Спустя около получаса, на встрѣчу намъ понесся дружный лай многочисленныхъ псовъ, — вѣрный признакъ, что жилье недалеко. И дѣйствительно, минутъ черезъ пять, лошади чуть не уткнулись мордами въ жердяныя ворота и стали. Мы пріѣхали въ Горный Студень.
Это былъ крайній дворъ на болгарской сторонѣ селенія. Но не мало прошло еще времени, пока-то мы достучались и докричались хозяина, который вышелъ къ намъ весь заспанный и не совсѣмъ-то охотно растворилъ свои ворота. Шагомъ въѣхали въ обширный дворъ и остановились предъ глинобитнымъ домикомъ съ приподнятою надъ землей широкою досчатою верандой, въ родѣ открытой галлерейки или балкона. Увидѣвъ двѣ коляски и услышавъ русскую рѣчь, болгаринъ сдѣлался гораздо благосклоннѣе, расторопно зажегъ сальный огарокъ въ
фонарѣ и опривѣтствовалъ насъ: „Добре́ дошле́, братушки!“
Мы попросили его дать намъ ночлегъ и пріютить куда нибудь лошадей, да задать имъ корму, за что ему хорошо будетъ заплачено.
Первымъ дѣломъ, надо было соорудить что нибудь вмѣсто стола, въ которомъ оба мы имѣли довольно настоятельную надобность: спутнику моему надо было написать кое-какія депеши и разныя распоряженія по своему дѣлу, а мнѣ настрочить двѣ коротенькія корреспонденціи въ два офиціальные органа, корреспондентомъ коихъ я состоялъ тогда, по порученію высшаго начальства, и обязанъ былъ своевременно сообщать для печати обо всѣхъ, болѣе или менѣе, выдающихся событіяхъ и фактахъ нашей военной жизни. На этотъ разъ, къ особому удовольствію Соломона Соломоновича, обязательнымъ предметомъ обѣихъ корреспонденціи было именно то дѣло, въ которомъ онъ явился контръ-агентомъ штаба и отъ котораго всѣ мы тогда ожидали самыхъ блестящихъ результатовъ въ недалекомъ будущемъ. Онъ былъ даже такъ любезенъ, что взялся самъ довести оба письма до Систова и сдать ихъ тамъ по принадлежности. Мнѣ оставалось только кланяться и благодарить.
Кое-какъ объяснилъ я хозяину, что намъ нужна „голема софра“ или „маса съ крака“, т. е. большой, высокій столъ на ножкахъ. Онъ сначала было, разставивъ руки, отвѣчалъ: „нѣма, братушка“, но тутъ же вдругъ сообразивъ что-то, побѣжалъ къ себѣ въ подвальныя сѣнцы и выкатилъ намъ оттуда какую-то широкодонную кадушку, которую мы опрокинули кверху дномъ, и приспособили такимъ образомъ вмѣсто стола. Г. Нудельманъ принесъ пару стеариновыхъ свѣчей въ походныхъ шандалахъ, со стеклянными шарами, и прелестныя портфейль-бюваръ съ письменными принадлежностями для своего „генерала“; я тоже досталъ себѣ изъ походнаго сака карандашъ и книжку съ разлинованною бумагой, — и вотъ, оба мы, усѣвшись на какихъ-то колодахъ другъ противъ друга, усердно принялись за писаніе. Со стороны глядя, это, должно быть, было очень умилительное зрѣлище: пишущій Соломонъ и я, въ нѣкоторомъ родѣ, пропагандирующій Соломона, за одною и тою же опрокинутою кадушкой, — недурной сюжетъ для юмористической каррикатуры.
Окончивъ свое дѣло, приказалъ я принести на веранду охапки двѣ сѣна или соломы, надулъ свою каучуковую подушку и, снявъ съ себя лишнія вещи, растянулся было на душистомъ сѣнѣ, мечтая, съ какимъ удовольствіемъ засну сію минуту, какъ вдругъ:
— Капитанъ! сшьто это?.. Ви, кажется, уже спать хочете?
