В немногих словах Jouy: sans les femmes, le commencement de notre vie serait privé de secours, le milieu de piaisirs, et la fin de consolation еще лучше, чем в обдуманном, основанном на антитезах и контрастах стихотворении Шиллера „Würde der Frauen“, выражена истинная похвала женщинам. Еще патетичнее сказано то же самое Байроном в Сарданапале, Акт I, Сц. 2.
|
Уже самый вид женской фигуры показывает, что женщина не создана ни для большого умственного, ни для физического труда. Жизненный долг она уплачивает не деятельностью, а страданием, — муками родов, заботами о ребенке, подчинением мужчине, для которого она должна быть терпеливой и ободряющей спутницей. Ей не суждены самые сильные страдания, радости, проявления мощи; жизнь ее должна протекать спокойнее, незначительнее, умереннее, чем жизнь мужчины, не будучи от этого, в сущности, ни более счастливой, ни более несчастной.
Женщины приспособлены быть пестуньями и воспитательницами нашего раннего детства именно потому, что они сами ребячливы, вздорны и близоруки, — одним словом, всю жизнь остаются детьми: нечто среднее между ребенком и мужчиной, который и есть настоящий человек. Стоить лишь взглянуть на девушку, как она целыми днями возится, пляшет и распевает с ребенком, и представить себе, что̀ стал бы делать на ее месте мужчина, даже при самых добрых намерениях.
При создании девушек природа рассчитывала на то, что называется на языке драматургов трескучим эффектом: она с избытком снабдила их на немногие годы красотой, прелестью и пышностью на счет остальной их жизни, для того чтобы они в течение этих лет настолько сумели овладеть воображением мужчины, что у него явилось бы неудержимое желание в какой-либо почетной форме взять на себя заботу о них на всю жизнь: шаг, на который его не могло бы побудить одно только размышление, ибо оно, по-видимому, не дало бы ему достаточных гарантий. Таким образом, природа вооружила женщину, как и всякое другое творение, доспехами и орудиями, необходимыми для обеспечения ее существования, и на время, пока они ей необходимы; причем она поступила с обычной для нее бережливостью. Подобно тому как самка муравья после оплодотворения теряет ненужные более и даже опасные для ухода за яичками крылья, так, большею частью, и женщина после одних или двух родов теряет свою красоту; вероятно — даже по той же самой причине.
Сообразно с этим молодые девушки смотрят в глубине души на свои домашние занятия или рукоделия, как на нечто второстепенное, может быть даже признают их простою забавой: единственно же серьезным призванием они считают любовь, победы и все, что связано с этим, как наряды, танцы и т. д.
Чем благороднее и совершеннее какое-нибудь творение, тем позже достигает оно зрелости. Мужчина достигает полного развития своего разума и духовных сил едва ли к двадцати восьми годам; женщина — к восемнадцати. И разум ее вполне этому соответствует: он крайне скудно отмерен. Поэтому женщины всю жизнь остаются детьми, видят только ближайшее, цепляются за настоящее, принимают кажущееся за сущность вещей и мелочи предпочитают самому важному. Ведь именно разум, это — то, благодаря чему человек не живет подобно животному исключительно в настоящем, а принимает во внимание и обдумывает также прошедшее и настоящее; отсюда ого осторожность, попечения и всегдашняя озабоченность. Женщина же, благодаря более слабому разуму, менее причастна связанным с этим как преимуществам, так и невыгодам: она скорее представляет собою духовно близорукое существо, причем интуитивный разум ее с ясностью видит вблизи, зато имеет узкий кругозор, куда не попадает ничто отдаленное; поэтому все отсутствующее, прошедшее, будущее, оказывает на женщин гораздо более слабое действие, чем на нас, и отсюда же возникает их гораздо чаще встречающаяся, граничащая иногда с безумием, страсть к расточительности. Женщины в глубине души убеждены, что назначение мужчины заключается в зарабатывании денег, они же, наоборот, призваны тратить их, — если возможно, то при жизни мужчины, в крайнем случае, хоть после его смерти. Уже то, что мужчина отдает свой заработок на ведение хозяйства, укрепляет их в такой вере. Хотя все это и ведет за собой много невыгод, но все же имеет то преимущество, что женщина больше поглощена настоящим, чем мы, и поэтому, если оно хоть сколько-нибудь сносно, лучше умеет им наслаждаться, откуда и получается свойственная женщинам веселость, которой она и пользуется как средством дать отдых, а в случае нужды и утешение отягченному заботами мужчине.
