«Она любит Бернардо!» Вот что пронзило моё сердце смертельною стрелою, разлилось ядом по моим жилам, гнало меня вперёд и даже заглушало голос, твердивший мне: ты убил твоего друга и брата! Я инстинктивно продирался сквозь кусты и перелезал через заборы, которыми были обнесены виноградники на горе. Купол собора св. Петра ярко горел в вышине; так же ярко пылали огни на жертвенниках Каина и Авеля в ту минуту, когда бежал убийца.
Несколько часов кряду шёл я вперёд безостановочно; остановил меня только мутный Тибр, перерезавший мне путь. От Рима до самого Средиземного моря мне не найти было ни моста, ни даже лодки для переправы. Это неожиданное препятствие поразило меня, как ударом ножа, и на минуту как бы перерезало червя, точившего моё сердце, но скоро червь этот ожил опять, и я вдвойне живо сознал всё своё несчастье.
В нескольких шагах от меня лежали развалины старой гробницы, куда более обширной, но и ещё более обветшавшей, нежели та, в которой я жил ребёнком со старою Доменикою. К обрушившейся каменной плите были привязаны три лошади, пожёвывавшие сено, подвешенное им под морды.
В гробницу вёл спуск в несколько ступенек; внутри виднелся огонь. Вокруг костра лежали врастяжку, покуривая коротенькие трубки, два коренастых крестьянина в овчинных тулупах, огромных сапогах и остроконечных шляпах, украшенных образками Мадонны. Человек, поменьше ростом, закутанный в большой серый плащ, и в широкополой, нахлобученной на лицо шляпе, стоял, прислонясь к стене, и потягивал из бутылки вино. Я не успел ещё хорошенько разглядеть эту группу, как они заметили меня, схватились за ружья, словно опасаясь нападения, и быстро выступили мне навстречу.
— Что вы ищете тут? — спросили они.
— Лодку, чтобы переправиться через Тибр! — ответил я.
— Долго же будете искать! Тут ни мостов, ни плотов, — разве с собой притащишь!
— Но, — продолжал один из них, оглядывая меня с головы до ног: — синьор сбился с прямой дороги, а здесь таки небезопасно ночью. У разбойничьей шайки всё ещё длинные корни, хотя святой отец и действовал заступом так усердно, что у него, пожалуй, заломило руки!
— Вам бы следовало запастись хоть оружием! — подхватил другой. — Как мы! У нас у всех по трёхстволке, да по пистолету за поясом на случай, если ружьё даст осечку.
— А у меня ещё добрый складной нож! — прибавил первый, вытащил из-за пояса острый блестящий нож и начал играть им.
— Спрячь свой нож, Эмилио! Синьор-то побледнел весь! Молод он ещё больно, где ж ему было свыкнуться с таким острым оружием! Разбойники как раз оберут его! С нами же им не так-то легко справиться! Знаете что? — продолжал он, обращаясь ко мне: — Давайте-ка ваши деньги на сохранение нам, — целее будут!
— Берите всё, что у меня есть! — ответил я равнодушно, как человек, удручённый горем и не дорожащий жизнью. — Особенно поживиться вам не придётся! — Я понял, в какую компанию попал, поспешно сунул руку в карман, где, как я знал, лежали всего два скудо, но, к своему удивлению, ощупал там кошелёк. Я вынул его; он был ручной работы; недавно ещё я видел его в руках старой воспитательницы Аннунциаты; это она, значит, сунула мне его в карман на случай нужды! Все трое потянулись к туго набитому кошельку; я высыпал все деньги на каменную плиту перед костром.
— Золото, серебро! — вскричали они, глядя на блестящие луидоры и пиастры. — Грех был бы, если бы эти красавчики достались разбойникам!
— А теперь убейте меня, коли хотите! — сказал я. — По крайней мере, будет конец моим страданиям!
