Вскорѣ къ маркитантскому навѣсу подкатили двѣ легкія коляски прекрасной вѣнской работы. На козлахъ молодцевато сидѣли съ длинными бичами усатые, длиннокудрые кучера-румыны въ бѣлыхъ миткалевыхъ сорочкахъ съ греческими широкими рукавами, которые вольно развѣвались по вѣтру. Поверхъ сорочекъ щегольски были надѣты на нихъ на распашку коротенькія безрукавыя куртки-арнаутки, ярко расшитыя цвѣтными узорами; изъ-подъ куртокъ развѣвались длинные бахромчатые концы широкихъ красно-клѣтчатыхъ шарфовъ, которыми были подпоясаны въ нѣсколько оборотовъ кожаные узорчатые шальвары; сѣрыя войлочныя шляпы съ яркими лентами лихо сдвинуты на бекрень
въ заплетенныхъ гривахъ у строгихъ лошадей тоже ленты и банты, а на блестящихъ мѣдною оковкою хомутахъ нанизанъ рядъ небольшихъ бубенчиковъ, — ну, словомъ, картина, да и только, — заглядѣться можно.
Соломонъ сходилъ только откланяться начальнику штаба, и спустя нѣсколько минутъ послѣ этого, мы уже сидѣли въ коляскѣ, весело прощаясь съ окружавшими насъ офицерами. Щелкнулъ въ воздухѣ бичъ — и легкіе, отдохнувшіе кони ретиво тронулись съ мѣста. Въ задней коляскѣ ѣхалъ г. Нудельманъ съ вещами. Черезъ двѣ-три минуты Чаушка-Махала осталась уже за нами, и мы, выбравшись изъ пади на верхъ, бойко покатили по гладкой степной дорогѣ.
Солнце садилось позади пасъ, румяня розовыми рефлексами облака, группировавшіяся на восточной половинѣ неба. На степи было тихо, лишь кланялись по вѣтру на встрѣчу намъ головки да метелки степныхъ цвѣтовъ и высокихъ травъ, оставшихся по случаю войны нескошенными; и не валяйся порою около дороги вздутые трупы лошадей да воловъ, ничто не напоминало бы о военномъ времени и не нарушало бы тихой гармоничной прелести вечерѣющаго неба и раздольной степи.
Оба мы довольно долго молчали. Спутникъ мой былъ погруженъ, вѣроятно, въ разсчеты и комбинаціи предстоявшаго ему дѣла; я же глядѣлъ на степь, на облака, на кивающія головки цвѣтовъ и ни о чемъ собственно не думалъ, а такъ себѣ, просто наслаждался хорошимъ вечеромъ.
— Это даже изумительно!.. Пхе! — прервалъ молчаніе Соломонъ, пожавъ плечами. — Завсѣмъ даже на вайна не похоже.
— А что́ такое?
— Скажить пазжялуста, и гдѣ это ми зъ вами ѣдемъ? По Воронежская гибернія? га?
— Да въ чемъ дѣло-то?
— Я толке спрашую: находите ви, сшьто это похоже на вайна, сшьто такъ и надо?
— Я не совсѣмъ понимаю, что именно хотите вы сказать этимъ вопросомъ.
— Я хотю сказать, сшьто такъ не возможна. Это не мирнаво времю, это же напріятельская сштрана, а на дорогв хочь бы одинъ казацкій пакетъ, или иатроль, — ка́къ тамъ у васъ називается, — хочь бы душа живая!.. И сшьто они сабѣ думаютъ, сшьто турки завсегда такъ дэликатніи зъ ними будутъ, сшьто никогда не нападутъ увъ тилъ?!. Ну, и скажить пазжялуста, чѣмъ, напримѣръ, хочь бы ми зъ вами загарантованы увъ этая минута одъ мументальнаво наиаденью изъ какая нибудь засада? га?
„А, вотъ оно что́!“ — думаю себѣ и отвѣчаю въ тонъ Соломону:
— Ровно ничѣмъ, разумѣется. Все можетъ случиться.
— Ви такъ думаетю?
— Да, я такъ думаю.
— И это, по вашему, гхарошій перадокъ? га?
— Да ужь какой же порядокъ! — Сами видите.