Ни в каком случае не следует пренебрегать обычаем древних германцев в затруднительных случаях призывать на совещание женщин: способ восприятия их совершенно отличен от нашего, и главным образом — благодаря тому, что женщина охотнее берет ближайший к цели путь и вообще обращает внимание на ближайшее, которое мы, именно потому, что оно у нас находится пред самым носом, большей частью, просматриваем; и нас необходимо бывает возвращать к нему, чтобы мы вновь усвоили себе наиболее подходящее и простое воззрение. Вследствие того же женщины решительно трезвее нас и видят в вещах лишь то, что́ в них действительно заключается; в то время как мы, возбужденные страстями, легко преувеличиваем существующее или дополняем его воображением.
На том же основании женщины более сострадательно и потому более человеколюбиво и участливо относятся к несчастным, чем мужчины, — но в вопросах справедливости, честности и совестливости уступают им. Ибо, вследствие слабости их разума, все настоящее, наглядное, непосредственно реальное имеет над ними силу, на которую отвлеченные мысли, постоянные принципы, твердо принятые решения, вообще мысль о прошедшем и будущем, отсутствующем и отдаленном, редко оказывают большое влияние. Поэтому они обладают первым и самым существенным условием для добродетели; зато у них отсутствует второстепенное, часто необходимое для нее орудие. В этом отношении их можно сравнить с организмом, в котором хотя и есть печень, но нет желчного пузыря. По этому поводу я отсылаю к § 17 своего сочинения об Основах морали. — Сообразно с этим, основным недостатком женского характера является несправедливость. Она происходит прежде всего вследствие указанного недочета в благоразумии и рассудительности и, кроме того, поддерживается тем, что они, как слабейшие, вынуждены природой прибегать не к силе, а к хитрости: отсюда их инстинктивное коварство и непреодолимое стремление к обману. Ибо, подобно тому как природа снабдила льва когтями и зубами, слона и кабана клыками, быка рогами и сепию мутящею воду жидкостью, так в женщину она вооружила силою притворства для защиты и самообороны, и всю ту силу, которую дала мужчине в виде телесной крепости и разума, женщине уделила в образе этого дара. Поэтому притворство ей прирождено и почти в одинаковой степени свойственно как глупой, так и умной женщине. Пользоваться им при всяком удобном случае для нее так же естественно, как и тем животным при нападении пускать в ход свое оружие защиты, и при этом она чувствует, что пользуется до известной степени своим правом. Поэтому вполне правдивой, искренней женщины вероятно не существует. Именно поэтому они настолько легко прозревают чужой обман, что не поздоровится тому, кто делает с ними подобную попытку. От указанного основного недостатка и соединенных с ним свойств происходят лживость, неверность, изменчивость, неблагодарность и т. д. Женщины несравненно чаще нарушают присягу, чем мужчины. Следовало бы вообще возбудить вопрос, можно ли допускать их к присяге. — От времени до времени всюду повторяется факт, что ни в чем не нуждающиеся дамы в магазинах что-нибудь тайно прячут и уносят.
Для заботы о продолжении человеческого рода призваны природой молодые, сильные и красивые мужчины, во избежание вырождения. В этом заключается твердая воля природы, а выражением ее служат страсти женщин. Закон этот по давности и силе превосходит все остальные. Поэтому горе тому, чьи права и интересы стоят на его пути: что бы он ни делал и ни говорил, они будут при первом значительном поводе безжалостно попраны. Ибо тайная, невысказанная, даже не сознанная, но прирожденная мораль женщин такова: „мы вправе обмануть тех, кто, скудно заботясь о нас, как об индивидууме, воображают этим приобрести право над видом. Свойства и, следовательно, воля вида через посредство ближайшего, от нас исходящего поколения отдана в наши руки и вверена нашей заботливости: мы добросовестно ее исполним“. Но женщины сознают этот высший коренной закон ни в каком случае не in abstracto, а лишь in concreto, и не имеют для него иного выражения, кроме своих поступков, когда является для этого удобный случай; при этом совесть их остается более спокойна, чем мы можем предположить, так как они в глубине сердца сознают, что, пренебрегши своей обязанностью к индивидууму, они тем лучше выполнили ее относительно вида, права которого несравненно больше. Более подробно разъяснение этого положения вещей можно найти в 44 главе 2 тома моего главного сочинения.