— Madonna mia! — воскликнул первый. — За кого вы нас принимаете? Мы честные крестьяне из Рокка дель Папа. Мы не убиваем ближних. Выпейте-ка с нами стаканчик, да расскажите, зачем вас сюда занесло?
— Ну, до этого вам нет дела! — ответил я и быстро схватил протянутый мне стакан вина; я умирал от жажды.
Они пошептались между собою. Потом человек в широкополой шляпе встал, кивнул головой остальным двум, насмешливо поглядел на меня и сказал:
— Придётся вам провести холодную ночь после тёплого, весёлого вечера! — Затем он ушёл, и скоро мы услышали топот его лошади, на которой он помчался через Кампанью.
— Вы, ведь, хотели перебраться через Тибр? — спросил меня один из оставшихся. — Если не присоединитесь к нам, вам долго придётся ждать переправы! Садитесь-ка на круп моей лошади, — пуститься через реку вплавь, держась за лошадиный хвост, вам, вероятно, ещё меньше будет по вкусу!
Я знал, что здесь оставаться мне было небезопасно, чувствовал, что моё место теперь между бесприютными скитальцами, и поспешил с помощью парня взобраться на его сильную, горячую лошадь; сам он уселся на неё впереди меня.
— Теперь дайте привязать вас! — продолжал он. — Не то вы не удержитесь. — И он опутал верёвкой мой стан и руки, а затем обвязал её вокруг себя самого. Мы сидели друг к другу спиною, и мне нельзя было шевельнуть ни одной рукой. Осторожно и медленно стала лошадь переходить реку вброд; местами было так глубоко, что она погружалась в воду по самые бока; но она сильно работала ногами и скоро вынесла нас на другой берег. Когда мы выбрались туда, парень отвязал меня от себя, но зато ещё крепче прикрутил мне руки к подпруге. — Не то вы можете свалиться и сломать себе шею! — сказал он. — Держитесь же! Теперь мы понесёмся чрез Кампанью вскачь. — Он сжал ногами бока лошади, спутник его сделал тоже, и мы понеслись, словно опытные наездники. Я крепко держался руками и ногами. Ветер развевал длинные, чёрные кудри парня, и они били меня по щекам. Мы проезжали мимо разрушенных гробниц и водопроводов; на горизонте сиял кроваво-красный месяц; по небу скользили лёгкие белые облачка.
Всё случившееся со мною сегодня: убийство Бернардо, разлука с Аннунциатою, бегство из родного города и эта дикая скачка по Кампанье привязанным к разбойничьей лошади — всё казалось мне сном, страшным сном. Ах, если бы я мог поскорее проснуться, если бы все эти ужасные картины исчезли бесследно! Я зажмурил глаза и чувствовал только, как освежал моё лицо холодный ветер, дувший с гор.
— Ну, скоро мы опять будем под крылышком у нашей старухи! — сказали парни, когда мы въехали в горы. — А что, лихие у нас кони? Моя лошадь вчера, ведь, только получила благословение св. Антония! Мальчишка мой разубрал её кистями и лентами, её окропили святою водою, и теперь ей уж целый год нечего бояться ни самого лукавого, ни дурного глаза!
