Вскоре к маркитантскому навесу подкатили две легкие коляски прекрасной венской работы. На козлах молодцевато сидели с длинными бичами усатые, длиннокудрые кучера-румыны в белых миткалевых сорочках с греческими широкими рукавами, которые вольно развевались по ветру. Поверх сорочек щегольски были надеты на них нараспашку коротенькие безрукавые куртки-арнаутки, ярко расшитые цветными узорами; из-под курток развевались длинные бахромчатые концы широких красно-клетчатых шарфов, которыми были подпоясаны в несколько оборотов кожаные узорчатые шальвары; серые войлочные шляпы с яркими лентами лихо сдвинуты набекрень
в заплетенных гривах у строгих лошадей тоже ленты и банты, а на блестящих медною оковкою хомутах нанизан ряд небольших бубенчиков, — ну, словом, картина, да и только, — заглядеться можно.
Соломон сходил только откланяться начальнику штаба, и спустя несколько минут после этого, мы уже сидели в коляске, весело прощаясь с окружавшими нас офицерами. Щелкнул в воздухе бич — и легкие, отдохнувшие кони ретиво тронулись с места. В задней коляске ехал г. Нудельман с вещами. Через две-три минуты Чаушка-Махала осталась уже за нами, и мы, выбравшись из пади на верх, бойко покатили по гладкой степной дороге.
Солнце садилось позади пас, румяня розовыми рефлексами облака, группировавшиеся на восточной половине неба. На степи было тихо, лишь кланялись по ветру на встречу нам головки да метелки степных цветов и высоких трав, оставшихся по случаю войны нескошенными; и не валяйся порою около дороги вздутые трупы лошадей да волов, ничто не напоминало бы о военном времени и не нарушало бы тихой гармоничной прелести вечереющего неба и раздольной степи.
Оба мы довольно долго молчали. Спутник мой был погружен, вероятно, в расчёты и комбинации предстоявшего ему дела; я же глядел на степь, на облака, на кивающие головки цветов и ни о чём собственно не думал, а так себе, просто наслаждался хорошим вечером.
— Это даже изумительно!.. Пхе! — прервал молчание Соломон, пожав плечами. — Завсем даже на вайна не похоже.
— А что такое?
— Скажить пазжялуста, и где это ми з вами едем? По Воронежская гиберние? га?
— Да в чём дело-то?
— Я толке спрашую: находите ви, сшьто это похоже на вайна, сшьто так и надо?
— Я не совсем понимаю, что именно хотите вы сказать этим вопросом.
— Я хотю сказать, сшьто так не возможна. Это не мирнаво времю, это же наприятельская сштрана, а на дорогв хочь бы один казацкий пакет, или иатроль, — ка́к там у вас називается, — хочь бы душа живая!.. И сшьто они сабе думают, сшьто турки завсегда так дэликатнии з ними будут, сшьто никогда не нападут ув тил?!. Ну, и скажить пазжялуста, чем, например, хочь бы ми з вами загарантованы ув этая минута од мументальнаво наиаденью из какая-нибудь засада? га?
„А, вот оно что́!“ — думаю себе и отвечаю в тон Соломону:
— Ровно ничем, разумеется. Всё может случиться.
— Ви так думаетю?
— Да, я так думаю.
— И это, по вашему, гхароший перадок? га?
— Да уж какой же порядок! — Сами видите.
— Ай-ай-ай! — соболезновательно покачал он головой и замолк на некоторое время, погрузясь в свои размышления.
— А сшьто, как слишно? Ест издес базуки? — спросил он снова.
— Что такое? — переспросил я, не вслушавшись.
— Я спрашую про базуки… про башибазуки… этые самые, сшьто болгарски зжверства завершают… Ест оны издес?
— Мм… Водятся.
— И зжверства увсе ещо завершают?
— Н-да, случается.
— Сшалят?
— Как не шалить! Пошаливают.
— Невжели? — недоверчиво воззрился он на меня расширенными глазами.
— Да вот, на днях еще, на этой самой дороге зарезали одного солдата да трех братушек.
— Даже солдата?!. Пфссс! — покачал он в стороны головою. — И скажить, давно это было?
— Дня четыре тому назад.
