Спустя около получаса, на встречу нам понесся дружный лай многочисленных псов, — верный признак, что жилье недалеко. И действительно, минут через пять, лошади чуть не уткнулись мордами в жердяные ворота и стали. Мы приехали в Горный Студень.
Это был крайний двор на болгарской стороне селения. Но не мало прошло еще времени, пока-то мы достучались и докричались хозяина, который вышел к нам весь заспанный и не совсем-то охотно растворил свои ворота. Шагом въехали в обширный двор и остановились пред глинобитным домиком с приподнятою над землей широкою дощатою верандой, в роде открытой галерейки или балкона. Увидев две коляски и услышав русскую речь, болгарин сделался гораздо благосклоннее, расторопно зажег сальный огарок в
фонаре и оприветствовал нас: „Добре́ дошле́, братушки!“
Мы попросили его дать нам ночлег и приютить куда-нибудь лошадей, да задать им корму, за что ему хорошо будет заплачено.
Первым делом, надо было соорудить что-нибудь вместо стола, в котором оба мы имели довольно настоятельную надобность: спутнику моему надо было написать кое-какие депеши и разныя распоряжения по своему делу, а мне настрочить две коротенькие корреспонденции в два официальные органа, корреспондентом коих я состоял тогда, по поручению высшего начальства, и обязан был своевременно сообщать для печати обо всех, более или менее, выдающихся событиях и фактах нашей военной жизни. На этот раз, к особому удовольствию Соломона Соломоновича, обязательным предметом обеих корреспонденции было именно то дело, в котором он явился контрагентом штаба и от которого все мы тогда ожидали самых блестящих результатов в недалеком будущем. Он был даже так любезен, что взялся сам довести оба письма до Систова и сдать их там по принадлежности. Мне оставалось только кланяться и благодарить.
Кое-как объяснил я хозяину, что нам нужна „голема софра“ или „маса с крака“, т. е. большой, высокий стол на ножках. Он сначала было, расставив руки, отвечал: „нема, братушка“, но тут же вдруг сообразив что-то, побежал к себе в подвальные сенцы и выкатил нам оттуда какую-то широкодонную кадушку, которую мы опрокинули кверху дном, и приспособили таким образом вместо стола. Г. Нудельман принес пару стеариновых свечей в походных шандалах, со стеклянными шарами, и прелестные портфейль-бювар с письменными принадлежностями для своего „генерала“; я тоже достал себе из походного сака карандаш и книжку с разлинованною бумагой, — и вот, оба мы, усевшись на каких-то колодах друг против друга, усердно принялись за писание. Со стороны глядя, это, должно быть, было очень умилительное зрелище: пишущий Соломон и я, в некотором роде, пропагандирующий Соломона, за одною и тою же опрокинутою кадушкой, — недурной сюжет для юмористической карикатуры.
Окончив свое дело, приказал я принести на веранду охапки две сена или соломы, надул свою каучуковую подушку и, сняв с себя лишние вещи, растянулся было на душистом сене, мечтая, с каким удовольствием засну сию минуту, как вдруг:
— Капитан! сшьто это?.. Ви, кажется, уже спать хочете?
— Полагал бы, да и вам рекомендую тоже.
— Ой, нет, мине ещо надо записать кой-какого распораженью… Дело… дело на прежде всего, знаетю…
— Это успеете и завтра.
— Зачэм завтра… Завтра я чуть свет уже въеду.
— Ну, в таком случае, прощаюсь заранее. Счастливый путь, или покойной ночи, как хотите.
— А ви сшпать?.. Ну, нет, полнотю, не сшпите. Будем зайчас чай пить. Эй, Нудельман! ходите сюды скорее!
Г. Нудельман словно из-под земли вырос и, как лист перед травой, стал пред своим патроном.
— Сшьто же чай?.. Давайте нам скорее чай, вино и закуске, мы из капитан будем ужинать.
— Что до меня, то я благодарю вас, мне не хочется, поспешил я предупредить Соломона.
— Н-ну, пустяки!.. Послю такая дорога даже необходимо. Нудельман, поскорее, пазжялуста.