Начинало светать. — Светленько становится! — сказал другой парень. — У синьора ещё глаза заболят, пожалуй! Дай-ка я навяжу ему глазной зонтик! — С этими словами он крепко завязал мне глаза платком; теперь я ничего не видел, руки мои были связаны, словом, я находился в полной власти разбойников, но мне теперь было уж всё равно. Я был слишком несчастен и без того. Я заметил, что мы подымаемся в гору; затем стали опять спускаться; ветви кустарников хлестали меня по лицу; должно быть, мы ехали не по дороге, а просто продирались сквозь чащу. Наконец, меня заставили слезть с лошади и повели; спутники мои не обменивались ни словом; пришлось спуститься по какой-то лестнице, затем пролезть в какое-то узкое отверстие. Я слишком был занят самим собою и своими мыслями, чтобы замечать направление, по которому меня вели, но мне казалось, что мы не особенно сильно углубились в горы. Впоследствии, несколько лет спустя, я познакомился с этою местностью, которую посещают любопытные иностранцы и изображают на полотне художники; местность эта находится у древнего Тускулума. От него ещё до сих пор сохранились развалины, находящиеся за Фраскати, где скаты гор покрыты каштановыми лесами и лавровыми рощами. Ступени амфитеатра обросли белым терном и дикими розами. Местами встречаются глубокие пещеры и каменные своды, почти совсем скрытые сочною зеленью трав и кустов. Над долиною виднеются высокие Абруццкие горы, составляющие границу болот; они придают всему ландшафту мрачный и суровый, но величественный вид; древние же развалины ещё усиливают впечатление. Меня провели через узкий проход, почти незаметный за густо нависшим над ним плющом и другими ползучими растениями; затем мы приостановились. Послышался тихий свист и скрип отворившегося люка или двери. Мы спустились ещё на несколько ступеней вниз; тут я услышал говор людей; платок с меня сняли — я стоял под низким сводом; вокруг деревянного стола сидели рослые, мускулистые люди, в таких же длинных овчинных тулупах, как и мои спутники, и играли в карты. Над столом висели две зажжённые медные лампы о нескольких светильнях, ярко освещавшие мрачные, выразительные лица игроков. Перед ними стояло несколько бутылок вина. Появление моё никого не удивило; для меня только очистили место за столом, да придвинули ко мне стакан и кусок колбасы. Разговор шёл на каком-то особом, непонятном мне жаргоне и, по-видимому, нисколько не касался меня. Голода я не ощущал, зато пить хотел страшно и принялся за вино. Взгляд мой скользил, между тем, по стенам; всюду были развешены ружья и разная одежда; в одном углу, под сводом, было углубление, и там висели два полуободранных зайца; под ними же я увидел ещё одну фигуру. В углу неподвижно сидела занятая пряжею худощавая старуха, удивительно стройная и прямая. Седые волосы её распустились и падали прядями вдоль щёк и на бронзовую шею; чёрные глаза не отрывались от веретена. Старуха была живым изображением одной из Парк. У ног её лежала куча горящих угольев, отделявших её от всего остального мира, как бы магическим кругом.
Я недолго был предоставлен самому себе; меня подвёргли некоторого рода допросу относительно моего положения в обществе, моих материальных средств и семейных обстоятельств. Я ответил им, что взятые у меня деньги составляли всё моё имущество, что в случае, если они будут требовать выкупа, ни одна душа в Риме не даст за меня и одного скудо, что я бедный сирота и давно уже собирался отправиться в Неаполь, чтобы попытать там счастья в качестве импровизатора. Не скрыл я также и настоящей причины моего бегства — нечаянного и несчастного выстрела, не входя, однако, в подробности происшествия. — Единственный выкуп, — прибавил я: — даст вам за меня полиция, если вы выдадите меня ей! И в настоящую минуту я ничего лучшего не желаю!
— Славное желание, нечего сказать! — сказал один из людей. — У вас, конечно, найдётся в Риме зазнобушка, которая отдаст за ваше освобождение свои золотые побрякушки. И вам ещё удастся импровизировать в Неаполе. Мы-то сумеем перевести вас через границу. Или же выкуп может быть заменён вашим вступлением в товарищество, и тогда вот вам моя рука! Вы попали к честным людям, как видите! Но теперь засните-ка, — утро вечера мудренее! Вот постель, найдётся и одеяло, испытанное и в холод, и в дождь — мой коричневый плащ, что висит на гвозде. — Он бросил его мне, указал на соломенную циновку, лежавшую по другую сторону стола и вышел, напевая народную песенку: «Discendi, о mia bettina!»
