После обеда пошел Соломон в юрту к начальнику штаба, чтоб окончить свое дело, а мы все, от нечего делать, отправились к казачьему маркитанту, где под навесом из камыша и циновок, прилаженных кое-как под деревьями, продувал легкий сквознячок, и было в тени вообще менее душно, чем где-либо. Здесь, за двумя складными продолговатыми столами, обыкновенно сходились все в свободное время, болтали, делились впечатлениями и новостями, читали газеты, играли в карты и шахматы, закусывали сардинками, черствою брынзою и ржавою салямою, испивали красненькое румынское винцо, а больше всё прохлаждались чаем с клюквенным морсом, да тепловатою сельтерскою водою. Так было и на этот раз.
Один из офицеров, возвратившийся утром с рекогносцировки плевненских позиций, рассказывал о характере местности и возводимых турками укреплений, разложив перед собою большую карту. Тесный кружок слушателей, навалясь со всех сторон на стол, поближе к карте, следил с живейшим интересом за его рассказом, и все мы, увлекшись этим делом, совсем было уже позабыли о Соломоне, как вдруг, глядим, сам он «собственною персоною» изволил пожаловать под тень маркитантского навеса.
— А!.. ваше превосходительство!.. И вы сюда? — Милости просим!.. Присаживайтесь, пожалуйте к нам в гости.
— Зачэм ув гости? — Я издес у себя дома, — возразил Соломон. — Я же остановился у казацки маркирант, и тут пока — мой главный квартэру. Тепер уже ви, гашпада, у меня ув гости… Милости прашю… пазжялуста!.. Эй, маркитант! маркитант, шямпанскаво!.. Из лёдом!.. Да скорей пазжялуста, и поболше!
Лицо Соломона сияло полным внутренним удовлетворением и едва сдерживаемым чувством самодовольной радости. Очевидно, дело его выгорело как нельзя лучше, и он позднее даже проговорился нам отчасти, что „рад за войска“, рад „за насша Росшие“ и что это „таково делу, таково патриотыческаво, знаетю, делу“, за которое потом ему все „болшова спасиба“ скажут. Одним словом, он чувствовал себя, в некотором роде, героем, готовым поступиться даже собственными интересами ради блага дорогого отечества. Он сам глубоко верил в успех того дела, за которое берется, сознавал, что оно должно принести действительную пользу армии, и потому его чувство понятно.
— Шямпанскаво! — настойчиво повторил он маркитанту, — и поболше стаканы!
Как ни отговаривались мы от шампанского, Соломон настоял-таки на своем. Сначала он всем „поставил“, затем ему пошли „ответные“, и дело это затянулось, а вместе с тем и разговоры стали еще оживленнее. С течением беседы Соломон немножко подрумянился, и глазки его сделались еще ласковее и маслянистее, но вообще стаканом он не увлекался, оставаясь относительно себя настороже и, по-видимому, твердо знал свою меру. Но ему нравилось, что он „на воине“, среди военного бивака, в кругу военных лиц, опираясь на свою шашку, слушает их рассказы и сам разговаривает о военных делах. Он восхищался и природою, и погодою, и видом на заосминскую часть Булгаренской равнины, и картиною биваков наших войск, и складом нашей походной жизни; говорил, что всё это ему очень нравится, так что и не расстался бы с нами, и наконец даже признался, что очень любит военное дело и сам даже мог бы быть военным, так как в молодости сильно желал поступить „на ваенная слюжба, ув артылэрия“, но… судьба решила иначе, присудив ему быть „штацким генералом“; однако же, с тех пор симпатии его всегда на стороне военных, и доказательство тому — его присутствие здесь, „на вайна“; он знал, что без него дело не обойдется, и потому поспешил „на тыятру ваенных действий“.