Так как женщины в сущности предназначены исключительно для продолжения рода и назначение их этим исчерпывается, то они всегда живут больше жизнью рода, чем индивидуума: они принимают ближе к сердцу требования рода, чем индивидуальные. Это придает всему их существованию и поведению известное легкомыслие и вообще направление, в корне различное от мужеского, от чего происходит очень распространенная и почти нормальная рознь в браке.
Между мужчинами от природы существует лишь равнодушие; но между женщинами природа поселила вражду. Вероятно это происходит вследствие того, что odiam figulinum (профессиональное недоброжелательство), ограниченное у мужчин людьми одной с ними профессии, охватывает у женщин весь их пол; потому что у всех у них — одно ремесло. Уже при встрече на улице, они смотрят друг на друга как гвельфы и гибеллины. Точно также при первом знакомстве две женщины относятся одна к другой с явной принужденностью и неискренностью — в бо́льшей степени, чем в подобном же случае двое мужчин. Поэтому же взаимные комплименты между двумя женщинами кажутся гораздо смешнее, чем между мужчинами. Далее, в то время как мужчина даже с значительно ниже его стоящими все же говорит с известным уважением и гуманностью, — невыносимо смотреть, как гордо и презрительно обращается в большинстве случаев светская женщина в разговоре с стоящей ниже (но не находящейся у нее в услужении). Это происходит, вероятно, от того, что у женщин различие положений гораздо случайнее, чем у нас, и гораздо скорее может перемениться или возвыситься; ибо в то время как у нас на чашу весов кладется сотня вещей, у них решающее, значение имеет лишь одно, — именно то, какому мужчине они понравятся; а также и от того, что, благодаря односторонности своего призвания, они стоят одна к другой гораздо ближе, чем мужчины, вследствие чего стараются подчеркнуть различие положений.
Низкорослый, узкоплечий, широкобедрый и коротконогий пол мог назвать прекрасным только отуманенный половым инстинктом мужской интеллект: именно в этом инстинкте и кроется вся его красота. С бо́льшим правом женский пол можно назвать не прекрасным, а неэстетичным. Они не обладают истинной склонностью и восприимчивостью ни к музыке, ни к поэзии, ни к пластическим искусствам; если же они ее аффектируют и стараются показать, то это не более, как обезьянство, вызванное желанием нравиться. Это происходит от того, что они неспособны ни к какому чисто объективному интересу к чему бы то ни было, и основание этого заключается, я полагаю, в следующем. Мужчина во всем стремится к прямому господству над вещами через понимание их или преодоление. Женщина всегда и везде вынуждена к косвенному господству, именно посредством мужчины же, и им лишь она повелевает непосредственно. Поэтому женщины от природы склонны смотреть на все как на средство завоевать мужчину, и интерес их к чему-либо иному — притворный, окольный путь, т. е. всегда сводится к обезьянству и кокетству. Уже Руссо сказал: les femmes, en général, n’aiment aucun art, ne se connoissent à aucun, et n’ont aucun génie (lettre à d’Alembert, note XX). Всякий, кто видит дальше обманчивой внешности, наверное заметит это. Сто́ит лишь наблюсти направление и способ их внимания в концерте, опере и драме, — например, детскую непринужденность, с которой они в самых прекрасных местах величайших творений ведут свою болтовню. Если греки действительно не допускали женщин в театр, то они поступали хорошо: по крайней мере, в их театрах можно было что-нибудь услышать. В наше время следовало бы изречение: taceat mulier in ecclesia дополнить или заменить другим: taceat mulier in theatro и изобразить его большими буквами хотя бы на театральном занавесе. — От женщин и нельзя ожидать ничего другого, если взвесить, что самые замечательные умы всего этого пола никогда не могли создать ничего действительно великого, истинного и оригинального в области изящных искусств, — вообще, никогда не могли дать миру ни одного бессмертного творения: