| ПАРТІЯ СОЦІАЛИСТОВЪ-РЕВОЛЮЦІОНЕРОВЪ. |
| Въ борьбѣ обрѣтешь ты право свое. |
Телеграфъ принесъ намъ извѣстіе. Мы давно ждали его, этого коротенькаго извѣстія въ нѣсколько словъ. Болѣе того, мы заранѣе были увѣрены, что ничего другого ждать мы не можемъ. И все таки оффиціальный текстъ телеграммы жжетъ и давитъ и зоветъ къ мести.
5-го апрѣля въ Москвѣ состоялся при закрытыхъ дверяхъ судъ Особаго Присутствія Сената надъ нашимъ товарищемъ, членомъ Боевой Организаціи, Иваномъ Платоновичемъ Каляевымъ, по обвиненію его въ принадлежности къ Партіи Соціалистовъ-Революціонеровъ и въ убійствѣ великаго князя Сергѣя Александровича. Судъ вынесъ обвинительный приговоръ и приговоръ этотъ — смертная казнь.
Мы не имѣемъ еще подробныхъ свѣдѣній объ этомъ процессѣ, — процессѣ, моральная и политическая оцѣнка котораго принадлежитъ исторіи. Оцѣнку эту нетрудно впрочемъ предсказать и теперь: время заклеймитъ несмываемымъ позоромъ тѣхъ «судей праведныхъ», которые продаютъ свой стыдъ и свою совѣсть, а народъ, пробужденный и гнѣвный народъ‚ не забудетъ того, кто не колеблясь отдалъ свою жизнь за свободу и счастье всѣхъ трудящихся, униженныхъ и оскорбленныхъ.
По сообщеніямъ французскихъ газетъ (Le Matin, L’Echo de Paris, Le Petit Parisien, L’Humanité) И. П. Каляевъ, на вопросъ предсѣдателя о его виновности, отвѣтилъ, что не признаетъ права за нимъ и за его товарищами, — слугами самодержавія и буржуазіи, — судить его, военноплѣннаго въ гражданской войнѣ, той войнѣ, которую ведетъ вся трудовая Россія съ царемъ и съ буржуазіей. Болѣе того, если бы судъ его оправдалъ, онъ не колеблясь снова взялся бы за оружіе: этого требуютъ интересы партіи, и онъ считается только съ ними и съ волей ея Боевой Организаціи. Приговоръ онъ выслушалъ съ полнымъ хладнокровіемъ (avec le plus grand sangfroid) и послѣднія его слова были: «Я хотѣлъ бы одного, что бы вы имѣли смѣлость убить меня открыто, какъ открыто на глазахъ у всѣхъ, я убилъ великаго князя Сергѣя». Обвинялъ И. П. Каляева г-нъ Щегловитовъ и защищали его прис. пов. Мандельштамъ и Ждановъ. Здѣсь не мѣсто и, быть можетъ, не время давать характеристику и полную біографію только что осужденнаго товарища. Не мѣсто, ибо его недолгая, но сложная и богатая впечатлѣніями жизнь не уложится въ рамки газетной статьи, и не время, ибо не все, пережитое имъ, можетъ быть опубликовано во всеобщее свѣдѣніе. Остановимся только на главныхъ этапахъ того, что было и что уже прошло безвозвратно.
Дѣтство И. П. Каляева освѣщалось двумя родами воспоминаній, — фамильными традиціями, переходившими отъ дѣдовъ къ отцамъ и отъ отцовъ къ дѣтямъ. Вѣдь и у народа есть свои традиціи и, быть можетъ, они тверже и крѣпче, чѣмъ у тѣхъ, кто гордится своими гербами и заноситъ свою родословную въ шестую и иныя книги дворянства. Отецъ его, — дворовый человѣкъ помѣщицы Муратовой, крестьянинъ Ряжскаго уѣз., Рязанск. г.‚ впослѣдствіи унтеръ-офицеръ Кіевскаго полка и еще позже околодочный надзиратель въ Варшавѣ, — принесъ съ собою въ семью отголоски дореформеннаго строя, застарелую ненависть къ уже отжившему крѣпостному праву и крестьянскую, устоявшую даже во время службы въ полиціи, честность. Твердостью характера, чутко развитымъ сознаньемъ долга и почти безграничной выносливостью И. П. обязанъ ему — своему отцу, носившему полицейскій мундиръ и, въ то же время, сумѣвшему сохранить душу живу. Матери, — Софіи Ѳоминишнѣ Піотровской, происходившей изъ раззорившейся польской шляхетской семьи, онъ обязанъ другимъ — своей впечатлительностью, тонкой красотой своихъ художественныхъ воспріятій и такой характерной для него, всепрощающей, чистой и нѣжной любовью къ народу.