Я бросился на своё ложе, не надеясь, однако, заснуть. События последнего дня носились передо мною какими-то страшными призраками. Но всё-таки скоро глаза мои сомкнулись, — физические силы мои были истощены вконец; я заснул и проспал целый день.
Проснувшись, я почувствовал себя удивительно свежим и бодрым; всё, что вчера так потрясло мою душу, казалось мне теперь только сном, но место, где я находился и окружавшие меня мрачные лица скоро убедили меня в действительности всего произошедшего.
Какой-то незнакомец с длинным, серым плащом через плечо, и двумя пистолетами за поясом, сидел верхом на скамье и вёл горячую беседу с остальными разбойниками. В углу по-прежнему сидела смуглая старуха, занятая своею пряжею и до того неподвижная, что её можно было принять за картину, нарисованную на тёмном фоне стены. На плитах перед нею по-прежнему лежали горящие уголья, распространявшие вокруг теплоту.
— У него прострелен бок! — услышал я слова незнакомца. — Он потерял много крови, но через месяц всё заживёт.
— Эй, вы, синьор! — крикнул мне мой вчерашний проводник, увидав, что я проснулся. — В двенадцать часов можно таки было выспаться! Ну, вот, Грегорио принёс нам новости из Рима, которые наверно обрадуют вас. Это, ведь, вы наступили на сенаторский шлейф? Конечно, вы! Все обстоятельства сходны! Так вы попортили шкурку сенаторскому племяннику! Молодецкий выстрел!
— Он умер? — вот всё, что я мог выговорить. — Не совсем! — ответил незнакомец. — Да и вряд ли умрёт на этот раз. По крайней мере, доктор ручается за него. Красавица-синьора, что поёт как соловей, всю ночь просидела у постели молодчика, пока, наконец, доктор не убедил её, что она может быть спокойна, — опасности никакой.
— Вы промахнулись оба раза, — ваши выстрелы не попали ни в его, ни в её сердце! Так пусть эта парочка летит себе куда хочет, а вы оставайтесь с нами! Живётся нам весело и вольготно! Вы заживёте просто царьком, и опасности вам будет грозить не больше, чем вообще всем коронованным особам. Вина вдоволь, приключений и красавиц вместо одной, которая улетела, тоже! Лучше, ведь, пить из чаши жизни большими глотками, чем тянуть по капелькам!
«Бернардо жив! Я не убийца!» Эта мысль вдохнула в мою душу новую жизнь, но не могла утешить меня в потере Аннунциаты. Спокойно и твёрдо ответил я незнакомцу, что они могут делать со мной, что хотят, но ни воспитание, ни воззрения мои не позволяют мне вступить с ними в иные отношения, кроме тех, к которым принудил меня случай.
— Ваше освобождение будет стоить по меньшей мере шестьсот скудо! — ответил он мрачно. — Они должны быть доставлены в течение шести дней, иначе вы наш — живой или мёртвый! Ничто не поможет: ни ваше хорошенькое личико, ни моя симпатия к вам. Или мы получим за вас шестьсот скудо, или вам останется выбрать одно из двух: вступить в товарищество с нами, или с теми, что целуются друг с другом вон там, в колодце. Напишите вашему другу или красавице-певице! В сущности они, ведь, обязаны вам: благодаря вам, они объяснились! И они, конечно, с удовольствием внесут за вас этот ничтожный выкуп. Так дёшево не отделывался от нас ещё ни один наш постоялец! Подумайте! — прибавил он, смеясь: — Мы на свой счёт доставили вас сюда, да будем кормить и поить целых шесть дней! Никто не скажет, что мы берём лишнее! — Я оставался непреклонным. — Упрямая голова! — сказал он. — Вот это я люблю и скажу это даже тогда, когда мне придётся всадить тебе пулю в сердце! Но дивлюсь я тебе! Наша беззаботная жизнь должна привести в восхищение любого юношу, а ты ещё вдобавок поэт, импровизатор и вдруг, не увлекаешься ею! Ну, а если бы я