[263]
Жила-была штопальная игла; она задавала такого тону, точно была настоящею швейною иголкой.
— Смотрите, смотрите, что̀ вы держите!—сказала она пальцамъ, которые вынимали ее.—Не уроните меня! Если я упаду на полъ, я, пожалуй, затеряюсь: я слишкомъ тонка!
— Будто ужъ!—отвѣтили пальцы и крѣпко обхватили ее за талію.
— Вотъ видите, я иду съ цѣлой свитой!—сказала штопальная игла и потянула за собой длинную нитку, только безъ узелка.
Пальцы ткнули иглу прямо въ кухаркину туфлю,—кожа лопнула, и надо было зашить дыру.
— Фу, какая черная работа!—сказала штопальная игла.—Я не выдержу! Я сломаюсь!
И вправду сломалась.
— Что, не говорила я?—сказала она.—Я слишкомъ тонка!
„Теперь она никуда не годится“,—подумали пальцы, но имъ все-таки пришлось крѣпко держать ее: кухарка накапала на сломанный конецъ иглы сургучу и потомъ заколола ею свой шейный платокъ.
— Вотъ теперь я—брошка!—сказала штопальная игла.—Я, вѣдь, знала, что войду въ честь: въ комъ есть толкъ, изъ того и выйдетъ толкъ.
И она засмѣялась про себя,—никто, вѣдь, не видалъ, чтобы штопальныя иглы смѣялись громко—и самодовольно поглядывала по сторонамъ, точно ѣхала въ каретѣ.
— Позвольте спросить, вы изъ золота?—обратилась она къ сосѣдкѣ-булавкѣ.—Вы очень милы, и у васъ собственная головка… Только маловата она! Постарайтесь отростить ее,—не всякому, вѣдь, достается сургучная головка!
При этомъ штопальная игла такъ гордо выпрямилась, что вылетѣла изъ платка прямо въ трубу водостока, куда кухарка въ это время выливала помои.
— Отправляюсь въ плаванье!—сказала штопальная игла.—Только бы мнѣ не затеряться!
Но она затерялась.
— Я слишкомъ тонка, я не создана для этого міра!— [264]сказала она, сидя въ уличной канавкѣ.—Но у меня совѣсть чиста, а, вѣдь, это что-нибудь да значитъ.
И штопальная игла держалась въ струнку, не теряя хорошаго расположенія духа.
Надъ ней проплывала всякая всячина: щепки, соломинки, клочки газетной бумаги…
— Ишь, какъ плывутъ!—говорила штопальная игла.—Они и понятія не имѣютъ о томъ, что скрывается тутъ, подъ ними. Я скрываюсь, я тутъ сижу. Вонъ плыветъ щепка: у нея только и мыслей, что о щепкѣ, ну, щепкой она вѣкъ и останется! Вонъ соломинка несется… Вертится-то, вертится-то какъ! Не задирай такъ носа! Смотри, какъ бы не наткнуться на камень! А вонъ газетный обрывокъ плыветъ. Давно ужъ забыть успѣли, что и напечатано-то на немъ, а онъ, гляди, какъ расплылся!.. А я сижу себѣ тихо, смирно. Я знаю себѣ цѣну, и этого у меня не отнимутъ!
Разъ возлѣ нея что-то заблестѣло, и штопальная игла вообразила, что это брилліантъ. Это былъ бутылочный осколокъ, но онъ блестѣлъ, и штопальная игла заговорила съ нимъ. Она назвала себя брошкой и спросила его:
— Вы, должно быть, брилліантъ?
— Да, нѣчто въ этомъ родѣ.
И оба думали другъ про друга, и про самихъ себя, что они необыкновенно драгоцѣнны, и говорили между собой о невѣжественности и надменности свѣта.
— Да, я жила въ коробкѣ у одной дѣвицы!—разсказывала штопальная игла.—Дѣвица эта была кухаркой. У нея на каждой рукѣ было по пяти пальцевъ, и вы представить себѣ не можете, до чего доходило ихъ чванство! А, вѣдь, и все-то ихъ дѣло было—вынимать меня и обратно прятать въ коробку!
