[143]
Жилъ-былъ купецъ, такой богачъ, что могъ бы вымостить серебряными деньгами цѣлую улицу, да еще переулокъ въ придачу; этого, однако, онъ не дѣлалъ,—онъ зналъ, куда дѣвать деньги, и ужъ если расходовалъ скиллингъ, то наживалъ цѣлый далеръ[1]. Такъ вотъ какой былъ купецъ! Но вотъ, онъ умеръ, и всѣ денежки достались его сыну.
Весело зажилъ сынъ купца: каждую ночь—въ маскарадѣ, пускалъ змѣевъ изъ кредитныхъ бумажекъ, а круги по водѣ вмѣсто камешковъ червонцами. Не мудрено, что денежки прошли у него между пальцевъ, и подъ конецъ изъ всего наслѣдства осталось только четыре скиллинга, а изъ платья—старый халатъ да пара туфель. Друзья и знать его больше не хотѣли,—имъ, вѣдь, даже неловко было теперь показаться съ нимъ на улицѣ—но одинъ изъ нихъ, человѣкъ добрый, прислалъ ему старый сундукъ съ совѣтомъ: укладываться! Отлично; одно горе—нечего ему было укладывать; онъ взялъ, да и усѣлся въ сундукъ самъ!
А сундукъ-то былъ не простой. Стоило нажать замокъ—и
[144]сундукъ взвивался въ воздухъ. Купеческій сынъ такъ и сдѣлалъ. Фьють!—сундукъ вылетѣлъ съ нимъ въ трубу и понесся высоко-высоко, подъ самыми облаками—только дно потрескивало! Купеческій сынъ поэтому крѣпко побаивался, что вотъ-вотъ сундукъ разлетится въ дребезги; славный прыжокъ пришлось бы тогда совершить ему! Боже упаси! Но вотъ, онъ прилетѣлъ въ Турцію, зарылъ свой сундукъ въ лѣсу въ кучу сухихъ листьевъ, а самъ отправился въ городъ,—тутъ ему нечего было стѣсняться своего наряда: въ Турціи всѣ, вѣдь, ходятъ въ халатахъ и туфляхъ. На улицѣ встрѣтилась ему кормилица съ ребенкомъ, и онъ сказалъ ей:
— Послушай-ка, турецкая мамка! Что это за большой дворецъ тутъ, у самаго города, еще окна такъ высоко отъ земли?
— Тутъ живетъ принцесса!—сказала кормилица.—Ей предсказано, что она будетъ несчастной, по милости своего жениха; вотъ къ ней и не смѣетъ являться никто, иначе какъ въ присутствіи самихъ короля съ королевой.
— Спасибо!—сказалъ купеческій сынъ, пошелъ обратно въ лѣсъ, усѣлся въ свой сундукъ, прилетѣлъ прямо на крышу дворца и влѣзъ къ принцессѣ въ окно.
Принцесса спала на диванѣ, и была такъ хороша собою, что онъ не могъ не поцѣловать ея. Она проснулась и очень испугалась, но купеческій сынъ сказалъ, что онъ—турецкій богъ, прилетѣвшій къ ней по воздуху, и ей это очень понравилось.
Они усѣлись рядышкомъ, и онъ сталъ разсказывать ей сказки объ ея глазахъ: это были два чудныхъ, темныхъ озера, въ которыхъ плавали русалочки-мысли—о ея бѣломъ лбѣ: это была снѣжная гора, скрывавшая въ себѣ чудные покои и картины; наконецъ, объ аистахъ, которые приносятъ людямъ крошечныхъ, миленькихъ дѣтокъ.
Да, чудесныя были сказки! А потомъ онъ посватался за принцессу, и она согласилась.
— Но вы должны прійти сюда въ субботу!—сказала она ему.—Ко мнѣ придутъ на чашку чая король съ королевой! Они будутъ очень польщены тѣмъ, что я выхожу замужъ за турецкаго бога, но вы ужъ постарайтесь разсказать имъ сказку получше,—мои родители очень любятъ сказки. Но мамаша любитъ слушать что-нибудь поучительное и серьезное, а папаша—веселое, чтобы можно было посмѣяться.
[145]
— Я и не принесу никакого свадебнаго подарка, кромѣ сказки!—сказалъ купеческій сынъ. Съ тѣмъ они и разстались; зато сама принцесса подарила ему на прощаніи саблю, всю выложенную червонцами, а ихъ-то ему и не доставало.
Сейчасъ же полетѣлъ онъ, купилъ себѣ новый халатъ, а затѣмъ усѣлся въ лѣсу сочинять сказку; надо, вѣдь, было сочинить ее къ субботѣ, а это не такъ-то просто, какъ кажется.
Но вотъ, сказка была готова, и настала суббота.
Король, королева и весь дворъ собрались къ принцессѣ на чашку чая. Купеческаго сына приняли, какъ нельзя лучше.
— Ну-ка, разскажите намъ сказку!—сказала королева.—Только что-нибудь серьезное, поучительное.