попросил тебя воспеть удаль и силу, гнездящиеся здесь, в скалах, разве ты не стал бы восхвалять эту самую жизнь, которую теперь отвергаешь? На! Выпей вина и покажи нам своё искусство, воспой «удаль и силу!» Коли угодишь нам, я накину тебе ещё лишний денёк сроку! — С этими словами он снял со стены гитару и протянул её мне; все остальные разбойники приступили ко мне с тою же просьбою. Я призадумался. Мне приходилось воспевать лес и горы, которых я в сущности совсем не знал; вчерашнее путешествие я совершил с завязанными глазами, а, живя в Риме, я бывал только в пиниевых рощах, окружавших виллу Боргезе, да виллу Памфили. В детстве, правда, горы живо интересовали меня, но я видел их только издали, из хижины Доменики. Побывать же в них мне довелось только раз в жизни — в ту несчастную поездку на праздник цветов в Дженцано. В памяти моей живо воскресли лесной мрак и тишина, наш спуск к озеру Неми и плетение венков в тени высоких платанов. Душа моя прониклась этими картинами в одно мгновение, тогда как чтобы только перечислить их надобно вдвое больше времени. Я взял несколько аккордов, и мысли стали облекаться в слова, слова складываться в звучные стихи.
«В глубокой котловине лежит озеро, окружённое лесом и горами, подымающими свои вершины к самым облакам. Высоко, высоко лепится орлиное гнездо. В гнезде сидит орлица и учит птенцов, как надо пользоваться мощными крыльями, как упражнять гордый взор, заставляя его смотреть прямо на солнце. «Вы цари птиц, взор ваш остёр, когти мощны! Летите же из гнезда матери, мой взор будет следить за вами, и я воспою предсмертною лебединою песнью вашу удаль и силу!» Птенцы взвились из гнезда. Один уселся на ближайший выступ скалы и устремил гордый взор на солнце, словно желая вдохнуть в себя его пламя. Другой же смело взвился ввысь и принялся описывать большие круги над озером, отражавшим в себе, как в зеркале, лес и голубое небо. Почти на самой поверхности воды лежала неподвижно, словно камыш, огромная рыба. Как молния ударил орёл на добычу, вонзил ей в спину острые когти, и орлица-мать вся затрепетала от радости. Но силы птицы и рыбы были равны, острые же когти вонзились так глубоко, что выдернуть их было невозможно, и вот, началась борьба. По тихому озеру заходили большие круги; на мгновенье всё успокоилось, широкие крылья неподвижно распростёрлись на поверхности озера, точно лепестки лотоса, затем орёл высоко взмахнул ими, раздался хруст, одно крыло погрузилось в воду, другое всё ещё бороздило и вспенивало её; наконец, исчезло и оно: и рыба, и птица вместе пошли ко дну. Орлица испустила стенание и обратила взор на острый выступ скалы, куда сел другой птенец. Его уже там не было, но высоко-высоко в поднебесьи увидела она чёрную точку, взвивавшуюся к самому солнцу; скоро точка потонула в сиянии его лучей. И сердце матери затрепетало от радости, и она воспела «удаль и силу», достигшие величия лишь благодаря цели своего стремления». Я кончил; меня приветствовали громкие рукоплескания, я же не мог оторвать взгляда от старухи, сидевшей в углу. В середине моей импровизации она вдруг бросила пряжу и устремила на меня свой пронзительный взор. Эти-то тёмные, огненные глаза ещё живее и воскресили в моей памяти ту сцену из моего детства, которую я описывал. Когда я кончил, она встала и быстро подошла ко мне со словами:
— Ты выкупил себя своим пением! Звуки песни звонче бряцания золота! Я видела в твоём взоре звезду счастья ещё тогда, когда рыба и птица пошли вместе ко дну! Воспари же к солнцу, смелый орёл мой! Старуха останется в своём гнезде и будет радоваться за тебя! Никто не свяжет тебе крыльев!