Тот через минуту притащил вдвоем с кучером большую камышевую корзинку с крышкой и принялся вынимать из неё разные разности, завернутый то в синюю, то в газетную бумагу.
И чего-чего только там не было! — балыки, икра, швейцарский сыр, пате-фуа-гра, жареные цыплята, жареная телятина, громадный кусок росбифа, пикули, варенья, бисквиты, печенья всякие, булки, лафит, сотерн, мадера, коньяк, водка и еще, и еще, и еще что-то.
— О, да вы, как погляжу, любите путешествовать с комфортом, заметил я Соломону Соломоновичу.
— М-да, ответил он с небрежно кисловатою ужимкой: — я вообще люблю вдобства. Но это не столке из комфорт, сшколке з экономия, затово сшьто это увсе вумещается в маленькая колясшка под сшиденыо, и даже вовсю места не займает. Пазжялуста, прасшю вас! — любезно указал он мне пригласительным жестом на вина и закуски.
Выпили мы с ним и закусили, и принялись за чай. У Соломона Соломоновича был свой особенный стакан с подстаканником и особая ложка, и особый столовый прибор, и всё это в особых футлярах — чтобы не „потрефилось“ как-нибудь невзначай от соприкосновения с чужою посудой.
Тучи между тем рассеялись, ясное небо ярко вызвездилось, и окрестность стала заметно светлее. Горный Студень раскинулся по скатам широкой лощины, в глубине которой в нескольких местах бьют семь ключей — „студней“, — откуда произошло и самое название селения. Эти ключи дают начало маленькому ручейку, который течет на северо-восток и впадает верстах в двадцати-пяти от Горного Студня в реку Янтру. На северном скате лощины расположена христианская часть селения, на южном — магометанская. Эту последнюю с трех сторон окружала совершенно голая, открытая местность, поросшая травою-колючкой и дроком. Там уныло торчали теперь развалины стен и дымовые трубы. Обыватели-турки, при наступлении русских войск, все бежали за Балканы, а болгары, вслед за ними, разрушили из мести их опустелое селение. Остались на покинутом пепелище одни лишь одичалые, волкообразные собаки, которые от голода и злости наполняли по ночам всю окрестность отчаянным, долгим, заунывным воем, и этот вой способен был нагнать на душу тоску неисходную…
Напившись чаю, я опять завалился на свое сено, а „генерал“ снова принялся строчить что-то на раскинутом бюваре. Прошло минут пять. Я уже стал-было забываться сном, как вдруг:
— Капитан!.. ви сшпите?
— Сплю… а что вам?
— Нет, я хотел спросить вас, будете ви ещо чай пить?
— Благодарю вас, не буду.
— Ну, то можно, значить, отдавать людям.
Я не отвечал и повернулся на другой бок. Прошло еще несколько времени.
— Капитан!.. а, капитан!.. сшпите? — Пока еще нет, но желаю.
— Э, полно!.. ув гробу насшпаться вуснеем… хочете вина?
— Нет, благодарю вас.
— Хэрес? мадэра? лафит?.. Такой прекрасний лафит!.. Пазжволте, я вам налью.
— Да нет же, благодарю вас; я больше ничего не желаю.
— Ну, адин толке сштакан… увсего адин… га?.. ну, подсштакана?.. Полсштакана можна, нвже валил… га?.. подсштакана?!
— Ни даже четверти.
— Ой, какой же ви упрамый! вжасно упрамыи!..
— Покойной ночи, ваше превосходительство.
— Ну-у, и што таково, покойной ночи!… Какая там покойная ночь!.. Разве на вайна может быть покойная ночь?.. Пфе!..
И Соломон на минутку раздумался.
— Ну, хочете курить?.. Я вам дам адличнаво гхаваньского шигара, — сами настоящи гхаваньски, шестьдесят рублей сотня!.. Это, знаетю, просто наслажденью курить таково шигара, и увесь ваш сонь как из рукой снимет. Хочете?.. га?
— Нет, благодарю вас, не хочется.
— Ну, и што ж это, право! Ничего вам не хочется, — это даже вдывительнаво делу.
— Спать хочется.
— Эт!.. Как быдто ви какой сштарик!.. Сшпать!.. Ув гробу насшпаться вуспеем, говору вам.
