Я испытывалъ какое-то особенное ощущеніе, водя Аннунціату по тѣмъ самымъ заламъ, гдѣ игралъ въ дѣтствѣ и слушалъ объясненія картинъ изъ устъ Франчески, забавлявшейся моими наивными вопросами и выраженіями. Я зналъ здѣсь каждую картину, но Аннунціата знала и понимала ихъ еще лучше. Сужденія ея были поразительно мѣтки; отъ ея зоркаго взгляда и тонкаго эстетическаго чутья не ускользало ни одной истинно-прекрасной подробности.
Мы остановились предъ знаменитою картиною Джерардо дель Нотти «Лотъ и его дочери». Я сталъ восхвалять яркость и живость, съ какими изображены Лотъ и его жизнерадостная дочь, а также яркое вечернее небо, просвѣчивающее сквозь темную зелень деревьевъ.
— Кистью художника водило пламенное вдохновеніе!—сказала Аннунціата.—Я восхищаюсь сочностью красокъ и выраженіемъ лицъ, но сюжетъ мнѣ не нравится. Я даже въ картинѣ прежде всего ищу извѣстнаго рода благопристойности, цѣломудрія сюжета. Вотъ почему мнѣ не нравится и «Даная» Корреджіо; сама она хороша, амурчикъ съ пестрыми крыльями, что сидитъ у нея на постели и помогаетъ ей собирать золото, божественно-прекрасенъ, но самый сюжетъ меня отталкиваетъ, оскорбляетъ, если можно такъ выразиться, мое чувство прекраснаго. Потому-то я такъ высоко ставлю Рафаэля: онъ во всѣхъ своихъ картинахъ—по крайней мѣрѣ, извѣстныхъ мнѣ—является апостоломъ невинности. Да иначе бы ему и не удалось дать намъ Мадонну!
— Но совершенство исполненія можетъ же заставить насъ примириться съ вольностью сюжета!—сказалъ я.
— Никогда!—отвѣтила она.—Искусство во всѣхъ своихъ отрасляхъ слишкомъ возвышенно и священно! И чистота замысла куда болѣе захватываетъ зрителя, нежели совершенство исполненія. Потому-то насъ и могутъ такъ глубоко трогать наивныя изображенія Мадоннъ старыхъ мастеровъ, хотя зачастую онѣ напоминаютъ китайскія картинки: тѣ же угловатые контуры, тѣ же жесткія, прямыя линіи! Духовная чистота должна стоять на первомъ планѣ какъ въ живописи, такъ и въ поэзіи. Нѣкоторыя отступленія можно еще допустить; они хотя и рѣжутъ глазъ, но не мѣшаютъ всетаки любоваться всѣмъ произведеніемъ въ его цѣлости.
— Но, вѣдь, нужно же разнообразіе сюжетовъ! Вѣдь, не интересно вѣчно…
— Вы меня не такъ поняли! Я не хочу сказать, что надо вѣчно рисовать одну Мадонну. Нѣтъ, я восхищаюсь и прекрасными ландшафтами, и жанровыми картинками, и морскими видами, и разбойниками Сальватора Розы. Но я не допускаю ничего безнравственнаго въ области искусства, а я называю безнравственною даже прекрасно написанную картину Шидони въ палаццо Шіаріа. Вы, вѣрно, помните ее? Двое крестьянъ на ослахъ проѣзжаютъ мимо каменной стѣны, на которой лежитъ черепъ, а на немъ сидятъ мышь, червь и оса; на стѣнѣ же надпись: «et ego in Arcadia».
— Я знаю ее!—сказалъ я.—Она виситъ рядомъ съ прекраснымъ скрипачомъ Рафаэля.
— Да!—отвѣтила Аннунціата.—И упомянутая надпись гораздо болѣе подходила бы къ картинѣ Рафаэля, чѣмъ къ той, отвратительной!
Очутившись съ нею предъ «временами года» Франческо Альбани, я разсказалъ ей, какъ нравились мнѣ эти маленькіе амурчики, когда я былъ ребенкомъ, и какъ весело я проводилъ время въ этой галлереѣ.
