Хижина дяди Тома (Бичер-Стоу; Анненская)/1908 (ДО)/18

Материал из Викитеки — свободной библиотеки


[239]
ГЛАВА XVIII.
Опыты и мнѣнія миссъ Офеліи.

Нашъ другъ Томъ въ своемъ простодушномъ умѣ часто сравнивалъ счастливый жребій, выпавшій на его долю въ неволѣ, съ жизнью Іосифа въ Египтѣ; и дѣйствительно, по мѣрѣ того какъ шло время, и его господинъ ближе знакомился съ нимъ, сходство это становилось все полнѣе.

Сентъ-Клеръ былъ лѣнивъ и небреженъ въ денежныхъ [240]дѣлахъ. Поэтому всѣ закупки для дома дѣлались главнымъ образомъ Адольфомъ, который былъ въ этомъ отношеніи такъ же легкомысленъ и расточителенъ, какъ и его господинъ. Они вдвоемъ тратили массу денегъ. Томъ, привыкшій въ теченіе многихъ лѣтъ заботиться объ имуществѣ своего хозяина, какъ о своемъ собственномъ, съ нескрываемымъ неудовольствіемъ смотрѣлъ на все это нелѣпое бросаніе денегъ и часто высказывалъ свои замѣчанія смиренно и обиняками, какъ умѣютъ иногда дѣлать подневольные люди.

Сначала Сентъ-Клеръ случайно давалъ ему то или другое порученіе, но замѣтивъ его здравый смыслъ и дѣловитость, онъ сталъ все больше и больше довѣрять ему, пока мало-по-малу всѣ закупки для хозяйства перешли въ его руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, Адольфъ, — говорилъ онъ, когда Адольфъ сталъ жаловаться, что это подрываетъ его власть. — Оставь Тома въ покоѣ. Ты знаешь только одно, что тебѣ нужно то или другое, Томъ умѣетъ разсчитать, сколько можно дать за какую вещь, и какой расходъ намъ по средствамъ; необходимо, чтобы кто нибудь въ домѣ это соображалъ, а то вѣдь и деньги могутъ придти къ концу.

Пользуясь неограниченнымъ довѣріемъ безпечнаго господина, который давалъ ему бумажку, не глядя, какого она достоинства и пряталъ въ карманъ сдачу, не считая, Томъ имѣлъ полную возможность и большое искушеніе поступать нечестно Одно только непоколебимое простодушіе, укрѣпленное правилами христіанской религіи, удерживало его. При своей честной натурѣ онъ чувствовалъ, что именно это безграничное довѣріе налагало обязательства вести дѣло съ самою щепетильною аккуратностью.

Не то было съ Адольфомъ. Безпечный, не строгій къ самому себѣ, не сдерживаемый господиномъ, которому пріятнѣе было прощать слугамъ, чѣмъ руководить ими, онъ дошелъ до полнаго смѣшенія моего и твоего по отношенію къ себѣ и своему господину, такъ что иногда даже Сентъ-Клеръ возмущался. Сентъ-Клеръ со своимъ здравымъ смысломъ понималъ, что прививать такія привычки слугамъ и несправедливо, и опасно. Его мучило хроническое угрызеніе совѣсти, впрочемъ, недостаточно сильное, чтобы вліять на его образъ дѣйствій; и самое это угрызеніе совѣсти вызывало въ немъ еще большую снисходительность къ слугамъ. Онъ смотрѣлъ сквозь пальцы на очень серьезные проступки ихъ, говоря себѣ, что главный виновникъ ихъ онъ самъ.

Томъ относился къ своему веселому, легкомысленному, [241]красивому, молодому господину со странною смѣсью почтительной преданности и отеческой заботливости. Господинъ никогда не читалъ Библіи; никогда не ходилъ въ церковь; онъ насмѣхался и шутилъ надо всѣмъ, что попало; онъ проводилъ воскресные вечера въ оперѣ, или въ театрѣ; онъ чаще, чѣмъ слѣдуетъ, посѣщалъ разныя пирушки, клубы и ужины, — все это Томъ видѣлъ не хуже другихъ, и все это привело его къ убѣжденію, что „масса не христіанинъ“, убѣжденіе, которое онъ не рѣшался никому высказать, но на основаніи котораго онъ часто въ своей маленькой комнаткѣ усердно молился Богу объ обращеніи Сентъ-Клера. Впрочемъ, Тому иногда случалось и высказывать свое мнѣніе съ тѣмъ тактомъ, на который часто способны люди его званія. Такъ, напримѣръ, на другой день послѣ описаннаго нами воскресенья, Сентъ-Клеръ былъ приглашенъ на вечеръ въ избранное общество и вернулся домой во второмъ часу ночи въ такомъ состояніи, когда плоть положительно преобладаетъ надъ духомъ. Томъ и Адольфъ укладывали его спать, Адольфъ, очевидно, находилъ это забавной штукой и отъ души смѣялся надъ ужасомъ этой деревенщины, Тома; а Томъ, дѣйствительно, въ простотѣ душевной провелъ большую часть ночи, молясь за своего молодого господина.

— Ну, Томъ, чего же ты еще ждешь? — говорилъ на слѣдующій день Сентъ-Клеръ, сидѣвшій у себя въ библіотекѣ, въ халатѣ и туфляхъ. Сентъ-Клеръ только что далъ ему денегъ и нѣсколько порученій. — Развѣ что нибудь не ладно, Томъ? — прибавилъ онъ, видя, что Томъ продолжаетъ стоять.

— Боюсь, что не ладно, масса, — отвѣчалъ Томъ серьезно. — Сентъ-Клеръ отложилъ газету, поставилъ на столъ чашку съ кофе и посмотрѣлъ на Тома.

— Что же такое, Томъ? Въ чемъ дѣло? У тебя какой-то совсѣмъ похоронный видъ.

— Мнѣ очень тяжело, масса. Я всегда считалъ, что масса добръ ко всѣмъ.