— Полагалъ бы, да и вамъ рекомендую тоже.
— Ой, нѣтъ, минѣ ещо надо записать кой-какого распораженью… Дѣло… дѣло на прежде всего, знаетю…
— Это успѣете и завтра.
— Зачэмъ завтра… Завтра я чуть свѣтъ уже въѣду.
— Ну, въ такомъ случаѣ, прощаюсь заранѣе. Счастливый путь, или покойной ночи, какъ хотите.
— А ви сшпать?.. Ну, нѣтъ, полнотю, не сшпите. Будемъ зайчасъ чай пить. Эй, Нудельманъ! ходите сюды скорѣе!
Г. Нудельманъ словно изъ-подъ земли выросъ и, какъ листъ передъ травой, сталъ предъ своимъ патрономъ.
— Сшьто же чай?.. Давайте намъ скорѣе чай, вино и закуске, мы изъ капитанъ будемъ ужинать.
— Что до меня, то я благодарю васъ, мнѣ не хочется, поспѣшилъ я предупредить Соломона.
— Н-ну, пустяки!.. Послю такая дорога даже необходимо. Нудельманъ, поскорѣе, пазжялуста.
Тотъ черезъ минуту притащилъ вдвоемъ съ кучеромъ большую камышевую корзинку съ крышкой и принялся вынимать изъ нея разныя разности, завернутый то въ синюю, то въ газетную бумагу.
И чего-чего только тамъ не было! — балыки, икра, швейцарскій сыръ, пате-фуа-гра, жареные цыплята, жареная телятина, громадный кусокъ росбифа, пикули, варенья, бисквиты, печенья всякія, булки, лафитъ, сотернъ, мадера, коньякъ, водка и еще, и еще, и еще что-то.
— О, да вы, какъ погляжу, любите путешествовать съ комфортомъ, замѣтилъ я Соломону Соломоновичу.
— М-да, отвѣтилъ онъ съ небрежно кисловатою ужимкой: — я вообще люблю вдобства. Но это не столке изъ комфортъ, сшколке зъ экономія, затово сшьто это увсе вумѣщается въ маленькая колясшка подъ сшидѣныо, и даже вовсю мѣста не займаетъ. Пазжялуста, прасшю васъ! — любезно указалъ онъ мнѣ пригласительнымъ жестомъ на вина и закуски.
Выпили мы съ нимъ и закусили, и принялись за чай. У Соломона Соломоновича былъ свой особенный стаканъ съ подстаканникомъ и особая ложка, и особый столовый приборъ, и все это въ особыхъ футлярахъ — чтобы не „потрефилось“ какъ нибудь невзначай отъ соприкосновенія съ чужою посудой.
Тучи между тѣмъ разсѣялись, ясное небо ярко вызвѣздилось, и окрестность стала замѣтно свѣтлѣе. Горный Студень раскинулся по скатамъ широкой лощины, въ глубинѣ которой въ нѣсколькихъ мѣстахъ бьютъ семь ключей — „студней“, — откуда произошло и самое названіе селенія. Эти ключи даютъ начало маленькому ручейку, который течетъ на сѣверо-востокъ и впадаетъ верстахъ въ двадцати-пяти отъ Горнаго Студня въ рѣку Янтру. На сѣверномъ скатѣ лощины расположена христіанская часть селенія, на южномъ — магометанская. Эту послѣднюю съ трехъ сторонъ окружала совершенно голая, открытая мѣстность, поросшая травою-колючкой и дрокомъ. Тамъ уныло торчали теперь развалины стѣнъ и дымовыя трубы. Обыватели-турки, при наступленіи русскихъ войскъ, всѣ бѣжали за Балканы, а болгары, вслѣдъ за ними, разрушили изъ мести ихъ опустѣлое селеніе. Остались на покинутомъ пепелищѣ однѣ лишь одичалыя, волкообразныя собаки, которыя отъ голода и злости наполняли по ночамъ всю окрестность отчаяннымъ, долгимъ, заунывнымъ воемъ, и этотъ вой способенъ былъ нагнать на душу тоску неисходную…
Напившись чаю, я опять завалился на свое сѣно, а „генералъ“ снова принялся строчить что-то на раскинутомъ бюварѣ. Прошло минутъ пять. Я уже сталъ-было забываться сномъ, какъ вдругъ:
— Капитанъ!.. ви сшпите?