— У васъ были счастливыя минуты въ дѣтствѣ!—сказала она, подавляя вздохъ, вызванный, можетъ быть, воспоминаніями о ея собственномъ дѣтствѣ.
— Такъ же, какъ и у васъ, конечно?—сказалъ я.—Въ первый разъ я видѣлъ васъ веселымъ, счастливымъ ребенкомъ, предметомъ общаго восхищенія, а во второй разъ встрѣтилъ знаменитою артисткою, сводившею съ ума весь Римъ! Вы казались тогда счастливою и, надѣюсь, что оно такъ и было?
Я слегка наклонился къ ней; она посмотрѣла на меня грустнымъ взглядомъ и сказала:
— Счастливое, осыпаемое похвалами дитя скоро стало круглою сиротою, безпріютною птичкой на голой вѣткѣ; она умерла бы съ голоду, если бы не всѣми презираемый еврей! Онъ заботился о ней до тѣхъ поръ, пока она не смогла подняться на собственныхъ крылышкахъ надъ бурнымъ моремъ житейскимъ.
Она умолкла, покачала головою и затѣмъ продолжала:
— Но такія исторіи вовсе не занимательны для постороннихъ, и я не знаю, зачѣмъ завела разговоръ объ этомъ!
Тутъ она хотѣла встать, но я схватилъ ея руку и спросилъ:
— Развѣ я для васъ совсѣмъ посторонній?
Она молча поглядѣла передъ собой и сказала съ грустною улыбкой.
— Да, и я видѣла хорошія минуты въ жизни и…—добавила она съ обычною веселостью:—только ихъ и буду помнить! Наша встрѣча въ дѣтствѣ и ваши воспоминанія заставили и меня углубиться въ прошлое и созерцать его картины вмѣсто того, чтобы любоваться окружающими насъ.
Вернувшись въ отель Аннунціаты, мы узнали, что безъ насъ былъ Бернардо; ему сказали, что Аннунціата со своею старою воспитательницей и со мною куда-то уѣхали. Я могъ представить себѣ его досаду, но вмѣсто того, чтобы опечалиться за него, какъ прежде, продолжалъ питать къ нему вызванныя во мнѣ моею любовью къ Аннунціатѣ непріязненныя чувства. Что-жъ, онъ самъ такъ часто желалъ, чтобы я, наконецъ, выказалъ характеръ, хотя бы даже противъ него самого! Ну, вотъ, пусть теперь полюбуется!
Въ ушахъ моихъ не переставали раздаваться слова Аннунціаты, сказавшей, что безпріютную птичку пріютилъ всѣми презираемый еврей. Въ такомъ случаѣ Бернардо не ошибался! Это ее онъ видѣлъ у старика Ганноха! Обстоятельство это безконечно интересовало меня, но какъ завязать съ ней объ этомъ разговоръ?
Явившись къ ней опять на другой день, я узналъ, что она разучиваетъ въ своей комнатѣ новую партію. Пришлось вступить въ бесѣду со старухою, которая оказалась еще болѣе глухою, нежели я предполагалъ. Она, повидимому, была мнѣ очень благодарна за то, что я занялся ею. Мнѣ вспомнилось, какъ ласково она посмотрѣла на меня послѣ моей импровизаціи,—значитъ она поняла ее?
— Да!—отвѣтила она.—Я поняла все, отчасти изъ выраженія вашего лица, отчасти изъ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ словъ, долетѣвшихъ до меня. Ваша импровизація была прекрасна! Такъ же вотъ, исключительно благодаря мимикѣ Аннунціаты, понимаю я и ея пѣніе. Зрѣніе мое стало лучше съ тѣхъ поръ, какъ слухъ ослабѣлъ.
Затѣмъ она начала разспрашивать меня о Бернардо, который приходилъ вчера безъ насъ, и очень жалѣла, что ему не удалось сопровождать насъ въ галлерею. Вообще она проявила къ нему необычайный интересъ и сочувствіе.