— Ну, а развѣ я не добръ? Говори, что тебѣ нужно? Ты вѣрно чего нибудь не получилъ, скажи прямо!

— Масса всегда былъ добръ ко мнѣ. У меня все есть, мнѣ не на что пожаловаться. Но есть другой человѣкъ, къ которому масса не очень добръ.

— Томъ, да что это съ тобой сегодня? Говори прямо, что га хочешь сказать?

— Янѣ такъ показалось сегодня ночью во второмъ часу. Я [242]сталъ раздумывать объ этомъ и убѣдился, что масса не добръ къ самому себѣ.

Томъ проговорилъ эти слова повернувшись спиной къ своему господину и взявшись рукой за ручку двери, Сентъ-Клеръ почувствовалъ, какъ краска залила лицо его; но все-таки засмѣялся.

— Ахъ, вотъ въ чемъ дѣло! и это все? — весело спросилъ онъ.

— Все! — вскричалъ Томъ, онъ быстро повернулся и вдругъ упалъ на колѣни, — О, мой дорогой господинъ, я боюсь, что это погубитъ все, и тѣло, и душу! Хорошая книга говоритъ: „жалитъ, какъ змѣй и язвитъ, какъ ехидна“, о, мой дорогой господинъ!

Голосъ Тома оборвался и слезы потекли по щекамъ его.

— Ахъ, ты мой бѣдный дурачина! — сказалъ Сентъ-Клеръ со слезами на глазахъ. — Встань, Томъ! Обо мнѣ не стоитъ плакать.

Но Томъ не вставалъ и глядѣлъ на него умоляющими глазами.

— Ну, хорошо, Томъ я больше не буду ходить на ихъ проклятыя собранія, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — даю тебѣ честное слово, не буду. Я и самъ не знаю, отчего давно не отказался отъ нихъ. Я всегда презиралъ всѣ такія вещи и себя презиралъ за то, что принимаю въ нихъ участіе. ну, Томъ, вытри глаза и иди, куда тебѣ надо. Полно, полно, тутъ не за что благословлять! Я пока еще не сдѣлалъ ничего особенно хорошаго, — продолжалъ онъ, тихонько выталкивая Тома за дверь. — Ну, слушай, Томъ, даю тебѣ честное слово, что ты никогда больше не увидишь меня такимъ, какъ я былъ сегодня ночью! — Томъ вышелъ вытирая слезы, но очень довольный.

— И я сдержу свое слово, — сказалъ себѣ Сентъ-Клеръ, когда за нимъ закрылась дверь.

И онъ, дѣйствительно, сдержалъ это слово: грубыя чувственныя удовольствія никогда не имѣли для него особой прелести.

Но кто можетъ подробно изобразить всѣ разнообразныя невзгоды, какія обрушились на нашу пріятельницу, миссъ Офелію, когда она взялась за роль южной домоправительницы?

Южная прислуга бываетъ самыхъ разнообразныхъ качествъ въ зависимости отъ характера и способностей своей хозяйки.

На югѣ, какъ и на сѣверѣ, встрѣчаются женщины, обладающія удивительнымъ талантомъ распоряжаться и тактомъ въ обращеніи съ прислугой. Такія женщины способны, повидимому совершенно легко, безъ всякихъ строгихъ мѣръ подчинить своей волѣ и привести въ стройный порядокъ всѣхъ членовъ своего [243]маленькаго государства, считаться съ особенностями каждаго изъ нихъ и поддерживать равновѣсіе, пополняя недостатки однихъ достоинствами другихъ, такъ что въ общемъ получается гармонія и систематическій порядокъ.

Такого рода хозяйкой была миссисъ Шельби уже знакомая намъ; такихъ хозяекъ, вѣроятно, встрѣчали и наши читатели. Если онѣ рѣдко попадаются на югѣ, то только потому, что онѣ вообще большая рѣдкость. Тамъ ихъ не меньше, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ, и особенный строй жизни южныхъ штатовъ даетъ имъ возможность проявить свои таланты во всемъ блескѣ.

Такою хозяйкой не была ни Марія Сентъ-Клеръ, ни еще раньше ея мать. Лѣнивая, безпечная, неаккуратная и не предусмотрительная, она совсѣмъ не умѣла воспитывать слугъ и только прививала имъ свои недостатки. Она совершенно вѣрно описала миссъ Офеліи тотъ безпорядокъ, какой царилъ въ ея домѣ, но не сумѣла указать настоящей причины его.

Въ первый же день своего вступленія въ должность, миссъ Офелія встала въ 4 часа утра; и, прибравъ свою комнату, что она неизмѣнно дѣлала къ великому удивленію горничной каждое утро, съ тѣхъ поръ какъ пріѣхала, она приготовилась произвести подробный осмотръ шкафовъ и чулановъ, отъ которыхъ ей были вручены ключи.

Кладовая, бѣльевая, посудный шкафъ, кухня и погребъ-все въ этотъ день подверглось самому тщательному изслѣдованію. Многое, скрытое во мракѣ, вышло при этомъ на свѣтъ, такъ что главные сановники по управленію домомъ и кухней пришли въ ужасъ и прислуга не мало дивилась, не мало роптала на „этихъ сѣверныхъ барынь“.

Старая Дина, старшая кухарка и главное лицо въ кухонномъ департаментѣ, была преисполнена негодованія на то, что она считала нарушеніемъ своихъ привилегій. Ни одинъ феодальный баронъ временъ Великой Хартіи не могъ быть болѣе оскорбленъ посягательствомъ короля на его права.

Дина представляла изъ себя довольно оригинальную особу, и съ нашей стороны было бы несправедливо не познакомить съ нею читателя. Она, какъ тетушка Хлоя, была кухаркой по природѣ и по призванію: африканская раса обладаетъ врожденнымъ кулинарнымъ талантомъ. Но Хлоя была ученая кухарка, аккуратно исполнявшая свои обязанности, пріученная подчиняться стройному домашнему распорядку, Дина была геній — самоучка, и какъ всѣ вообще геніи была настойчива, упряма и взбалмошна до послѣдней степени.