это больше всего бросается в глаза в живописи, так как они владеют техникой ее по меньшей мере одинаково с нами, прилежно ею занимаются, но не могут указать ни на одну великую картину; потому что они лишены всякой объективности духа, которая прежде всего необходима именно в живописи; они не могут идти дальше субъективного. Соответственно этому, обыкновенные женщины не имеют даже настоящей восприимчивости к живописи: ибо natura non facit saltus. Вот и Хуарте в своей, получившей известность 300 лет тому назад книге Examen de ingenios, оспаривает у женщин всякие высшие способности[2]. Единичные и частичные исключения не меняют дела; в общем женщины остаются самыми глубокими и неизлечимыми филистерами. Поэтому они, в силу крайне глупого закона разделяя положение и имя мужчины, являются постоянными возбудителями его неблагородного честолюбия; далее, их господство и тон, даваемый ими в современном обществе, ввиду того же свойства, являются порчей этого общества. Относительно первого следовало бы принять за правило изречение Наполеона I: les femmes n’ont pas de rang, а в общем Шанфор говорит вполне справедливо: elles sont faites pour commercer avec nos faiblesses, avec notre folie, mais non avec notre raison. Il existe entre elles et les hommes des sympathies d’epiderme, et trés peu de sympathies d’esprit, d’âme et de caractère. Они sexus sequior, во всех отношениях отсталый второй пол, слабость которого мы должны поэтому щадить; но когда мы оказываем женщинам почтение сверх меры, — это делает нас смешными и унижает в их глазах. Когда природа разделила род человеческий на две половины, она провела делящую черту не совсем посередине. При всей противоположности, различие между положительным и отрицательным полюсами не только качественное, но еще и количественное. Так смотрели на женщин древние и восточные народы и вследствие этого гораздо правильнее отводили им надлежащее место, чем мы с нашей старо-французской галантностью и нелепым почитанием женщин, этик расцветом христианско-германской глупости, послужившим лишь к тому, чтобы сделать их настолько высокомерными и дерзкими, что часто приходят на мысль священные обезьяны из Бенареса, которые, в сознании своей святости и неприкосновенности, позволяют себе все решительно.
Женщина на западе, именно „дама“, находится в fausse position: ибо женщине, справедливо называемой древними sexus sequior, ни в каком случае не пристало быть предметом нашего почитания и уважения, носить голову выше чем мужчина и иметь с ним равные права. Последствия этой fausse position мы достаточно видим. Поэтому было бы весьма желательно, чтобы также и в Европе этому № 2 человеческого рода было опять отведено его естественное место и положен конец этому дамскому бесчинству, над которым смеется не только вся Азия, но также смеялись бы Греция и Рим: последствия этой меры были бы неисчислимы в общественном, гражданском и политическом отношениях. В салическом законе, как лишнем truism’е, совсем нет нужды. Собственно европейская дама, это — такое существо, которого совсем не должно бы быть; а должны быть только хозяйки и девушки, которые надеются стать ими, и воспитывать в них надо не высокомерие, а домовитость и покорность. Именно потому, что в Европе существуют дамы, женщины низшего класса, то есть значительное большинство женского пола, находится в несравненно худших условиях, чем на Востоке. Даже лорд Байрон говорит (Lettres and Journals by Th. Moore Vol. II, p. 399), что положение женщин в древней Греции было нормальное, а у нас оно, пережиток варварства рыцарских и феодальных времен, — искусственно и аномально; место женщин — дом, а не общественность; они должны быть хорошо воспитаны, религиозны; не их дело политика и поэзия, — давайте им книги только религиозные и поваренные; научите их музыке, рисованию, танцам, а также земледелию и садоводству; в Эпире они с большим успехом исправляют дороги, — почему бы им не заниматься этим наравне с полевыми работами и доением коров?
