Всякий беспристрастный читатель, внимательно познакомясь с приведёнными мною документами «Лондонского Общества для психических исследований», неизбежно должен прийти к убеждению, что «всемирное братство» Е. П. Блаватской есть только курьёзный букет систематических обманов, «rien qu’une fumisterie» — как выражаются современные французы. Эти документы, где расследованы всевозможнейшие феномены «madame», решительно делают излишним предположение, что рядом с обманами Елена Петровна могла проявлять ради теософической пропаганды какие-нибудь действительно присущие ей исключительные психические способности.
Но ведь отчёт «лондонского общества» был готов и появился к началу 1886 года, а зимою 1884—1885 г. мы в Париже знали только о том, что Годжсон послан в Адиар, и не имели ни малейшего понятия о результатах его расследований. Блаватская писала мне о своём торжестве над врагами и, даже будучи уверенным, что в сообщаемых ею фактах немало её собственной творческой фантазии, я всё же, конечно, никак не мог предполагать чего-либо подобного действительным обстоятельствам дела. Я ждал, что́ будет дальше, а пока продолжал свои занятия, рылся в старых книгах и наблюдал более или менее интересные типы современного французского общества. Симпатии французов ко всему русскому тогда только что начинали пробуждаться; но уже по некоторым признакам можно было предвидеть дальнейшее развитие этих естественных в историческом ходе событий симпатий. Между тем представления о России даже среди весьма образованных и серьёзных людей были чисто фантастические и не могли не возмущать русского чувства. В парижских газетах появлялись статьи анархиста Крапоткина и тому подобных «авторов», от первого и до последнего слова наполненные наглой ложью и клеветою. Хотя эти статьи и не производили среди французов особенной сенсации, тем не менее мнимые факты, в них заключавшиеся, передавались там и здесь как факты, без указания источника. Разные нигилисты и полунигилисты обоего пола, проживавшие в Париже, разумеется, тоже лгали самым отчаянным образом; русские «туристы» только презрительно ухмылялись, как будто дело шло вовсе не о их родине. Из всего этого выходил полный сумбур, в котором сразу даже трудно было разобраться. В таких обстоятельствах знакомить французов с действительной, а не фантастической Россией, — являлось весьма увлекательным занятием — и я им, конечно, увлекался.
Наконец, было и ещё одно интересное дело: доктор Комбрэ помог мне ознакомиться как теоретически, так и практически с гипнотизмом, о котором в то время в России не имели ещё почти никакого понятия — доктор Боткин ещё не объявлял его тогда «действительно существующим явлением», а не сказкой.
Что касается собственно «Теософического общества» или, вернее, его заседаний, я совершенно охладел к ним, убедясь, что это только «разговоров разговаривание» — и ничего больше. Но я всё же часто видался с m-me де Морсье. В её гостиной мне время от времени приходилось встречаться с новыми и небезынтересными лицами. У неё я познакомился, между прочим, с её старым другом Ивом Гюйо, весьма энергичным пожилым человеком самых радикальных мнений, бездарным писателем, но, как говорят, дельным министром. Познакомился я также с знаменитым английским учёным Круксом, которого привёз к ней Синнетт, верный друг и пособник Е. П. Блаватской. В этом кружке оказалось и два новых теософа, завербованных m-me де Морсье, — писатель Шюре и журналист Драмар. Эдуард Шюре, мало известный поэт, но человек далеко не бездарный, был тогда знаком любителям музыки благодаря изданной им большой и обстоятельной книге о Рихарде Вагнере, которого он оказывался восторженным поклонником. Впоследствии он напечатал, между прочим и в «Revue des deux mondes», немало фантастически-философически-исторических статей в качестве поклонника уже не Вагнера, а Будды. Во всяком случае это был очень милый, образованный и совершенно искренний человек, и о нём у меня сохранилось приятное воспоминание.
Не могу того же сказать о Драмаре, избранном вскорости президентом (действительным, ибо «почётным» осталась герцогиня Помар) французского теософического общества. Это был человек лет тридцати пяти, весь трясущийся, с восковым лицом и то совсем потухавшими, то безумно горевшими глазами. Он страдал какой-то сложной мучительной болезнью и поддерживал себя громадными впрыскиваниями морфия, которые скоро и унесли его в могилу. Несколько месяцев перед тем, как я встретил его у m-me де-Морсье, он был ещё ярым атеистом; но вот познакомился с теософическими брошюрками изданными под именем герцогини Помар, — и нашёл в них для себя новую религию, которой предался с бешеным фанатизмом. Ничего не видя и не будучи даже знакомым с Блаватской, он начал пропаганду теософии и мечтал распространить её во французском народе посредством социалистических газет и кружков. Для этого он вошёл в компанию с неким Малоном, бывшим рабочим и членом парижской коммуны. Но обо всём этом я узнал впоследствии, уже возвратясь в Россию, — тогда же Драмар только ещё «готовился», а я наблюдал его как весьма курьёзный тип француза фанатика.