[244]Подобно нѣкоторымъ новѣйшимъ философамъ, Дина совершенно презирала логику и разумъ и руководствовалась исключительно своимъ внутреннимъ убѣжденіемъ, за которое держалась съ непобѣдимымъ упорствомъ. Никакое краснорѣчіе, никакой авторитетъ, никакіе доводы разсудка никогда не могли заставить ее повѣрить, что можно что либо сдѣлать лучше ея, или что можно сколько нибудь измѣнить заведенный ею порядокъ даже въ мелочахъ. Съ этимъ мирилась ея прежняя госпожа, мать Маріи, а „миссъ Мари“, такъ Дина называла свою молодую госпожу даже послѣ ея замужества, находила для себя удобнѣе уступать, чѣмъ спорить, и, такимъ образомъ, Дина пользовалась неограниченною властью. Это было тѣмъ легче, что она удивительно умѣла соединять самую смиренную угодливость на словахъ съ полнѣйшею самостоятельностью въ поступкахъ.

Дина вполнѣ обладала искусствомъ оправдываться и выходить сухой изъ воды. Она считала за аксіому, что кухарка никогда не можетъ быть виновата. А кухарка въ Южныхъ Штатахъ всегда имѣетъ подъ рукой множество головъ и плечъ, на которыхъ она можетъ возложить отвѣтственность за всякій грѣхъ или ошибку, и, такимъ образомъ, въ полной мѣрѣ сохранить свою непогрѣшимость. Если какое нибудь кушанье не удавалось, всегда находилось пятьдесятъ отговорокъ, оправдывавшихъ ее и пятьдесятъ виновныхъ, на которыхъ она обрушивалась самымъ энергичнымъ образомъ.

Впрочемъ, неудавшееся кушанье было большою рѣдкостью у Дины. Правда, она всегда бралась задѣло не прямо, а какими-то окольными путями, безъ малѣйшаго расчета относительно времени и мѣста, правда, ея кухня имѣла всегда такой видъ, точно по ней только что пронесся ураганъ, и для каждой кухонной принадлежности у нея было столько мѣстъ, сколько дней въ году, — но тотъ, у кого хватило бы терпѣнія дождаться конца, увидѣлъ бы, что обѣдъ подается въ полномъ порядкѣ и приготовленъ съ такимъ вкусомъ, который могъ бы удовлетворить любого эпикурейца.

Въ кухнѣ шли предварительныя приготовленія къ стряпнѣ. Дина, любившая все дѣлать не спѣша, съ промежутками для отдыха и размышленія, сидѣла на полу и курила коротенькую трубочку. Она очень любила курить и всегда предавалась этому занятію, когда чувствовала потребность вдохновиться. Это былъ особый способъ Дины призывать себѣ на помощь музъ домашняго очага.

Вокругъ нея сидѣли разныя представители подростающаго

[245]

[247]

поколѣнія, обыкновенно весьма многочисленныя въ южныхъ штатахъ. Они лущили горохъ, чистили картофель, щипали дичь и производили другія подготовительныя работы. Дина часто прерывала свои размышленія, чтобы стукнуть по головѣ кого-нибудь изъ молодыхъ работниковъ скалкой, которая лежала подлѣ нея. Въ сущности Дина держала въ ежовыхъ рукавицахъ всѣ эти курчавыя головки, и, поводимому, полагала, что онѣ созданы на свѣтъ исключительно для того, чтобы избавлять ее отъ лишнихъ трудовъ. Она сама выросла при такой же системѣ воспитанія и теперь въ широкихъ размѣрахъ примѣняла ее къ другимъ.

Окончивъ свой обзоръ остальныхъ частей хозяйства, миссъ Офелія вошла въ кухню. Дина узнала изъ разныхъ источниковъ о томъ, что происходитъ, и рѣшила занять оборонительное и консервативное положеніе; въ душѣ она положила не спорить противъ новшествъ, но на дѣлѣ не уступать ни въ чемъ и оставлять безъ вниманія всякія попытки къ преобразованіямъ.

Кухня была большая комната съ кирпичнымъ поломъ и большою старомодною печью, занимавшей цѣлую стѣну. Сентъ-Клеръ напрасно старался убѣдить ее замѣнить эту печь болѣе удобною современною плитою. Она ни за что не соглашалась. Ни одинъ консерваторъ никогда не держался болѣе твердо за освященныя временемъ неудобства, чѣмъ Дина.

Когда Сентъ-Клеръ возвратился изъ своей первой поѣздки на сѣверъ, онъ, подъ впечатлѣніемъ образцоваго порядка въ кухнѣ дяди, завелъ и въ своей кухнѣ массу шкафовъ, ящиковъ и разныхъ приборовъ въ надеждѣ, что они помогутъ Динѣ привести все въ надлежащій порядокъ. Но, оказалось, что онъ съ такимъ же успѣхомъ могъ бы подарить ихъ бѣлкѣ или сорокѣ. Чѣмъ больше шкафовъ и ящиковъ стояли въ кухнѣ, тѣмъ больше было мѣстъ, куда Дина могла засовывать старыя тряпки, гребенки, рваные башмаки, ленты, выброшенные искусственные цвѣты и т. п. бездѣлки, которыя она очень любила.

Когда миссъ Офелія вошла въ кухню, Дина не встала, а продолжала курить съ величавымъ спокойствіемъ, искоса слѣдя за всѣми ея движеніями, но, повидимому, занятая исключительно работою ребятъ.

Миссъ Офелія открыла одинъ изъ ящиковъ.

— Что ты кладешь въ этотъ ящикъ, Дина? — спросила она.

— Да что придется, миссисъ, — отвѣчала Дина.