— Сплю… а что вамъ?
— Нѣтъ, я хотѣлъ спросить васъ, будете ви ещо чай пить?
— Благодарю васъ, не буду.
— Ну, то можно, значить, отдавать людямъ.
Я не отвѣчалъ и повернулся на другой бокъ. Прошло еще нѣсколько времени.
— Капитанъ!.. а, капитанъ!.. сшпите? — Пока еще нѣтъ, но желаю.
— Э, полно!.. увъ гробу насшпаться вуснѣемъ… хочете вина?
— Нѣтъ, благодарю васъ.
— Хэресъ? мадэра? лафитъ?.. Такой прекрасній лафитъ!.. Пазжволте, я вамъ налью.
— Да нѣтъ же, благодарю васъ; я больше ничего не желаю.
— Ну, адинъ толке сштаканъ… увсего адинъ… га?.. ну, подсштакана?.. Полсштакана можна, нвже валилъ… га?.. подсштакана?!
— Ни даже четверти.
— Ой, какой же ви упрамый! вжасно упрамыи!..
— Покойной ночи, ваше превосходительство.
— Ну-у, и што таково, покойной ночи!… Какая тамъ покойная ночь!.. Развѣ на вайна можетъ быть покойная ночь?.. Пфе!..
И Соломонъ на минутку раздумался.
— Ну, хочете курить?.. Я вамъ дамъ адличнаво гхаваньскаго шигара, — сами настоящи гхаваньски, шестьдесятъ рублей сотня!.. Это, знаетю, просто наслажденью курить таково шигара, и увесь вашъ сонь какъ изъ рукой сниметъ. Хочете?.. га?
— Нѣтъ, благодарю васъ, не хочется.
— Ну, и што жъ это, право! Ничего вамъ не хочется, — это даже вдывительнаво дѣлу.
— Спать хочется.
— Этъ!.. Какъ быдто ви какой сштарикъ!.. Сшпать!.. Увъ гробу насшпаться вуспѣемъ, говору вамъ.
— Ну, пока до гроба, можно выспаться и здѣсь.
— А я вамъ сшавѣтую не сшпать.
— Вотъ те и на!.. Почему такъ?
— Тутъ вжасно много бліохи, — увсе равно, не дадутъ вамъ зайснуть… Вжасво злыи бліохи, какъ собаки!
— Я пока не чувствую.
— А я вже. Такъ и ходятъ, такъ и ходятъ… Паскудство… Пфе!.. Лучше не сшпать.
— Все равно, попытаюсь.
— Н-ну, какъ знаетю!..
Опять на нѣсколько минутъ молчаніе. Со двора слышенъ богатырскій храпъ кучеровъ-румыновъ, растянувшихся на землѣ на своихъ свиткахъ, и тоненькій носовой высвистъ г. Нудельмана, прикорнувшаго въ коляскѣ. А голодные псы на турецкой сторонѣ такъ и разливаются.
— Капитанъ!.. Капитанъ!! Капитанъ!!!
— Что̀ вамъ?.. Въ чемъ дѣло?
— Хочете шямпанскаво?
— Полноте, Соломонъ Соломоновичъ, какое тамъ шампанское! Ложитесь-ка лучше спать.
— Нѣтъ, я сшпать не буду… А шямпанскаво есть: — у меня увсе естъ изо много, и даже шямпанскаво… Хочете?