Вместе с Шюре и Драмаром в списках членов парижского теософического общества появилось ещё две-три светских дамы, потерпевшие сердечные утраты и искавшие утешения в новом учении. Утешения они не нашли — и скоро стушевались одна за другою.
Вот уже незаметно подкралась весна, а о Блаватской не было ни слуху, ни духу. После её торжествующего письма она прислала мне, ещё в январе, фотографические группы индийских теософов, коллекцию самых невероятных физиономий, в центре которых помещалась её шарообразная фигура с выкатившимися глазами и Олкотт в своих очках, но уже прикрытый белым балахоном и — босиком. За сим Олкотт известил, что «madame» была больна, при смерти, без всякой надежды, что доктора признали её мертвой; но что махатма М. внезапно спас её, и она выздоравливает. После этого известия до конца апреля (по новому стилю) полное молчание.
Вдруг получаю письмо из Италии:
«Дорогой В. С. — Здесь! Привезли полумёртвую, а осталась бы в Индии, то была бы совсем мёртвая. Видите ли, не мытьём, так катаньем. Кляузы Куломбов и миссионеров проклятых не удались, ни один теософ не пошелохнулся, приняли меня по возвращении в Мадрас чуть ли не с пушечною пальбою, так давай другое. Русские-де идут через Афганистан в Индию; ergo Блаватская русская — стало быть шпионка. Это ничего что ровно нет никаких доказательств к этому; миссионеры распустили клевету, а правительству, испугавшемуся огромного влияния Блаватской среди индусов — оно и в руку: стали официально уверять, что я непременно «шпионка». Конечно доказать не могли бы ничего, а пока, по подозрению можно было бы и в тюрьму засадить, арестовать и кто его знает что сделать со мною! Я это всё теперь только узнала в подробности, мне и не говорили а упаковали, прямо с постели на французский пароход и послав со мною доктора Гартмана, Баваджи[1] (чела махатмы Кут-Хуми, которому он приказал следовать за мною всюду до моей смерти) и англичанку miss Flynn, которая не захотела оставить меня — привезли в Неаполь. Здесь в уединении и покое у подошвы Везувия я должна или выздороветь — либо умереть. Должно быть последнее. Я наняла квартиру на три или даже шесть месяцев (?!!). Не давайте моего адреса никому, кроме mad. de Morsier. Вот приехали бы; вид чудный, воздух здоровейший а жизнь дешевле пареной репы. Плачу за 4 меблированные комнаты с кухней 90 франков в отеле. За 400 франков в месяц нас четверо живем хорошо для теософов, не хуже парижского. Приехали бы право. В письме всего не сказать, а мне надо многое, многое сказать вам прежде нежели окочурюсь. Болезнь сердца как у меня не прощает; да и другие болезни не забывают. Швах совсем, дорогой друг, приезжайте! Здесь можете писать лучше чем в Париже, да я вам внушу славные сюжеты. Ну, да хранят вас махатмы, которые спасли меня снова от смерти. Выздоровлю, поеду в Индию — живая; умру — так Баваджи повезет обратно тело мое. Об этом уже распорядились. Да хранят вас силы небесные.
Я тотчас же ответил на это письмо, выражая Елене Петровне моё удовольствие по поводу того, что она уже не за тридевять земель, а в Европе, советуя ей не помышлять о смерти, не впадать в такой минорный тон и сожалея о том, что вряд ли могу скоро попасть в Неаполь, несмотря на всё моё желание. Содержание её письма я сообщил m-me де Морсье, которая весьма обрадовалась и тотчас же послала в Торре-дель-Греко целую связку газет с заметками о теософическом обществе и так далее.