Повидимому, это такъ и было. Изъ массы вещей, лежавшихъ въ ящикѣ, миссъ Офелія вытащила прежде всего камчатную [248]салфетку, запачканную кровью: въ нее, вѣроятно, завертывали сырое мясо.

— Что это такое, Дина? Неужели ты завертываешь мясо въ лучше столовое бѣлье барыни?

— Ахъ, Господи, миссисъ, конечно, нѣтъ; просто не было подъ рукой полотенца, ну, я въ нее и завернула. Я ее отложила, чтобы отдать выстирать, оттого и сунула въ тотъ ящикъ.

— Безпорядокъ! — сказала про себя миссъ Офелія, продолжая вынимать содержимое ящика, тамъ оказалось: терка, нѣсколько мускатныхъ орѣховъ, методистскій молитвенникъ, два грязныхъ ситцевыхъ носовыхъ платка, клубокъ шерсти и начатое вязанье, пакетъ съ табакомъ, трубка, нѣсколько морскихъ сухарей, два золоченыхъ китайскихъ блюдечка съ какою-то мазью на нихъ, два тонкихъ старыхъ башмака, кусокъ фланели тщательно сколотый булавками и въ немъ нѣсколько бѣлыхъ мелкихъ луковицъ, камнатныя салфетки, толстыя рваныя полотенца, веревочки, штопальныя иголки, разорванные бумажные пакетики, откуда сыпались въ ящикъ душистыя травы.

— Гдѣ ты держишь мускатные орѣхи, Дина? — спросила миссъ Офелія съ видомъ человѣка, который молитъ Бога послать ему терпѣніе.

— Гдѣ придется, миссисъ; вонъ нѣсколько штукъ лежитъ въ той битой чашкѣ, и въ шкафу есть нѣсколько штукъ.

— А нѣсколько штукъ здѣсь, въ теркѣ! — сказала миссъ Офелія, вытаскивая ихъ.

— Да, чтожъ? я положила ихъ туда сегодня утромъ. Я люблю, чтобы у меня все было подъ руками, — отвѣчала Дина. — Эй ты, Джекъ, чего зѣваешь по сторонамъ? Смотри у меня! Молчать! — прибавила она, ударивъ виновнаго по головѣ.

— Что это такое? — спросила миссъ Офелія, — показывая блюдечко съ помадой.

— Что тамъ? — Это мой жиръ для волосъ, я его поставила туда, чтобы онъ былъ у меня подъ рукой.

— И его вы держите въ блюдцахъ дорогого барскаго сервиза?

— Господи! Мнѣ просто было некогда, я заторопилась; я сегодня же хотѣла переложить его на другое блюдцо.

— Здѣсь двѣ камнатныя салфетки!

— Я ихъ туда сунула, чтобы отдать въ стирку.

— Развѣ у васъ нѣтъ мѣста, куда класть грязное бѣлье?

— Масса Сентъ-Клеръ купилъ вонъ тотъ большой ящикъ для грязнаго бѣлья; только я мѣшу на немъ тѣсто для [249]бисквитовъ и ставлю на него, что придется, оно и выходитъ неудобно безпрестанно поднимать крышку.

— Отчего же ты не мѣсишь бисквиты на столѣ?

— Господи, миссисъ, да развѣ вы не видите, какъ онъ заставленъ посудой и разными вещами, на немъ и не приступиться!

— Отчего же ты не вымоешь посуду и не уберешь ее!

— Мыть посуду! — вскричала Дина, повышеннымъ тономъ, такъ какъ негодованіе начинало брать въ ней перевѣсъ надъ обычною почтительностью. — Ничего-таки барыни не понимаютъ въ работѣ! Когда же бы масса дождался обѣда, если бы я все время мыла и прибирала посуду? Миссъ Мари никогда мнѣ этого не приказывала!

— А зачѣмъ здѣсь эти луковицы?

— Ахъ, Господи! — вскричала Дина, — вонъ куща я ихъ засунула! А я и забыла! Это особыя луковицы, я ихъ нарочно берегу для тушенаго мяса. Я и забыла, что завернула ихъ въ эту фланель.

Миссъ Офелія приподняла разорванные пакеты съ сушеной травой.

— Пожалуйста, не троньте этого, миссисъ. Я люблю, чтобы мои вещи лежали тамъ, куда я ихъ положила, а то, какъ понадобится, такъ и не найдешь, — рѣшительнымъ голосомъ проговорила Дина.

— Неужели же тебѣ надобно, чтобы мѣшечки были дырявые?

— Изъ нихъ удобнѣе высыпать.

— Но вѣдь ты видишь все высыпается въ ящикъ.

— Ахъ Господи! понятно все высыпется, когда миссисъ все переворачиваетъ вверхъ дномъ. Ишь вы сколько просыпали! — сказала Дина, неохотно подходя къ ящику. — Подите-ка вы лучше на верхъ, миссисъ, придетъ время, я все уберу. Но я ничего не могу дѣлать, когда барышни ходятъ тутъ да мѣшаютъ. — Сэмъ, не давай же ты ребенку сахарницу! Я тебѣ голову разобью, если ты не будешь смотрѣть за нимъ!

— Я обойду всю кухню и все приведу въ порядокъ, Дина, а потомъ ты должна будешь смотрѣть, чтобы этотъ порядокъ навсегда сохранился.

— Господи! миссъ Фелія, да развѣ годится барышнѣ заниматься этимъ! Я никогда въ жизни не видала, чтобы господа убирали кухню! Ни старая миссисъ, ни миссъ Мари никогда не дѣлали ничего такого, да и не нужно этого вовсе! — и Дина съ [250]негодованіемъ отошла, а миссъ Офелія, собрала и разсортировала посуду, ссыпала въ одно мѣсто сахаръ изъ дюжины сахарницъ, отложила въ сторону грязныя скатерти, салфетки и полотенца; вымыла, вычистила и убрала все собственными руками такъ быстро и ловко, что привела въ удивленіе Дину.