— Чатире?.. Толке чатире?! — обеспокоился мой спутник. — Ай-ай-ай!.. гхароший перадок!.. Вот так перадок!.. благодару!.. И где ж это? — доспросил он: — ув какое место?
— На этой самой дороге, говорю, — вот, по которой мы с вами едем.
— Пфсссс!.. снова покачал Соломон годовою. — А проехали ми вже этаво места?
— Нет, еще впереди, — около Овчей Могилы; скоро проезжать будем.
Всё это я сочинял самым безбожным образом, но говорил таким естественно простым и серьезным тоном, что всякий поверил бы моим словам.
Вдруг, впереди на дороге показалось облако густой пыли, которое шло нам навстречу.
— Капитан, как ви думаетю, сшьто это таково? — подозрительно и не без внутренней тревоги, но очень сдержанно спросил Соломон Соломонович.
— Пыль, говорю.
— Так, но зачем такой пыл?
— Кто-нибудь скачет навстречу.
— А гхто бы это мог быть?
— Да кто ж его знает! не видать еще.
— Может… базуки? — спросил он как-то нерешительно.
— Может.
— Ну, а сшьто ж ми тогда будем изделать?
— Что Бог даст.
— Будем защищаться, или просить пердону?
— Они пардону не дают.
— Ну, и когда же не прав я, сшьто это у вас невазможнии перадки?! — заволновался Соломон Соломонович. — Помилуйтю, ви наприятельская сштрана принимаетю за какая-то Калужская гиберние и знать себе ничего не хочете!.. Такая беспечностю, таково невниманью, разгильдяйство, — Богх мой, это же возмутительно!.. Хочь бы корреспонденты, чёрт их возьми,писали, сшьто тут делается!
Но вот, пыль подошла совсем близко. Мой спутник сидел, как на иголках, и тревожно вглядывался вперед, стараясь разглядеть, что́ в ней двигается — „базуки или не базуки?.. “
Оказалось, однако, что это ординарец Великого Князя, поручик С—н, с конвоем из трех-четырех казаков, возвращавшийся из Белы. Приостановились на минутку, перекинулись двумя-тремя словами, — и мимо.
— А гхто это такой? — спросил у меня Соломон Соломонович.
Я назвал чин и фамилию встретившегося офицера.
— А сшьто ж ви не спросили у него, как дорога?
— Да чтчто́б же дорога? Как видите, дорога хорошая, ровная, сухая…
— Нет, я не про тово… я про сшпакойность, — безопасна ли, то ест, дорога?
— Если он проехал цел и невредим, — значит, безопасна.
— Ну, сшьлава Богху! — вздохнул он, успокоившись, облегченным вздохом.
— Да, но это ровно еще ничего не доказывает, — возразил я: — в ту минуту, как он проезжал, „базуков“ могло и не быть, а четверть часа спустя, они могли появиться.
— Н-да… ваша правда, — раздумчиво процедил Соломон сквозь зубы: — ваша правда…
Едем опять несколько минут молча. Соломов как-то всё жмется, точно бы сидеть ему неловко, и покряхтывает. Видимо, его подмывает спросить меня о чём-то, но пока еще не решается, — не знает, спрашивать ли, нет ли, — как, мол, этот вопрос его мне покажется.
— Капитан! — надумался он, наконец, собравшись съдухом: — а сшьто, револвер ваш из вами?
— Со мной, говорю.
— Ну, это гхарашьо!..
Опять некоторое молчание.
— А где ж он у вас, я не вижу?
— В чемодане.
При этом слове, ошарашенный Соломон чуть не вскочил с места.
— Ув чамодану?!.. Как ув чамодану?! — удивленно вскинулся он на меня на сей раз уже широчайшими глазами: — ув каком чамодану?
— Ну, или в дорожном саке, говорю: — там, у вас, в задней коляске.
— У Нудельма-ан?
— Да, там где-то, вместе с вещами.
— Пфсссс! — укоризненно закачал он головою: — ну, и скажить на милость!.. Я же смотру на вас, как на чаловек зарьёзный, и говору из вами на то, какие у вас тут перадки невозможвии, и ви же сами были загласный изо мною, и увдругх, — револвер ув чамодану!.. Айай-ай!.. И вот увсе так, и увсегда так, и везде так, — бедная Росшие!.. Ну, и когда же так возможна?., га?.. Ну, а случится сшьто, и ви, ваенный чаловек, должны сидеть склавши руки, а я, штатский, должен буду защищать вас?.. га?