В нашей моногамической части света жениться значит наполовину уменьшить свои права и удвоить свои обязанности. Между тем, если законы предоставили женщинам одинаковые права с мужчинами, они должны бы были ссудить их также и мужским разумом. На деле, чем более права и почести, признаваемые законом за женщиной, превышают ее природу, тем более они сокращают количество женщин, действительно пользующихся этими преимуществами, и отнимают у всех остальных столько же естественных прав, сколько они дают первым. Ибо при противоестественно-выгодном положении женщины, созданном моногамией и дополняющими ее законами о браке, которые сплошь и рядом смотрят на женщину как на равную мужчине, чего нет ни в каком отношении[3], очень часто разумные и осторожные мужчины не решаются приносить такую большую жертву и заключать такие неравные условия. В то время как у народов, где распространена полигамия, каждая женщина находит поддержку, — у народов, где существует моногамия, число замужних женщин ограничено, и остается бесчисленное множество женщин без поддержки, которые в высших классах прозябают в виде бесполезных старых дев, в низших же несут непосильный труд или становятся проститутками, ведущими столь же безотрадную, сколь и бесчестную жизнь, но необходимыми для удовлетворения мужского пола и выступающими поэтому в качестве официально признанного класса — с специальной целью оградить от гибели осчастливленных судьбою женщин, уже нашедших себе мужей или имеющих эту надежду. В одном Лондоне проституток насчитывается 80.000. Что же представляют они собою, как не женщин, потерпевших самым ужасным образом при учреждении моногамии, — эти истинные жертвы, принесенные на алтарь моногамии? Все упомянутые, попавшие в такое дурное положение женщины являются неизбежным противовесом европейской даме с ее претензиями и высокомерием. Для женского пола, взятого в целом, полигамия вследствие этого представляет собою истинное благодеяние. С другой стороны, нельзя придумать разумного объяснения, почему мужчина, жена которого страдает хронической болезнью, или остается бесплодной или постепенно сделалась для него слишком старой, не имеет права взять себе еще вторую? Что вербует мормонам так много сторонников, — это, мне кажется, именно уничтожение противоестественной моногамии. К тому же, предоставив женщинам противоестественные права, этим самым возложили на них и противоестественные обязанности, нарушение которых тем не менее делает их несчастными. Именно, для многих мужчин брак бывает нежелателен по соображениям сословного или материального характера, если только не помогут делу какие-нибудь блестящие условия. Такой мужчина будет стремиться сойтись с женщиной, отвечающей его запросам, на других, более обеспечивающих судьбу ее и детей условиях. Пусть условия эти справедливы, подходящи, разумны; пусть женщина даст свое на них согласие, не настаивая на несоразмерных правах, которые предоставляет только брак, — все-таки это сопряжено для нее, — ввиду того, что брак — основа гражданского общества, до известной степени, с бесчестьем, и она осуждена будет влачить безотрадную жизнь; так уж устроена человеческая природа, что мы придаем несоразмерно много значения чужому мнению. Если же женщина не согласится на внебрачные отношения, то ей угрожает опасность или принадлежать законным образом противному ей мужчине, или же засохнуть старою девой: ибо очень не долог тот срок, в течение которого она может пристроиться. Для выяснения этой стороны нашего института моногамии в высшей степени полезно прочесть глубоко ученое сочинение Томазия de concubinatu: из него видно, что конкубинат у всех культурных народов и во все времена, до самой лютеровской реформации, быль дозволенным, — мало того, до известной степени даже признанным законами и не сопровождавшимся никаким бесчестьем институтом, который лишь из-за лютеровской реформации спустился с этой ступени, ибо Лютер видел в этом лишнее средство к оправданию брака духовных лиц, — так что католическая сторона дела не преминула сохраниться и здесь.
Относительно полигамии нечего спорить, — ее нужно признать повсеместным фактом; задача сводится исключительно к регулированию ее. Где можно найти действительных моногамистов? Все мы живем, по крайней мере, в течение некоторого времени, по большей же части — всегда, в полигамии. Итак, если каждый мужчина пользуется многими женщинами, то нет ничего справедливее, как предоставить ему свободу или даже обязать его и заботиться о многих женщинах. Благодаря этому, и женщина возвратится в свое настоящее и естественное положение — подчиненного существа, и дама, это чудище европейской цивилизации и христианско-германской глупости, с ее смешными притязаниями на почтение и уважение, исчезнет с лица земли, и останутся одни лишь женщины; и не будет больше несчастных женщин, которыми теперь полна вся Европа. — Мормоны правы.