— Господи помилуй! Если всѣ сѣверныя барыни такія, такъ можно сказать, что онѣ совсѣмъ и не барыни! — говорила она своимъ приверженцамъ, отойдя на такое разстояніе отъ миссъ Офеліи, что та не могла ее слышать.

— Придетъ мое время чистки я все приберу не хуже кого другого, но я терпѣть не могу, чтобы барыни мѣшались не въ свое дѣло и клали мои вещи такъ, что мнѣ потомъ и не найти ихъ.

Надобно отдать справедливость Динѣ, на нее иногда находили припадки увлеченія опрятностью и преобразованіями, то что она называла время чистки. Она начинала дѣло очень усердно, перевертывала вверхъ дномъ всѣ ящики и шкафы, выбрасывала все содержимое ихъ на полъ и на столы и увеличивала въ десять разъ обычный безпорядокъ. Затѣмъ она закуривала трубку и не спѣша начинала уборку, разсматривая каждую вещь и обсуждая ея достоинства; молодыхъ своихъ помощниковъ она заставляла самымъ энергичнымъ образомъ чистить мѣдную посуду и въ теченіе нѣсколькихъ часовъ въ кухнѣ стоялъ полный хаосъ, на вопросъ о причинѣ такого положенія, она обыкновенно отвѣчала, что „идетъ чистка“, что „она не выноситъ безпорядка и велѣла ребятамъ“ прибрать все, какъ слѣдуетъ. Дина была вполнѣ увѣрена, что она душа порядка и что, если въ кухнѣ не все на мѣстѣ, то въ этомъ виноваты или ребята, или другіе домашніе. Когда вся посуда была вычищена, столы выскоблены до бѣла, и все лишнее засунуто въ разные углы и закоулки, Дина надѣвала нарядное платье, чистый передникъ и высокій яркій тюрбанъ и говорила „ребятамъ“, чтобы они убирались вонъ изъ кухни, такъ какъ она намѣрена держать все въ чистотѣ. Такія періодическія уборки часто представляли неудобства для всѣхъ домашнихъ: Дина проникалась такой любовью къ своей вычищенной посудѣ, что не позволяла употреблять ее въ дѣло, по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ пока не проходила ея „чистильное“ настроеніе.

Въ нѣсколько дней миссъ Офелія совершенно преобразовала всѣ отрасли домашняго хозяйства и всюду ввела порядокъ. Но тамъ, гдѣ для успѣха дѣла требовалось содѣйствіе прислуги, труды ея оказывались работой Сизифа или Данаидъ. Въ отчаяніи, она обратилась къ Сенъ-Клеру за помощью.

[251]— Въ этомъ домѣ немыслимо ввести какую бы то ни было систему!

— Совершенно немыслимо! — подтвердилъ Сентъ-Клеръ.

— Никогда я не видывала такого безпорядочнаго хозяйничанья, такой неаккуратности, такихъ растратъ.

— Еще бы! гдѣ же вамъ было видѣть!

— Вы не относились бы къ этому такъ равнодушно, если бы сами вели хозяйство.

— Дорогая моя кузина! поймите вы разъ навсегда, что мы, рабовладѣльцы раздѣляемся на два разряда: угнетателей и угнетаемыхъ. Люди добродушные, отрицающіе строгость поневолѣ мирятся со многими неудобствами. Если мы добровольно держимъ у себя въ домѣ толпу неумѣлыхъ лѣнтяевъ, неучей, мы должны нести послѣдствія этого. Я видалъ нѣкоторыхъ людей, которые обладали особымъ умѣньемъ завести порядокъ и систему, не прибѣгая къ строгости. Я этого не умѣю, и потому уже давно на все махнулъ рукой. Я не хочу, чтобы этихъ несчастныхъ созданій били и истязали, они это знаютъ и пользуются этимъ.

— Но какъ же такъ жить! Не соблюдать ни въ чемъ ни времени, ни мѣста, ни порядка! Это просто безобразно!

— Дорогая моя Вермонтка! Ваши сородичи, живущіе не далеко отъ Сѣвернаго полюса, придаютъ слишкомъ большое значеніе времени! Ну, скажите на милость, для чего беречь время человѣку, который и безъ того не знаетъ, куда его дѣвать? Что касается порядка и аккуратности, то разъ людямъ нечего дѣлать, какъ только лежать въ креслѣ или на софѣ и читать, то не все ли имъ равно подадутъ завтракъ и обѣдъ часомъ раньше, или часомъ позже? Или возьмемъ хоть Дину: она стряпаетъ намъ отличные обѣды: супы, рагу, жареную дичь, дессертъ, мороженое и проч. и создаетъ все это изъ хаоса и мрака, царящихъ въ ея кухнѣ. Я нахожу, что это великолѣпно! Но, Господи помилуй! если мы будемъ ходить въ кухню, смотрѣть, какъ она сидитъ на корточкахъ и куритъ, слѣдить за всѣми ея приготовительными къ стряпнѣ процессами, мы ничего не сможемъ ѣсть! Дорогая кузина! избавьте себя отъ этого труда. Это хуже, чѣмъ католическая эпитемья и столь же мало полезна. Вы только испортите себѣ характеръ, а Дину собьете съ толку. Пусть она управляется по своему!

— Но, Августинъ, вы не знаете, въ какомъ видѣ я нашла кухню!

— Думаете, не знаю? Вы думаете, я не знаю, что она [252]держитъ скалку для тѣста подъ кроватью, а терку въ карманѣ вмѣстѣ съ табакомъ, что у ней шестьдесятъ пять различныхъ сахарницъ въ разныхъ углахъ дома, что она вытираетъ посуду сегодня салфеткой, а завтра обрывкомъ старой юбки! Но главное то, что она приготовляетъ славные обѣды и варитъ превосходный кофе. Вы должны судить ее такъ, какъ судятъ полководцевъ и государственныхъ людей, — по ихъ успѣхамъ.