— Да!—сказала она, когда я замѣтилъ ей это.—Онъ благородный человѣкъ! Я знаю о немъ кое-что! Да наградитъ его за это Богъ христіанъ и евреевъ!
Мало-по-малу старуха разговорилась; любовь ея къ Аннунціатѣ высказывалась просто трогательно; изъ отрывочныхъ и не вполнѣ ясныхъ разсказовъ ея я успѣлъ узнать, что Аннунціата испанка родомъ, ребенкомъ была привезена въ Римъ, здѣсь осиротѣла и была взята на попеченіе старымъ Ганнохомъ, который когда-то бывалъ въ Испаніи и знавалъ ея родителей. Спустя нѣсколько времени, ее опять отправили на родину, и она воспитывалась тамъ у одной дамы, которой и была обязана обработкой своего голоса и драматическаго таланта. Когда Аннунціата подросла, въ нее влюбился какой-то знатный вельможа, но равнодушіе красавицы ожесточило его, и любовь его перешла въ ненависть. Старуха видимо, не хотѣла приподымать завѣсы, скрывающей какія-то ужасныя подробности; я узналъ только, что жизни Аннунціаты угрожала опасность, что она бѣжала въ Италію, въ Римъ, и скрылась у Ганноха, въ Гэто, гдѣ ее едва-ли стали бы искать. Происходило все это только полтора года тому назадъ. Тогда-то Аннунціата, вѣроятно, и видѣла Бернардо и угощала его виномъ, о чемъ онъ столько разъ разсказывалъ. Разумѣется, съ ея стороны было очень неосторожно показываться постороннему,—вѣдь, она во всѣхъ должна была видѣть подосланныхъ къ ней убійцъ! Впрочемъ, она знала, что Бернардо не изъ такихъ; она, вѣдь, слышала однѣ похвалы его мужеству и благородству. Скоро они узнали, что гонитель Аннунціаты умеръ; она уѣхала, поступила на сцену и стала разъѣзжать по разнымъ городамъ, восхищая всѣхъ своимъ дивнымъ голосомъ и красотою. Старуха сопровождала свою питомицу въ Неаполь, гдѣ та пожала первые лавры, и съ тѣхъ поръ не покидала ея.
— Да, она сущій ангелъ!—прибавила словоохотливая еврейка.—Благочестивая, какъ и слѣдуетъ быть женщинѣ, и умница вдобавокъ! Дай Богъ всякому быть такою!
Только что я вышелъ изъ отеля Аннунціаты, грянулъ пушечный выстрѣлъ, за нимъ другой, третій—безъ конца. По всѣмъ улицамъ и площадямъ, изо всѣхъ оконъ, со всѣхъ балконовъ палили изъ ружей и маленькихъ пушекъ въ знакъ того, что постъ кончился. Въ то же время были убраны и черныя занавѣси, скрывавшія въ теченіи пяти долгихъ недѣль въ церквахъ и часовняхъ всѣ картины; все сіяло пасхальною радостью. Время скорби миновало, завтра начиналась Пасха, день всеобщей радости, вдвойнѣ радостный для меня: Аннунціата пригласила меня сопровождать ее на торжественное богослуженіе и иллюминацію собора.