— Ну, пока до гроба, можно выспаться и здесь.
— А я вам сшаветую не сшпать.
— Вот те и на!.. Почему так?
— Тут вжасно много блиохи, — увсе равно, не дадут вам зайснуть… Вжасво злыи блиохи, как собаки!
— Я пока не чувствую.
— А я вже. Так и ходят, так и ходят… Паскудство… Пфе!.. Лучше не сшпать.
— Всё равно, попытаюсь.
— Н-ну, как знаетю!..
Опять на несколько минут молчание. Со двора слышен богатырский храп кучеров-румынов, растянувшихся на земле на своих свитках, и тоненький носовой высвист г. Нудельмана, прикорнувшего в коляске. А голодные псы на турецкой стороне так и разливаются.
— Капитан!.. Капитан!! Капитан!!!
— Что вам?.. В чём дело?
— Хочете шямпанскаво?
— Полноте, Соломон Соломонович, какое там шампанское! Ложитесь-ка лучше спать.
— Нет, я сшпать не буду… А шямпанскаво есть: — у меня увсе ест изо много, и даже шямпанскаво… Хочете?
— Да неужели мало еще мы его сегодня вылакали!?
— Сшиводню?.. Звините, сшиводню ещо аж ни одна капля пока: то было увчора, ви забываетю… Тенер вже болше как за час ночи.
— Ну, и тем лучше. Какое уж тут шампанское!
— Э, нет, выпьем! Право же выпьем!.. За вуспех нашево делу. Таково делу балшое… таково делу — ай-ай… Надо ево спшрыснуть… Нет, ви не можетю отказаться выпить изо мною адново сштакана. Эй, Нудельман!.. Нудельман!!.. От-то чёрт, тоже сшпать ещо видумал!.. Нудельман!!!..
— Ву-ус? послышалось спросонья из коляски.
— Сшто ви там сшпите, любезный?!.. И как это вам не сштидно!? Я не сшплю, а он сшпить!.. Пфе!.. Прасыпайтесь, прошю вас!
— Зжвините, я так толке… чуточка здремнул, оправдывался секретарь, вылезая из коляски. — Сшто вгодно будет приказать вашему первасшхадительству?
— Давайте нам сюды шямпанскаво, адкупорте одна бутелька.
Пока ее откупоривали, я опять успел перевернуться на другой бок и слегка забыться в дремоте.
— Капитан!.. а капитан!?.. Шямпанскаво вже готовое… Я з вами чокаюсь… За вашево здоровья, капитан! Ви не можете отказаться от такой тост. Вставайте, капитан, вставайте, прашю вас. Ви ведь не хочете меня обидеть? Не хочете?.. га?..
— За что же мне обижать вас? Вы так радушны, так любезны…
— Ну, когда так, то вставайте же и кушийте. За вашево здоровья!
Нечего делать, пришлось встать и выпить стакан теплого шампанского.
— Ну, вот и прекрасно! Благодару вам… Пазжволте, я вам ищо валью.
— Нет, уж благодарю покорно, я больше не в состоянии.
— Ну-ну-ну, какой увздор!.. Ваенный афицер и увдругх „не в сшастаянью“!.. Я пил за вашево здоровья, теперь ви пейте за маво.
— Да сами-то вы ведь ничего не пьете, — только пригубили.
— Я-а??? Гхто вам сказал?!. Сшьто ви, Богх из вами! сштобы я и увдругх не выпил?!.. Не-ет, звините, я пью… Ви ищо увидите, как я пыо! — Я толке жалаю продолжать немножка маво вдаволствию из таким гхаросшим вином… я сшмакую-сабе понемножке, но я пью…
О, я пыо, и я буду много пить!.. Ви пасшматритю…
— А впрочем, согласился я: — давайте пить! Но только с условием: пить допьяна и затем ляжем сейчас же спать, да так, чтобы в мертвую, как говорится. По крайней мере, если придут „базуки“ и станут над нами „болгарские зверства“ делать, так мы с вами спьяну-то и не услышим.