— Но сколько добра пропадаетъ, сколько денегъ тратится напрасно!

— Ну, запирайте все, что можно запереть и держите ключи въ карманѣ. Выдавайте понемногу денегъ заразъ и не спрашивайте ни счета, ни сдачи. Это самое лучшее!

— Меня одно очень безпокоитъ, Августинъ, мнѣ какъ-то невольно думается, что ваши прислуги не вполнѣ честны. Увѣрены ли вы, что на нихъ можно положиться?

Августинъ громко расхохотался при видѣ серьезнаго и тревожнаго лица, съ какимъ миссъ Офелія предложила этотъ вопросъ.

— О, кузина, это ужъ слишкомъ! Честны! какъ будто можно этого ожидать! Честны! Конечно, нѣтъ. И съ какой стати имъ быть честными? Что, скажите на милость, можетъ побудить ихъ къ этому?

— Отчего же вы ихъ не учите?

— Учить! Вотъ то штука! Чему же по вашему я могъ бы выучить ихъ? Очень я похожъ на учителя! Что касается Маріи, у нея, конечно, хватитъ духа убить всѣхъ негровъ плантаціи, если только дать ей свободу расправляться съ ними, но и ей не выбить изъ нихъ плутовства.

— Неужели же среди нихъ нѣтъ честныхъ?

— Попадаются, да очень рѣдко, или отъ природы глупые, или такіе правдивые и вѣрные, что никакія дурныя вліянія не могутъ испортить ихъ. Но, видите-ли, цвѣтной ребенокъ чуть не съ перваго появленія на свѣтъ начинаетъ понимать, что иначе какъ хитростью ему ничего не добиться. Другимъ средствомъ онъ ничего не получитъ ни отъ своихъ родителей, ни отъ госпожи, ни отъ маленькихъ барчатъ, съ которыми играетъ. Хитрить и лгать для него необходимо, неизбѣжно, становится его привычкой. Ничего другого отъ него и ждать нельзя. Его нельзя за это наказывать, что касается честности, рабовъ держатъ въ такомъ зависимомъ, полудѣтскомъ состояніи, что имъ невозможно втолковать право собственности, невозможно внушить сознаніе, что онъ не долженъ брать вещей своего господина, такъ [253]какъ онѣ ему принадлежатъ. Я съ своей стороны совсѣмъ не понимаю, какъ они могутъ быть честными. Такой субъектъ, какъ Томъ, прямо какое-то чудо нравственности.

— Но что же будетъ съ ихъ душой? — спросила миссъ Офелія.

— Ну, это, я полагаю, меня не касается. Я имѣю дѣло исключительно съ фактами дѣйствительной жизни. Несомнѣнно, что на этомъ свѣтѣ ради нашей выгоды почти вся черная раса отдана во власть дьявола, а что будетъ на томъ — не знаю.

— Но вѣдь это просто ужасно! — вскричала миссъ Офелія, — неужели вамъ не стыдно?

— Не понимаю, чего тутъ стыдиться. Общество вокругъ меня вовсе не дурное, такое, какое всегда идетъ широкими путями. Посмотрите, что дѣлается на всемъ свѣтѣ, вездѣ та же исторія: высшіе классы всюду эксплоатируютъ въ свою пользу тѣло, душу и умъ низшихъ. Такъ дѣлается и въ Англіи, и вездѣ. А между тѣмъ христіанскій міръ ужасается и негодуетъ на насъ за то что мы дѣлаемъ то же самое, но въ нѣсколько иной формѣ.

— Въ Вермонтѣ этого нѣтъ.

— Да, я согласенъ, что въ Новой Англіи и свободныхъ Штатахъ дѣло поставлено лучше, чѣмъ у насъ. Однако звонятъ. Ну, кузина, отложимъ на время въ сторону наши партійныя препирательства и пойдемъ обѣдать.

Въ тотъ же день, подъ вечеръ миссъ Офелія сошла въ кухню. Въ эту минуту одинъ изъ бывшихъ тамъ чернокожихъ мальчугановъ закричалъ: — Э, смотрите-ка, вонъ идетъ Прю и ворчитъ себѣ подъ носъ, какъ всегда!

Высокая, костлявая негритянка вошла въ кухню, неся на головѣ корзину съ сухарями и горячими булками.

— А, Прю! наконецъ-то ты пришла! — вскричала Дина.

У Прю былъ удивительно мрачный видъ и сердитый, ворчливый голосъ. Она поставила на полъ свою корзину, сѣла рядомъ съ ней и опершись локтями на колѣни, проговорила:

— О Господи! хоть бы умереть поскорѣй!

— Почему ты хочешь смерти? — спросила миссъ Офелія.

— Ужь довольно я натерпѣлась! — мрачно отвѣтила женщина, не поднимая глазъ.

— А зачѣмъ ты пьянствуешь, Прю? — спросила горничная квартеронка, позвякивая своими коралловыми сережками.

Женщина мрачно, сердито посмотрѣла на нее.

— Можетъ быть, и ты когда нибудь до того же дойдешь. [254]Посмотрю я тогда на тебя, посмотрю! Ты такъ же, какъ я, будешь рада каплѣ водки, чтобы только забыть свое горе.

— Ну, Прю, — прервала ее Дина, — показывай намъ свои сухари. Вотъ барыня купитъ.

Миссъ Офелія взяла дюжины двѣ сухарей.

— Въ той битой кружкѣ на верхней полкѣ, должно быть, еще есть нѣсколько билетовъ, — сказала Дина. — Влѣзь-ка Джекъ, достань ихъ.

— А зачѣмъ же билеты? — спросила миссъ Офелія.

— Мы покупаемъ билеты у ея хозяина, а она за нихъ приноситъ намъ булки.

— Когда я прихожу домой они считаютъ товаръ и билеты, смотрятъ вѣрно ли, а если не вѣрно, колотятъ меня до полусмерти.

— И по дѣломъ тебѣ, — сказала Джени, хорошенькая горничная, — съ какой стати ты берешь господскія деньги и напиваешься на нихъ до пьяна. Она всегда такъ дѣлаетъ, миссисъ.

— И всегда буду такъ дѣлать. Я безъ этого жить не могу, мнѣ надо нить, чтобы забыть свое горе.

— Это очень грѣшно и очень глупо, — сказала миссъ Офелія, — красть деньги хозяина, чтобы превращаться въ скота!

— Можетъ быть, и глупо, и грѣшно, миссисъ, а я все-таки буду это дѣлать, буду. О Господи, хоть бы мнѣ умереть, умереть бы поскорѣй, избавиться отъ этой каторжной жизни. — Она медленно, съ трудомъ встала и опять поставила свою корзину на голову. Но прежде чѣмъ окончательно выйти, она посмотрѣла на молоденькую квартеронку, которая продолжала забавляться своими сережками.

— Ты думаешь, ты очень хороша со своими побрякушками, такъ тебѣ можно носъ задирать и смотрѣть на всякаго сверху внизъ. Подожди, поживешь съ мое, будешь такая же несчастная, старая, избитая скотина, какъ я. Дай тебѣ этого Богъ! Тогда и ты будешь пить, пить, и тебѣ будетъ по дѣломъ доставаться! — И женщина вышла изъ кухни со злобнымъ смѣхомъ.

— Отвратительная старая тварь? — вскричалъ Адольфъ, который вошелъ за водой для бритья барина. — Если бы я былъ на мѣстѣ ея господина, я бы еще не такъ колотилъ ее.

— Ну ужъ больше-то бить ее и нельзя, — замѣтила Дина, — у нея вся спина избита, она платья застегнуть не можетъ.

— Такихъ низкихъ тварей не слѣдуетъ пускать въ порядочный домъ, — сказала миссъ Джени. — Какъ вы думаете, мистеръ Сентъ-Клеръ? — и она кокетливо кивнула головкой Адольфу.

[255]Надобно замѣтить, что кромѣ многихъ вещей своего господина Адольфъ присвоилъ себѣ еще его имя и адресъ, и въ цвѣтныхъ кругахъ Ново-Орлеанскаго общества онъ былъ извѣстенъ подъ именемъ мистера Сентъ-Клера.

— Я вполнѣ раздѣляю ваше мнѣніе, миссъ Бенуаръ.

Бенуаръ было дѣвичье имя Маріи Сентъ-Клеръ, а Джени была одной изъ ея горничныхъ.

— Извините, миссъ Бенуаръ, позвольте спросить, вы надѣнете эти сережки на балъ завтра вечеромъ? Онѣ обворожительны!

— Я удивляюсь вамъ, мистеръ Сентъ-Клеръ! до чего можетъ дойти дерзость мужчинъ! — вскричала Дженн, тряхнувъ головой, такъ что сережки опять зазвенѣли.

— Я во весь вечеръ не протанцую съ вами ни разу, если вы будете предлагать мнѣ такіе вопросы!

— О нѣтъ, вы не можете быть настолько жестоки! Я умираю отъ желанія узнать, надѣнете ли вы свое розовое тарлатановое платье! — сказалъ Адольфъ.

— Что такое? Въ чемъ дѣло? — спросила Роза, веселая, хорошенькая квартеронка, сбѣгая въ эту минуту съ лѣстницы.

— Да все мистеръ Сентъ-Клеръ! онъ ужасно дерзкій!

— Клянусь честью! — вскричалъ Адольфъ. — Пусть насъ разсудитъ миссъ Роза.

— О, я давно знаю, что онъ нахалъ! — сказала Роза, повернувшись на одной ножкѣ и лукаво поглядывая на Адольфа. — Онъ меня вѣчно раздражаетъ!

— О, лэди, лэди! вы вдвоемъ навѣрно разорвете мое сердце, — вскричалъ Адольфъ. — Въ одинъ прекрасный день меня найдутъ мертвымъ въ постели, и вы будете отвѣчать за это.

— Послушайте только, что говоритъ это ужасное созданіе! — и обѣ „лэди“ разразились громкимъ хохотомъ.

— Ну вы, убирайтесь-ка вонъ! Нечего вамъ тутъ трещать! Заводите свои глупости въ другомъ мѣстѣ, а не въ кухнѣ.

— Тетка Дина ворчитъ, потому что ей нельзя идти на балъ, — замѣтила Роза.

— Очень мнѣ нужны ваши цвѣтные балы, — отвѣчала Дина. — Какъ ни вывертывайтесь, какъ ни старайтесь показаться бѣлыми, а вы все-таки такіе же негры, какъ я.

— Тетка Дина каждый день мажетъ жиромъ свою шерсть, чтобы она не курчавилась, — сказала Джени.

— А все-таки шерсть, такъ шерстью и останется, — проговорила Роза лукаво, встряхивая своими длинными шелковистыми локонами.

[256]— Для Бога все равно, что на головѣ, шерсть или волоса, — отвѣчала Дина. — Я бы хотѣла спросить у миссисъ, кто больше стоитъ — я или пара такихъ, какъ вы. Убирайтесь вонъ, трещотки! Не толкитесь тутъ у меня!

Въ эту минуту разговоръ былъ прерванъ съ двухъ сторонъ. Съ верхней ступени лѣстницы раздался голосъ Сентъ-Клера, спрашивавшій Адольфа, не думаетъ-ли онъ всю ночь простоять въ кухнѣ съ его водой, а миссъ Офелія вышла изъ столовой и сказала.

— Джеки, Роза, вы что тутъ лѣнтяйничаете? Идите гладить кисейныя платья.