— Мудрая Фульвия! — сказал, почтительно кланяясь старухе, разбойник, заставивший меня импровизировать. — Ты знаешь синьора? Ты уже раньше слышала его импровизацию?
— Я видела звезду в его взоре! — сказала она. — Видела невидимый луч, горящий в очах избранников счастья! Он плёл венок, сплетёт и ещё более прекрасный, но не связанными руками!.. Через шесть дней ты хочешь застрелить моего орлёнка за то, что он не желает вонзить своих когтей в спину рыбы! Шесть дней он отдохнёт здесь в гнезде, а затем взовьётся к солнцу! — Она открыла маленький шкаф, вынула оттуда бумагу и собралась писать. — Чернила загустели, что сухая глина, но этой чёрной влаги и у тебя найдётся вдоволь! Царапни-ка себе руку, Космо! Старая Фульвия заботится и о твоём счастье!
Разбойник молча взял нож, слегка надрезал кожу на руке и обмакнул перо в выступившую кровь. Старуха вручила перо мне и велела написать: «Я еду в Неаполь». — Подпишись внизу! — прибавила она.
— К чему всё это? — услышал я недовольный шёпот одного из младших разбойников.
— Что? Червяк подаёт голос? — сказала она. — Берегись, я раздавлю тебя пятой!
— Мы полагаемся на твою мудрость, матушка! — сказал старший. — Твоя воля — закон; в нём наше счастье!
Больше об этом не было и разговора. Опять началась весёлая беседа, бутылка с вином заходила по рукам. Меня дружески потрепали по плечу и предоставили мне лучший кусок жареной дичи. Старуха опять уселась в угол и принялась за свою пряжу, а младший из разбойников начал раскладывать вокруг неё новый запас горящих углей, приговаривая: «бабушка зазябла!» Как речи, так и имя её подтвердили мне, что это та самая старуха, которая предсказала мне мою судьбу ещё в детстве, когда я вместе с матушкой и Мариучией плёл венки на берегу озера Неми. Я чувствовал, что моя судьба всецело в её руках. Она заставила меня написать: «Я еду в Неаполь». Лучшего я и не желал, но как же я переберусь через границу без паспорта? Как я устроюсь в чужом городе, где никого не знаю? Беглецу из соседнего города рискованно, ведь, было выступать публично! Впрочем, я надеялся на моё знание языков и детски верил в благосклонность ко мне Мадонны. Даже мысль об Аннунциате возбуждала во мне теперь только какую-то тихую грусть, похожую на ту, что испытывает после крушения корабля шкипер, несущийся в утлом челноке к неведомому берегу.
День шёл за днём; разбойники уходили и приходили; сама Фульвия уходила раз на целый день, и я оставался один на один с моим стражем — молодым разбойником. Ему вряд ли было больше двадцати лет; черты лица его были грубы, но взгляд поражал своим грустным выражением, хотя порою и загорался диким огнём, как у зверя; длинные прекрасные волосы его падали на плечи. Долго сидел он молча, подперев голову рукой, потом обернулся ко мне и сказал: — Ты умеешь читать; прочти мне какую-нибудь молитву из этой книги! — и он подал мне маленький молитвенник. Я начал читать; он внимательно слушал меня, и в его больших тёмных глазах светилось искреннее благоговейное чувство.
— Отчего ты уходишь от нас? — сказал он затем, дружески протягивая мне руку. — И в городах царят обман и вероломство, как в лесу, но в лесу по крайней мере воздух чище, — меньше людей!
Я, видимо, внушил ему некоторое доверие, и он разговорился со мною. Рассказ его не раз заставил меня и содрогнуться от негодования, и пожалеть молодого человека, — он был так несчастен!
