарочного посланника для переговоров о разоружении, на которое, со своей стороны, согласится Государь Император. Если произойдет резня, подобная той, что окровавила Болгарию, то все меры к демобилизации будут неизбежно приостановлены“. Во второй декларации, подписанной лордом Дерби, великобританское правительство заявляло, что согласилось подписать протокол, предложенный Россией исключительно в интересах мира Европы, и что если не будет достигнута эта цель, а именно взаимное разоружение России и Турции и мир между ними, то оно будет считать помянутый протокол как бы несостоявшимся и лишенным обязательной силы.
Лондонский протокол был сообщен Порте поверенными в делах великих держав в Константинополе, и 28-го марта высокомерно и решительно отвергнут ею.
Последняя надежда на мир исчезла. Узел восточных осложнений Император Александр решился разрубить мечом.