В половине мая m-me де Морсье передала мне следующее полученное ею письмо:
«Chère et bonne amie, — merçi pour les journaux, merçi pour tout. Je suis tombée encore une fois malade et je n’ai pu vous repondre plus tôt. Mais je vous supplie de m’écrire deux mots pour me dire ce que devient Solovioff et pourquoi il ne me repond pas? Je lui ai écrit deux lettres d’içi — pas un mot de lui! Serait-il malade? Ou bien a-t-il été entraîné par d’autres et prêtant l’oreille aux infamies debitées m’a-t-il tourné le dos, lui aussi, comme M. Myers de la Société Psychique de Londres? Les missionaires protestants ont depensé 45,000 roupies — Olcott m’écrit, — pour payer les faux témoins qui ont tellement menti et embrouillé les choses lors de l’enquête faite par M. Hodgson, l’envoyé de la Société Psychique pour les phenomènes que le pauvre Hodgson a perdu la tête. Il a fini par croire que pas un phenomène, avec ou sans moi, n’était vrai, et que commençant par moi et le colonel et finissant par Damodar nous étions tous des fraudes, des charlatans! Amen. Maîs Solovioff est-il encore ami ou dois-je le perdre lui aussi? De grâce repondez-moi. A vous de coeur H. P. Blavatsky»[2].
Письмо это в первую минуту смутило даже m-me де Морсье — не помогли и 45,000 рупий.
— Что же вы обо всём этом думаете? — спрашивала она меня.
— Я думаю, что ваша роза Кут-Хуми талисман весьма ненадёжный, что наша бедная «madame» попалась, что из её писем, довольно фантастических, нет никакой возможности узнать правду и что следовало бы мне сделать, в pedant к Годжсоновскому, тщательное и беспристрастное исследование. К несчастью, я никак не могу теперь ехать в Неаполь.
Но madame де Морсье всё же ещё не могла поколебаться. Она не допускала преступности Блаватской, хотя склонна уже была допустить с её стороны увлечения. Во всяком случае она оклеветана, во всяком случае она глубоко несчастна!
С этим последним заключением нельзя было не согласиться. H. P. B. исчезла — и перед нами была только Елена Петровна, больная, измученная, далеко не чуждая нашему сердцу. Я поспешил ей написать о том, что моё письмо, очевидно, пропало и что от неё я получил всего одно. Между прочим я высказал, что, по моему мнению, при ней не совсем надёжный человек (я подразумевал Гартмана, о котором она в Эльберфельде сообщала мне довольно много несимпатичного) и что его постоянное присутствие не может не отзываться на ней болезненно. Я писал, что вовсе не «повернулся к ней спиною», что именно теперь особенно бы хотел её видеть, но нездоров, а если будет возможность, то приеду.
Ответ её не заставил себя ждать.
Дорогой мой В. С. — не везет нам видно обоим! Опять я в постели с сильными припадками ревматизма и подагры. Здесь такой холод днем, а настоящий мороз по ночам и вечерам что хоть в пору России.
Что то неладно в мире на чердаке. Вот вам и южная Италия. Нет, отец родной, не приезжайте, потому что я сама при первой возможности уезжаю туда, где хоть и климат холодный, да за то комнаты теплые найдутся, без сквозных зефиров и будет что есть кроме вечных макаронов. А первая возможность явится только когда Катков деньги вышлет за «Загадочные племена» конченные в апрельской книжке «Русского Вестника». Оно хоть и немного, всего 274 стр. но не то семью, не то шестью с двумя третями или тремя четвертями руб. за страницу (чёрт сам не разберет их счеты!) но и за то спасибо; все же будет франков тысяч 6 в кармане. И тогда я намерена сейчас же ехать — коли не окочурюсь ранее, — в Германию на воды. Только куда, сама не знаю. Напишите вы мне ради Аллаха, что, какие воды помогают от этой подлой белковины что ли, что отравила мою кровь и довела сердце до такой слабости, что его не слышно и с стетоскопом? Разузнайте ка, у докторов да начеркните. А затем, сколько в рубле франков? также, могу ли я просить у Каткова, вместо 6 р. 71 коп. за печатную страницу (100 р. за лист) 10 рублей (160 р. за лист)? Ведь при нынешнем презренном состоянии рубля нашего это черт знает что такое! Мне в Америке в Нью-Иорке предлагают 25 долларов за один столбец «Писем из Индии». Что же я в самом деле буду терять время с Катковым. Скажите откровенно: могу ли я просить 10 руб. за страницу или нет? А теперь у меня и медного гроша нет в кармане. Отослали меня, рабу Божию, «сам-четыре» — с 700 рупий в кармане, не у меня а у Баваджи, которые ему дало для нашего прокормления Общество да и живи на эти деньги! Он с дуру, бедный мальчик, заплатил здесь за 3 месяца вперед. Я больная лежала, а он впервые в Европе, еще хуже Могини, для дел житейских. Слава Богу что Гартман уехал и нас теперь трое только: преданная мне Мэри Флинн, которая из светской Бомбейской барышни превратилась добровольно в мою няньку и служанку, да мой маленький Деб (Дарбагири Наф) которого мы зовем Баваджи. Этот — за меня в огонь и в воду полезет. Бросил родину, и касту, и общество для меня и поклялся торжественно перед всей любящей меня Индией не покидать меня до смерти. Но он невинный индус, не разговаривавший до меня ни с одною женщиною кроме своей матери во время младенчества, аскет и аза в глаза не знает ни Европы, ни ее обычаев, ни даже того, что мне требуется. А Мэри золотое сердце, да дура набитая, избалованная дома, не умеющая даже кофе сварить на конфорке; с нею даже и говорить нельзя ни о чём, как о нарядах, а только можно любить ее за её преданность. Вот мое положение.