— Ай-ай-ай! — соболѣзновательно покачалъ онъ головой и замолкъ на нѣкоторое время, погрузясь въ свои размышленія.
— А сшьто, ка́къ слишно? Естъ издѣсъ базуки? — спросилъ онъ снова.
— Что́ такое? — переспросилъ я, не вслушавшись.
— Я спрашую про базуки… про башибазуки… этые самые, сшьто́ болгарски зжвѣрства завершаютъ… Естъ оны издѣсъ?
— Мм… Водятся.
— И зжвѣрства увсе ещо завершаютъ?
— Н-да, случается.
— Сшалятъ?
— Какъ не шалить! Пошаливаютъ.
— Невжели? — недовѣрчиво воззрился онъ на меня расширенными глазами.
— Да вотъ, на дняхъ еще, на этой самой дорогѣ зарѣзали одного солдата да трехъ братушекъ.
— Даже солдата?!. Пфссс! — покачалъ онъ въ стороны головою. — И скажить, давно это было?
— Дня четыре тому назадъ.
— Чатире?.. Толке чатире?! — обезпокоился мой спутникъ. — Ай-ай-ай!.. гхарошій перадокъ!.. Вотъ такъ перадокъ!.. благодару!.. И гдѣ-жъ это? — доспросилъ онъ: — увъ какое мѣсто?
— На этой самой дорогѣ, говорю, — вотъ, по которой мы съ вами ѣдемъ.
— Пфсссс!.. снова покачалъ Соломонъ годовою. — А проѣхали ми вже этаво мѣста?
— Нѣтъ, еще впереди, — около Овчей Могилы; скоро проѣзжать будемъ.
Все это я сочинялъ самымъ безбожнымъ образомъ, но говорилъ такимъ естественно простымъ и серьезнымъ тономъ, что всякій повѣрилъ бы моимъ словамъ.
Вдругъ, впереди на дорогѣ показалось облако густой пыли, которое шло намъ навстрѣчу.
— Капитанъ, какъ ви думаетю, сшьто́ это таково? — подозрительно и не безъ внутренней тревоги, но очень сдержанно спросилъ Соломонъ Соломоновичъ.
— Пыль, говорю.
— Такъ, но зачѣмъ такой пылъ?
— Кто нибудь скачетъ навстрѣчу.
— А гхто бы это могъ быть?
— Да кто-жъ его знаетъ! не видать еще.
— Можетъ… базуки? — спросилъ онъ какъ-то нерѣшительно.
— Можетъ.
— Ну, а сшьто-жъ ми тогда будемъ издѣлать?
— Что́ Богъ дастъ.
— Будемъ защищаться, или просить пердону?
— Они пардону не даютъ.
— Ну, и когда же не правъ я, сшьто это у васъ невазможніи перадки?! — заволновался Соломонъ Соломоновичъ. — Помилуйтю, ви напріятельская сштрана принимаетю за какая-то Калужская гибернія и знать себѣ ничего не хочете!.. Такая безпечностю, таково невниманью, разгильдяйство, — Богхъ мой, это же возмутительно!.. Хочь бы корреспонденты, чортъ ихъ возьми,писали, сшьто́ тутъ дѣлается!
Но вотъ, пыль подошла совсѣмъ близко. Мой спутникъ сидѣлъ, какъ на иголкахъ, и тревожно вглядывался впередъ, стараясь разглядѣть, что́ въ ней двигается — „базуки или не базуки?.. “
Оказалось, однако, что это ординарецъ Великаго Князя, поручикъ С—нъ, съ конвоемъ изъ трехъ-четырехъ казаковъ, возвращавшійся изъ Бѣлы. Пріостановились на минутку, перекинулись двумя-тремя словами, — и мимо.
— А гхто это такой? — спросилъ у меня Соломонъ Соломоновичъ.
Я назвалъ чинъ и фамилію встрѣтившагося офицера.
— А сшьто-жъ ви не спросили у него, какъ дорога?
— Да чтчто́б же дорога? Какъ видите, дорога хорошая, ровная, сухая…
— Нѣтъ, я не про тово… я про сшпакойность, — безопасна ли, то естъ, дорога?
— Если онъ проѣхалъ цѣлъ и невредимъ, — значитъ, безопасна.
— Ну, сшьлава Богху! — вздохнулъ онъ, успокоившись, облегченнымъ вздохомъ.