— Да неужели мало еще мы его сегодня вылакали!?
— Сшиводню?.. Звините, сшиводню ещо ажъ ни одна капля пока: то было увчора, ви забываетю… Тенеръ вже болше какъ за часъ ночи.
— Ну, и тѣмъ лучше. Какое ужь тутъ шампанское!
— Э, нѣтъ, выпьемъ! Право же выпьемъ!.. За вуспѣхъ нашево дѣлу. Таково дѣлу балшое… таково дѣлу — ай-ай… Надо ево спшрыснуть… Нѣтъ, ви не можетю отказаться выпить изо мною адново сштакана. Эй, Нудельманъ!.. Нудельманъ!!.. От-то чортъ, тоже сшпать ещо видумалъ!.. Нудельманъ!!!..
— Ву-усъ? послышалось съ просонья изъ коляски.
— Сшто ви тамъ сшпите, любезный?!.. И какъ это вамъ не сштидно!? Я не сшплю, а онъ сшпить!.. Пфе!.. Прасыпайтесь, прошю васъ!
— Зжвините, я такъ толке… чуточка здремнулъ, оправдывался секретарь, вылѣзая изъ коляски. — Сшто вгодно будетъ приказать вашему первасшхадительству?
— Давайте намъ сюды шямпанскаво, адкупорте одна бутелька.
Пока ее откупоривали, я опять успѣлъ перевернуться на другой бокъ и слегка забыться въ дремотѣ.
— Капитанъ!.. а капитанъ!?.. Шямпанскаво вже готовое… Я зъ вами чокаюсь… За вашево здоровья, капитанъ! Ви не можете отказаться отъ такой тостъ. Вставайте, капитанъ, вставайте, прашю васъ. Ви вѣдь не хочете меня обидѣть? Не хочете?.. га?..
— За что же мнѣ обижать васъ? Вы такъ радушны, такъ любезны…
— Ну, когда такъ, то вставайте же и кушійте. За вашево здоровья!
Нечего дѣлать, пришлось встать и выпить стаканъ теплаго шампанскаго.
— Ну, вотъ и прекрасно! Благодару вамъ… Пазжволте, я вамъ ищо валью.
— Нѣтъ, ужь благодарю покорно, я больше не въ состояніи.
— Ну-ну-ну, какой увздоръ!.. Ваенный афицеръ и увдругхъ „не въ сшастаянью“!.. Я пилъ за вашево здоровья, теперь ви пейте за маво.
— Да сами-то вы вѣдь ничего не пьете, — только пригубили.
— Я-а??? Гхто вамъ сказалъ?!. Сшьто ви, Богхъ изъ вами! сштобы я и увдругхъ не выпилъ?!.. Нѣ-ѣтъ, звините, я пью… Ви ищо увидите, какъ я пыо! — Я толке жалаю продолжать немножка маво вдаволствію изъ такимъ гхаросшимъ виномъ… я сшмакую-сабѣ понемножке, но я пью…
О, я пыо, и я буду много пить!.. Ви пасшматритю…
— А впрочемъ, согласился я: — давайте пить! Но только съ условіемъ: пить до́ пьяна и затѣмъ ляжемъ сейчасъ же спать, да такъ, чтобы въ мертвую, какъ говорится. По крайней мѣрѣ, если придутъ „базуки“ и станутъ надъ нами „болгарскія звѣрства“ дѣлать, такъ мы съ вами съ пьяну-то и не услышимъ.
— Ай, сшьто ви! сшьто ви!! сшьто ви!!! замахалъ на меня Соломонъ руками. — Какъ можно такихъ нехорошихъ словъ говорить, да ищо увъ таково времю, увъ ночново… Не дай Богхъ… Тфу, тфу, тфу!.. Оставте пазжялуста, я и слушить не хотю таково плохово шутке!