Родиной его была Варшава, городъ, залитый неисчислимыми потоками слезъ и обагренный цѣлымъ океаномъ народной крови. Каждый камень на улицѣ напоминалъ о «безумствѣ храбрыхъ» и каждый домъ хранилъ свои неувядающія воспоминанія.
Неудивительно, поэтому, что еще въ дѣтствѣ въ немъ зародилась ненависть къ царю и къ самодержавію и уже тогда заблестѣли первыя искры того божественнаго огня, который ведетъ къ терновому вѣнцу или къ побѣдѣ. Сынъ отца, проданнаго по купчей крѣпости, и матери‚ не забывшей страданій великаго польскаго народа, онъ не могъ не стать революціонеромъ. И революціонному соціализму онъ остался вѣренъ втеченіе всей своей жизни и его же онъ привѣтствовалъ, осужденный на смерть.
Родился И. П. 24 іюня 1877 г. въ Варшавѣ и въ 1888 году поступилъ, по ироніи судьбы, въ 1-ю варшавскую, архи-благонамѣренную, образцовую, Апухтинскую гимназію. Онъ не поддался вліянію апухтинскихъ педагоговъ. Азіатскія идеи православія, самодержавія и народности не привились къ его богато одаренной натурѣ и малиновый звонъ византійско-русскаго собора будилъ въ немъ лишь ненависть къ татарско-византійскому самодержавію. За то съ какимъ интересомъ онъ, полу-голодный, нищій дома и преслѣдуемый въ гимназіи, слѣдилъ за русской и польской литературой, и съ какой радостной любовью перечитывалъ случайно попадавшія къ нему изданія Польской Соціалистической Партіи. Отъ нихъ, отъ этихъ маленькихъ брошюръ, напечатанныхъ въ Лондонѣ, изъ Przedświt’а и Robotnik’а получилъ онъ первые уроки соціализма и онѣ же поставили передъ нимъ такъ больно мучившій его вопросъ: «куда идти?». Въ 1896 г. онъ окончилъ гимназію, вынося изъ нея уже окрѣпшую ненависть къ самодержавію и ко всему, что такъ старательно внушали ему городовые въ мундирахъ вѣдомства народного просвѣщенія. 1897—98 учебный годъ онъ провелъ въ Москвѣ, живя въ Ляпинкѣ и слушая лекціи на историко-филологическомъ факультетѣ. Тогда же впервые онъ сталъ писать, работая сначала въ «Русскомъ Листкѣ», а затѣмъ въ «Курьерѣ», «Сѣверномъ Краѣ» и друг. русскихъ и польскихъ изданіяхъ. Къ революціонному движенію онъ не примыкалъ еще непосредственно, стараясь разобраться въ столь модномъ тогда марксизмѣ. Осенью 1898 г. онъ перешелъ на юридическій факультетъ С.-Петербургскаго университета и зима прошла опять исключительно въ занятіяхъ наукой. Но весной 1899 г. вспыхнули большіе студенческіе безпорядки и И. П., принадлежа къ партіи крайнихъ, принялъ въ нихъ живое и видное участіе. Онъ писалъ и печаталъ прокламаціи, агитировалъ въ столовой и въ университетѣ, говорилъ рѣчи и, наконецъ, вошелъ въ образовавшійся въ концѣ марта 3-й Организаціонный Комитетъ. Кончилось все это арестомъ. Послѣ трехъ-мѣсячнаго тюремного заключенія онъ былъ высланъ на 2 года подъ надзоръ полиціи въ Екатеринославъ и тамъ впервые принялъ участіе въ активной революціонной работѣ, примкнувъ къ мѣстному комитету соціальдемократической партіи. Кончивъ надзоръ и пробывъ короткое время въ Варшавѣ, онъ уѣхалъ заграницу и въ январѣ 1902 г. прибылъ во Львовъ. Онъ упорно хотѣлъ учиться, и здѣсь снова поступилъ въ университетъ, гдѣ и слушалъ лекціи, главнымъ образомъ, по исторіи и по философіи. Жилъ онъ, какъ и всю свою жизнь, бѣдной и трудовой жизнью, переводилъ съ русскаго на польскій и съ польскаго на русскій, писалъ корреспонденціи и давалъ уроки. Это спасало его отъ нищеты и давало возможность продолжать такъ грубо прерванное образованіе. Казалось, на этотъ разъ ему удастся пройти полный курсъ интересовавшихъ его наукъ, и полиція не войдетъ въ университетъ, и казаки не будутъ дежурить у аудиторіи. Но и эта надежда обманула его. Желая ближе познакомиться съ недавно появившейся тогда «Искрой», онъ поѣхалъ изъ Львова въ Берлинъ и по дорогѣ, въ пограничномъ городѣ Мысловицахъ, былъ арестованъ прусскими властями. При немъ нашли нѣсколько брошюръ и №№ «Искры». Этого было довольно, чтобы послѣ трехъ-недѣльнаго ареста, выдать его Россіи и запереть въ варшавскую цитадель. Этотъ арестъ былъ поворотнымъ пунктомъ въ его жизни. Неопредѣленныя, еще колеблющіяся, еще окрашенныя соціальдемократическимъ оттѣнкомъ, революціонныя стремленія стали мало-по-малу переходить въ твердую увѣренность революціонера, не боящагося никакихъ словъ и готоваго на дѣлѣ доказать справедливость своей программы. Образъ Желябова и Гриневецкаго заслонилъ собою всѣ другіе. Безвозвратно минуло юношеское увлеченье догмой русскаго марксизма. Завѣты Народной Воли стали для него религіей и религіи этой онъ служилъ съ тѣхъ поръ со всей вѣрой и со всей страстью, на какую только была способна его цѣльная и открытая, глубоко демократическая и рѣзко революціонная натура. Лѣтомъ того же года онъ былъ освобожденъ и высланъ до приговора въ Ярославль, гдѣ, занимаясь газетной и литературной работой, впервые вошелъ въ сношенія съ соціалистами-революціонерами. Осенью 1903 г. мы видимъ его уже заграницей, уже членомъ партіи и уже въ полномъ распоряженіи Центральнаго Комитета.
Въ дѣлѣ великаго кн. Сергѣя роль его не ограничивается только днемъ 4-го февраля. Въ среду 2-го февраля произошло событіе, ярче всякихъ словъ рисующее трогательную душевную нѣжность и врожденное благородство того, котораго впослѣдствіи судили, какъ убійцу. Стало извѣстнымъ, что вечеромъ этого дня великій князь долженъ быть въ Большомъ театрѣ на спектаклѣ, устроенномъ въ пользу склада великой княгини Елисаветы Ѳедоровны. И. П., со снарядомъ въ рукѣ, ждалъ великокняжескую карету за Иверскими воротами, на Воскресенской площади, около Думы. Онъ подбѣжалъ къ ней, къ этой долго жданной каретѣ, поднялъ руку и тотчасъ же опустилъ ее: въ каретѣ, кромѣ Сергѣя Александровича, сидѣла еще женщина и дѣти, какъ оказалось впослѣдствіи вел. кн. Елисавета Ѳедоровна и дѣти вел. кн. Павла — Дмитрій и Марія Павловна. Вечеромъ, на безлюдной Воскресенской площади И. П., бросивъ снарядъ, могъ бы легко скрыться. Онъ зналъ это, какъ зналъ, что 4-го февраля на многолюдной Тверской у него больше шансовъ на побѣгъ, чѣмъ въ открытомъ со всѣхъ сторонъ Кремлѣ. Но онъ не бросилъ снаряда 2-го и 4-го не пошелъ на Тверскую, помня, что могутъ быть ненужныя и невинныя жертвы. Только тѣ, кто знакомъ съ огромной трудностью техники боевыхъ актовъ, оцѣнятъ вполнѣ весь рискъ и все самоотверженіе такого рѣшенья.