На Индостане нет независимых женщин, и всякая женщина там находится под опекою или отца, или супруга, или брата, или сына, согласно закону Мену, гл. 5, ст. 148. Конечно, возмутительно, когда вдовы сжигают себя вместе с трупом мужа; но не менее возмутительно, когда они проматывают со своими любовниками достояние мужа, составленное им упорным трудом всей жизни, в надежде на то, что он работает на своих детей. Mediam tenuere beati. — Первоначально материнская любовь как у животных, так и у человека, бывает чисто инстинктивной и в силу этого прекращается вместе с физической беспомощностью детей. С этого времени на ее место является любовь, основанная на привычке в разуме, что́ однако не всегда случается, в особенности, если мать не любила отца, Любовь отца к детям совершенно иного рода и несравненно прочнее: она основывается на воспризнании в них собственного внутреннего существа; она — метафизического происхождения.
Почти у всех древних и новых народов земли, даже у готтентотов[4], собственность переходит в наследство лишь по мужской линии; одна Европа уклонилась от такого обычая, — за исключением однако же дворянства. Что собственность, приобретаемая мужчинами тяжелым, продолжительным и неустанным трудом, попадает затем в руки женщин, которые, по своему неразумию, проматывают его в короткое время или растрачивают каким-либо иным способом, — это столь же великая, сколько и обычная несправедливость, которую следовало бы предотвратить ограничением наследственных и имущественных прав женщины. Лучше всего, как мне кажется, было бы постановить, чтобы женщины, как вдовы, так и дочери, всегда получали в наследство одну лишь пожизненную, определенную ипотечным путем ренту, но отнюдь не основное имущество или капитал, — за исключением разве тех случаев, когда в мужском поколении нет наследников. Добытчики имущества — мужчины, а не женщины, почему последние не должны иметь прав ни на безусловное обладание, ни на распоряжение имуществом. Женщины никогда не должны бы свободно распоряжаться унаследованным имуществом в собственном смысле этого слова, т. е. капиталами, домами, поместьями. Они всегда нуждаются в каком-нибудь опекуне; ввиду этого им ни в каком случае не следует вверять опеки над собственными детьми их. Женское тщеславие, если даже оно и не больше мужского, имеет ту дурную сторону, что оно всецело направлено на что-нибудь материальное, именно — на их личную красоту и на то, что̀ с ней ближайшим образом связано — на блеск, наряды и мишуру. Потому-то общество и есть истинная стихия женщин. Это делает их, в особенности, при их скудном разуме, склонными к расточительности; это уже и древний мудрец сказал: Γυνη το συνολον ἐστι δαπανηρον φυσει (См. Brunck: Gnomici poetae graeci, v. 115). Тщеславие мужчин, наоборот, часто направляется на нематериальные преимущества, как-то ум, ученость, мужество и т. п. Аристотель объясняет в своей Политике, кн. II, гл. 9, сколь великие невыгоды проистекали для спартанцев из того, что они предоставляли женщинам слишком много прав (они пользовались правом наследства, приданого и большой свободой действий); он разъясняет также, как много способствовало это обстоятельство упадку Спарты. Не следует ли и во Франции возложить вину постепенного разложении двора и правительства на все увеличивавшееся со времен Людовика XIII влияние женщин, что̀ повело к первой революции, обусловившей все последующие перевороты? Во всяком случае, ложное положение женского пола, нашедшее себе самое яркое выражение в нашем дамстве, есть органический порок общественности, который, исходя из сердца ее, должен распространять свое пагубное влияние на все ее части.
Что женщина по самой натуре своей обречена на повиновение, показывает уже одно то, что каждая из них, попав в несвойственное ее природе положение полнейшей независимости, немедленно примыкает к какому-нибудь мужчине, которому и предоставляет руководить собою и господствовать; ибо она нуждается в господине. Если она молода — этим господином будет любовник; если стара — духовник.