— Ну, такъ не упрашивайте меня, чтобы я пилъ, — душа мѣру знаетъ.
— Н-ну, Богхъ изъ вами, когда ви не хочете!.. И чэмъ же минѣ ищо вгощать васъ?
— Да ничѣмъ, мой добрѣйшій. Самое лучшее — спать ложиться. Ей-Богу!
— Ну, нѣтъ… знаетю… я сшпать не буду, замѣтилъ онъ вѣскимъ, значительнымъ тономъ.
— Отчего? „блоховъ“ или „базуковъ“ боитесь?
— Я-а?.. Гхто вамъ сказалъ, сшьто я боюсь базуки? Согхрани меня Богхъ, сштобы я боялся!.. Съ зачиво ви этое взяли?.. Пхе!..
— Такъ чего же вы не ложитесь, не понимаю я?.. блохъ тутъ никакихъ нѣтъ, да и быть не можетъ въ свѣжемъ сѣнѣ; ступайте, наконецъ, въ вашу коляску, если сомнѣваетесь.
— Я?.. Хм… Ви хочете знать, зачиво я не ложусь?.. Хм… Затово и не ложусь, сшьто какъ ежели придутъ, то сшьтобы не увъ расшплохъ… По крайней мѣры, хочь увъ револве́ръ гхвачу одинъ-другой на увстрѣча.
— Да успокойтесь, никакихъ тутъ „базуковъ“ нѣтъ, и не пахнетъ ими!.. Все это я вамъ навралъ самымъ безсовѣстнымъ образомъ, — клянусь вамъ!.. Ложитесь себѣ съ Богомъ и спите спокойно. „Генералъ“ на минутку раздумался.
— Хм… Н-ну, какъ нѣтъ базуки, то естъ братушки.
— Братушки есть, такъ что же?
— Таки самы-жъ разбойники, какъ и базуки. Сшьто ви сабѣ думаетю, когда-жъ этотъ самый братушка, гхазаинъ нашъ, да и этые руманешты, кучера мои, не могутъ насъ зарѣзать? га?
— Ну, чортъ съ ними, пускай себѣ рѣжутъ, лишь бы спать не мѣшали, проворчалъ я съ досады и легъ на сѣно съ рѣшительнымъ намѣреніемъ не вставать болѣе. Послѣ этого прошло минутъ пять.
— Капитанъ!.. а капитанъ?!. Сшпите?
Я не откликаюсь.
— Ну, я вижу, сшто вы не сшпите. Посмотрите, какая ночь!.. Какая сшлавная, паэтыческая ночь!.. Увъ такая ночь не возможна сшпать… Давайте мечтать, капитанъ, наслаждаться изъ паэзія природы… Пушкинъ… Помните Пушкинъ… нашъ божьественный Пушкинъ… Какъ былъ я ищо малюткомъ увъ гамназія, то насъ вучили, — помнитю:
|
Тыха вукраинскаво ночь |
а ви сшпите!.. Ну, и какъ вамъ не сштидно!?
Я упорно молчу, а самого и досада, и смѣхъ разбираетъ: Соломонъ вдругъ въ поэзію ударился! — Видно, ему уже не на шутку жутко приходится.
— Капитанъ… а капитанъ?!. Дорогой мой капитанъ!.. Ну, сшьто ви хочете?.. Сшьто минѣ издѣлать, сшьтобы ви не сшпали? га?.. Ну, хочете, я вамъ буду сшкабрознаво анэкдоты разказувать? — Сшами пикантны анэкдоты, толке не сшпите пазжялуста! Прасшю васъ!
Я все не откликаюсь. Еще минутъ пять проходить.
— Капитанъ!.. а капитанъ!?. Очнитесь на минутке! Зарьёзнаво дѣду!
— Что́ такое? откликнулся я нехотя.
— Я и забилъ спросить. Вашъ револве́ръ изъ вами?
— Нѣтъ, не со мной.
— А гдѣ-жъ онъ?