— Да, но это ровно еще ничего не доказываетъ, — возразилъ я: — въ ту минуту, какъ онъ проѣзжалъ, „базуковъ“ могло и не быть, а четверть часа спустя, они могли появиться.
— Н-да… ваша правда, — раздумчиво процѣдилъ Соломонъ сквозь зубы: — ваша правда…
Ѣдемъ опять нѣсколько минутъ молча. Соломовъ какъ-то все жмется, точно бы сидѣть ему неловко, и покряхтываетъ. Видимо, его подмываетъ спросить меня о чемъ-то, но пока еще не рѣшается, — не знаетъ, спрашивать ли, нѣтъ ли, — ка́къ, молъ, этотъ вопросъ его мнѣ покажется.
— Капитанъ! — надумался онъ, наконецъ, собравшись съдухомъ: — а сшьто, револверъ вашъ изъ вами?
— Со мной, говорю.
— Ну, это гхарашьо!..
Опять нѣкоторое молчаніе.
— А гдѣ-жъ онъ у васъ, я не вижу?
— Въ чемоданѣ.
При этомъ словѣ, ошарашенный Соломонъ чуть не вскочилъ съ мѣста.
— Увъ чамодану?!.. Какъ увъ чамодану?! — удивленно вскинулся онъ на меня на сей разъ уже широчайшими глазами: — увъ какомъ чамодану?
— Ну, или въ дорожномъ сакѣ, говорю: — тамъ, у васъ, въ задней коляскѣ.
— У Нудельма-анъ?
— Да, тамъ гдѣ-то, вмѣстѣ съ вещами.
— Пфсссс! — укоризненно закачалъ онъ головою: — ну, и скажить на милость!.. Я же смотру на васъ, какъ на чаловѣкъ зарьёзный, и говору изъ вами на то, какіе у васъ тутъ перадки невозможвіи, и ви же сами были загласный изо мною, и увдругхъ, — револве́ръ увъ чамодану!.. Айай-ай!.. И вотъ увсе такъ, и увсегда такъ, и вездѣ такъ, — бѣдная Росшія!.. Ну, и когда же такъ возможна?., га?.. Ну, а случится сшьто, и ви, ваенный чаловѣкъ, должны сидѣть склавши руки, а я, штатскій, долженъ буду защищать васъ?.. га?
— Чѣмъ же вы будете защищать меня, добрѣйшій Соломонъ Соломоновичъ?
— Какъ изъ чѣмъ? Понятно, изъ чѣмъ! — Изъ моимъ револве́ръ! — Мой револве́ръ, звините, завсегда изо мною… Хочь я и не ваенный, но я перадокъ знаю… О, я гхарашьо знаю!
— Что-жъ, вы его такъ всегда при себѣ и таскаете, револьверъ-то?
— Н-ну, зачэмъ при сабѣ! — Онъ у меня зъ боку, въ экипажъ, увъ сумка. И отстегиувъ сафьянный ремешекъ у дорожной сумки, устроенной въ коляскѣ сбоку, въ видѣ пазухи, Соломонъ Соломоновичъ нѣсколько отстранился отъ нея, какъ бы изъ предосторожности, и показалъ издали пальцемъ на блестѣвшій оттуда курокъ револьвера.
— Вотъ онъ игдѣ!.. вонъ… видитю, — о́, завсегда подъ рукой… И у Нудельманъ тоже… зайчасъ толке доставать, — чикъ-чикъ, и готово!
— Предусмотрительно! — похвалилъ я.
— Н-да, не мѣшаетъ, — согласился онъ съ видомъ нѣкотораго самодовольства, какъ человѣкъ, понимающій, что́ такое оружіе, и увѣренный, что съ нимъ онъ не сплохуетъ. — Н-да, и вотъ, будь и вашъ револве́ръ изъ вами, было бы три револве́ръ, — восшюмнадцать варадовъ, — и намъ никакіе базуки не страйшны, затово што ми зайчасъ могли бы восшюмнадцать чаловѣкъ ухлопать на мѣсту, — и базуки сшпугались бы, и вскакали отъ насъ… Хай имъ чортъ, сказали бы, — сабѣ дороже!.. Доставайте пазжялуста, напитавъ, вашъ револве́ръ.