— Ай, сшьто ви! сшьто ви!! сшьто ви!!! замахал на меня Соломон руками. — Как можно таких нехороших слов говорить, да ищо ув таково времю, ув ночново… Не дай Богх… Тьфу, тьфу, тьфу!.. Оставте пазжялуста, я и слушить не хотю таково плохово шутке!
— Ну, так не упрашивайте меня, чтобы я пил, — душа меру знает.
— Н-ну, Богх из вами, когда ви не хочете!.. И чэм же мине ищо вгощать вас?
— Да ничем, мой добрейший. Самое лучшее — спать ложиться. Ей-Богу!
— Ну, нет… знаетю… я сшпать не буду, заметил он веским, значительным тоном.
— Отчего? „блохов“ или „базуков“ боитесь?
— Я-а?.. Гхто вам сказал, сшьто я боюсь базуки? Согхрани меня Богх, сштобы я боялся!.. С зачиво ви этое взяли?.. Пхе!..
— Так чего же вы не ложитесь, не понимаю я?.. блох тут никаких нет, да и быть не может в свежем сене; ступайте, наконец, в вашу коляску, если сомневаетесь.
— Я?.. Хм… Ви хочете знать, зачиво я не ложусь?.. Хм… Затово и не ложусь, сшьто как ежели придут, то сшьтобы не ув расшплох… По крайней меры, хочь ув револвер гхвачу один-другой на увстреча.
— Да успокойтесь, никаких тут „базуков“ нет, и не пахнет ими!.. Всё это я вам наврал самым бессовестным образом, — клянусь вам!.. Ложитесь себе с Богом и спите спокойно. „Генерал“ на минутку раздумался.
— Хм… Н-ну, как нет базуки, то ест братушки.
— Братушки есть, так что же?
— Таки самы ж разбойники, как и базуки. Сшьто ви сабе думаетю, когда ж этот самый братушка, гхазаин наш, да и этые руманешты, кучера мои, не могут нас зарезать? га?
— Ну, чёрт с ними, пускай себе режут, лишь бы спать не мешали, проворчал я с досады и лег на сено с решительным намерением не вставать более. После этого прошло минут пять.
— Капитан!.. а капитан?!. Сшпите?
Я не откликаюсь.
— Ну, я вижу, сшто вы не сшпите. Посмотрите, какая ночь!.. Какая сшлавная, паэтыческая ночь!.. Ув такая ночь не возможна сшпать… Давайте мечтать, капитан, наслаждаться из паэзия природы… Пушкин… Помните Пушкин… наш божьественный Пушкин… Как был я ищо малютком ув гамназия, то нас вучили, — помнитю:
|
Тыха вукраинскаво ночь |
а ви сшпите!.. Ну, и как вам не сштидно!?
Я упорно молчу, а самого и досада, и смех разбирает: Соломон вдруг в поэзию ударился! — Видно, ему уже не на шутку жутко приходится.
— Капитан… а капитан?!. Дорогой мой капитан!.. Ну, сшьто ви хочете?.. Сшьто мине изделать, сшьтобы ви не сшпали? га?.. Ну, хочете, я вам буду сшкабрознаво анэкдоты расказувать? — Сшами пикантны анэкдоты, толке не сшпите пазжялуста! Прасшю вас!
Я всё не откликаюсь. Еще минут пять проходить.
— Капитан!.. а капитан!?. Очнитесь на минутке! Зарьёзнаво деду!
— Что такое? откликнулся я нехотя.
— Я и забил спросить. Ваш револвер из вами?
— Нет, не со мной.
— А где ж он?
— У вас, кажись, в кодяске остался.
— Ув колясшка?! — чуть не с ужасом и негодующим недоумением выпучил он на меня свои глазки и даже с места вскочил: — Ув колясшка!.. Ну, на сшьто же этово похоже!.. Звините меня, но такой беспечностю, это вже звыйше всякого меру… Нудельман! закричал он вдруг. — Нудельман!!. Агх, опять сшпит этот невозможны чаловек!.. Нудельма-ан!!!
— Ммм… Га-а? послышалось из коляски сонное мычанье.
— Всштавайте ви, чёрт возьми, наконец!.. Ежели вам так увгодно служить у меня, то можетю и завсем не служить. Я ему кричу, кричу, а он сабе почивать изволит… Барин какой, скажить пазжялуста… Пхе!..