— У васъ, кажись, въ кодяскѣ остался.
— Увъ колясшка?! — чуть не съ ужасомъ и негодующимъ недоумѣніемъ выпучилъ онъ на меня свои глазки и даже съ мѣста вскочилъ: — Увъ колясшка!.. Ну, на сшьто же этово похоже!.. Звините меня, но такой безпечностю, это вже звыйше всякаго мѣру… Нудельманъ! закричалъ онъ вдругъ. — Нудельманъ!!. Агхъ, опять сшпитъ этотъ невозможны чаловѣкъ!.. Нудельма-анъ!!!
— Ммм… Га-а? послышалось изъ коляски сонное мычанье.
— Всштавайте ви, чортъ возьми, наконецъ!.. Ежели вамъ такъ увгодно служить у меня, то можетю и завсѣмъ не служить. Я ему кричу, кричу, а онъ сабѣ почивать изволитъ… Баринъ какой, скажить пазжялуста… Пхе!..
Не совеѣмъ еще очнувшійся Нудельманъ, хлопая глазами и почесываясь, предсталъ цредъ своего патрона.
— Адыщите тамъ увъ калясшка револвѐръ гасшпадинъ капитана и принесить ево на сюды, строго приказалъ ему Соломонъ Соломоновичъ.
Нудельманъ побѣжалъ за револьверомъ и притащилъ его вмѣстѣ съ кабурой и моею саблей.
— Положить увсе этое коло гасшпадинъ капитанъ… Ну, теперъ можете идти. Но толке покорнѣйще прасшю васъ болше не сшпать… Согхрани Богхъ!.. Я не сшплю, и ви сшпать не должны. Не забивайте, прасшю васъ, сшьто ми издѣсъ на палювомъ ваенномъ положенью, увъ виду напріятель.
Нудельманъ съ поклономъ молча удалился.
— Капитанъ!.. звините, адново сшлова… Ви бы лучше выймали зараньше вашъ револвѐръ.
— Это будетъ безполезно, отозвался я.
— Зачиво безполезно?
— „Затово“, что онъ у меня не заряженъ.
— Не заряженъ?! Пфссс! — пожалъ Соломонъ плечами: — Часъ отъ часъ не легхче!.. Ну, то заражайте, иазжялуста, пока естъ времю.
— Нечѣмъ; у меня нѣтъ съ собой патроновъ, — всклепалъ я на себя напраслину, въ досадѣ на Соломона.
— Нѣтъ патроны?! — въ непритворномъ отчаяніи всплеснулъ онъ руками: — Богхъ мой! Богхъ мои!.. Што же ми будемъ издѣлать!.. Ну, я вамъ дамъ патроны, — возьмить патроны у меня, толке зарадить ево поскорѣй, пазжялуста… Нудельманъ!
— Не безпокойте вашего Нудельмана напрасно, — онъ и то, бѣдняга, измаялся.
— От-то́ ещо, измаялся! А за сшьто я ему жалованье плачу!.. Нудельманъ!!
— Да постойте; можетъ быть, еще ваши патроны и не подойдутъ къ моему револьверу. У васъ какой системы?
— У на-асъ? — у насъ Лефоше́, самій настоящій.
— Ну, а у меня Смиттъ и Вессонъ, — значить и пробовать нечего.
Соломонъ ничего уже не отвѣтилъ и только хлопнулъ себя объ полы опустившимися руками.
— Н-ну, перадокъ!.. гхаросшій иерадокъ, нечего сказать! — спустя минуту, проворчалъ онъ себѣ подъ носъ, качая въ раздумьи головою. — Пхэ! это називается „вайна“ и „ваенные“… Бѣдная Росшія!
Очевидно, онъ на меня въ-конецъ уже разсердился и не сталъ больше заговаривать со мною.