Если это к Hartmann’у не лежит ваше сердце, то в этом вы правы. Этот ужасный человек сделал мне больше зла своим заступничеством и часто фальшью нежели Куломбы своей открытой ложью. Он то защищал меня в газетах, то писал такие «экивоки», что даже враждебные мне газеты только рты отворяли, замечая: «Вот так друг!» Он один день защищал меня в письмах к Юму и другим теософам, то намекал на такие гадости, что его корреспонденты все пошли против меня. Это он сделал Ходжсона посланного Психическим Лондонским обществом делать в Индии следствие о феноменах — врага вместо друга чем он прежде был. Он циник, лгун, хитер и мстителен и его ревность к «хозяину» и зависть ко всякому, на кого хозяин обращает малейшее внимание просто отвратительны! Из преданного нам Judje’а, посланного Олкоттом из Парижа в Адьяр, он сделал нам врага. Он восстановил против меня одно время всех Европейцев в Адьяре, Лэн Фокса, мистера и мистрисс Оклэй, Брауна, не мог только восстановить одних индусов, которые его ненавидят и давно поняли. Теперь, мне же пришлось спасать «Общество» от него, согласясь под предлогом, что он доктор, взять его с собою. Общество и первый, Олкотт, так его боялись что не смели даже выгнать. И все это он делал чтоб завладеть одному мною, высосать из меня, пока я еще жива все что я знаю — не допускать Субба-Рао писать со мною «La doctrine secrète», а самому ее писать под моим руководством. Но он очень ошибся. Я его привезла сюда и объявила, что писать теперь The secret doctrine совсем не буду, а буду писать для русских журналов, я отказалась сказать ему хоть одно слово об оккультизме. Видя что я поклялась молчать и учить его не буду, он уехал наконец. Должно быть станет теперь врать на меня Германскому Обществу. Да мне теперь все равно. Пусть врет. Это он подговорил Баваджи заплатить за три месяца вперед, зная, что у меня денег нет и я поневоле останусь здесь.[3]
Но я пишу Каткову и потребую свои кровные деньги за «Загадочные Племена» и тогда уеду в Висбаден, Мариненбаден или какой-нибудь другой Баден которые мне очень нужны; а затем поселюсь в Мюнхене или около Вены мне все равно где, лишь бы найти теплую комнату, да быть поближе к России, к X. так чтобы умирая, видеть ее возле меня. Посоветуйте, что делать!
Из двух ваших писем я получила одно простое да другое заказное сегодня только и спешу отвечать. Тут даже и почта с ума сошла. Приносят мне однажды, на днях, письмо страховое: расписалась и уж собиралась распечатать, как вдруг вижу — не ко мне, а какому-то Благовещенскому в Нагасаки в Японии а совсем не в Неаполь!! и кажется с деньгами еще, а почтальон ушел; три дня затем я отдала его назад в Неаполе на почте самому директору который страшно смутился. Хорошо бы напечатать это в России. А ваше письмо может пошло в Японию…
Хочу философский журнал издавать где-нибудь здесь. Только не успею. Конец мой близок, дорогой мой друг. Отвечайте скорей!»