Великая княгиня Елисавета Ѳедоровна, жизнь которой онъ такъ хладнокровно пощадилъ, пришла къ нему, уже арестованному, уже готовому къ смерти, въ тюрьму. Трудно сказать, что руководило ею при этомъ, достовѣрно одно, что она предлагала ему просить сохранить его жизнь и что онъ съ негодованіемъ отвергъ ея предложеніе. Да и ему ли было принимать милости изъ нечистыхъ рукъ царя, князей и всѣхъ тѣхъ, кто имъ служитъ...
Въ нашемъ архивѣ сохранилась недоконченная рукопись И. П.‚ относящаяся по времени къ сентябрю 1904 г. Мы печатаемъ выдержки изъ нея не для полемики съ соціальдемократами. Не Каляеву, не Сазонову и не Гершуни полемизировать съ ними... Она дорога намъ, какъ живое воспоминаніе о товарищѣ, честно исполнившемъ свой долгъ, цѣнность же ея въ томъ, что на этихъ исписанныхъ и перечеркнутыхъ страницахъ ярко вылилось то почти болѣзненное исканіе, которое постепенно привело его отъ соціальдемократической теоріи къ активному дѣйствію и отъ вопросовъ книги къ живымъ вопросамъ многосложной и не укладывающейся въ шаблонныя рамки жизни. Это не profession de foi и еще не исповѣдь. Это только наброски безъ заглавія, но и этихъ набросковъ достаточно, чтобы понять, кого мы потеряли и какъ смотрѣлъ погибшій товарищъ на жизнь и на задачи революціонера.
«Для всякаго начинающего сознавать свой долгъ передъ родиной интеллигента, пишетъ И. П. Каляевъ, кто бы онъ ни былъ, — крестьянинъ-ли Желябовъ или князь Кропоткинъ, всегда былъ и будетъ наиболѣе мучительнымъ вопросъ «куда идти»? Этотъ вопросъ стоялъ и предъ нами. Марксизмъ торжествовалъ тогда побѣду, но — посмотрите, сколько было въ ней призрачности. Чѣмъ побѣдилъ марксизмъ народничество? Онъ перенесъ всю умѣренность культурной работы изъ деревни въ городъ. Таковы, по крайней мѣрѣ, были первые шаги нашихъ экономистовъ съ ихъ кружками для развитія рабочихъ, съ ихъ пропагандой на почвѣ мелкихъ нуждъ фабричныхъ. Стачки 96-го года открываютъ новую эру, — болѣе широкой пропаганды и агитаціи, а столкновенія съ правительствомъ ставятъ вопросъ политическій. Какъ же отозвалось это на нашей молодежи? Если вѣрно, съ одной стороны, что пробудившееся рабочее движеніе революціонизировало студенческую молодежь, то съ другой стороны, болѣе несомнѣнно, что и студенчество оказало свое вліяніе на дальнѣйшее направленіе рабочаго движенія въ Россіи. Въ этомъ отношеніи демонстрація по поводу Ходынки въ Москвѣ, и въ еще большей степени, демонстраціи въ Петербургѣ и въ Кіевѣ въ память Вѣтровой, въ которыхъ, впервые послѣ долголѣтняго перерыва, сошлись студенты съ рабочими, имѣютъ безспорное значеніе въ исторіи революціоннаго движенія въ Россіи. Кстати, замѣчу, что демонстраціи эти не были устроены соціальдемократами, для которыхъ тогда самое слово «демонстрація» казалось чѣмъ то чудовищно страшнымъ».
«99-й годъ въ еще большей степени революціонизировалъ оппозиціонные элементы, какъ такъ назыв. общества, такъ и рабочаго класса. Это былъ тотъ годъ, когда борьба между политическимъ и экономическимъ направленіемъ впервые разгорѣлась съ такой страстностью. Молодежь, хоть однимъ краюшкомъ имѣвшая касательство къ рабочему движенію, страстно поднимала знамя борьбы съ самодержавіемъ и многимъ изъ насъ было тѣсно въ душныхъ углахъ соціальдемократической постепеновщины. Мы рвались на улицу и увлекали за собой рабочихъ. Даже наши соціальдемократы пріободрились. Курсъ «Рабочей Мысли» упалъ. «Рабочее Дѣло», не смотря на оживленіе, должно было уступить значительную часть своего вліянія возродившейся группѣ «Освобожденія Труда».