„Слава Богу, вотъ теперь-то, значить, и засну“, подумалъ я, переворачиваясь поудобнѣе на другой бокъ, — и дѣйствительно, вскорѣ заснулъ, не тревожимый болѣе своимъ спутникомъ. Долго ли спалъ я — не знаю, какъ вдругъ — бацъ! бацъ! раздались, одинъ вслѣдъ за другимъ, два выстрѣла — чуть не надъ самымъ моимъ ухомъ, и вслѣдъ за тѣмъ слышу во дворѣ отчаянный жидовскій крикъ:
— Ой, вай-миръ!.. Грейсе цоресъ!.. Керавулъ!.. Кераву-у-лъ!!
Крики эти сопровождались озлобленнымъ собачьимъ хрипѣніемъ и громкимъ лаемъ, который тотчасъ же былъ подхваченъ во всѣхъ ближнихъ и дальнихъ концахъ селенія цѣлымъ взрывомъ такого же встревоженнаго лая и воя всѣхъ голодныхъ и злющихъ псовъ Горнаго Студня.
Я вскочилъ на ноги и — вижу, стоитъ мой Соломонъ, совсѣмъ растерянный, ошалѣлый, съ револьверомъ въ рукѣ и пристально смотритъ во дворъ перепуганными глазами.
— Что́ такое? вскричалъ я, не понимая, что́ могло бы тамъ случиться, и бросился къ Соломону: — Въ чемъ дѣло?
— Я, кажется, увбилъ мой Нудельманъ, — пробормоталъ онъ упавшимъ голосомъ.
Въ два прыжка сбѣжалъ я съ лѣсенки во дворъ и — вижу, барахтаются по землѣ, вцѣпясь одинъ въ другаго, Нудельманъ съ кучеромъ-румыномъ, а пара кудлатыхъ хозяйскихъ псовъ, рыча, теребятъ несчастнаго секретаря сзади за полы пальто, въ то время, какъ кучеръ охапилъ его за плечи и не пускаетъ, борется съ нимъ. Одинъ оретъ благимъ матомъ „карауль!“ другой же — ругается, крехтя, „ламама дракулуй!“ Выбѣжалъ на крики самъ хозяинъ и, прежде всего, отогналъ своихъ псовъ, а затѣмъ, съ помощью другаго румына, высвободилъ Нудельмана изъ крѣпкихъ объятій дюжаго кучера.
— Вы ранены? спрашиваю едва пришедшаго въ себя жидочка.
— Нѣтъ… сшьлава Богу… никуда я не раненый, — еле переводя духъ и ощупывая себя со всѣхъ сторонъ, говоритъ онъ дрожащимъ, взволнованнымъ голосомъ: — никуда, кажись… а толке собаки за ляшки покусали… штаны всѣ порвали… пальто… вонъ, увъ клочья… да вотъ, романешта этотъ, проклятый, бока намьялъ… думалъ, тутъ минѣ и капутъ, — чуть не задушилъ завсѣмъ.
— Объясните, Бога ради, — обращаюсь къ нему: — что тутъ случилось? Изъ-за чего весь этотъ переполохъ?
— А я-жъ не знаю, недоумѣло пожимаетъ онъ плечами: — я самъ ничего не понимаю… Я толке самая чуточка здремнулъ, и вдругъ слишу — пифъ-пафъ! — сштрѣляютъ… Сшьто таково!?.. Я такъ пшигался, думаю — турки! — вамъ війскочилъ скорѣй изъ колясшке, хотѣлъ бѣжать къ энгиралъ, да запинался за этотъ кучеръ проклятый, да вупалъ, да прамо на нево, — а онъ, дуракъ, со сна меня въ охапке, да давай тузить по чемъ попало… Завсѣмъ глупій гисторія війшла!
Я вернулся на веранду къ Соломону.
— Вашъ Нудельманъ цѣлъ и здравъ, — говорю ему: — можете успокоиться, ничего съ нимъ не случилось. Но скажите, Бога ради, зачѣмъ это вы стрѣляли?