Из этого письма, при сопоставлении его с «торжествующим» Адиарским, первым из Torre del Greco и французским к m-me де Морсье, несмотря на все «увлечения» Елены Петровны, — достаточно ясно обрисовывалось её действительное жалкое положение. Она, очевидно, потерпела полное поражение «там», и даже чудодейственное спасение её от смерти махатмами не произвело должного впечатления. Она бежала в Европу (ибо инициатива, по её характеру и привычкам, могла принадлежать только ей, а уж никак не Олкотту и не какому-то «совету общества»), совсем больная, с непригодными для неё людьми — и теперь лежит в самой плохой обстановке, без помощи, без денег и забытая всеми. Поэтому-то она так жадно за меня хватается и так боится, как бы и я от неё не отшатнулся. Ехать к ней я, к сожалению, решительно не мог и утешал себя мыслью, что теперь вопрос только в двух-трёх месяцах, что всё равно, где бы то ни было, а я её увижу и, наконец, узнаю всё, обстоятельно и верно.
Через несколько дней, в самую критическую для себя минуту, Елена Петровна получила «от неизвестного друга» некоторую сумму денег и, конечно, пожелала узнать — кто это пришёл ей на помощь. Она писала m-me де Морсье:
«…Ah, ma pauvre amie! Les temps sont bien changés et la pauvre société de Madras étant sans le sou — je le suis aussi; de manière que cet argent est arrivé bien à propos, je vous assure. Si je pouvais écrire mes articles russes — j’en ferai bien vite; mais le malheur est que j’ai a rester alitée les trois quarts de temps. Je ne durerai pas longtemps — allez! J’accepte cet argent de l’ami inconnu sans fausse honte, mais je tiens a savoir son nom. Le maître a refusé de me le dire, en disant simplement que c’était d’un vrai ami et que je pouvais accepter. Mais vous, ne me le direz vous pas? Est-ce la Duchesse? Mais non — car pourquoi s’en cacherait-elle, et puis c’est un ami et non une amie. Dans tout cas le Maître le connait c’est sûr, car il a ajouté que son intuition pour les vérités occultes était grande et qu’il y avait de l’étoffe en lui, quoique… mais je ne dois pas le dire, à ce qu’il parait. Ah que je m’ennuie donc içi, bon Dieu! et que je voudrais m’en aller — si le maître le permettait… Que fait donc Solovioff? Est-il malade toujours! je l’aime bien, mon ami Solovioff, mais il dit des bêtises de nos Mahatmas, ce pauvre Thomas l’incredule.
Хоть и несчастная, почитавшая себя навеки побеждённой и опозоренной, доходившая, очевидно, временами до отчаяния, больная и покинутая — Елена Петровна всё же оставалась верной себе. Она продолжала морочить добрых людей своим «хозяином», ничуть не смущаясь наивностью и первобытностью этих «астральных» визитов таинственного махатмы, во время которых он делает ей сообщения, ровно ничего не сообщающие, и «спасает» её, ровно ни от чего не спасая. К чему же ей придумывать что-нибудь более тонкое и остроумное, когда эта простая «игра» удовлетворяет не только учёных дам, но даже и учёных кавалеров, лишь бы они были «её, Елены Петровны, друзьями». Вместе с этим, нуждаясь во мне и отдавая мне свою «любовь, дружбу и верность до гроба», она однако очень тревожится, как бы я чего не «испортил», — уж очень непочтительно отзываюсь я в письмах к ней о её «хозяине» и вообще о всей её «махатмовщине», — и спешит предостеречь m-me де Морсье от меня, как от Фомы неверного.
M-me де Морсье ничего не могла сообщить ей относительно «неизвестного друга», а я послал ей, по поводу её «предостережений», шутливое письмо, где говорил, что её «теософическое общество» мне окончательно надоело, что я не верю никаким её феноменам и махатмам; но её, милейшую Елену Петровну, люблю не меньше, чем она меня любит, и намереваюсь уничтожить её злого врага — г-жу Куломб. Я прибавлял, что скоро уезжаю в Швейцарию и надеюсь, что мы свидимся, что она завернёт ко мне по пути в Германию.
На это был ответ:
«Дорогой В. С. — Пишите где поселитесь. Я решила ехать в Германию на зиму; по крайней мере коли холодно то комнаты теплые — а здесь я постоянно простужаюсь — и проездом могу остановиться там, где вы будете. Со мною Кришна Суами[5], а он милый. Что это вы нападаете и в письмах к *** (г-же У.) на Общество? Ради Бога хоть ради личной дружбы не покидайте его; бедный Олкотт делает то, что ему велит совесть и он и собою рад сейчас же пожертвовать ради блага а «всемирное братство», «тайны человеческого духа и природы» с девизом: «Нет религии выше истины»!..