— Чем же вы будете защищать меня, добрейший Соломон Соломонович?
— Как из чем? Понятно, из чем! — Из моим револвер! — Мой револвер, звините, завсегда изо мною… Хочь я и не ваенный, но я перадок знаю… О, я гхарашьо знаю!
— Что ж, вы его так всегда при себе и таскаете, револьвер-то?
— Н-ну, зачэм при сабе! — Он у меня з боку, в экипаж, ув сумка. И отстегиув сафьянный ремешек у дорожной сумки, устроенной в коляске сбоку, в виде пазухи, Соломон Соломонович несколько отстранился от неё, как бы из предосторожности, и показал издали пальцем на блестевший оттуда курок револьвера.
— Вот он игде!.. вон… видитю, — о, завсегда под рукой… И у Нудельман тоже… зайчас толке доставать, — чик-чик, и готово!
— Предусмотрительно! — похвалил я.
— Н-да, не мешает, — согласился он с видом некоторого самодовольства, как человек, понимающий, что такое оружие, и уверенный, что с ним он не сплохует. — Н-да, и вот, будь и ваш револвер из вами, было бы три револвер, — восшюмнадцать варадов, — и нам никакие базуки не страйшны, затово што ми зайчас могли бы восшюмнадцать чаловек ухлопать на месту, — и базуки сшпугались бы, и вскакали от нас… Хай им чёрт, сказали бы, — сабе дороже!.. Доставайте пазжялуста, напитав, ваш револвер.
— Ну его! — махнул я рукою. — Не стбит возиться!
— Как не сто́ит! Как это не сто́ит?! Зачиво не сто́ит? — Сшьто это ви говоритю!.. Как можна!.. Гораздо же сшпакойней будем… Доставайте-ка!
— Да право же не стоит! Проедем и так.
— А как не проедем?
— Авось проедем.
— Ну, а как увдругх?.. га?.. И што тогда?
— Ну, тогда вы защищать меня будете.
— Эт! отдернулся с досадой Соломон, слегка махнув рукою: — я говору зарьезно, а ви — звините — увсе шутке!.. Вдывительнаво, право, беспечностю… Пфэ! — пробормотал он себе под нос и, видимо недовольный мною, даже отвернулся от меня в сторону.
Опять минуть десять едем в полном молчании.
Солнце уже село, и тускневшая окрестность слабо озарялась только гаснущим отблеском заката.
Вдруг Соломон поднялся с места и схватился рукой за кушак кучера:
— Сшьтой! сшьтой!.. сшьто-ой! Тот в недоумении обернулся на Соломона и, укоротив вожжи, придержал бойко разбежавшихся лошадей.
— Что с вами, Соломон Соломонович? что вы хотите? — спрашиваю его.
— Нет, я так… на минутка гхотю выйти, розмяться.
И он соскочил с подножки и зашел за коляску.
— Капитан! — вдруг слышится мне оттуда в затылок его голос: — Теперь вудобная минута… Пока я буду издес, доставайте пазжялуста ваш револвер.
— Да не сто́ит же, говорю вам.
— Э, нет… Это вже пазжволте!.. Нудельман!.. Эй, Нудельман! Давайте сюды чамодан гасшпадин капитана…
Нудельман трусцою добежал с моим саком до подножки нашего экипажа.
— Ну, капитан, доставайте же, прашю вас.
Нечего делать, пришлось отомкнуть замок и достать кабуру с револьвером.
— Ну вот, тепер гхарашьо!.. Увсе в перадку, — благодару вам, — говорил, покряхтывая, совершенно довольный и повеселевший Соломон, в то время, как усердный Нудельман почтительно подсаживал его под локоть в коляску. — Пайшол! — крикнул он в затылок кучеру. — Эй ты! Гайда!
Тронулись. Едем далее.
— А где, капитан, ваш револве́р?
— Да вот, лежит между нами.
— Между мной и вами?! Это?.. Переложить его пазжялуста на тот бок.
— Он вам мешает?