„Его превосходительство“ отчасти смутился.
— Такъ… револвѐръ хотѣлъ попробовать, — пробормоталъ онъ.
— Ну, батюшка, нашли время, нечего сказать!.. Этакъ вы, пожалуй, все село переполо́шите.
— Нѣтъ, знаетю, минѣ показалось, сшьто кто-то тамъ ходитъ…
— Гдѣ?
— Тамъ… по улицу, за заборомъ… Я, признаться, немножке попугать хотѣлъ и далъ на воздухъ два вистрѣлы.
Что-жъ было возражать ему на это! — Вижу я, что спать мнѣ въ эту ночь едва ли уже придется, и потому, покоряясь своей участи, спокойно закурилъ папироску. На востокѣ уже посѣрѣло, — вѣрный признакъ, что свѣтать начинаетъ. Ни Нудельманъ, ни кучера уже болѣе не ложились. Первый съ прискорбіемъ осматривалъ на своемъ пальто и штанахъ слѣды пораженій, нанесенныхъ имъ собачьими зубами, а вторые принялись подмазывать колеса, готовя свои экипажи къ новому перегону; болгаринъ, заложивши руки за пазуху, побрелъ по разнымъ своимъ хозяйскимъ закутамъ и хлѣвушкамъ, а дочь его, съ ведрами на коромыслѣ, пошла на ключи по воду… Село мало-помалу начинало просыпаться.
— Уфъ, какъ я усталъ, однако! — проговорилъ Соломонъ послѣ громкаго и самаго сладкаго зѣвка, потягиваясь и поглаживая себѣ то грудь, то поясницу. — Покойной ночи, капитанъ, — добавилъ онъ совсѣмъ уже успокоеннымъ тономъ: — пойду сабѣ сшпать увъ колясшка, пора вже… Прощайте, благодару вамъ за кимпанія.
Въ это время послышался конскій топотъ — и у нашихъ воротъ показалась команда квартирьеровъ. Я окликнулъ Ар—зова и, приказавъ Петру Балю забрать на верандѣ мои вещи, сѣлъ на своего верховаго коня и пошелъ вмѣстѣ съ командой на ту сторону лощины, гдѣ виднѣлся одинъ лишь уцѣлѣвшій хорошій, но покинутый домъ. То былъ домъ извѣстнаго болгарскаго чорбаджія Хаджи-Николо, большаго друга турокъ, бѣжавшаго отсюда вмѣстѣ съ сими послѣдними. Въ этомъ самомъ домѣ, нѣсколько дней спустя, расположилась главная Императорская квартира.
Съ тѣхъ поръ я уже никогда больше не встрѣчался съ Соломономъ Соломоновичемъ; слышалъ только, что въ одной изъ еврейскихъ газетъ — не то русской, не то австрійской — было съ гордостью и надлежащимъ паѳосомъ описано, какъ этотъ знаменитый русско-еврейскій патріотъ и генералъ подвергся ночному нападенію баши-бузуковъ, отъ которыхъ храбро отбился одинъ нѣсколькими выстрѣлами изъ револьвера. Пусть будетъ такъ, на утѣшеніе сынамъ Израиля.
Съ тѣхъ поръ прошло уже немало лѣтъ, но изъ числа членовъ нашего тогдашняго кружка, всѣ мы и до сихъ поръ, при встрѣчахъ между собою, съ удовольствіемъ вспоминаемъ иногда день въ Чаушкѣ-Махалѣ, проведенный съ „ево первосходительствомъ“, и къ этому я долженъ прибавить еще, что хотя его предпріятіе и далеко не оправдало возлагавшихся на него надеждъ, но изо всѣхъ контръ-агентовъ, съ какими во время войны приходилось полевому штабу имѣть какое-либо дѣло, — Соломонъ Соломоновичъ, безспорно, былъ самымъ добросовѣстнымъ и безкорыстнымъ.