Наши на смех подбивали его бросить к чёрту все дела и поступить в волонтеры. Вообще, как установилось с утра несколько комическое к нему отношение, так оно и продолжалось. И вот, представьте себе Соломона, этого короля своей специальности, этого туза между тузами, у которого там, в Петербург, все так заискивают и все так ему кланяются, — представьте его вдруг попавшим в среду людей совсем другого порядка, — людей, которым нет дела ни до его богатств, ни до его крупного значения в финансовом мире, ни до его важности вообще, которые ничего этого и знать не хотят и ничего в нём не ищут, а смотрят на него просто как на немножко забавный предмет развлечения, случайно посланный им судьбою. Шутки их, впрочем, отличались вполне незлобным характером и отнюдь не выходили из границ приличия. Не прорви его давеча с этим своим „превосходительством“, может быть оно так бы и прошло, и пропустили бы его даже без всякого внимания — мало ли кто там является в штаб по своим надобностям! Но это прелестное „зовите меня вашим превосходительством“ сразу установило к нему благодушно-комическое отношение, и так уже он при том и остался. Конечно, он был слишком умен, чтобы вскоре не смекнуть свой промах, но нес его последствия, надо отдать ему справедливость, с большою выдержкою и тактом, оставаясь всё время благодушно снисходительным к шуткам, и даже сам иногда зашучивал с другими и острил над самим собою, именно по поводу своего генеральства. Так, например, приносить ему сюда под навес его секретарь, г. Нудельман, для подписи какую-то экстренную деловую бумагу, которую он только что успел настрочить в особой палатке у маркитанта. Под текстом этой бумаги, в том месте, где предстояло Соломону приложить свою руку, были выставлены инициалы: „Д. С. С“.
— Это что же за таинственные литеры такие, Д. С. С.? Что́ они означают? — спросил его кто-то, чуть лишь он обмакнул перо в чернильницу.
— Это?.. Это значит „Действительный Соломон Соломонович“, — сострил он и, по-видимому, остался очень доволен как остротою, так и тем эффектом, какой она сделала на присутствующих.
В этот день мне предстояло отправиться по делам службы в Горный Студень, а вместе со мною туда же должен был ехать мой бывший однополчанин, ротмистр Ар—зов, в качестве квартирьера главной квартиры, которая предполагала перебраться в непродолжительном времени в Горный Студень, как в наиболее центральный пункт при данном обороте наших военных дел. Мы с Ар—зовым условились выступить из Чаушки-Махалы на закате солнца, чтобы к рассвету добраться по холодку до места.
Около шести часов вечера наши денщики пришли доложить нам, что верховые и вьючные лошади наши готовы.
— А куда вы это едете? — осведомился Соломон Соломонович.
— В Горный Студень.
— Ув Сштуден?! Агх, как это гхарашьо! — обрадовался он: — и мине тоже надо в Сштуден, — поедемте вместу!
— Да вы разве верхом?
— Я-а?.. Зачэм верхом? — Я один ув двох колясшках.
— Ну, а мы верхами.
— Ну, когда ж это не увсе одно?
— Совсем не одно: вы поедете рысью и будете там часа через два с половиною иди, много-много, через три, а мы, чтоб не томить лошадей, пойдем шагом и доберемся только на рассвете.
Лицо Соломона, вместо радостного, приняло несколько озабоченное выражение.
— Но у меня две колясшки. Отправьте ваши люди из вашими вьюки, и пазжволте вам предло́жить одна колясшка.
Мы поблагодарили, объяснив при этом, что кроме наших деньщиков и вьюков, с Ар—зовым идет еще команда казаков, в качестве квартирьеров, и что поэтому он должен следовать при команде.
— Агх! — вздохнул Соломон: — и я тоже просил, кабы мне дали два казаки ув конвой; н-но… штабу-началник отказал… говорит: „невозможна“, — затово сшьто я пратыкулярный чаловек… Пхе!..
— Да зачем вам казаки? — опросил его ротмистр М—атов.
— Как зачэм?!.. Ув конвой, говору вам.
— Ну, это вы, ваше превосходительотво, как переедете границу, так уж там, на Унгенской таможне, и попросите себе конвой; для вас-то по России ехать пожалуй, поопаснее, чем здесь: там больше знают, кто вы такой, — пожалуй и ограбить могут, а здесь кому какое до вас дело?
— Ну-ну, ви увсе это из вашим шуткам!.. Нет, зарьёзно, гасшпада, едемте вместу!.. Веселей будет!.. И когда ж не покойней сидеть ув гхарошая вьенская колясшка, чем трастись на ваше седло?.. Пфе!
— Кто говорит! Гораздо покойнее, да когда нельзя.
— Ну-ну, гхарашьо! Положишь, вам нельзя, — согласился он с Ар—зовым, и обратился ко мне: — А ви, капитан, тоже объязаны разве напременно из казаками идти?