Не совеем еще очнувшийся Нудельман, хлопая глазами и почесываясь, предстал цред своего патрона.
— Адыщите там ув калясшка револвер гасшпадин капитана и принесить ево на сюды, строго приказал ему Соломон Соломонович.
Нудельман побежал за револьвером и притащил его вместе с кабурой и моею саблей.
— Положить увсе этое коло гасшпадин капитан… Ну, тепер можете идти. Но толке покорнейще прасшю вас болше не сшпать… Согхрани Богх!.. Я не сшплю, и ви сшпать не должны. Не забивайте, прасшю вас, сшьто ми издес на палювом ваенном положенью, ув виду наприятель.
Нудельман с поклоном молча удалился.
— Капитан!.. звините, адново сшлова… Ви бы лучше выймали зараньше ваш револвер.
— Это будет бесполезно, отозвался я.
— Зачиво бесполезно?
— „Затово“, что он у меня не заряжен.
— Не заряжен?! Пфссс! — пожал Соломон плечами: — Час от час не легхче!.. Ну, то заражайте, иазжялуста, пока ест времю.
— Нечем; у меня нет с собой патронов, — всклепал я на себя напраслину, в досаде на Соломона.
— Нет патроны?! — в непритворном отчаянии всплеснул он руками: — Богх мой! Богх мои!.. Што же ми будем изделать!.. Ну, я вам дам патроны, — возьмить патроны у меня, толке зарадить ево поскорей, пазжялуста… Нудельман!
— Не беспокойте вашего Нудельмана напрасно, — он и то, бедняга, измаялся.
— От-то ещо, измаялся! А за сшьто я ему жалованье плачу!.. Нудельман!!
— Да постойте; может быть, еще ваши патроны и не подойдут к моему револьверу. У вас какой системы?
— У на-ас? — у нас Лефоше, самий настоящий.
— Ну, а у меня Смитт и Вессон, — значить и пробовать нечего.
Соломон ничего уже не ответил и только хлопнул себя об полы опустившимися руками.
— Н-ну, перадок!.. гхаросший иерадок, нечего сказать! — спустя минуту, проворчал он себе под нос, качая в раздумье головою. — Пхэ! это називается „вайна“ и „ваенные“… Бедная Росшия!
Очевидно, он на меня вконец уже рассердился и не стал больше заговаривать со мною.
„Слава Богу, вот теперь-то, значить, и засну“, подумал я, переворачиваясь поудобнее на другой бок, — и действительно, вскоре заснул, не тревожимый более своим спутником. Долго ли спал я — не знаю, как вдруг — бац! бац! раздались, один вслед за другим, два выстрела — чуть не над самым моим ухом, и вслед за тем слышу во дворе отчаянный жидовский крик:
— Ой, вай-мир!.. Грейсе цорес!.. Керавул!.. Кераву-у-л!!
Крики эти сопровождались озлобленным собачьим хрипением и громким лаем, который тотчас же был подхвачен во всех ближних и дальних концах селения целым взрывом такого же встревоженного лая и воя всех голодных и злющих псов Горного Студня.
Я вскочил на ноги и — вижу, стоит мой Соломон, совсем растерянный, ошалелый, с револьвером в руке и пристально смотрит во двор перепуганными глазами.
— Что такое? вскричал я, не понимая, что могло бы там случиться, и бросился к Соломону: — В чём дело?
— Я, кажется, увбил мой Нудельман, — пробормотал он упавшим голосом.
В два прыжка сбежал я с лесенки во двор и — вижу, барахтаются по земле, вцепясь один в другого, Нудельман с кучером-румыном, а пара кудлатых хозяйских псов, рыча, теребят несчастного секретаря сзади за полы пальто, в то время, как кучер охапил его за плечи и не пускает, борется с ним. Один орет благим матом „карауль!“ другой же — ругается, крехтя, „ламама дракулуй!“ Выбежал на крики сам хозяин и, прежде всего, отогнал своих псов, а затем, с помощью другого румына, высвободил Нудельмана из крепких объятий дюжего кучера.
— Вы ранены? спрашиваю едва пришедшего в себя жидочка.