Звонили во всѣ колокола; кардиналы мчались въ своихъ пестрыхъ каретахъ съ лакеями на запяткахъ; экипажи богатыхъ иностранцевъ и толпы пѣшеходовъ переполняли узкія улицы. На замкѣ св. Ангела развѣвались флаги съ папскимъ гербомъ и изображеніемъ Мадонны. На площади св. Петра играла музыка, а вокругъ расположились продавцы четокъ и лубочныхъ картинъ, на которыхъ былъ изображенъ папа, благословляющій народъ. Фонтаны били ввысь радужными струями; вокругъ всей площади шли ложи и скамьи для зрителей, и всѣ эти мѣста такъ же, какъ и самая площадь, были уже почти переполнены народомъ. Скоро едва-ли не такая же огромная толпа хлынула на площадь изъ собора, гдѣ благочестивые люди усладили свои души пѣніемъ, церковною церемоніею и зрѣлищемъ священныхъ реликвій—кусочковъ копья и гвоздей, служившихъ при распятіи Христа. На площади словно волновалось море: несмѣтныя толпы народа, ряды экипажей, двигавшихся непрерывными рядами, крестьяне и мальчики, взбиравшіеся на пьедесталы статуй святыхъ—все это двигалось, колыхалось, шумѣло. Казалось, что въ данную минуту здѣсь былъ на лицо весь Римъ. Вотъ шесть священниковъ въ лиловыхъ облаченіяхъ торжественно вынесли изъ церкви на драгоцѣнномъ тронѣ папу; двое младшихъ канониковъ обмахивали его колоссальными опахалами изъ павлиньихъ перьевъ; другіе каноники кадили, а кардиналы шли сзади, распѣвая священные гимны. На встрѣчу процессіи понеслись ликующіе звуки музыки. Папу взнесли по мраморной лѣстницѣ на галлерею, и онъ показался съ балкона народу, окруженный свитою кардиналовъ. Всѣ пали на колѣни: и ряды солдатъ, и старики и дѣти; одни иностранцы-протестанты стояли неподвижно, не желая преклониться предъ благословеніемъ старца. Аннунціата стала на колѣни въ каретѣ и смотрѣла на святого отца растроганнымъ взглядомъ; глубокая тишина царила на площади, благословеніе папы витало надъ головами присутствующихъ невидимыми огненными языками. Затѣмъ съ балкона, гдѣ стоялъ папа, полетѣли въ народъ два листка: одинъ съ отпущеніемъ грѣховъ, другой съ проклятіемъ противъ враговъ церкви. Среди черни началась свалка: всякому хотѣлось получить хоть клочокъ ихъ. Снова зазвонили колокола, сливаясь съ звуками музыки. Я былъ счастливъ, какъ и Аннунціата. Карета наша двинулась; вдругъ мимо проскакалъ Бернардо; онъ раскланялся съ дамами, но меня какъ будто и не замѣтилъ. — Какой онъ блѣдный!—сказала Аннунціата.—Не боленъ-ли онъ?
— Не думаю!—отвѣтилъ я, отлично зная, что̀ именно согнало съ его щекъ живой румянецъ. И тутъ-то въ душѣ моей созрѣло новое рѣшеніе: я почувствовалъ, какъ искренно я люблю Аннунціату, созналъ, что готовъ на все, если только она отвѣчаетъ мнѣ взаимностью, и рѣшилъ бросить свое поприще, чтобы всюду слѣдовать за нею. Я не сомнѣвался въ своемъ драматическомъ талантѣ, зналъ также, какое впечатлѣніе производитъ на всѣхъ мое пѣніе, и могъ надѣяться съ честью выступить на любой сценѣ, разъ только отважусь на этотъ шагъ. Вѣдь, если Аннунціата любитъ меня, то какія же претензіи можетъ заявить Бернардо? Онъ и самъ можетъ посвататься за нее, если его любовь такъ же сильна, какъ моя! И если окажется, что Аннунціата любитъ его, я немедленно уступлю ему мѣсто! Все это, придя домой, я и изложилъ въ письмѣ къ Бернардо. Думаю, что оно вышло сердечнымъ и теплымъ,—я пролилъ надъ нимъ не мало слезъ, напоминая Бернардо о нашей прежней дружбѣ и о моихъ чувствахъ къ нему. Отославъ письмо, я значительно успокоился, хотя одна мысль о томъ, что я могу лишиться Аннунціаты, терзала мое сердце, какъ коршунъ печень Прометея. Но печальныя мысли смѣнялись надеждою всюду слѣдовать за Аннунціатою, пожинать лавры вмѣстѣ съ нею, и я опять ликовалъ! Да, теперь мнѣ предстояло выступить на жизненныхъ подмосткахъ уже въ качествѣ пѣвца и импровизатора!