— Положим, что не обязан.
— Ну, то поедемте вместе?
— Благодарю вас, но я обещал уже моему товарищу.
— Гм… А может, ваш товарищ будет заглавный отдавать вам назад вашево слова?
— Не знаю. Это уже вы у него спросите.
— Капитан, обратился он к Ар—зову: — отпускаете ви ваш товарищ изо мною?
— Если он хочет, почему же нет?
— Ara!.. благодару вам!.. Ви слышите? повернулся он ко мне: — капитан разрешает.
— Пусть так, но я всё-таки хочу остаться верным своему обещанию, возразил я.
Соломон с добродушно-плутовскою усмешкою помотал головою и шутливо-подозрительно прищурился на меня одним глазом.
— Звините… конечно… может быть, ви находитю, сшьто из казаками сшпакоиней будет?
Мы все так и прыснули со смеху.
— А что ж, конечно, спокойнее, — поддразнил я Соломона.
— Ай-ай-ай! как бы стыдя меня, покачал он головою. — Ну, и как же ж я, пратыкулярный чаловек, ехал сюды один и даже а ни-ни не боялся, и тепер знов поеду один и нисколке не буду пугаться с тово… Пфе… Сшьто мне!
— Браво! подхватили все с новым взрывом веселого смеха: — браво!.. Ай да Соломон Соломонович!.. Ай да генерал!.. Вот, что ловко, то ловко!.. Это, что называется, к стене припереть человека… Нут-ка, поручик, докажите теперь вашу храбрость!
— Да уж какая же храбрость, коли я говорю, что с казаками спокойнее.
— А и в самом деле, ведь он прав, пожалуй, — заметил М—атов, напуская на себя серьезный тон: — с казаками действительно спокойнее будет. Время ночное, неприятельская страна, — мало ли что может случиться!.. Да и вы-то, ваше превосходительство, не рискуйте. Мой совет, — коли вы откровенно знать хотите, — лучше бы вам уж до утра остаться, а мы вас к ужину шашлыком угостим — вот и дело будет!
— Ой, сшьто ви, сшьто ви! Помилуйтю!.. Невозможна, никак невозможна! — поднял Соломон к лицу свои руки, как бы защищаясь. — Я вже дал телеграмма на свой агэнт, сшьто буду завтра к тром часам ув Зимница, а послю завтра в Букирешт… и там же ж дело… и меня там ждут… Я так и штаба-началнику обещал, и он же сам меня торопит… Нет, это вже окончательно немисшлимо!
— Да; ну, в таком случае, нечего и говорить. Надо ехать… Ну, да никто как Бог! — ободрительно прибавил М—атов, в виде утешения.
Но Соломон прикусил губу и задумался.
— Нет, капитан, шутки в сторону! — решительно сказал он, слегка прихлопнув по моему колену. — Поедемте!.. Ей-Богху, лучше будет!.. И знаетю насши русшки пословицу: из сшмелым Богх владеет. Будем же сшмелые и поедем!.. А какая, я вам скажу, колясшка!.. Какая гхарошая колясшка!..
— Да чего ты, в самом деле? Поезжай! — отозвался ко мне Ар—зов. — Не всё равно тебе, разве? Лучше же пораньше приехать, — по крайней мере, ночь успеешь выспаться. Поезжай-ка, право! Последний аргумента имел свое значение, и потому на моем лице отразилась тень раздумчивого колебания.
— Серьезно, поезжай! И его превосходительству веселее будет.
— Ну, и конечно, веселее!.. едем, капитан, едем! — убедительно подхватил Соломон Соломонович. — Гасшпада! Помогите мне вуговорить нашево капитан!
— Да чего там уговаривать! Он и так поедет, решили за меня другие. — Ну, конечно, поедет!..
— Эй, Петр Баль! — крикнул моему денщику Ар—зов. — Тащи сюда вещи поручика!.. Живо!
Вещей этих было немного, — всего один дорожный легкий сак, пальто, да каучуковая надувная подушка, и Петр Баль не заставил повторять себе приказание.
— Ты с лошадьми пойдешь вместе с ротмистром, — приказал я ему. — Вещи оставь здесь, а сам можешь идти; ты мне больше не нужен.
— Слушаю, ваше благородие. Счастливо оставаться.