— Н-нет, но… знаетю, они ведь бывают вжасные самострелы, — увдругх возьмет да и сштрельнет вам сам, куда ви не гхочетю, — и какое же с тово вдоволствию!
Я переложил револьвер на другую сторону.
— Ну, вот и прекрасно! Тепер ми з вами завсем сшпакойнии!
Проехали мимо Овчей Могилы, которая осталась в версте расстояния влево и уныло глядела на нас из своей лощины. Там не видать было нигде ни одного огонька, словно бы всё селение вымерло… Между тем, вскоре совсем уже стемнело, — а вы знаете, что такое темнота южной безлунной ночи. На небе, между больших скученных облаков, мигало несколько звезд, но свет их был слишком слаб, чтоб озарять землю; тьма настала такая, что в десяти шагах впереди трудно было различить что-либо. Встречные предметы принимали как бы фантастический характера, казались выше, массивнее… Надо было большую приглядку, чтоб различать дорогу, да я думаю, что лошади бежали больше по инстинкту, чем на глаз. Впрочем, с темнотой они пошли тише, осторожнее, точно бы и сами заботились, как бы не сбиться с дороги. Вскоре кучер остановил их и стал копошиться что-то около фонарей.
— Сшьто таково?.. Сынтотам?.. Зачэм он стал?.. Эй, ти! как тебя?.. Чету? — с некоторою тревогой и досадливым нетерпением окликнул его Соломон Соломонович.
Тот, бормоча себе под нос, неторопливо стал объяснять что-то на счет необходимости „лумына́ре а апрынде“.
— Сшьто таково?.. Богх мой!.. лумынары?.. Сшьто он болтает, этая сшкатина?
— Свечи в фонарях зажечь хочет, пояснил я.
— Сшвецы?.. Пайшол ти вон, дуррак! — нетерпеливо разразился на него Соломон запальчивою бранью: — какой тебе лумынары!.. не надо лумынары!.. Гайда!.. Вот болван! — Пфэ!.. Скажить пазжялуста, это он хочет, сшьтобъ нас из его лумынары базуки скорей заметили... Уй, дуррак какой, романешта безмозглая!.. Гайда, каналья… Живо!
Кучер в досаде, что ему не дали зажечь огонь, громко, как из пистолета, щелкнул бичем, и лошади снова побежали.
— Ну вот, он ещо гхлопать тут будет!.. Агх, какой глупий народ! Никаково совображенью!.. Скажить пазжялуста! То лумынары ему, то сь бичем гхлопать!.. И скоро ли этот глупий Сштуден будет! — бормотал Соломон недовольным тоном: — едем, едем без концу, а его увсе нет! Как заколдованний какой-то!
— Теперь уже близко, — утешаю его: — скоро приедем.
— Нет, сшьто ви гхочетю, но вжасно безобразнии перадки, — обратился он ко мне, как бы оправдываясь в своей запальчивой выходке: — и я вам скажу, ничего я так на сшвете терпеть не могу, как этыи дыкии сштраны… То ли дело Европа! — Жалезвые дороги, переносний газ, чивилизация… Ехали бы мы з вами тепер ув кимфортабельний вагон, ув дыректорский, играли бы для развлеченью в вист, или в каково другово благородний игра, как увсе перадочнии люди, сшпакойно, из легким сердцум, а издес — пфэ!.. одно паскудство!
— И к тому ж еще „базуки“, поддакнул я.
— Нет, базуки — это сшьто!.. базуки — пустяки, конечно… хотя увсе же… Я вам скажу так: будь я в другом положенью, мине это было бы наплювать! — базуки, так базуки… всё одно, помарать когда-нибудь надо, и я з моя голова завсем даже нисколке не дорожил бы, кабы не таково дела, каково тепер мине поручено… Тут, ви понимаетю, слишком болшие интерэсы замешаны, — палытычески интерэсы… Тут, могу сказать, весь усшпех вашей кампанию, судьба Росшии, — вот сшьто!.. И зарежь меня тепер базуки, — всё дело на прах!.. Ви не думайтю, это очень зарьёзно. А кабы не это, мине моя жистю — тьфу!
Я, конечно, поснешил уверить Соломона Соломоновича, что вполне понимаю руководящие им мотивы и нисколько не сомневаюсь в его личном мужестве.