Я уехал в Женеву, а оттуда в горы и скоро очутился очень высоко, в маленьком местечке, Сен-Серг (St.-Cergues), где и встретился с m-me де Морсье и её семьёю.
Примечания[править]
- ↑ Это те самые Гартман и Баваджи, или Бабаджи или Дарбагири Наф, которые играют столь печальную роль в отчёте Годжсона.
- ↑ «Дорогой и добрый друг, спасибо за газеты, спасибо за все. Я опять заболела и не могла вам раньше ответить. Умоляю вас черкнуть мне два слова и сказать, что такое с Соловьевым и почему он мне не отвечает? Я ему послала отсюда два письма — а от него ни слова! Или он болен? Или он увлечён другими, верит всем распространяемым гадостям и отвернулся от меня, подобно м-ру Майерсу из Лондонского психического общества? Протестантские миссионеры истратили 45 000 рупий, — пишет мне Олкотт, — для подкупа ложных свидетелей, которые так лгали и путали во время исследования Годжсона, посланного Лондонским обществом, что он, Годжсон, потерял голову. Он кончил тем, что поверил, будто ни один феномен, с моим участием или без меня, не был не подделан, и что мы все, начиная с меня и полковника, и кончая Дамодаром, — обманщики и шарлатаны! Аминь. Но Соловьёв, друг ли он ещё или я должна потерять также и его? Ради бога отвечайте. Сердечно ваша Е. П. Блаватская».
- ↑ Если к фактам отчёта Годжсона присоединить эту характеристику самой Блаватской, — то образ доктора Гартмана становится совсем ясен. Но г-жа Желиховская извлекает из этого джентльмена большую для себя пользу. Своим статьям в «Новостях» она предпосылает такой эпиграф: «Не далеко то будущее, когда историк рад будет перерыть все архивы, дабы найти единое слово из жизни Е. П. Б.» — и подписывает: «Д-р Гартман». Читатель полагает, что это известный немецкий философ Эдуард Гартман, весьма интересующийся, как ведомо многим, разными необъяснимыми явлениями, — и проникается почтением, думая: «А! если и Гартман, значит дело-то, пожалуй, и не шутка!» Но это только маленькая невинная мистификация. Слова эпиграфа принадлежат всего-навсего «теософу» Францу Гартману, состоявшему при Е. П. Блаватской, потом отошедшему от неё, а затем, как видно из статей г-жи Желиховской, снова к ней примкнувшему. Г-жа Желиховская называет его («Русское обозрение» 1891 г., ноябрь, стр. 244) одним из лучших, но неувлекающихся ценителей Е. П. Б. и ввиду этой неувлекаемости с особенным удовольствием приводит его слова и мнения. Но что скажет «историк, перерывающий все архивы, дабы найти единое слово из жизни Е. П. Б.», когда он прочтёт эту характеристику панегириста Е. П. Б., сделанную ею самою? Не везёт г-же Желиховской с защитниками и друзьями «madame»!
- ↑ «… Ах, друг мой! Времена изменились, и бедное Мадрасское Общество без гроша, — значит и я тоже; таким образом эти деньги пришли как раз во время, уверяю вас. Если бы я могла писать мои русские статьи — я скоро бы добыла денег; но к несчастью я принуждена лежать в постели три четверти времени. Меня не на долго уж теперь хватит! Я принимаю эти деньги от неизвестного друга без ложного стыда; но я хочу знать его имя. «Хозяин» отказался сказать мне, кто это, заметив только, что это истинный друг и что я могу принять. Но не можете ли вы мне сказать? Или это герцогиня? только нет: зачем бы ей было скрываться — и к тому же это мужчина, а не женщина. Во всяком случае «хозяин» его знает, потому что прибавил о нем, что у него большие способности к воспринятию оккультных истин, хотя… но я, кажется, не должна передавать этого. Боже мой, как я здесь скучаю! и как бы я хотела уйти — если бы «хозяин» позволил… Что же делает Соловьев? Или он до сих пор болен? Я очень его люблю, моего друга Соловьева, но он говорит вздор о наших махатмах, этот Фома неверный. Сердечно ваша Е. П. Блаватская».
- ↑ Это одно из многочисленных наименований того же Баваджи.