— Что-жъ, они блестѣли?—спросилъ бутылочный осколокъ.
— Блестѣли?—отвѣчала штопальная игла.—Нѣтъ, блеску-то въ нихъ не было, зато высокомѣрія..! Ихъ было пять братьевъ, всѣ—урожденные „пальцы“; они шли всегда въ рядъ, хотя были различной величины. Крайній—„Толстопузый“, впрочемъ, выдавался изъ ряда; у него былъ всего одинъ сгибъ въ спинѣ, такъ что онъ могъ кланяться только разъ; зато онъ говорилъ, что если его отрубятъ у человѣка, то весь человѣкъ не годится больше для военной службы. Второй—„Тычокъ-Лакомка“, тыкалъ свой носъ всюду: и въ сладкое, и [265]въ кислое, тыкалъ и въ небо, и въ землю; онъ же нажималъ перо при письмѣ. Слѣдующій—„Долговязый“ смотрѣлъ на всѣхъ свысока, „Златоперстъ“ носилъ вокругъ пояса золотое кольцо и, наконецъ, самый маленькій—„Петрушка-Бездѣльникъ“ ничего не дѣлалъ и этимъ чванился. Да, чванство, чванство… и вотъ—я вылетѣла въ трубу!
— А теперь сидимъ и блестимъ!—сказалъ бутылочный осколокъ.
Въ это время воды въ канавѣ прибыло, такъ что она хлынула черезъ край и унесла съ собой осколокъ.
— Онъ пошелъ въ ходъ!—вздохнула штопальная игла.—А я осталась сидѣть! Я слишкомъ тонка, слишкомъ деликатна, но я горжусь этимъ, и это благородная гордость!
И она сидѣла, вытянувшись въ струнку и много, много думала.
— Я просто готова думать, что родилась отъ солнечнаго луча,—такъ я тонка! Право, кажется, солнце ищетъ меня подъ водой! Ахъ, я такъ тонка, что даже отецъ мой не можетъ меня найти! Не лопни тогда мой старый глазокъ[1], я бы, кажется, заплакала отъ жалости! Впрочемъ, нѣтъ, я бы этого не сдѣлала: это не принято!
Разъ пришли уличные мальчишки и стали копаться въ канавкѣ, выискивая старыя гвозди, монетки и пр. Пачкотня была страшная, но это-то и доставляло имъ удовольствіе!
— Ай!—закричалъ вдругъ одинъ изъ нихъ; онъ укололся о штопальную иглу.—Ишь, штука какая!
— Я не штука, а барышня!—заявила штопальная игла, но ея никто не разслышалъ. Сургучъ сошелъ съ нея, и она вся почернѣла, но въ черномъ платьѣ кажешься еще тоньше, и игла воображала, что стала еще тоньше прежняго.
— Вонъ плыветъ яичная скорлупа!—закричали мальчишки, взяли штопальную иглу и воткнули ее въ скорлупу.
— Бѣлое идетъ къ черному!—сказала штопальная игла.—Теперь, по крайней мѣрѣ, можно разглядѣть меня! Только бы мнѣ не схватить морской болѣзни, тогда я не выдержу: я такая хрупкая!
Но она не схватила морской болѣзни—выдержала.
[266]
— Противъ морской болѣзни хорошо имѣть стальной желудокъ и притомъ всегда помнить, что ты—нѣчто повыше простого смертнаго! Теперь я совсѣмъ оправилась. Чѣмъ тоньше, деликатнѣе созданъ, тѣмъ больше можешь перенести!
— Кракъ!—сказала яичная скорлупа: ее переѣхала ломовая телѣга.
— Ухъ, какъ давитъ!—завопила штопальная игла.—Теперь ужъ я схвачу морскую болѣзнь! Не выдержу! Не выдержу!
Но она выдержала, хотя ее и переѣхала ломовая телѣга; она лежала на мостовой въ растяжку, и—пусть себѣ лежитъ!