— Но чтобы и посмѣяться можно было!—прибавилъ король.
— Хорошо!—отвѣчалъ купеческій сынъ и сталъ разсказывать.
Слушайте же хорошенько!
— Жила-была пачка сѣрныхъ спичекъ, очень гордыхъ своимъ высокимъ происхожденіемъ: глава ихъ семьи, то-есть сосна, была однимъ изъ самыхъ крупныхъ и старѣйшихъ деревьевъ въ лѣсу. Теперь спички лежали на полкѣ между огнивомъ и старымъ желѣзнымъ котелкомъ и разсказывали сосѣдямъ о своемъ дѣтствѣ.
— Да, хорошо намъ жилось, когда мы были еще зелеными вѣточками!—говорили онѣ.—Каждое утро и каждый вечеръ у насъ былъ брилліантовый чай—роса, день-деньской свѣтило на насъ, въ ясные дни, солнышко, а птички должны были разсказывать намъ сказки! Мы отлично понимали, что принадлежимъ къ богатой семьѣ: лиственныя деревья были одѣты только лѣтомъ, а у насъ хватало средствъ и на зимнюю и на лѣтнюю одежду. Но вотъ, явились разъ дровосѣки, и началась великая революція! Погибла и вся наша семья! Глава семьи—стволъ получилъ послѣ того мѣсто гротъ-мачты на великолѣпномъ кораблѣ, который могъ бы объѣхать кругомъ всего свѣта, еслибъ только захотѣлъ; вѣтви же разбрелись кто куда, а намъ вотъ выпало на долю служить свѣточами для черни. Вотъ ради чего очутились на кухнѣ такіе важные господа, какъ мы!
— Ну, со мной не то было!—сказалъ котелокъ, рядомъ съ которымъ лежали спички.—Съ самаго моего появленія на свѣтъ
[146]меня безпрестанно чистятъ, скребутъ и ставятъ на огонь. Я забочусь вообще о существенномъ и, говоря по правдѣ, занимаю здѣсь въ домѣ первое мѣсто. Единственное мое баловство—это вотъ лежать, послѣ обѣда, чистенькимъ на полкѣ и вести пріятную бесѣду съ товарищами. Всѣ мы вообще большіе домосѣды, если не считать ведра, которое бываетъ иногда во дворѣ; новости же намъ приноситъ корзинка для провизіи; она часто ходитъ на рынокъ, но у нея ужъ черезчуръ рѣзкій языкъ. Послушать только, какъ она разсуждаетъ о правительствѣ и о народѣ! На дняхъ, слушая ее, свалился отъ страха съ полки и разбился въ черепки старый горшокъ! Да, немножко легкомысленна она, скажу я вамъ!
— Ужъ больно ты разболтался!—сказало вдругъ огниво, и сталь такъ ударила по кремню, что посыпались искры.—Не устроить-ли намъ лучше вечеринку?
— Да, побесѣдуемъ о томъ, кто изъ насъ всѣхъ важнѣе!— сказали спички.
— Нѣтъ, я не люблю говорить о самой себѣ,—сказала глиняная миска.—Будемъ просто вести бесѣду! Я начну и разскажу кое-что изъ жизни, что будетъ знакомо и понятно всѣмъ и каждому, а это, вѣдь, пріятнѣе всего. Такъ вотъ: на берегу родного моря, подъ тѣнью буковыхъ деревъ…
— Чудесное начало!—сказали тарелки.—Вотъ это будетъ исторія какъ разъ по нашему вкусу!
— Тамъ, въ одной мирной семьѣ провела я свою молодость. Вся мебель была полированная, полъ чисто вымытъ, а занавѣски на окнахъ смѣнялись каждыя двѣ недѣли.
— Какъ вы интересно разсказываете!—сказала половая щетка.—Въ вашемъ разсказѣ такъ и слышна женщина,—чувствуется какая-то особая чистоплотность!
— Да, да!—сказало ведро и отъ удовольствія даже подпрыгнуло, плеснувъ на полъ воду.
Глиняная миска продолжала свой разсказъ, и конецъ былъ не хуже начала.
Тарелки загремѣли отъ восторга, а половая щетка достала изъ ящика съ пескомъ зелень петрушки и увѣнчала ею миску; она знала, что это раздосадуетъ всѣхъ остальныхъ, да къ тому же подумала: „Если я увѣнчаю ее сегодня, она увѣнчаетъ меня завтра!“
— Теперь мы попляшемъ!—сказали угольные щипцы и
[147]пустились въ плясъ. Эхъ, ты, ну! какъ они вскидывали то одну, то другую ногу! Старая обивка на стулѣ, что стоялъ въ углу, не выдержала такого зрѣлища и лопнула!
— А насъ увѣнчаютъ?—спросили щипцы, и ихъ тоже увѣнчали.
— Все это одна чернь!—думали спички.
Теперь была очередь за самоваромъ; онъ долженъ былъ спѣть. Но самоваръ отговорился тѣмъ, что можетъ пѣть лишь тогда, когда внутри его кипитъ,—онъ просто важничалъ и не хотѣлъ пѣть иначе, какъ стоя на столѣ у господъ.