— Ну его! — махнулъ я рукою. — Не стбитъ возиться!
— Какъ не сто́итъ! Какъ это не сто́итъ?! Зачиво не сто́итъ? — Сшьто это ви говоритю!.. Какъ можна!.. Гораздо же сшпакойнѣй будемъ… Доставайте-ка!
— Да право же не стоитъ! Проѣдемъ и такъ.
— А какъ не проѣдемъ?
— Авось проѣдемъ.
— Ну, а какъ увдругхъ?.. га?.. И што́ тогда?
— Ну, тогда вы защищать меня будете.
— Этъ! отдернулся съ досадой Соломонъ, слегка махнувъ рукою: — я говору зарьезно, а ви — звините — увсе шутке!.. Вдывительнаво, право, безпечностю… Пфэ! — пробормоталъ онъ себѣ подъ носъ и, видимо недовольный мною, даже отвернулся отъ меня въ сторону.
Опять минуть десять ѣдемъ въ полномъ молчаніи.
Солнце уже сѣло, и тускнѣвшая окрестность слабо озарялась только гаснущимъ отблескомъ заката.
Вдругъ Соломонъ поднялся съ мѣста и схватился рукой за кушакъ кучера:
— Сшьтой! сшьтой!.. сшьто-ой! Тотъ въ недоумѣніи обернулся на Соломона и, укоротивъ возжи, придержалъ бойко разбѣжавшихся лошадей.
— Что̀ съ вами, Соломонъ Соломоновичъ? что́ вы хотите? — спрашиваю его.
— Нѣтъ, я такъ… на минутка гхотю выйти, розмяться.
И онъ соскочилъ съ подножки и зашелъ за коляску.
— Капитанъ! — вдругъ слышится мнѣ оттуда въ затылокъ его голосъ: — Теперь вудобная минута… Пока я буду издѣсъ, доставайте пазжялуста вашъ револве́ръ.
— Да не сто́итъ же, говорю вамъ.
— Э, нѣтъ… Это вже пазжволте!.. Нудельманъ!.. Эй, Нудельманъ! Давайте сюды чамоданъ гасшпадинъ капитана…
Нудельманъ трусцою добѣжалъ съ моимъ сакомъ до подножки нашего экипажа.
— Ну, капитанъ, доставайте же, прашю васъ.
Нечего дѣлать, пришлось отомкнуть замокъ и достать кабуру съ револьверомъ.
— Ну вотъ, теперъ гхарашьо!.. Увсе въ перадку, — благодару вамъ, — говорилъ, покряхтывая, совершенно довольный и повеселѣвшій Соломонъ, въ то время, какъ усердный Нудельманъ почтительно подсаживалъ его подъ локоть въ коляску. — Пайшолъ! — крикнулъ онъ въ затылокъ кучеру. — Эй ты! Гайда!
Тронулись. Ѣдемъ далѣе.
— А гдѣ, капитанъ, вашъ револве́ръ?
— Да вотъ, лежитъ между нами.
— Между мной и вами?! Это?.. Переложить его пазжялуста на тотъ бокъ.
— Онъ вамъ мѣшаетъ?
— Н-нѣтъ, но… знаетю, они вѣдь бываютъ вжасные самострѣлы, — увдругхъ возьметъ да и сштрѣльнетъ вамъ самъ, куда ви не гхочетю, — и какое же съ тово вдоволствію!
Я переложилъ револьверъ на другую сторону.
— Ну, вотъ и прекрасно! Теперъ ми зъ вами завсѣмъ сшпакойніи!
Проѣхали мимо Овчей Могилы, которая осталась въ верстѣ разстоянія влѣво и уныло глядѣла на насъ изъ своей лощины. Тамъ не видать было нигдѣ ни одного огонька, словно бы все селеніе вымерло… Между тѣмъ, вскорѣ совсѣмъ уже стемнѣло, — а вы знаете, что́ такое темнота южной безлунной ночи. На небѣ, между большихъ скученныхъ облаковъ, мигало нѣсколько звѣздъ, но свѣтъ ихъ былъ слишкомъ слабъ, чтобъ озарять землю; тьма настала такая, что въ десяти шагахъ впереди трудно было различить что-либо. Встрѣчные предметы принимали какъ бы фантастическій характера, казались выше, массивнѣе… Надо было большую приглядку, чтобъ различать дорогу, да я думаю, что лошади бѣжали больше по инстинкту, чѣмъ на глазъ. Впрочемъ, съ темнотой онѣ пошли тише, осторожнѣе, точно бы и сами заботились, какъ бы не сбиться съ дороги. Вскорѣ кучеръ остановилъ ихъ и сталъ копошиться что-то около фонарей.