— Нет… сшьлава Богу… никуда я не раненый, — еле переводя дух и ощупывая себя со всех сторон, говорит он дрожащим, взволнованным голосом: — никуда, кажись… а толке собаки за ляшки покусали… штаны все порвали… пальто… вон, ув клочья… да вот, романешта этот, проклятый, бока намьял… думал, тут мине и капут, — чуть не задушил завсем.
— Объясните, Бога ради, — обращаюсь к нему: — что тут случилось? Из-за чего весь этот переполох?
— А я ж не знаю, недоумело пожимает он плечами: — я сам ничего не понимаю… Я толке самая чуточка здремнул, и вдруг слишу — пиф-паф! — сштреляют… Сшьто таково!?.. Я так пшигался, думаю — турки! — вам вийскочил скорей из колясшке, хотел бежать к энгирал, да запинался за этот кучер проклятый, да вупал, да прамо на нево, — а он, дурак, со сна меня в охапке, да давай тузить по чём попало… Завсем глупий гистория вийшла!
Я вернулся на веранду к Соломону.
— Ваш Нудельман цел и здрав, — говорю ему: — можете успокоиться, ничего с ним не случилось. Но скажите, Бога ради, зачем это вы стреляли?
„Его превосходительство“ отчасти смутился.
— Так… револвер хотел попробовать, — пробормотал он.
— Ну, батюшка, нашли время, нечего сказать!.. Этак вы, пожалуй, всё село переполо́шите.
— Нет, знаетю, мине показалось, сшьто кто-то там ходит…
— Где?
— Там… по улицу, за забором… Я, признаться, немножке попугать хотел и дал на воздух два вистрелы.
Что ж было возражать ему на это! — Вижу я, что спать мне в эту ночь едва ли уже придется, и потому, покоряясь своей участи, спокойно закурил папироску. На востоке уже посерело, — верный признак, что светать начинает. Ни Нудельман, ни кучера уже более не ложились. Первый с прискорбием осматривал на своем пальто и штанах следы поражений, нанесенных им собачьими зубами, а вторые принялись подмазывать колеса, готовя свои экипажи к новому перегону; болгарин, заложивши руки за пазуху, побрел по разным своим хозяйским закутам и хлевушкам, а дочь его, с ведрами на коромысле, пошла на ключи по воду… Село мало-помалу начинало просыпаться.
— Уф, как я устал, однако! — проговорил Соломон после громкого и самого сладкого зевка, потягиваясь и поглаживая себе то грудь, то поясницу. — Покойной ночи, капитан, — добавил он совсем уже успокоенным тоном: — пойду сабе сшпать ув колясшка, пора вже… Прощайте, благодару вам за кимпания.
В это время послышался конский топот — и у наших ворот показалась команда квартирьеров. Я окликнул Ар—зова и, приказав Петру Балю забрать на веранде мои вещи, сел на своего верхового коня и пошел вместе с командой на ту сторону лощины, где виднелся один лишь уцелевший хороший, но покинутый дом. То был дом известного болгарского чорбаджия Хаджи-Николо, большего друга турок, бежавшего отсюда вместе с сими последними. В этом самом доме, несколько дней спустя, расположилась главная Императорская квартира.
С тех пор я уже никогда больше не встречался с Соломоном Соломоновичем; слышал только, что в одной из еврейских газет — не то русской, не то австрийской — было с гордостью и надлежащим пафосом описано, как этот знаменитый русско-еврейский патриот и генерал подвергся ночному нападению баши-бузуков, от которых храбро отбился один несколькими выстрелами из револьвера. Пусть будет так, на утешение сынам Израиля.
С тех пор прошло уже немало лет, но из числа членов нашего тогдашнего кружка, все мы и до сих пор, при встречах между собою, с удовольствием вспоминаем иногда день в Чаушке-Махале, проведенный с „ево первосходительством“, и к этому я должен прибавить еще, что хотя его предприятие и далеко не оправдало возлагавшихся на него надежд, но изо всех контр-агентов, с какими во время войны приходилось полевому штабу иметь какое-либо дело, — Соломон Соломонович, бесспорно, был самым добросовестным и бескорыстным.