На окнѣ лежало старое гусиное перо, которымъ обыкновенно писала служанка; въ немъ не было ничего замѣчательнаго, кромѣ развѣ того, что оно слишкомъ глубоко было обмокнуто въ чернильницу, но именно этимъ оно и гордилось!
— Что-жь, если самоваръ не хочетъ пѣть, такъ и не надо!—сказало оно.—За окномъ виситъ въ клѣткѣ соловей,—пусть онъ споетъ! Положимъ, онъ не изъ ученыхъ, но объ этомъ мы сегодня говорить не будемъ.
— По моему, это въ высшей степени неприлично слушать какую-то пришлую птицу!—сказалъ большой мѣдный чайникъ, кухонный пѣвецъ и сводный братъ самовара.—Развѣ это патріотично? Пусть посудитъ корзинка для провизіи!
— Я просто изъ себя выхожу!—сказала корзинка.—Вы не повѣрите, до чего я выхожу изъ себя! Развѣ такъ слѣдуетъ проводить вечера? Неужели нельзя поставить домъ на надлежащую ногу? Каждый бы тогда зналъ свое мѣсто, и я руководила бы всѣмъ! Тогда дѣло пошло бы совсѣмъ иначе!
— Давайте же шумѣть!—закричали всѣ.
Вдругъ дверь отворилась, вошла служанка и—всѣ присмирѣли, никто ни гу-гу; но не было ни единаго горшка, который бы не мечталъ про себя о своей знатности и о томъ, что онъ могъ бы сдѣлать. „Ужъ если бы взялся за дѣло я, пошло бы веселье!“—думалъ про себя каждый.
Служанка взяла спички и зажгла ими свѣчку. Боже ты мой, какъ онѣ зафыркали и загорѣлись!
— Вотъ, теперь всѣ видятъ, что мы здѣсь первыя персоны!—думали онѣ.—Какой отъ насъ блескъ, свѣтъ!
Тутъ онѣ и сгорѣли.
— Чудесная сказка!—сказала королева.—Я точно сама
[148]посидѣла въ кухнѣ вмѣстѣ со спичками! Да, ты достоинъ руки нашей дочери.
— Конечно!—сказалъ король.—Свадьба будетъ въ понедѣльникъ!
Теперь они уже говорили ему „ты“,—онъ, вѣдь, скоро долженъ былъ сдѣлаться членомъ ихъ семьи.
Итакъ, день свадьбы былъ объявленъ, и вечеромъ въ городѣ зажгли иллюминацію, а въ народъ бросали пышки и крендели. Уличные мальчишки поднимались на цыпочки, чтобы поймать ихъ, кричали „ура“ и свистѣли въ пальцы; великолѣпіе было несказанное.
„Надо же и мнѣ устроить что-нибудь!“—подумалъ купеческій сынъ, накупилъ ракетъ, хлопушекъ и проч., положилъ все это въ свой сундукъ и взвился на воздухъ.
Пифъ, пафъ! Шш—пшш! Вотъ такъ трескотня пошла, вотъ такъ шипѣнье!
Турки подпрыгивали такъ, что туфли летѣли имъ черезъ головы; никогда еще не видывали они такого фейерверка. Теперь-то всѣ поняли, что на принцессѣ женится самъ турецкій богъ.
Вернувшись въ лѣсъ, купеческій сынъ подумалъ: „Надо пойти въ городъ послушать, что тамъ говорятъ обо мнѣ!“ И немудрено, что ему захотѣлось узнать это.
Ну, и разсказовъ же ходило по городу! Къ кому онъ ни обращался, всякій, оказывалось, видѣлъ и разсказывалъ о видѣнномъ по своему, но всѣ въ одинъ голосъ говорили, что это было дивное зрѣлище.
— Я видѣлъ самого турецкаго бога!—говорилъ одинъ.—Глаза у него, что твои звѣзды, а борода, что пѣна морская!
— Онъ летѣлъ въ огненномъ плащѣ!—разсказывалъ другой.—А изъ складокъ выглядывали прелестнѣйшіе ангельчики.
Да, много чудесъ разсказали ему, а на другой день должна была состояться и свадьба.
Пошелъ онъ назадъ въ лѣсъ, чтобы опять сѣсть въ свой сундукъ, да куда же онъ дѣвался? Сгорѣлъ! Купеческій сынъ заронилъ въ него искру отъ фейерверка, сундукъ тлѣлъ, тлѣлъ да и вспыхнулъ; теперь отъ него оставалась одна зола. Такъ и нельзя было купеческому сыну опять прилетѣть къ своей невѣстѣ.
А она весь день стояла на крышѣ, дожидаясь его, да ждетъ и до сихъ поръ! Онъ же ходитъ по бѣлу свѣту и
[149]разсказываетъ сказки, только ужъ не такія веселыя, какъ была его первая сказка о сѣрныхъ спичкахъ!