— Тебе, верно, знакомо сказание о князе Савелли? — начал он. — О весёлой свадьбе в Ариччиа? Жених был простой бедняк, невеста тоже бедная девушка, но чудно хороша собою, — вот и сыграли свадьбу. Знатный вельможа осчастливил невесту приглашением на танец, а потом назначил ей свидание в саду. Она открылась жениху; тот надел её платье и венчальную фату и вышел на свиданье. Когда же вельможа захотел прижать красавицу к своему сердцу, жених вонзил ему в грудь кинжал. Я тоже знавал такого вельможу и такого жениха, только невеста-то не была так откровенна: вельможа справил с нею свадьбу, а жених справил по ней поминки. Острый нож нашёл дорогу к её сердцу, трепетавшему в белой, как снег, груди!
Я молча смотрел ему в глаза, не находя слов сочувствия.
— Ты думаешь, что я никогда не знавал любви? Никогда не впивал в себя, как пчела, её душистого мёда? — продолжал он. — Однажды в Неаполь ехала знатная англичанка с красавицей — дочерью; на щеках её цвели розы, в глазах горел живой огонь. Товарищи мои заставили их выйти из кареты и смирно лежать на земле, пока шёл грабеж из пожитков. Затем мы увели к себе в горы обеих женщин и молодого человека — возлюбленного девушки, как я полагаю. Его мы привязали к дереву. Молодая девушка была хороша собою, была невеста… я тоже мог разыграть роль князя Савелли!.. Когда был прислан выкуп за всех троих — румянец уже не играл на щеках девушки, огонь в очах потух!.. Должно быть оттого, что в горах мало света! — Я отвернулся от него, а он прибавил полуоправдывающимся тоном: — Девушка была, ведь, не христианка, а протестантка, дочь Сатаны!..
Долго сидели мы оба молча. — Прочтите мне ещё молитву! — сказал он наконец. Я исполнил его просьбу.
Под вечер вернулась Фульвия и вручила мне письмо, но не позволила прочесть его сейчас же. — Горы закутались в свой мокрый плащ; пора тебе улететь отсюда. Ешь и пей; нам предстоит долгий путь, а на голых скалах не растёт лепёшек! — прибавила она.
Молодой разбойник поспешно поставил на стол кушанье; я поел. Фульвия набросила на себя плащ и повлекла меня за собою по тёмным узким переходам пещеры. — В письме этом твои крылья! — сказала она. — Ни один солдат пограничной стражи не помнёт тебе пёрышков, мой орлёнок! У тебя в руках очутится и волшебный жезл, который снабдит тебя золотом и серебром, пока у тебя не будет своих собственных сокровищ! — Она раздвинула голыми худыми руками густую завесу плюща, и мы вышли на волю; кругом стояла непроницаемая тьма; горы были окутаны сырым туманом. Я крепко держался за плащ старухи и едва поспевал за нею; несмотря на почти непроходимую дорогу и темноту, она неслась вперёд словно дух. Кусты, шурша раздвигались на обе стороны. Так шли мы несколько часов кряду и, наконец, очутились в узкой лощине между горами; тут стоял соломенный шалаш, какие часто попадаются в болотах: стен нет, одна крыша из тростника и соломы, спускающаяся до самой земли. Сквозь щель в низенькой двери виднелся свет. Мы вошли в шалаш, напоминавший большой улей; всё внутри было закопчено дымом, — ему был один выход в дверь. Столбы, балки и самая солома лоснились от покрывавшей их сажи. Посреди пола был небольшой глиняный очаг; на нём варилось кушанье, он же служил и для отопления шалаша. В задней стене виднелось отверстие, которое вело в следующий шалаш, поменьше, словно приросший к большому, как маленькая луковка к более крупной. Во втором шалаше спала на полу женщина с ребятами; возле них стоял осёл и глазел на нас. К нам вышел полуголый старик в одних разорванных штанах из козьей шкуры. Он поцеловал руку Фульвии и, не обменявшись с нами ни словом, набросил на голые плечи тулуп, подвёл ко мне осла и знаком пригласил меня сесть на него.