Нашъ другъ Томъ, бывшій въ кухнѣ во время разговора со старой булочницей, вышелъ вслѣдъ за ней на улицу. Онъ видѣлъ, какъ она шла, отъ времени до времени испуская подавленный стонъ. Наконецъ, она поставила свою корзину на крыльцо одного дома и принялась поправлять старый линялый платокъ, покрывавшій ея плечи.

— Дай, я немножко пронесу твою корзину, — сказалъ Томъ съ состраданіемъ.

— Съ какой стати? — спросила женщина. — Я и сама могу.

— Ты, кажется, больна или разстроена, или что нибудь въ такомъ родѣ, — сказалъ Томъ.

— Я не больна, — коротко отрѣзала женщина.

— Мнѣ бы очень хотѣлось, — сказалъ Томъ серьезно смотря на нее, — убѣдить тебя бросить пить. Развѣ ты не знаешь, что этимъ ты губишь и душу свою и тѣло?

— Я знаю, что пойду въ адъ, — сказала женщина угрюмо. — Нечего мнѣ это говорить. Я гадкая, я грѣшная, я пойду прямо въ адъ. Охъ, Господи! ужъ хоть бы поскорѣй!

Томъ содрогнулся при этихъ страшныхъ словахъ, сказанныхъ мрачно, съ безстрастною серьезностью.

— Господи помилуй тебя, бѣдняга! Развѣ ты никогда ничего ие слыхала объ Іисусѣ Христѣ?

— Іисусъ Христосъ! это кто же такой?

— Это Господь, — отвѣчалъ Томъ.

— Я какъ будто слыхала о Господѣ Богѣ, о страшномъ судѣ и объ адѣ. Да, да, слыхала.

— Но неужели никто не говорилъ тебѣ о Господѣ Іисусѣ, который любитъ насъ бѣдныхъ грѣшниковъ, который умеръ за насъ.

— Ничего я этого не знаю, — отвѣчала женщина, — никто меня никогда не любилъ послѣ смерти моего старика.

[257]— Ты гдѣ росла?

— Въ Кентукки. Мой хозяинъ поручалъ мнѣ воспитывать дѣтей на продажу, чуть они немного подрастали, онъ отправлялъ ихъ на рынокъ; подъ конецъ онъ и меня продалъ негроторговцу, а у него меня купилъ масса.

— Отчего же ты начала пить?

— Чтобы заглушить свое горе. Когда я сюда пріѣхала, у меня родился ребенокъ. Я надѣялась вырастить его, потому что нашъ масса не торгуетъ невольниками. Онъ былъ прехорошенькій! и миссисъ сначала онъ какъ будто понравился, онъ никогда не плакалъ, былъ такой толстенькій, просто прелесть! Но миссисъ заболѣла, и я должна была ухаживать за ней. Я заразилась отъ нея лихорадкой, и у меня пропало молоко; ребеночекъ исхудалъ такъ, что остались кожа да кости, а миссисъ не хотѣла покупать для него молока. Я ей говорила, что у меня нѣтъ молока, а она приказывала мнѣ кормить его тѣмъ, что всѣ ѣдятъ. Ребенокъ все худѣлъ и кричалъ, кричалъ день и ночь, а миссисъ сердилась и говорила, что это все упрямство, и что она хочетъ, чтобы онъ поскорѣй умеръ. Она не позволяла мнѣ брать его къ себѣ ночью, говорила, что онъ мнѣ не даетъ спать, и я ничего не могу работать днемъ. Она велѣла мнѣ спать въ своей комнатѣ, а его оставлять въ маленькомъ чуланчикѣ; и тамъ онъ кричалъ, бѣдняжечка и докричался въ одну ночь до того, что умеръ. Да, умеръ, а я стала пить, чтобы этотъ крикъ не слышался у меня въ ушахъ! Я пью и буду пить! Буду, хоть бы пришлось изъ-за этого идти въ адъ. Масса говоритъ, что я пойду въ адъ, а я говорю, я ужъ и теперь въ аду!

— Ахъ ты, несчастная, несчастная! — вскричалъ Томъ. — Развѣ никто никогда не говорилъ тебѣ, что Іисусъ Христосъ любитъ тебя и умеръ за тебя? Развѣ тебѣ не говорили, что онъ можетъ помочь тебѣ, взять тебя на небо, и тамъ ты, наконецъ, успокоишься?

— Какъ же, пойду я на небо! — возразила женщина, — вѣдь туда берутъ только бѣлыхъ. А развѣ они меня пустятъ? Да я и сама не хочу, мнѣ лучше быть въ аду, только бы избавиться отъ массы да отъ миссисъ. Вотъ оно что! — Она съ обычнымъ стономъ подняла корзину себѣ на голову и угрюмо пошла дальше.

Томъ повернулся и грустно вернулся домой. Во дворѣ онъ встрѣтилъ маленькую Еву съ вѣнкомъ изъ туберозъ на головѣ; глаза ея сіяли радостью.

— Ахъ, Томъ, вотъ ты гдѣ! Я рада, что нашла тебя. Папа позвонилъ, чтобы ты запрегъ пони и покаталъ меня въ моей [258]новой колясочкѣ, — сказала она, взявъ его за руку. — Но что съ тобой, Томъ, отчего ты такой скучный?

— Мнѣ грустно, миссъ Ева, — печальнымъ голосомъ сказалъ Томъ. — Но это ничего, я сейчасъ запрягу вамъ лошадокъ.

— Нѣтъ, прежде разскажи мнѣ. отчего тебѣ грустно. Я видѣла, какъ ты разговаривалъ съ сердитой, старой Прю.

Томъ серьезно и просто разсказалъ Евѣ исторію несчастной женщины. Она не заохала, не удивилась, не заплакала, какъ сдѣлалъ бы другой ребенокъ. Но щечки ея поблѣднѣли, и глубокая, грустная тѣнь омрачила ея глазки. Она прижала ручки къ груди и тяжело вздохнула.