Послѣ «Ave Maria» я отправился вмѣстѣ съ Аннунціатою и ея воспитательницей на иллюминацію. Весь фасадъ собора св. Петра, главный куполъ и оба боковые были изукрашены прозрачными бумажными фонариками, обрисовывавшими всѣ контуры зданія огненными линіями. Давка на площади, кажется, еще увеличилась противъ утренней; мы могли двигаться впередъ только шагомъ. Съ моста св. Ангела передъ нами развернулась полная картина иллюминаціи; гигантское зданіе, все залитое огнями, отражалось въ мутныхъ волнахъ Тибра, по которымъ скользили лодки, переполненныя людьми и очень оживлявшія всю картину. Только что мы добрались до самой площади, гдѣ играла музыка, раздавался звонъ колоколовъ и шло всеобщее ликованіе, какъ былъ поданъ сигналъ къ фейерверку. Нѣсколько сотенъ людей, облѣплявшихъ крышу и куполы собора, по данному знаку вдругъ зажгли смоляные вѣнки, лежавшіе на желѣзныхъ сковородахъ, и все зданіе было какъ будто охвачено пламенемъ, засвѣтилось надъ Римомъ, какъ звѣзда надъ Виѳлеемомъ! Ликованія толпы еще усилились. Аннунціата вся ушла въ созерцаніе дивнаго зрѣлища.
— Но всетаки это ужасно!—произнесла она.—Этотъ несчастный, который долженъ зажечь самый верхній огонекъ на крестѣ главнаго купола!.. У меня просто голова кружится при одной мысли объ этомъ! — Да, крестъ этотъ находится на одной высотѣ съ вершинами высочайшихъ египетскихъ пирамидъ. Надо обладать большою отвагою, чтобы взобраться туда и укрѣпить тамъ веревки. Зато св. Отецъ и даетъ ему напередъ отпущеніе всѣхъ грѣховъ!
— Рисковать жизнью человѣка только ради минутнаго блеска!—вздохнула она.
— И также ради прославленія Господа!—возразилъ я.—А какъ часто рискуютъ жизнью изъ-за меньшаго!
Экипажи такъ и мчались мимо; большинство стремилось на холмъ Пинчіо, чтобы оттуда полюбоваться иллюминаціей собора и общимъ видомъ города, утопавшаго въ этомъ сіяніи.
— Это, однако, прекрасная мысль,—сказалъ я:—освѣтить весь городъ сіяніемъ, льющимся отъ святого храма! Можетъ быть, обычай этотъ и подалъ Корреджіо идею его безсмертной Ночи!
— Извините!—отвѣтила она.—Вы развѣ не помните, что картина была написана ранѣе, чѣмъ воздвигнутъ самый соборъ? Идею эту онъ навѣрное почерпнулъ въ собственной душѣ, и это, по моему, еще лучше. Но надо полюбоваться иллюминаціей издали. Что, если поѣхать на холмъ Маріо? Тамъ нѣтъ такой давки, какъ на Пинчіо. И мы какъ-разъ недалеко отъ воротъ.
Мы обогнули колоннаду и скоро очутились за городомъ. Карета остановилась у маленькой гостиницы, расположенной на вершинѣ холма; видъ отсюда открывался чудесный. Куполъ собора казался отлитымъ изъ солнечнаго сіянія. Фасада, конечно, не было видно, но и это обстоятельство производило свое впечатлѣніе: составленный какъ бы изъ сіяющихъ звѣздъ куполъ словно плавалъ въ сіяющемъ воздухѣ. До насъ доносились изъ города звонъ колоколовъ и музыка, кругомъ же царила темная ночь; даже звѣзды какъ будто померкли предъ ослѣпительнымъ пасхальнымъ блескомъ Рима и мелькали на синемъ небѣ какими-то бѣловатыми точками. Я вышелъ изъ кареты и пошелъ въ гостиницу, чтобы достать для дамъ вина и фруктовъ. Очутившись опять въ узкомъ проходѣ, гдѣ горѣла передъ образомъ Мадонны лампада, я вдругъ столкнулся лицомъ къ лицу съ Бернардо. Онъ былъ блѣденъ, какъ и въ тотъ разъ, когда на него надѣли вѣнокъ послѣ декламаціи моихъ стиховъ. Глава его горѣли лихорадочнымъ огнемъ; онъ схватилъ меня за руку, словно бѣшеный.