— Сшьто таково?.. Сынтотамъ?.. Зачэмъ онъ сталъ?.. Эй, ти! какъ тебя?.. Чету? — съ нѣкоторою тревогой и досадливымъ нетерпѣніемъ окликнулъ его Соломонъ Соломоновичъ.
Тотъ, бормоча себѣ подъ носъ, неторопливо сталъ объяснять что-то на счетъ необходимости „лумына̀ре а апрынде“.
— Сшьто таково?.. Богхъ мой!.. лумынары?.. Сшьто онъ болтаетъ, этая сшкатина?
— Свѣчи въ фонаряхъ зажечь хочетъ, пояснилъ я.
— Сшвѣцы?.. Пайшолъ ти вонъ, дурракъ! — нетерпѣливо разразился на него Соломонъ запальчивою бранью: — какой тебѣ лумынары!.. не надо лумынары!.. Гайда!.. Вотъ болванъ! — Пфэ!.. Скажить пазжялуста, это онъ хочетъ, сшьтобъ насъ изъ его лумынары базуки скорѣй замѣтили... Уй, дурракъ какой, романешта безмозглая!.. Гайда, каналья… Живо!
Кучеръ въ досадѣ, что ему не дали зажечь огонь, громко, какъ изъ пистолета, щелкнулъ бичемъ, и лошади снова побѣжали.
— Ну вотъ, онъ ещо гхлопать тутъ будетъ!.. Агхъ, какой глупій народъ! Никаково совображенью!.. Скажить пазжялуста! То лумынары ему, то сь бичемъ гхлопать!.. И скоро ли этотъ глупій Сштуденъ будетъ! — бормоталъ Соломонъ недовольнымъ тономъ: — ѣдемъ, ѣдемъ безъ концу, а его увсе нѣтъ! Какъ заколдованній какой-то!
— Теперь уже близко, — утѣшаю его: — скоро пріѣдемъ.
— Нѣтъ, сшьто ви гхочетю, но вжасно безобразніи перадки, — обратился онъ ко мнѣ, какъ бы оправдываясь въ своей запальчивой выходкѣ: — и я вамъ скажу, ничего я такъ на сшвѣтѣ терпѣть не могу, какъ этыи дыкіи сштраны… То-ли дѣло Европа! — Жалѣзвыя дороги, переносній газъ, чивилизація… Ѣхали бы мы зъ вами теперъ увъ кимфортабельній вагонъ, увъ дыректорскій, играли бы для развлеченью въ вистъ, или въ каково другово благородній игра, какъ увсѣ перадочніи люди, сшпакойно, изъ легкимъ сердцумъ, а издѣсъ — пфэ!.. одно паскудство!
— И къ тому-жъ еще „базуки“, поддакнулъ я.
— Нѣтъ, базуки — это сшьто́!.. базуки — пустяки, конечно… хотя увсе же… Я вамъ скажу такъ: будь я въ другомъ положенью, минѣ это было бы наплювать! — базуки, такъ базуки… все одно, помарать когда нибудь надо, и я зъ моя голова завсѣмъ даже нисколке не дорожилъ бы, кабы не таково дѣла, каково теперъ минѣ поручено… Тутъ, ви понимаетю, слишкомъ болшіе интерэсы замѣшаны, — палытычески интерэсы… Тутъ, могу сказать, весь усшпѣхъ вашей кампанію, судьба Росшіи, — вотъ сшьто́!.. И зарѣжь меня теперъ базуки, — все дѣло на прахъ!.. Ви не думайтю, это очень зарьёзно. А кабы не это, минѣ моя жистю — тфу!
Я, конечно, поснѣшилъ увѣрить Соломона Соломоновича, что вполнѣ понимаю руководящіе имъ мотивы и нисколько не сомнѣваюсь въ его личномъ мужествѣ.