— Конь счастья понесёт тебя впоследствии быстрее, чем осёл Кампаньи! — сказала мне Фульвия.
Старик вывел осла из хижины. Сердце моё было переполнено благодарностью к этой странной старухе; я хотел было поцеловать у неё руку, но она отрицательно покачала головой и, откинув мне со лба волосы, приложилась к нему холодными устами. Потом, она махнула нам рукой, и скоро мы скрылись от неё за кустами. Старик погонял осла кнутом и сам бежал взапуски рядом. Я заговорил с ним; он издал какой-то тихий звук и знаками объяснил мне, что он немой. Мне нетерпелось узнать содержание письма, которое дала мне Фульвия; я достал его и вскрыл конверт. В нём было несколько листков, но, как я ни напрягал зрение, не мог разобрать ни единого слова — было совсем ещё темно. На рассвете мы достигли вершины горного хребта; кругом был один голый гранит, кое-где обвитый ползучими растениями. В ясном небе горели звезды; под нами плавал какой-то призрачный мир тумана. Он подымался с Понтийских болот, которые тянутся от самых Альбанских гор между Веллетри и Террачина и ограничены Абруццкими горами с одной и Средиземным морем с другой стороны. Вот плывшие внизу облака засияли, и скоро голубое небо приняло фиолетовую окраску, перешедшую затем в розовую; горы стали отливать светло-голубым бархатом; я был просто ослеплён этою роскошью красок. На скате горы светился, словно звёздочка, огонёк. Я сложил руки на молитву; моя душа обратилась к Богу в этом великом храме природы, и я тихо прошептал: — Да будет воля Твоя надо мною!
Теперь было уже довольно светло, и я мог приняться за письмо. В конверте оказался паспорт, выданный на моё имя римскою полицией и визированный неаполитанским посланником, затем чек на пятьсот скудо на неаполитанский банкирский дом Фальконета и, наконец, записочка, содержавшая всего несколько слов: «Бернардо вне опасности, но не возвращайтесь в Рим по крайней мере несколько месяцев».
Фульвия была права: в этом письме были и крылья, и волшебный жезл. Я был свободен! Вздох облегчения и признательности вырвался из моей груди. Скоро мы выехали на более сносную дорогу и завидели нескольких завтракавших в поле пастухов. Проводник мой остановил осла; пастухи, казалось, знали старика; он объяснился с ними знаками, и они пригласили нас разделить их трапезу — хлеб и сыр, которые они запивали ослиным молоком. Я закусил немножко и почувствовал себя уже достаточно подкреплённым, чтобы продолжать путь. Затем старик указал мне тропинку, а пастухи объяснили, что она идёт до городка Террачина, куда я мог добраться сегодня же к вечеру. Мне следовало только держаться этой тропинки, оставляя горы влево; через несколько часов я должен был увидеть канал, который идёт от гор к большой дороге, обсаженной деревьями; их я увижу ещё раньше, как только рассеется туман. Держась же канала, я выйду на дорогу, к бывшему монастырю, который теперь превращён в гостиницу «Torre di tre Ponte».
Охотно отдарил бы я чем-нибудь своего проводника за его услугу, но у меня ничего не было. Вдруг я вспомнил о своих двух скудо, бывших у меня в кармане, когда я бежал из Рима; я, ведь, отдал разбойникам только кошелёк с деньгами, сунутый мне в карман воспитательницею Аннунциаты. Один из двух скудо я хотел отдать проводнику, а другой решил сохранить на свои надобности; ведь, только в Неаполе могу я воспользоваться своим чеком. Я полез в карман, но тщётно шарил в нём: его давно уже очистили! Итак, у меня не было ни гроша. Я снял с шеи шёлковый платок, отдал его старику, пожал руки остальным и один направился по указанной мне тропинке к болотам.