— Я не убійца, Антоніо!—воскликнулъ онъ какимъ-то страннымъ, глухимъ голосомъ:—Не то бы я вонзилъ свою шпагу прямо въ твое вѣроломное сердце! Но ты долженъ драться со мной, хочешь ты или не хочешь, трусъ этакій! Иди за мной!
— Бернардо, ты съ ума сошелъ?!—вскрикнулъ я, вырываясь отъ него. — Кричи, кричи громче!—продолжалъ онъ все тѣмъ же глухимъ голосомъ.—Пусть къ тебѣ прибѣгутъ на помощь! Одинъ на одинъ ты не осмѣлишься драться! Но я убью тебя прежде, чѣмъ мнѣ свяжутъ руки!—Тутъ онъ протянулъ мнѣ пистолетъ.—Стрѣляйся со мной, или я просто убью тебя!—И онъ потащилъ меня къ выходу. Я, защищаясь, направилъ пистолетъ прямо на него.
— Она любитъ тебя! И ты хвастаешься этимъ передъ всѣми римлянами, предо мною! Ты обманывалъ меня своими лукавыми, сладкими рѣчами, хотя я и не подавалъ тебѣ къ тому никакого повода!
— Ты боленъ, Бернардо! Сумасшедшій, не подходи ко мнѣ!
Но онъ бросился на меня, я оттолкнулъ его, раздался выстрѣлъ… Рука моя дрогнула, все заволокло дымомъ, но слухъ мой, мое сердце были поражены какимъ-то страннымъ вздохомъ,—крикомъ его назвать было нельзя. Бернардо лежалъ на землѣ, плавая въ крови. Я, какъ лунатикъ, стоялъ неподвижно, сжимая въ рукахъ пистолетъ. Испуганные голоса людей, выбѣжавшихъ изъ гостиницы, и восклицаніе Аннунціаты: «Іисусъ! Марія!» привели меня въ себя, и тутъ только я почувствовалъ всю глубину случившагося несчастія.
— Бернардо!—отчаянно воскликнулъ я и хотѣлъ припасть къ его трупу, но возлѣ него стояла на колѣняхъ Аннунціата, стараясь остановить лившуюся изъ раны кровь. Я еще вижу передъ собою ея блѣдное лицо и твердый взглядъ, который она вперила въ меня. Меня точно пригвоздили къ мѣсту.
— Бѣгите, бѣгите!—кричала между тѣмъ старуха, таща меня за рукавъ.
Въ приливѣ невыразимой скорби я воскликнулъ:
— Я невиненъ! Клянусь вамъ, я невиненъ! Онъ хотѣлъ убить меня, самъ далъ мнѣ пистолетъ, и все вышло случайно!—И то, чего я при другихъ обстоятельствахъ не осмѣлился бы высказать громко, сорвалось у меня теперь съ языка въ припадкѣ отчаянья:—Аннунціата! Мы оба любили тебя! За тебя и я бы умеръ, какъ онъ! Кто же изъ насъ двухъ былъ тебѣ дороже? Скажи мнѣ! Если ты любишь меня, я попытаюсь спастись!
— Уходите!—сказала она, махая мнѣ рукою и продолжая хлопотать надъ убитымъ.
— Бѣгите!—кричала старуха.
— Аннунціата! Кого же любишь ты?—спросилъ я, изнемогая отъ горя. Тогда она склонилась къ мертвому, и я услышалъ ея плачъ, увидѣлъ, что она прижимается устами ко лбу Бернардо!
— Жандармы!—раздались голоса.—Бѣгите! Бѣгите!—и словно чьи-то невидимыя руки повлекли меня оттуда.