«1900-й годъ ознаменовался цѣлымъ рядомъ волненій среди рабочихъ, перешедшихъ изъ выжидательной въ наступательную позицію. Палъ Боголѣповъ, разразилось 4-е марта 1901 года. Оживилась и литература. Съ удвоенной энергіей принялись за работу соціальдемократы, появились «Рабочее Знамя», «Южный Рабочій» — все съ ярко политическимъ направленіемъ».
«Наконецъ, заграницей начала выходить въ свѣтъ «Искра». Теперь отрадно хоть вспомнить, сколько воодушевленія вселяла «Искра» своими первыми номерами въ революціонную молодежь. Создавалась иллюзія, что вотъ, наконецъ, наши заграничные домосѣды стряхнутъ съ себя гнетъ безвременья, выпрямятся и, идя впередъ, вернутся къ лучшимъ традиціямъ славнаго прошлаго. Но это была только иллюзія,.... хотя еще долго мы продолжали вѣрить, что изъ «Искры» возгорится пламя. Наши заграничные марксисты слишкомъ одряхлѣли за 15 лѣтъ безвременья, чтобы пойти въ унисонъ съ нами, — болѣе революціонными элементами изъ молодежи. Статья Вѣры Засуличъ поразила насъ своимъ безвѣріемъ и благонамѣренностью. Иллюзія все болѣе и болѣе разсѣивалась. «Искра» стала получать протесты, но тѣмъ не менѣе продолжала свое. Книжный духъ прежде легальныхъ марксистовъ слишкомъ рано заразилъ ее своимъ чадомъ. И нужно ли удивляться, что мы встретили съ нескрываемой симпатіей группу «Свобода» и съ еще большимъ восторгомъ «Революціонную Россію».
«Мучительные вопросы революціонной тактики, расширенія революціонной работы и на деревню, волновали насъ теперь еще больше, чѣмъ, въ серединѣ 90-хъ годовъ, вопросъ «куда идти?». Началась полемика «Искры» по дѣлу «Б. О.», въ то самое время, какъ дѣйствительность опровергала ее. Становилось очевиднымъ, что даже наиболѣе яркое политическое направленіе соціальдемократіи не соотвѣтствуетъ жизни. «Искра» не сумѣла сдѣлаться совѣстью революціоннаго движенія въ Россіи, и въ то самое время, какъ волна революціоннаго движенія поднималась все выше и выше, «Искра» падала все ниже и ниже. Получился разладъ, невиданный доселѣ въ исторіи, разладъ между боевой арміей и ея руководителями. «Искра» забилась въ тупой уголъ ортодоксіи, увлекая за собой всю соціальдемократію. Апоѳеозомъ этого торжества на собственной могилѣ былъ II-ой съѣздъ».
«Мы присутствуемъ теперь на смѣшномъ, хотя и печальномъ зрѣлищѣ. Гг. ортодоксы, по крайней мѣрѣ, наиболѣе изворотливые изъ нихъ, трубятъ теперь отбой и послѣ того, какъ тактика «что дѣлать» привела ихъ къ кризису, они пишутъ покаянныя статьи и, полные оппортунизма, теперь подаютъ своимъ единомышленникамъ совѣты чего «не дѣлать».
«Невольно тутъ напрашивается на умъ такая параллель. Если 20 лѣтъ назадъ Плехановъ могъ возвѣщать передъ начинавшимся безвременьемъ наступленіе соціальдемократическаго періода, то теперь, мы, пережившіе всѣ муки родовъ нового революціоннаго теченія, съ полнымъ правомъ можемъ сказать: соціальдемократическій періодъ кончился, наступилъ періодъ соціально-революціонный».
Таковы, въ главныхъ чертахъ, взгляды И. П. Каляева на ходъ развитія русской революціи за послѣднее десятилѣтіе. Соціальдемократія не давала яснаго и точнаго отвѣта на вопросы, мучившіе его, и «Искра» не могла стать «совѣстью революціоннаго движенія». Оставались «иные, чистые, пути тернистые». И онъ, не колеблясь, пошелъ по нимъ.